“Ontological security” and its limits in the modern society

В работе «Устроение общества. Очерк теории структурации» английский социолог Э. Гидденс обозначает предметом социальных наук исследование социальных практик, упорядоченных в пространстве и времени. Последовательный анализ социальной реальности, идущий от понятий «социальные действия», «деятель», «деятельность», подводит к проблеме повседневных взаимодействий. Повседневность характеризуется Э. Гидденсом через понятие «рутинизация», которое объясняет наличие в социальной жизни типовых форм взаимодействий и взаимоотношений. Важным признаком рутинизации повседневности выступает непрерывность и протяженность мира, целостности собственной личности, обыденной жизни, протяженность как «непрерывный поток деятельности» ^{[5, С. 128]}. Эта непрерывность производна от многократного повторения действий, которое в итоге формирует чувство «онтологической безопасности». Основу последней составляет «автономность человеческой деятельности в рамках предсказуемой рутины социальных действий и взаимодействий» ^{[5, С. 116]}. Нарушение рутинной основы обыденной жизни, подрывающее привычный характер действий и взаимодействий, порождает психологическую напряженность и тревогу, а в критических случаях – перестройку и реконструкцию личности.

В рассуждениях Э. Гидденса о сущности повседневности и «онтологической безопасности» обнаруживается противоречие. С одной стороны, он признает, что повседневная жизнь является частью воспроизводства институционализированных практик, что рутина повседневной жизни выступает основой сложных форм «социентальной организации». С другой, Э. Гидденс полагает, что не все связи и отношения в обществе производны от повседневной жизни, они могут быть поняты посредством обращения к системно-структурной интеграции ^{[5, С. 385]}.

Поэтому Э. Гидденс доказывает, что рутина не тождественна стабильности. Рутина повседневной жизни может сохраняться и в условиях глобальных социальных изменений, радикальных преобразований общества, таких, как социальная революция. В то же время он признает, что «власть рутины» подвергается «испытанию», когда объектом изменений и трансформаций становится сама обыденная жизнь ^{[5, С. 145]}. Если использовать терминологию самого Э. Гидденса, вероятно, рутина начинает разрушаться в тех ситуациях, когда под угрозой оказывается протяженность как непрерывность личности и обыденной деятельности. Но протяженность повседневности не может быть изолирована от протяженности и обратимости времени социальных институтов. В этом случае следовало бы говорить о двух параллельных реальностях. Отчасти это так, что признает и сам Э. Гидденс, ссылаясь на работы М. Фуко. Даже в условиях самого строгого тюремного заточения заключенные имеют возможность контролировать повседневность. И в то же время, по мысли Э. Гидденса, социальные системы «одновременно выражают и отображаются в рутине повседневной жизни, опосредуя физические и сенсорные свойства человеческого тела» ^{[5, С. 83]}. Именно так и решает обозначенное противоречие Э. Гидденс. Следуя этой логике, социальные институты и обыденную жизнь можно представить, как две пересекающиеся, но не совпадающие окружности. Институциональный порядок, хотя и не покрывает собой повседневность, но создает условия для многократного повторения действий, их типизации, что делает жизнь в обществе непрерывной, протяженной и обратимой по сравнению с жизнью отдельного индивида.

Обобщая идеи, изложенные Э. Гидденсом, можно полагать, что «онтологическая безопасность» - это социально-психологическое состояние безопасности индивидов, возникающее в условиях хабитулизации окружающего мира и существующее как нечто само собой разумеющееся внутри повседневной реальности. Одним из условий «онтологической безопасности» является доверие к внешнему миру, имеющее психологические корни. На базе доверия к матери у ребенка формируется доверие к окружающей реальности (Э. Эриксон, К. Хорни) и, в частности, как утверждает В.П. Зинченко, доверие к «абстрактным системам». Иными словами, отсутствие враждебности, как и тревожности в ходе взаимодействия индивида с социальными институтами сходно с психологическим доверием ребенка к матери. Социологические исследования показывают, что уровень доверия к институтам общества коррелирует с уровнем страха. Чем ниже доверие к институциональному порядку, тем выше уровень тревоги и страха ^[39]. Несмотря на то, что многие исследователи отмечают, что доверию сопутствует определенная степень неуверенности, а само доверие включает в себя риск, то есть что институциональный порядок не избавляет полностью от тревоги и страха (Н. Луман, А. Селигмен, П. Штомпка) ^{[38; 40; 42; 43]}, следует упомянуть и другую точку зрения (Ф. Фукуяма), согласно которой институционально-культурные основы социального взаимодействия и правопорядок избавляют от рисков и непредсказуемости социальные контакты с незнакомцами ^[41].

Поэтому если тревога, с точки зрения Э. Гидденса, – это индикатор нарушения повседневности, то тревожные состояния, охватывающие большие группы населения в ситуации появления угрозы общественным ценностям ^[22], могут свидетельствовать о нарушении привычного хода повседневной жизни, а также о потенциальных угрозах, разрушающих доверие и «онтологическую безопасность».

Возникновение парадигмы «общества риска» как ответ на динамику общественной жизни свидетельствует о том, что в современном обществе появляются новые, неизвестные ранее опасности, которые становятся неотъемлемой частью повседневности (У. Бек), или, как выразился бы Э. Гидденс, «соприсутствуют» обыденности. Возьмем, к примеру, страх перед преступностью, которая непосредственно «соприсутствует» повседневности, способна вторгаться в нее. Источником такого страха может быть личный индивидуальный опыт, дискурс СМИ или реальность, в которой преступность превращается в действующую угрозу. Но неконтролируемый рост преступности говорит о неспособности соответствующих структур решить проблему преступности. То есть речь идет о дисфункциональности институционализированных практик. Таким образом, у «онтологической безопасности» имеется институциональная основа, которая остается незаметной в процессе повседневной деятельности. Поэтому не только вторжение в сферу повседневности и ее деформация, но и деструктивные процессы в сфере функционирования институтов общества можно рассматривать как предпосылку расшатывания основ «онтологической безопасности», ослабления чувства защищенности, роста страхов и тревог.

В современном обществе социальное взаимодействие основано на статусно-ролевой структуре, которая позволяет сделать повседневные социальные отношения предсказуемыми и привычными. Благодаря статусно-ролевой структуре осуществляется типизация участников взаимодействия, нивелирующая их индивидуальность. Обезличивание акторов позволяет успешно взаимодействовать в типичных социальных ситуациях (в магазине, общественном транспорте, стадионе, метро и т.д.). Происходит своеобразное уравнивание всех участников интеракций, что снимает необходимость проникновения в тонкий и сложный внутренний мир других людей, который скрыт за конвенциональными нормами социальных интеракций и атрибуциями повседневной рациональности и обыденного сознания. С этой точки зрения общество представляет собой систему институционально кодифицированных когнитивных редукций, обеспечивающих успешность взаимодействия и социальных практик за счет экономии времени, необходимого для анализа мотивов, намерений участников интеракций и вероятных сценариев их действий.

В то же время поскольку между индивидами существуют различия, каждый из участников взаимодействия имеет некоторые представления о потенциальных рисках, которые могут стать реальными, превратившись в конкретные угрозы, когда исполнение социальной роли отклоняется от понятных всем акторам требований. Поэтому «онтологическая безопасность» базируется в том числе на стабильности системы социальных отношений, основывается на устойчивости воспроизводства этих отношений общественными институтами.

Социальные институты минимизируют социально-психологические издержки взаимодействия людей, потенциально относящихся друг к другу подозрительно. Я. Алстед, опираясь на фрейдистскую традицию, обосновывает идею о том, что социальные институты выполняют защитную функцию, снижая неопределенность взаимодействия, а вместе с ней и недоверие к другим акторам. «Поскольку реальные намерения каждого лица неопределенны, стороны подозревают друг друга. Для снижения неопределенности и тревоги такое отношение строится как формирование компромисса. Чтобы общаться вообще, каждое лицо, структурируя интеракции, создает образ другого. Эта картина и есть формирование компромисса, психическая защита от неопределенности. Так, для сохранения дружбы мы соглашаемся с компромиссами, что друзья лояльны, делятся друг с другом своими заботами и т.п. Таковы правила, им мы верим, чтобы поддерживать близкие отношения» ^{[1, С. 22]}.

Структурно-функциональная парадигма, рассматривающая общество как систему, в которой каждая подсистема, каждый институт выполняет закрепленную за ними функцию, чем вносит вклад в процесс воспроизводства общества и обеспечение его стабильности и равновесия (О. Конт, Г. Спенсер, Т. