The dialectics of freedom and property in society of real utopianism

Утопические идеи построения «идеального государства» в будущем или «воспоминания» о затонувшей Атлантиде прошлого характерны почти для всех периодов развития человеческой истории, несмотря на то, что содержание термина «утопия» понимается двояко. Одна из современных трактовок (utopisch – утопическое) сохраняет идеализированный смысл целеполагания в процессе совершенствования политико-государственного устройства, а другая (utopistisch – утопистское), транслирует негативный, уничижительный смысл неадекватных, пустых, фантазерских мыследействий ^{[1, с.19]}.

Утопия с позиций идеального должного находит свое отражение как в художественно-литературном, научно¬-фантастическом творчестве, так и в социально-прогностических, философских исследованиях, политических и экономических программах и экспериментах. «Социально-политическая динамика XX-XXI вв. свидетельствует о продолжающемся поиске социальной справедливости и иных форм социальной идеальности» ^[2]. Процесс конструирования идеального социума неоднократно приводил к попыткам практической реализации утопии на уровне локальных социальных сообществ. Малые коммунитарные образования при благоприятных условиях имеют, во-первых, шанс организовать гармоничное коллективное бытие на основе собственного понимания утопических идеалов и во-вторых, возможность самороспуска, не отягощенного социальными девиациями и мировоззренческими фрустрациями. Тогда как социальный эксперимент государственного уровня обречен на глубокие и масштабные социальные эффекты. В качестве примера рассмотрим Советский Союз, как государственный прецедент реализации европейских идей о коммунистическом будущем.

Октябрь 1917 г. обусловил кардинальные изменения в политико-экономической системе: это ликвидация частной собственности и вера в социальное равенство на основе ее отсутствия, но как следствие – принудительная коллективизация, не только в сельском хозяйстве, но и во всех областях человеческой жизнедеятельности, ломка традиций и смена авторитетов.

Однако 1991-ый год продемонстрировал экспериментальную неукорененность или принципиальную нежизнеспособность политической системы советского социализма. В Российскую Федерацию возвращается право частной собственности, новая Конституция 1993 г. провозглашает демократические права и свободы, статья 6 Конституции СССР о руководящей роли партии де-юре ликвидирована. Однако российский парламент, пережив фракционную раздробленность 1990-х гг. и отпраздновав сто летний юбилей, вновь обретает единомыслие в соответствии с установками правящей партии, а исполнительная власть посягает на политический принцип Ш. Монтескье. Такова извилистая траектория политико-экономического развития России на базе марксистской теории. Учитывая, что любой политический режим стремится к самосохранению, любое общество оценивает эффективность его функционирования по разнообразным параметрам качества жизни, прежде всего, - по уровню благосостояния и гражданских свобод, рассмотрим специфику российского воплощения научных выводов К. Маркса в аспекте проблемы экономического «присвоения», а значит, и свободы как ее следствия и условия.

Понятие «собственность» К. Маркс определяет через понятие «присвоение» как условие производства и общественной жизнедеятельности. «Присвоение, которое ничего не присваивает, есть contradictio in subjecto (противоречие в самом себе)» ^[3] . Однако присвоение одним индивидом деятельности ему не присущей порождает проблему отчуждения. В отчуждении от результатов своей деятельности, от собственной человеческой сущности состоит суть отношений частной собственности. Ее «положительное упразднение» есть практический гуманизм, т.е. возможность для каждой личности самореализоваться в качестве творческого субъекта. Такое «упразднение» не отрицает «присвоение», если базис будущего общества составляет свободное время, время труда по способностям, по призванию, а не по необходимости выживания на уровне удовлетворения первичных физиологических потребностей. Свободное время продуцирует собственность на знание посредством возможности коммуницировать как по горизонтали - с современниками, так и по исторической вертикали – с предками и потомками. Благодаря развитию науки свободное время становится мерой общественного богатства, тем самым отождествляя это богатство с самим человеком. Исходя из этого, согласно проф. В. М. Межуеву, «общественная собственность - не собственность всех на что-то (непосредственно коллективная собственность), а собственность каждого на все общественное богатство, как оно представлено наукой и культурой в целом (индивидуальная собственность)» ^{[4, с. 168]}, сочетающая в себе общее и частное. Переход к такому типу собственности «означает изменение не субъекта, а объекта собственности - определенного уровня развития производительных сил» ^{[4, с. 113]}. Таким образом, коммунистическое «царство свободы», согласно К. Марксу, находится по ту сторону материального производства, за пределами рабочего времени, где все формы отчуждения преодолеваются, а присвоение не частичное, а целостное. Поэтому принцип общественной собственности имеет внеэкономический характер и не имеет ничего общего с советской практикой обобществления и тотального огосударствления.

