Trust, distrust and conflict in the anthropological and ethnological dimension

Мотивом для обращения к вынесенной в заголовок статьи теме стал выход в свет в 2016 г. солидной монографии М.Н. Губогло под заголовком «Антропология доверия» ^[1]. Это уникальное в своем роде издание посвящено анализу истории проведения референдумов на бывшей территории СССР, в регионах, статус которых остается до сих пор предметом многих социально-политических конфликтов между властями постсоветских государств (Молдавия, Украина), с одной стороны, а с другой - населением и региональными политиками областей, более или менее существенно отличающихся в этническом отношении от своих «метрополий». Это Приднестровье, Гагаузия, Крым. Несомненный интерес представляет уже то, что административно-правовой статус всех названных территорий в результате сложился по-разному: Приднестровье остается «непризнанной республикой», чье существование в огромной степени осложняется непризнанием со стороны Молдовы; Крым в результате референдума изменил свой государственный статус, став республикой в составе РФ; только Гагаузия смогла мирным и легитимным путем договориться с центральной властью и получить автономию в составе Молдовы. Поэтому сопоставление всех трех вариантов политического процесса и хода борьбы за регионально-национальные интересы, бесспорно, имеет очевидное научное и практическое значение.

Однако необходимо отметить, что названное исследование при, казалось бы, сугубо частном аспекте анализа конкретных случаев этнополитического характера, волею автора приобрело далеко не частное узко-политологическое звучание. Он смог предложить к обсуждению целый комплекс важнейших сюжетов и проблем, непосредственным образом затрагивающих не только сферу этнополитологии как отрасли этнологии и социальной антропологии, но и затронуть немало важнейших методологических вопросов из предметной области этих наук, или даже более широкого спектра проблем гуманитарного знания. Широта такого подхода определена уже в авторском Предисловии к работе, где сказано, что этногосударственные отношения между носителями региональной идентичности и центральной властью в Кишиневе и Киеве «обусловлены не менее чем пятью факторами: историческими, правовыми, социокультурными, личностными и ситуационными» ^{[1, с.21-22]}.

Излишне говорить, что учет и анализ такой совокупности факторов неизбежно выводит исследователя на широчайшее поле множества ситуативных проявлений сочетания в самых разнообразных, и даже порой весьма причудливых, вариациях всей данной группы факторов. И заслугой исследователя в данном случае видится постоянное стремление показать всю сложность и многокрасочность гаммы антропологического взаимодействия акторов (имеется в виду их как групповой, так и индивидуально-личностный уровень) описываемого процесса, результантой которого он считает возникновение атмосферы доверия или недоверия между участниками, в огромной степени определяющей в итоге решение конфликтных или спорных ситуаций в государственно-правовом аспекте.

Можно отметить, что доверие как антропологическая категория и как предмет исследования не впервые стала объектом гуманитарного изучения в сфере социологии и политологии. Известна, в частности, книга Ф. Фукуямы ^[2], посвященная данному феномену: идеи, высказанные в ней, неоднократно автором излагаются и комментируются. Однако в нашей антрополого-этнологической литературе к специальному исследованию феномена доверия и его роли в межэтнических отношениях М.Н. Губогло обратился впервые, и это одно уже делает его работу новаторской. И вместе с тем побуждает задуматься, настолько ли данное явление социальной жизни оставалось вне поля зрения отечественных этнологов. Да, в самом деле явление доверия не выносилось в заголовок или не декларировалось как предмет этнографических разработок. Однако де-факто ни одно исследование, посвященное специфике социальной организации любого народа, по сути дела не могло обойтись без описания форм и границ групповой солидарности: она в принципе не может существовать иначе, чем на фундаменте определенного доверия между членами группы.

Связь между доверием и групповой солидарностью (соответственно, и групповой идентичностью) довольно очевидна. Ведь в любом сообществе Homosapiens’ов аффилиация есть одна из главных базовых потребностей человека уже потому, что человек приходит в мир абсолютно не готовым и не способным к индивидуальной адаптации в среде обитания. Способ адаптации воспринимается им не через гены, а через некий культурный код, усваиваемый в процессе социализации в том или ином социуме. Все это как будто совершенно элементарные, банальные, понятные и давно понятые истины антропологии в широком смысле, но, занятые анализом множества частных случаев социальной практики людей, мы нередко про них забываем. Сказанное отнюдь не означает, что заголовок книги М.Н. Губогло некая попытка автора «вломиться в открытую дверь». Напротив, в отношении основной темы его исследования вынесение в заглавие работы проблемы доверия более чем уместно и своевременно, особенно с учетом конкретной ситуации начала ХХI века (о чем ниже).

