Risk communication in bioethics

Grebenshchikova Elena Georgievna Doctor of Philosophy Head of the Center of Scientific Information and Research on Science, Education and Technologies, Institute for Scientific Information on Social Sciences of the Russian Academy of Science 117997, Russia, g. Moscow, Nakhimovskii prospekt, 51/21 Aika45@yandex.ru Other publications by this author

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ 11-33-00107а2.

Прогресс биомедицины и биотехнологий во второй половине прошлого века, открыв почти фантастические возможности вмешательства в жизнь и управления ею, вместе с тем обозначил «пороги интеллектуализации мира» (С. Б. Крымский). Ответом на комплекс вопросов, возникших в результате расширяющегося потенциала медицинских и биотехнологий, стало биоэтическое движение, постепенно оформившееся в самостоятельную академическую дисциплину, область исследований и социальный институт. Объединив подходы профессионального знания специалистов и когнитивные программы непрофессионалов, биоэтика стала релевантной трансдисциплинарной площадкой обсуждения различных аспектов восприятия, оценки и акцептации рисков медицины и биотехнологий. Другими словами, биоэтика выступила в качестве особой формы коммуникации рисков, методологическая продуктивность которой – производное от её трансдисциплинарных оснований и эвристических возможностей биоэтической рефлексии ^[1].

В категориальный аппарат исследований риска идея «коммуникация риска» вошла в 80-х гг. прошлого века, обозначив два теоретически взаимосвязанных, но в то же время, самостоятельных вектора изысканий. Общая установка дискуссий была задана волной общественного протеста против возможных негативных последствий технологического развития и, прежде всего, рисков развития атомной энергетики ^[7].

Фокусируясь на специфике взаимоотношений ученых и представителей широкой публики в обсуждении угроз и опасностей форсированного развития технонауки, Д. Барбен представил их в виде трех этапов становления нового социального контракта науки и общества.

Ключевыми проблемами становления первого этапа – «восприятия риска» – стали здравоохранительные и экологические риски развития ядерной энергетики (середина 1960-х гг.), породившие сомнения в объективности экспертизы специалистов. «Фундаментальная неуверенность» (С. Perrow) обывателей инициировала формирование так называемых контр-экспертных групп. Основой теоретической концептуализации социальной перцепции опасностей стал интервал принятие - непринятие риска, в котором были эксплицированы факторы, определяющие принятие решений в зависимости от оценки вероятности и предполагаемого масштаба последствий. Так, например, риск, связанный с новыми технологиями, оценивается выше, чем от опробованной техники, а во внимание чаще принимаются добровольные риски (курение), чем недобровольные (угроза ядерного взрыва) и т.п. В свою очередь, выраженная в форме, так называемой «дефицитарной модели» зависимость паттернов восприятия от уровня образования социальных акторов определила формирование инициатив, направленных на ликвидацию лакун знания.

В рамках второго этапа «коммуникации риска» (1980-е гг.) стало очевидно, что односторонней трансляции знаний недостаточно – необходимо принимать во внимание как неоднородность социальной стратификации, так и специфику информации, каналы ее обсуждения и степень доверия аудитории.

В рамках третьего этапа «общественного понимания науки и технологий» (1990-е гг.) были разработаны различные инструменты «обучения общества» и участия граждан в таких совещательных процедурах, как консенсус-конференции, круглые столы, семинары и т.п.

Внимание на коммуникативных разрывах позволило Д. Барбену утвердить, по сути, одну из наиболее влиятельных трактовок «коммуникации риска» как особого этапа переформатирования взаимоотношений науки, общества и государственных структур в рамках которого сформировались новационные механизмы преодоления дивергенции экспертного и профанного знания ^[5]. Результатом пересмотра алгоритмов познания и действия стал не только новый опыт анализа негативных и позитивных ресурсов сопряжения разновекторных интересов, но и кардинальное изменение процесса принятия решений и реализации их в усложняющейся прагматике бытия.