Общенародная собственность в СССР – это, по определению российских исследователей, «классическая форма бюрократической собственности» ^{[5, с. 76-77]}, для которой характерны следующие черты: государственная монополия на средства производства и природные ресурсы; концентрация власти в руках номенклатуры; отношения зависимости между субъектами, среди которых распределяются полномочия собственности; ответственность снизу-вверх; законодательная возможность передела объектов собственности между субъектами хозяйствования. Перечисленные характеристики не только исключают-подавляют предпринимательские, творческие интенции населения, но не оставляют свободы действия даже для хозяйствующих субъектов, а отсутствие мотивирующего «интереса собственника» обуславливает принципиальную неконкурентоспособность экономики и, унижающий граждан атомной державы, тотальный товарный дефицит. По мнению Э. Фромма, то, что было построено в стране Советов в терминологии К. Маркса определяется как «грубый коммунизм», «который во всем отрицает личность, человеческую индивидуальность, является результатом последовательного проведения общественной собственности» ^[6] с позиций социально-экономической уравнительности. Грубым, непродуманным, казарменным коммунизмом К. Маркс назвал социальный идеал С. Г. Нечаева, описанный им в статье «Главные основы будущего общественного строя», базирующийся на отрицании, как частной собственности, так и свободы личности. Критикуя аскетизм и деспотизм «нечаевщины», регламентированность частной жизни, «общие столовые и спальни», К. Маркс предостерегает от опасности возврата к «неестественной простоте бедного и не имеющего потребностей человека», поскольку такое самоограничение будет свидетельствовать о том, что человек «не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее» ^{[7, с. 114-115]}. Не отрицая ни экономического, ни социокультурного индивидуального «присвоения», К. Маркс предлагает иную траекторию российского будущего. Учитывая специфику процесса капитализации в условиях крестьянской экономики и патриархально-общинного мироотношения, в письме В. И. Засулич он утверждает, что именно «община является точкой опоры социального возрождения России, нужно …обеспечить ей нормальные условия свободного развития» ^{[8, с. 250-251]}. В черновиках данного письма ученый уточняет форму успешного функционирования экономики страны – это кооперативное хозяйствование, которое с успехом развивалось в России с 1865 г. (письмо написано в 1881 г.), благодаря традициям не огосударствленной артельности. Об интересе к данной форме хозяйствования свидетельствует количественный рост кооперативных объединений: в 1901 г. – 1625, а в январе 1917 г. – 47187. По оценкам экономистов, в кооперативном движении участвовало 14 млн. человек, а с членами их семей - 84 млн., т. е. кооператорами были более половины населения страны ^{[9, с. 296]}. Благодаря периоду «новой экономической политики» к концу 1926 г. кооперативный сектор преобладал в советском государстве: кооперативам принадлежало 52,2% товарооборота: потребительским — 38 %, сельскохозяйственным — 11,6 % и промысловым — 2,6 % ^[10]. Казалось бы, кооперативное движение соответствует коллективистским идеалам социализма: «не чистый эгоизм и не чистый альтруизм, а солидарность интересов - вот духовная основа кооперации» ^{[9, с. 93.]}, - писал М. И. Туган-Барановский. Однако в ходе коллективизации с конца 1920-х гг. началось свертывание кооперативного сектора: к 1935 году национализированы 26138 предприятий розничной торговли, 7096 предприятий общественного питания, 255 хлебозаводов, 1139 хлебопекарен без компенсации членам-вкладчикам ^[10]. Решение о полной ликвидации частной торговли и предпринимательства было принято в 1931 г., и за последующие десятилетия государственная собственность обрела абсолютное доминирование в структуре собственности на средства производства: к 1990 г. – 88,6%. В результате, то, что по К. Марксу могло стать отправной точкой возрождения страны, было практически ликвидировано, вопреки рациональному государственному регулированию, поскольку «не идеи подчинялись здесь экономической действительности и отражали ее, а, напротив, экономическая действительность была сломлена и перестроена по требованию коммунистической идеологии» ^{[11, с. 114]}, - писал в эмиграции русский философ Б. П. Вышеславцев. В соответствии с идеологическими установками большевиков и частным интересом номенклатуры критерием «социалистичности» общества признаются не политические права и свободы граждан, не качество жизни, а рост доли государственной собственности в экономике.

Именно эти показатели дали возможность И. В. Сталину в 1933 г. объявить, что социалистическое общество в СССР уже построено, а в 1936 г., что социализм «в основном» построен и актуальная задача - это формирование социалистической надстройки, нового типа человека. Утверждение И.В. Сталина обусловлено потребностью в легитимации личной власти посредством отождествления процесса индустриализации с процессом строительства социализма, а воплощение социализма – с собственным авторитарным режимом. Благодаря «ярлыку социализма», «для многих советских граждан сталинская эпоха была эпохой общественного прогресса» ^[12], - констатирует З. Бжезинский в «Агонии коммунизма». Как следствие, 39% опрошенных россиян в 1996 г. и 37% в 2016 г.^[13] продолжают считать политическую систему советского социализма лучшей из всех существующих.

Двадцать лет «гласности» по данному мониторингу почти не изменили общественное мнение, несмотря на то, что за идеологическим фасадом индустриального социализма «светлое будущее» для многих граждан так и не наступило. Основной производительной силой форсированной модернизации страны была физическая сила «инакомыслящих» и люмпенизированного крестьянства, а производственные отношения как способ соединения рабочей силы со средствами производства низвели индивида и общество до статуса государственной собственности. Это означает, что значительная часть населения находилась с государством в отношениях личной зависимости как «принадлежность» крупному собственнику. Например, сельские жители до 1974 г. не имели права на получение паспорта, а значит - не имели права на свободу передвижения и альтернативную жизнедеятельность; правоограничения политзаключенных касались не только политической сферы избирательного права, но и личностно-бытовых отношений (без права переписки или проживания в определенных регионах). Оставшаяся часть граждан находилась в ситуации вещной зависимости от государства как объект извлечения прибавочной стоимости посредством эксплуатации их наемного труда. Дискриминационную картину дополняла категория «лишенцев», прежде всего - лиц, лишенных политических и отдельных гражданских прав за свое социальное происхождение, согласно Конституциям РСФСР 1918 г. (ст.65) и 1925г. (ст.69).

Повышение производительности труда наемных работников обеспечивалось за счет их энтузиазма как результата систематической идеологической обработки и тотальной системы страха. В этих условиях, согласно Э. Фромму, коллективное бессознательное в качестве защитной реакции вырабатывает мифологемы любви к «отцу народов» как создателю социалистического государства. В результате, даже после падения режима имя И. В. Сталина возглавляет российский рейтинг (апрель 2017г.) десяти самых выдающихся людей всех времен и народов – 38% ^[14]. Доля россиян, квалифицирующих сталинские репрессии как «преступление, которому нет оправдания», снизилась за последние 10 лет почти вдвое: с 72% до 39% ^[15]. А одобрительное отношение к его деятельности в январе 2017 года возросло до 46% и достигло максимальных показателей за последние 16 лет ^[16]. Таким образом, используя концепцию построения социализма в одной стране как идеологический архимедов рычаг, И. В. Сталину удалось, по словам проф. М. П. Капустина, «превратить, сублимировать уничтожение в СОЗИДАНИЕ» ^{[17, с. 320]}, но в этом «созидании» не осталось ничего от гуманной всеобщности социального идеала К. Маркса, а значит, и от социализма. Вопреки научным идеям предшественников, скрытая целеустановка идеологии сталинизма - это отмирание не государства, а общества как автономного субъекта действия. Автономность снижается вследствие экономической зависимости от государства как «абстрактного, ассоциированного капиталиста» (Ф. Энгельс) и посредством идеологической индоктринации, способствующей достижению тотального единомыслия. Однако принуждение к единению, по утверждению автора «Либерального Архипелага», профессора Ч. Кукатаса, «всегда порождает несогласие, а это, в свою очередь, лишь сильнее взывает к подавлению тех, чье мышление не соответствует норме» ^[18]. Следствием является не «свободное развитие каждого» в идеальном государстве, а геноцид собственного народа. В соответствии с базой данных международного общества «Мемориал», количество жертв политических репрессий в СССР составило от 14 - 17 млн. человек ^[19].

Поглотив утопическую идею коммунистического рая, заменив борьбу мнений беспринципной борьбой за власть, а общественную собственность – государственной, «реальный» социализм запустил маятниковые колебания социальной системы «от бюрократического авторитаризма к авторитарному бюрократизму… и ОБРАТНО» ^{[17, с. 472]}. Апогей развития советского общества – «развитой социализм» в силу своей симулятивной сущности является, по определению проф. М. П. Капустина, «феноменом превращенного сознания» ^{[17, с. 480, 481]}. К его основным граням ученый относит: превращение истины в ложь (истина преследуется как ложь, идеология есть всеобщая правда); мысли в видимость (схоластика идеологии); замену идеи вещью и «раздвоение» советского человека. Потеря целостности объясняется потребностью выживания в условиях наличного социального бытия: впитывая общечеловеческие ценности, но, не имея условий для самореализации, человек игнорирует и эти ценности и «человека в себе». Игнорирование человеческого запускает процесс деградации социального, тогда как марксистская идея социализма предполагает сознательный, перманентный процесс созидания людьми себя как общественных существ. «Снести в человеческой жизни границу между “иметь” и “быть” — вот та программа, которая предлагается социализмом» ^{[4, с. 147]},- подчеркивает проф. В. М. Межуев. «Казарменное» государство, нивелирующее личность, реализовать такую программу в русле «движения от должного к сущему» ^[20] не способно. Проблема свободы как проекция проблемы собственности обусловила трагизм человека в условиях советской версии социализма с последующим самоуничтожением государственной машины в 1991 году.

В соответствии с «маятниковым» характером российской истории жесткое государственное планирование уступает место стихийному рынку. В результате трансформации экономических отношений, по определению проф. Е. Ю. Устюжаниной, в постсоветской России сформировалась «другая» частная собственность, также как «при советской власти у нас была другая общественная собственность». С позиций классической западной теории «инаковость» российского варианта частной собственности обусловлена особенностями, несовместимыми с понятием экономического присвоения в демократическом государстве. К ним относятся: правовая незащищенность, «ограниченность и опосредованность полномочий собственников, а также неравенство экономических агентов» ^{[5, с. 94]} и негативный общественный имидж. «Номенклатурный» характер приватизации государственной собственности с последующим экономическим кризисом не могли вызвать у граждан оптимизма и доверия. Больше половины опрошенных (54%) в 1997 году высказались против продажи государственной собственности частным лицам, в том числе 38% – «безусловно, против» ^[21]. По данным социологического опроса Фонда «Friedrich-Naumann-Stiftung für die Freiheit», проведенного в 2016 г. только 26,9% россиян предпочитают экономическую систему на основе свободных рыночных отношений, а 59,6% россиян – «за» государственное планирование и распределение ^[22]. Аналогичный опрос «Левада-центра» дал похожие результаты. Систему на основе государственного планирования и распределения в 2016г. предпочли 52% россиян, а рыночные отношения и частную собственность – 26%. Динамика общественного мнения за последние двадцать лет показывает смещение предпочтений не в пользу рынка: по данным, полученным в 1996 году – соответственно 42% и 34% ^[23].

Ностальгия по советским «пятилеткам» объясняется не столько патерналистской ментальностью населения (90-е гг. продемонстрировали высокий потенциал социальной самоорганизации), сколько социально-экономической реальностью, по ряду параметров напоминающей авантюрно-спекулятивный капитализм М. Вебера, а с учетом ролевого доминирования чиновника над предпринимателем, данная модель обретает гибридный характер и может быть определена как «бюрократическо-спекулятивный (псевдо)капитализм» ^[24]. В результате, сложившиеся в стране политико-экономические отношения и структуры позволяют сохранить высокую долю хозяйствующих субъектов, относящихся к государственной собственности: на 01.01.2017 их количество составило 64457. Вклад государства и госкомпаний в ВВП за 1998-2016 гг. вырос с 25% до 70%, по данным Федеральной антимонопольной службы ^[25]. Таким образом, вследствие сращивания монополий с государством и прямого огосударствления производства в российской экономике сохраняется государственническая традиция, казалось бы, соответствующая социально-экономическим предпочтениям более чем половины опрошенных россиян. Однако следует учитывать, что именно сегодняшнюю действительность респонденты расценивают как рыночную, несправедливую и предпочтение государственного планирования – это не столько одобрение сущего, сколько проявление эскапистских настроений, бегство в более понятное позднесоветское прошлое, поиск социальной защищенности в государственном распределении как «повторении пройденного».

Отсутствие стремления к «рыночному» типу экономической системы коррелирует у респондентов с политическими предпочтениями: с 1996 г. по 2016 г. наблюдается снижение интереса к западной демократии с 28% до 13% за счет роста симпатий к существующей в стране политической системе с 8% до 23% ^[23]. В терминах демократии современную российскую ситуацию определяют 36,4% респондентов. Однако 32,4% скептиков полагают, что демократии в России никогда не было, а 43,4% ^[22] признают ее востребованность и важность для настоящего и будущего россиян.

В соответствии с результатами социологических исследований и статистическими данными, можно констатировать, что, несмотря на неоднозначность восприятия современным обществом своего прошлого и настоящего, на ностальгические настроения одной трети российских респондентов идея советской демократии дискредитирована объективной практикой реального социализма. Однако постсоветская реальность также не оправдала надежды россиян на светлое будущее. Поэтому, как подчеркивает проф. И. Г. Палий, «весь период строительства социализма и после него имеет смысл обозначать как период реального утопизма» ^{[26, с. 193]}, т.е. с позиций негативистского толкования утопии, признания дистопических тенденций в современных политико-экономических и мировоззренческих трансформациях.

Если в начале XX в. Россия пережила форсированную национализацию частной собственности, то в конце века - форсированную приватизацию крупной государственной собственности. Оба процесса имели радикальный характер и были обусловлены политическими интересами властвующего субъекта, но никак не экономической необходимостью. И в том и в другом случае процесс смены собственников имеет «невозвратные» для населения издержки – резкое обнищание, дестабилизация, угроза безопасности социальной, а порой и физической жизнедеятельности, мировоззренческая фрустрация. В итоге, учитывая современную рецессию, наиболее активная, продуктивная для развития политико-экономического пространства страны категория «среднего класса» собственников, способных защищать экономические и политические свободы составляет в России-2017 года чуть более 5% ^[27], по расчетам гендиректора Всероссийского центра уровня жизни В. Бобкова.

В заключение констатируем основные направления дистопического перерождения общественных отношений. Во-первых, в процессе практической реализации социалистического проекта, с одной стороны, социальная практика подгонялась под идеологические установки, с другой стороны, теоретические идеи К. Маркса были трансформированы в соответствии с политической целесообразностью. Базовый гуманистический концепт «общественной собственности» обретает экономический характер огосударствления и коллективизации, а «свобода» трактуется как свобода от собственности, что означает тотальную зависимость индивида от государства как «совокупного капиталиста», поскольку, по словам Р. Пайпса, «если собственность в каком-то виде возможна без свободы, то обратное немыслимо» ^[28].

Во вторых, проявлением дистопических характеристик в политико-экономической сфере является переход от государственного социализма как слияния власти и собственности при тотальном контроле над ее перераспределением к государственно-монополистическому, бюрократическо-спекулятивному капитализму с тенденцией к аналогичному слиянию, снижающему уровень конкуренции и свободы за счет административного ресурса и бюджетного финансирования. В политико-административной сфере дистопические тенденции проявляются во взаимопереходах от бюрократического авторитаризма к авторитарному бюрократизму.

Таким образом, российские особенности функционирования институтов собственности, прав и свобод человека обусловили пролонгацию периода «реального утопизма» в развитии российского общества.