Социальная справедливость и межэтнические отношения

Есть еще одно понятие, фактически поставленное автором работы в ряд основополагающих категорий – это понятие справедливости как сильнейшего мотива и фактора возникновения доверия или недоверия в межэтнических отношениях. В работе используются имеющиеся общефилософские и социологические разработки феномена восприятия справедливости как мотива поведения и руководства к действию в современном обществе, в частности, работа Дж. Ролза ^[3]. Но позиция Ролза, при всей оригинальности и некоторой новизне (по крайней мере по отношению к классическому этическому наследию) его взглядов, это все же позиция одного из идеологов современного западного постиндустриального общества, общества далеко не бесклассового и не эгалитарного, но сложно и многоступенчато иерархизированного, имеющего, соответственно, множество градаций в понимании социальной справедливости, что исключает некое усредненное ее восприятие. С такой точки зрения его теория неоднократно подвергалась критике и на западе, и в России. В частности, А.С. Панарин обращал внимание на своеобразные положения теории Ролза, имеющие релятивистский характер, которые в случае их воплощения в практику вызывают ряд вопросов ^{[4, с.224-230]}. М.Н. Губогло и сам отмечает, что такое понятие как справедливость тесно зависимо от статуса индивида и многих из его социальных характеристик и ролей.

Особое место в книге занимает анализ и изложение данных нескольких этносоциологических опросов, проведенных, в том числе, лично автором, одним из опытнейших отечественных представителей данного направления, или при его непосредственном участии. Среди таких материалов есть, в том числе, и данные, характеризующие отношение респондентов к понятиям справедливость, порядочность, честность ^{[1, с.360,364, 365,427, 431]}. Они, как и многие другие характеристики, позволяют лучше понять и оценить результаты, полученные на референдумах. Эти материалы, безусловно, ставят работу в ряд одного из важнейших источников по истории современных этнополитических процессов постсоветского времени в восточной Европе. Публикация таких данных побуждает, однако, к некоторым размышлениям о способах оптимизации исследования современной этнокультурной и этнополитической динамики, ее движущих факторов и механизмов.

При сравнении данных о восприятии, например, социальной справедливости и важности данного понятия для респондентов, мы можем получить представление о том, насколько такое понятие равноценно или нет для респондентов разной этнической принадлежности. Такой подход вполне традиционен для этносоциолога или этнопсихолога. Но современное общество сложно и одновременно интересно для анализа также тем, что практически любой его представитель, к какому бы этносу он по происхождению и идентичности ни принадлежал, одновременно с аффилиацией этнической имеет еще целый набор групповых характеристик (региональную, социально-классовую, социально-профессиональную, поло-возрастную, конфессиональную, и еще много других макро- и микро-групповых). При всем том, что каждая из таких групповых идентификаций, бесспорно, ситуативна, для исследователя (как, впрочем, и для индивида – носителя набора идентичностей) возникает вопрос, какая из его групповых «привязок» когда и почему более актуальна. И здесь мы уже выходим из узкого профессионального поля этнологии или этносоциологии и больше приближаемся к сфере предметных интересов социальной антропологии. Методологически (и методически) было бы очень важно сопоставить ориентацию в ряде ситуаций по признаку этническому в сравнении с делением опрашиваемого массива на другие групповые категории как во внутриэтническом измерении, так и в не зависимых от него, автономных групповых массивах. Это могло бы дать более полное представление о значимости той или иной аффилиации людей, в том числе в ситуациях этнополитических конфликтов.

Межэтнические конфликты и фрустрация: история и современность

Еще одно соображение об антрополого-этнологической важности исследования феномена доверия связано со спецификой современного состояния общества и его общественного сознания, вытекающей из особенностей постсоветского периода истории. Важнейшим фактором перемен в жизни всех народов СССР стал распад Советского Союза и связанные с этим социально-политические изменения: переход постсоветских стран к обществу капиталистическому, при этом в условиях, когда все эти страны были по множеству параметров просто не готовы ни к такому переходу, ни, тем более, к специфическим условиям функционирования мира в постиндустриальную эпоху. Разумеется, кто-то из нас быстрее адаптировался в новых обстоятельствах и даже сумел достичь немыслимых в советское время успехов и связанных с такой метаморфозой благ. Но подавляющее большинство населения постсоветских стран приспосабливалось к новому миропорядку долго и мучительно, испытывая постоянные стрессы и находясь годами в состоянии фрустрации. Конечно, ценностные и поведенческие стереотипы, сформированные в условиях социализма, в том числе и понимание справедливости, не могли измениться одномоментно. А с этим в сильнейшей степени связано и создание в обществе атмосферы доверия или недоверия ко всем и всему: власти, сослуживцам, партнерам по общению, единоверцам или иноверцам, согражданам, соседям и т.д. И, само собой, трансформации, продолжающиеся уже более четверти века, не способствуют стабильности социальных связей. Именно поэтому фактор фрустрации представляет особую угрозу устойчивости и социальной гармонии в обществе, в том числе, и даже в особенности, межэтническим отношениям.

Прежде всего, следует отметить очевидный факт: фрустрация как состояние дезорганизации сознания, вызываемое невозможностью осуществить поставленные личностью перед собой цели (хорошая работа, жилье, семья и многое другое), не может длиться слишком долго. Психика человека подсознательно ищет из него выход, один же из типичных и широко распространенных вариантов выхода – перенесение своего недовольства на некий реальный или мнимый объект, поиск «козла отпущения». В далекие уже 1980-е годы одна из ярких иллюстраций действия фрустрации на индивида и социум была сделана армянскими этнопсихологами в работе о населении Еревана. По результатам опросов ими была выявлена категория лиц, имеющих негативный автостереотип. Когда исследователи стали анализировать, что это за прослойка в социальном отношении и кто в нее входит, выяснилось: это люди, наименее устроенные в армянской столице в бытовом смысле, не нашедшие своего «места под солнцем». Выход из испытываемой фрустрации они перенесли на якобы негативные качества собственного народа, армян. Авторы исследования совершенно справедливо заключили, что такое действие механизма выхода из фрустрации в виде негативного автостереотипа возможно лишь в фактически моноэтничной среде (какую представляло население Еревана). Но в любом полиэтничном обществе выходом из фрустрации неизбежно станут не «плохие» качества собственного народа, а перенос вины за свои нерешаемые жизненные проблемы и за свою неудовлетворенность жизнью на иноэтничных партнеров по общению ^{[5, с.208-209]}.

К огромному сожалению, подтверждение верности изложенного вывода этнопсихологов не заставило долго ждать. В 1988 г. разразилась трагедия, жертвами которой стали армяне Сумгаита. Поводом, как известно, послужило прибытие под утро 28 февраля на станцию Сумгаит поезда с беженцами-азербайджанцами из Араратской долины Армении, насильственно изгнанными оттуда. Это был один из самых типичных и с точностью сработавших случаев действия механизма фрустрации, за которым последовало немало других «перестроечных» конфликтов, с неизменным постоянством, к несчастью, подтверждавших объективность и практическую реальность данной психологической категории и форм ее проявления.

Здесь имеет смысл коротко остановиться на хронологических особенностях случаев возникновения и разрешения этнических конфликтов в советское время. Хорошо известно, что в целом для сложнейшей в этническом и этнокультурном отношении Cоветской страны межэтническая напряженность на грани политических взрывов и эксцессов не была, тем не менее, распространенным явлением. Это объясняется не только и не столько репрессивными мерами в отношении националистов и националистических проявлений (хотя данный фактор тоже нельзя не учитывать). Одной из главных причин следует назвать то, что исторически ведущими причинами и мотивами резкого обострения этно-национальных конфликтов было изменение положения определенных социальных слоев той или иной этнической принадлежности, выливавшееся в напряженную ситуацию в социуме в условиях острой экономико-хозяйственной конкуренции, особенно если социальные диспропорции имели тенденцию экстраполяции на этно-демографическую структуру тех или иных областей. В результате же революционных преобразований огосударствление основных сфер экономики страны, завершенное с окончанием НЭПа также и фактическим устранением частника из сферы торгово-посреднической, ликвидировало основные причины острой конкуренции в социальном и межнациональном отношениях. Это, конечно, не устранило полностью межэтнического недоверия и противостояния: сказывалась инерция дореволюционных противоречий, конкуренция порой возникала и по причине кадровых предпочтений «своих» перед иноэтничными работниками. Но все такие обстоятельства более или менее могли быть контролируемы и регулируемы властью, не говоря о том, что правящая партия была призвана бдительно охранять сферу межнационального согласия на местах.