Рассматриваемая теоретическая рамка также оказала влияние на обсуждение трех взаимосвязанных проблемных полей коммуникации риска, фокусирующихся на взаимоотношениях между экспертным сообществом и так называемыми пользователями.

В рамках первого подхода коммуникация рисков рассматривалась преимущественно как ответ на «разрыв» взаимопонимания между экспертами и общественностью, обусловленный слабой информированностью последней. Выявление лимитов знаний, по мнению теоретиков этого подхода, объясняло не только почему общественность иногда имеет иррациональные взгляды на риск и не соглашается с экспертными оценками ^{[10; 12]}, но предполагало пути решения указанных проблем посредством расширения знаний о рисках.

Второй вектор исследовательского интереса кристаллизовался вокруг проблемы доверия. Недоверие государственным структурам рассматривалось в качестве основного препятствия коммуникации рисков. Таким образом, первоочередная задача улучшения коммуникативных стратегий связывалась с развитием форм эффективного взаимодействия, направленных на упрочение доверия ^[13].

Третий вариант разрешения сложностей взаимоотношений общественности и экспертов связывался с так называемых партиципативными формами взаимодействия, основанными на моделях равноправного партнерства, билатериальных каналах обсуждения, инициирующих активное включение публики в совещательные дискурсы ^[14].

Опыт поиска совместных и совместимых решений оказался релевантен тем процессам, которые определили ситуацию, охарактеризованную Х. Новотны как «дилемма экспертизы» – значительная потребность в экспертизе и одновременно сильное её оспаривание ^[16]. Речь идет о процессах демократизации экспертизы, ориентации на параметры социальной приемлемости производства знания и развитии социальных «технологий смирения» как симметричного ответа некогда завораживающей риторике технооптимизма. В то же время очевидно, что демократизация принятия решений предполагает широкую информированность, высокую осведомленность, транспарентную коммуникацию и соответствующий настрой на решение проблем. Поиск оптимальных способов устранения коммуникативных ошибок и разрывов стал, фактически, наиболее значимым аттрактором первых исследовательских программ коммуникации риска.

Исходным пунктом другой трактовки коммуникации риска является достаточно широкий консенсус ученых относительно того, что коммуникация риска представляет собой существенный аспект социальной деятельности, детерминированный стремлением редуцировать риски за гранью неопределенности. Безусловно, коммуникативные основания анализа риска уже стали предметом анализа различных подходов, среди которых особое значение имеют научный позитивизм, конструктивизм и диалогическая перспектива ^[18]. В первом случае эпистемологический авторитет науки выступает в качестве фактора, определяющего характер коммуникации, а потому признается естественным доминирование ученых. Социальным акторам в этом случае отводится достаточно пассивная роль. Конструктивизм, в свою очередь, базируется на медиальных возможностях коммуникации для создания коллективного мнения. А диалогический подход признается многими теоретиками исследований науки и технологий (STS), как наиболее оптимальный социально-ориентированный механизм поиска продуктивных связей между наукой, обществом и структурами принимающими политические решения. Раскрывая в диалогической перспективе коммуникацию здравоохранительных и экологических рисков В. Ковелло и соавторы указывают, что – это любой целенаправленный обмен информацией между заинтересованными сторонами об уровнях рисков для здоровья или окружающей среды, значении или смысле решений для рисков здоровья или окружающей среды, действиях или политике, направленных на управление или контроль за здоровьем или окружающей средой ^[8].

Внимание к рискогенному потенциалу биомедицины и биотехнологий позволяет не только эксплицировать коммуникативные стратегии биоэтики, но и подойти к проблеме её трансдисциплинарного статуса. Различные аспекты формирования биоэтики уже стали предметом дискуссий, в которых приверженцы различных подходов к коммуникации здравоохранительных и инвайронментальных рисков находят подтверждение собственных идей или же повод для уточнения своих позиций ^[6]. При этом все они в той или иной мере апеллируют к росту рискогенного потенциала науки и технологий, усиливающего процессы диверсификации риска, и позиции общественности, обусловившей социальную ориентацию формирующегося дискурса. Симптоматично высказывание доктора Б.Х. Скрибнера, сыгравшего значительную роль в формировании первого этического комитета в Сиэтле. «Мы просто не могли понять, почему все были больше заинтересованы в существовании и функционировании общественного комитета, чем фактом, что в течении двух лет мы взяли болезнь и превратили 100-процентый фатальный прогноз в двухлетнюю выживаемость» ^[11].