В свете сказанного довольно характерным выглядит социальный состав участников активизировавшихся в начале ХХ в. националистических движений периода накануне и после первой русской революции. В частности, самых массовых и популярных организаций у русских, «Союза русского народа» и «Союза Михаила архангела». В них, как известно, принимали определенное участие и представители консервативно-монархически настроенной интеллигенции, и части промышленных рабочих. Однако нельзя сказать, что для обеих этих социальных категорий участников это было широко распространенным и массовым явлением. Основная поддержка право-монархических организаций была оказана со стороны среднего горожанина, городского мещанства. Причина заключается вовсе не в особом идеологическом настрое мещанства русского города, но прежде всего в сфере его занятий и экономических интересов. Историки черносотенства в России не напрасно называли черную сотню организацией лавочников и ремесленников. Эти группы действительно активно поддерживали СРН и СМА. Возникает законный вопрос: почему? И вот здесь надо обратить внимание на основополагающие сдвиги в экономике страны. Конец XIX – начало ХХ в. – вступление России в стадию смены свободной капиталистической конкуренции монополизмом. На этом фоне, особенно в результате кризиса начала ХХ в., происходит массовое разорение мелких и средних кустарей и торговцев, их «заведения» одно за другим закрываются, а «ниша» их традиционной сферы занятий замещается посредническими конторами крупных фирм, и не только в столицах, но и в малых и средних городах страны. Соответственно, бывшие кустари и торговцы оказываются подвержены фрустрирующим факторам. Среди владельцев же крупных фирм и посреднических контор - изобилие не-славянских фамилий. Почва для спуска механизма фрустрации готова.

Не менее интересно и по-своему поучительно то, что лидеры охранительно-монархических организаций довольно безуспешно пытались «канализировать» в русло своих движений российское крестьянство, но поддержки, за редкими исключениями, среди крестьян не имели. Это, к слову, вопреки расхожему социологическому клише о якобы особой склонности именно крестьян к ксенофобским настроениям. Они, несомненно, иногда встречались, но, возможно, русских крестьян удерживало от ксенофобии в выраженных формах обстоятельство, отмеченное физическими антропологами на своем материале: они пришли к выводу, что в процессе славянской колонизации установка на мирное взаимодействие с коренным населением осваиваемых территорий входила у колонистов в их стратегию выживания. По-видимому, такое отношение стало обиходной нормой. Зарубежные специалисты по истории национального вопроса в России в ХIХ в. отмечали, например, что в полиэтничных районах среднего Поволжья среди всех его обитателей именно русские крестьяне были наиболее открыты для межэтнических контактов ^{[6, с.495]}.

Характерно, однако, что среди всех губерний империи особая популярность право-монархической идеологии и лозунгов была отмечена среди украинских крестьян Юго-Западного края, особенно в Подолии и на Волыни . Но здесь, не считая активной поддержки черносотенных организаций местным духовенством, причина заключалась лишь в том, что крестьяне сильно зависели в отношениях с рынком от торговцев-перекупщиков, которые более чем на 90% в черте оседлости состояли из евреев. Попытки же представителей СРН вытеснить их из посреднической торговли не выдержали конкуренции, а в итоге и поддержка черносотенных организаций здесь постепенно сошла на нет. Что же касается образованной части украинского общества, то, в отличие от крестьянской массы, в начале ХХ в. для некоторых идеологов изменения экономической ситуации повлияли на другой вариант выхода из фрустрации – очевидный рост «антимоскальских» настроений и течений. Многие из их лидеров происходили или из казацко-старшинской среды (как М.С. Грушевский), или из прослойки мелкой городской буржуазии (как С. Петлюра).

По поводу настроений крестьян России в межнациональной сфере можно заметить следующее. Декларирование идеи сложной национально-государственной структуры страны (право на самоопределение, федерация, широкая автономия), в чем сейчас весьма модно упрекать большевиков и Ленина, на самом деле принадлежит отнюдь не большевикам. Сформулирована она лидерами самой массовой крестьянской партии России – народных социалистов (трудовиков), в программе которых это было записано уже в 1906 г. Большевики же еще 10 лет стояли на позиции унитарного государства ^{[7, с.14]}. Ленин, однако, очень точно уловил массовые настроения народа в 1917 г., использовав и фактически воплотив в 1922 году программу НСП по национальному вопросу.

Возвращаясь к печальному опыту фрустрации и ее проекции на межэтническую сферу в позднесоветское время, очень показательным выглядит тот факт, что одним из детонаторов взрыва стало Закавказье. Здесь, как и в ряде других национальных районов юга СССР, к 80-м годам XX в. появилась недопустимо большая доля незанятого населения, возникла хроническая трудоизбыточность среди трудоспособного населения. В партийной печати «перестроечного» времени назывались цифры – 27,6% трудоспособных незаняты были в Азербайджане, 18% в Армении, но даже эти показатели, по-видимому, несколько занижены. Нельзя сказать, что власти этого не знали, однако практически не предпринимали серьезных попыток исправить положение. Более того, наличие незанятого трудоспособного населения стало базой для гигантского роста коррупции.

В ходе этносоциологического опроса, проводившегося в 1980-е годы кафедрой этнологии МГУ в Азербайджане, такие факты не только были зафиксированы анкетным опросом, они были видны, что называется, невооруженным глазом. Люди даже не скрывали, что получение не то чтобы престижной, но и самой непрезентабельной работы возможно лишь при помощи взятки, и нередко довольно крупной, плюс последующие «откаты» благодетелям от заработанного. Соответственно, получивший искомое место всеми силами и средствами стремился как можно скорее окупить затраты. Водители транспорта, например, сдав предприятию положенный план, все что сверх плана как должное оставляли себе, но соответственно «отстегивали» и начальству. Продавцы магазинов совершенно произвольно завышали цены на товары и тоже «делились» в обязательном порядке с начальством, базой, контрольными органами, милицией. И т.п. снизу доверху. При таких порядках иметь мало-мальски приемлемые условия для жизни могли только те, кто обладал хотя бы какой-то возможностью получения не фиксируемых доходов. «Перестроечные» новации только лишь усугубили, вплоть до фактического узаконивания в общественном сознании, атмосферу тотальной коррупции. А в самом фрустрированном положении оказывались люди, или вовсе не сумевшие получить хоть какую-то работу, или те, кто жил только на фиксированную зарплату и иных источников дохода не имел. В первую очередь это были рабочие крупных заводов и фабрик ^[8].

Последнее было типично, в частности, для Сумгаита. Сумгаит – промышленный город, население которого было занято главным образом на крупных промышленных предприятиях, в основном химической промышленности. Центр города был выстроен в 1950-е гг. в довольно помпезном стиле «сталинского ампира», но районы окраин выглядели совершенно иначе. Здесь при практическом отсутствии нормальной городской инфраструктуры стояли порой даже не дома, а какие-то лачуги, слепленные из разнообразных попавшихся под руку подсобных материалов (включая жесть, фанеру, картон). При сложившейся к тому времени в Азербайджане системе жизнеобеспечения, свободных, не фиксированных доходов основное рабочее население города было фактически лишено. Понятно, что большинство горожан испытывало в связи с многочисленными не решаемыми житейскими проблемами (достойный заработок, жилищные вопросы, благоустройство) постоянный стресс или вообще находилось под воздействием фрустрации, будучи лишено реальных возможностей для решения важных жизненных задач. То есть составило идеальную почву для спуска механизма фрустрации, и хватило лишь одного толчка. При этом, личностные отношения в рабочей среде межэтнической напряженностью в целом не отмечались – например, даже в трагические дни известно много случаев, когда уже в ходе погрома азербайджанцы укрывали и спасали своих армянских соседей. Однако стихия погрома уже действовала сама по себе.

Сказанное о «переводе стрелок» с чисто социальных проблем в плоскость межэтнических отношений в условиях обострения конкуренции в позднесоветское время весьма поучительно и имеет самое что ни на есть практическое значение и для современной постсоветской истории. Диспропорции социальных перемен как следствие довольно стихийных, регулируемых отнюдь не только законом (а часто даже если и законом, то порой весьма произвольно трактуемым), или своекорыстно понимаемым власть предержащими «прецедентным правом», разумеется, не создают в обществе обстановки социального доверия как основы стабильности. Наличие же фрустрирующих факторов в этой ситуации ведет к периодически повторяющимся в разных регионах эксцессам, нередко переводимым в межнациональную плоскость . Если посмотреть на все громкие эпизоды эксцессов и насилия за последние годы, практически почти во всех случаях этнический фактор был одним из детонаторов взрывов социального недовольства (Кондопога, Манежная площадь, Сагра, Бирюлево, Хованское кладбище и т.д.). Хотя столь же очевидно, что подлинной причиной взрывов были отнюдь не межэтнические противоречия.

Разумеется, постсоветские страны не составляют какого-то особого случая или исключения. Ситуация нестабильности нарастает во всем мире, включая самые экономически развитые и успешные страны. Совсем свежий пример – состоявшиеся в конце сентября 2017 г. выборы в германский Бундестаг, на которых неожиданно высокий процент получила недавно созданная правая партия «Альтернатива для Германии». При этом особенно много голосов она получила на бывшей территории ГДР, в восточных областях страны. Рост популярности АдГ объясняют ростом антимигрантских настроений в немецком обществе. Однако, есть очевидная причина, объясняемая повышенной, в сравнении с западными районами ФРГ, долей на востоке людей, подверженных фрустрации. После воссоединения Германии произошла, по сути дела, фактическая аннексия западной Германией самостоятельного государства ГДР, население которого довольно долго вынуждено было подчиняться диктату со стороны западных соотечественников, чувствуя собственную «второсортность» и быстро утрачивая былые надежды на процветание в единой стране. Приток же мигрантов и официальное благосклонное отношение к ним власти выглядело определенным контрастом отношения к восточным немцам. Почва для выхода из фрустрации нарастанием настроений ксенофобии – крайне благоприятная.

Выводы

Подводя итог этим заметкам, следует отметить, что свод проблем, которые, вслед за М.Н. Губогло, можно обозначить понятием «антропология доверия», чрезвычайно важен и актуален для целого ряда гуманитарных дисциплин: социальной антропологии, этнологии, социальной и этно- психологии, социологии, демографии, культурологии и, разумеется, конфликтологии. Пристальное изучение в самых разнообразных ракурсах проблемы доверия в современном обществе, где все более нарастает глобальная социальная нестабильность, есть необходимая со стороны науки попытка внести практический вклад в поддержание и улучшение социального климата и попытки достижения хотя бы относительной социальной справедливости в мире. В условиях ее острого дефицита довольно закономерным выглядит рост регионального самосознания, особенно когда это сочетается с этническим и этнокультурным своеобразием регионов. Это было верно подмечено М.Н. Губогло, подчеркнувшим глобальный масштаб тенденций роста конфликтности между национально-региональной идентичностью и централизованным государственным управлением. Их типичность и актуальность автор книги о доверии проиллюстрировал списком локально-региональных конфликтов в ряде ведущих стран Европы ^{[1, с.404-411]}.

Что же касается отмеченного здесь фактора фрустрации как одной из серьезнейших проблем в деле поддержания социального мира, то, конечно, наивно было бы полагать, что в условиях тотальной нестабильности его можно было бы устранить. Он опасен именно тем, что способен сработать где угодно и в любой момент, для чего, как легко убедиться, достаточно небольшого толчка: все зависит от степени фрустрированности и, увы, громадного выбора потенциальных «козлов отпущения». Однако общество и государство могут и должны в максимальной степени такие ситуации предупреждать. Репрессивные меры здесь не помогут, в целом ряде случаев они даже усугубляют положение. Наиболее рациональным способом видится развертывание подготовки специалистов, способных профессионально отслеживать и по возможности предупреждать рост напряженности в обществе: этнологов, социальных антропологов, этнопсихологов, социологов. Такие специалисты нужны не только для научных целей, еще более важно иметь их в штате государственных и муниципальных учреждений. Средства на их подготовку и содержание найти легче и проще, чем потом тратить значительно больше на устранение последствий возможных эксцессов.