При этом последний аспект, безусловно, требует переосмысления «общественной роли биоэтики и роли общества в биоэтике» ^[9]. Основной вопрос в этом контексте формулируется А. Кортиной следующим образом: «Какой социальный авторитет уполномочен определить, что хорошо и что плохо с точки зрения морали?». На каком основании можно осуждать, например, тех, кто активно борется за легализацию эвтаназии? В условиях множественности моральных подходов, равноправия всех культурных проектов или, говоря языком постмодернистов, множественности «правил игр», вопрос о поиске абсолютного авторитета или основания переносится в плоскость механизмов согласования множественности. «Как можно мыслить не только единство многообразных определений реальности, но многообразие возможных единств?»^[3]. Ж.- Ф. Лиотар, утверждая, что не понимает как идея множественности позволяла бы принимать решения о том, что справедливо и несправедливо, отставляет открытым вопрос о возможности отталкиваясь от этой идеи «иметь вместе с ней моральный закон и политический закон». Однако он убежден, что «множественность справедливостей» должна быть дополнена «справедливостью множественности», чтобы не допустить террора внутри отдельных групп и между ними. В свою очередь обеспечение «справедливости множественности» связывается с предписанием универсальной ценности – соблюдения единой справедливости каждой игры ^[15].

С точки зрения А. Кортины, единственный способ не потеряться в многообразии подходов и точек зрения в биоэтике состоит в том, чтобы «установить делиберативные процессы в общественной сфере, нацеленные на совместное постижение ценностей и общегражданской этики разных групп» ^[9]. Предпосылкой такого рода процессов способна, по мысли исследовательницы, стать коммуникативная рациональность (Ю. Хабермас), в которой диалог выступает основой достижения взаимопонимания между субъектами социального действия.

Спрос на социально релевантное знание и проблемоцентричную стилистику взаимодействия, определив трансгрессию дисциплинарных границ навстречу сфере жизненного мира, атрибутировал биоэтике роль коммуникатора и медиатора нового организационного формата получения знания. П.Д. Тищенко анализирует его в ракурсе тезаурусного подхода: «Универсальные объективные знания, полученные в дисциплинарном знании науками, транслируются в общество и участвуют в формировании специфических тезаурусов субъектов социально распределенного производства знаний именно тогда, когда они подключаются к решению практически значимых проблем. Одновременно знания, произведенные другими социальными субъектами в иных сферах гуманитарно-познавательной деятельности, транслируются в обратном направлении внутрь научных дисциплинарных областей, дополняя и видоизменяя их собственные тезаурусы» ^[4]. Однако артикуляция интересов и обмен идеями далеко не всегда выступают предпосылками консолидации в решении тех или иных проблем, с необходимостью предполагая совместное освоение «биоэтического пространства» на основе «общего настроения». Пожалуй, наилучшим образом особенность этой ситуации описывается через развитие механизмов обратной связи неиерархического объединения социальных актров в духе Г. Бейтсона. В таком ракурсе они могут быть поняты, как факторы саморегуляции и оптимизации сложной социальной системы, а, вместе с тем, и инструменты самокоррекции представлений человека о социальной реальности, и ресурсы самообучения социальной системы. Принципиальный момент их потенциала связан с возможностями влиять на значительное число факторов, выходящих за границы конкретного случая или проблемы.

Знание в биоэтике оказывается итогом множества интеракций, а важной характеристикой его получения выступает двойная рефлексия на производство знания и на социальные и аксиологические параметры самих этих способов производства. Таким образом, происходит становление самого субъекта деятельности, воспроизводящего на каждом этапе новационные и отрефлексированные результаты.

Фактически новая модальность получения знания соответствует тем программам коммуникации риска, которые фокусируются на трех факторах: общественность, информация, характер ситуации и связанные с ней риски. Именно они являются основополагающими в понимании следующих основных целей коммуникации:

- повышение осведомленности;

- обеспечение правильного понимания некоторых рисков для тех людей или групп, которые могут быть уязвимы;

- расширение защиты общественности через предоставление информации, касающейся границ индивидуальных рисков;

- обучение целевых групп для достижения понимания проблем;

- расширение доверия к процессам управления и регулирования рисков;

- легитимизация решений в управлении рисками, расширение принятия некоторых источников рисков;

- поощрение протективного поведения или побуждение к нему;

- уменьшение неопределенности ^{[19; 20]}.

Несмотря на некоторое пересечение приведенных целевых установок, необходимость выделения отдельных аспектов, продиктована особенностями информирования в зависимости от типа проблемы и основных стейкхолдеров, масштабами рисков и спецификой интерактивного процесса коммуникации. Все они вносят свои коррективы в перечисленные особенности взаимодействия и понимания рисков, и добавляют новые с учетом недоопределенности развития биотехнологий в будущем.

Спецификации коммуникативных процессов в биоэтике связаны с новой ситуацией. Если риски медикализации общества, коммерциализации медицины и формирования структур биополитической власти уже прочно обосновались в дискурсе и дискуссиях, то новая волна биоэтической полемики остается пока в сфере внимания специалистов. В общем виде упомянутая ситуация определяется в терминах перехода биомедицины от restitutio ad integrum к transformatio ad optimum, ориентированной на возможности улучшения (improvement) и расширения (enhancement) природы и возможностей человека. Общая тональность актуальных дискуссий определяется пониманием происходящих изменений как многомерного процесса, радикально трансформирующего фундаментальные основы бытия. Причем риск – ключевое слово для одной из крайних позиций, выражающей очень острожное и даже негативное отношение к проектируемым вмешательствам. В наиболее явном виде биоконсервативная точка зрения представлена в докладе «По ту сторону терапии», подготовленном Советом по биоэтике при Президенте США под руководством «старомодного гуманиста», как он сам говорит о себе, Л. Касса. Основную угрозу некоторых новейших технологий Л. Касс видит в дегуманизации, которая противоречит достоинству и ценность человеческой личности. Учитывая, что подобного рода вопросы еще находятся на стадии обсуждения, а большинство технологий – на стадии разработки, многие риски оказываются в области пробабилистских рассуждений. Позиция оппонентов, ярким примером которой могут быть трансгуманистические проекты, представляет собой подход оптимистично настроенный на различные варианты постгуманистического будущего. Интересно, что между двумя конкурирующими видениями обнаруживается точка зрения, которая переоценивает общую постановку проблемы. В одной из недавно опубликованных работ Х. Новотны и Дж. Теста констатируют следующее: «Новейшие открытия в естественных науках в гораздо большей степени, чем обычно осознается, согласуются традиционными социальными практиками. Многое из того, что сегодня является предметом активных общественных дискуссий, уже существовало в мифах и было прототипом в общей истории окультуривания животного и растительного мира» ^[17].

Еще один существенный момент новых реалий и рисков технонауки связан с опасностью достижения точки невозврата не только усиливающей процессы мультипликации рисков, но и определяющей необходимость новой логики обращения с возникающими сложными ситуациями — логики превентивной осторожности. В связи с вышесказанным, трудно не согласиться с А. Грунвальдом, утверждающем, что «ориентируясь на принцип предосторожности, нужно понимать, что при оценке риска не существует каких-либо “стандартных ситуаций” в моральном и эпистемологическом смысле, и как заключает немецкий исследователь, – актуальное состояние не “доказано существование вреда” не должно быть истолковано как “доказано отсутствие вреда”» ^[2].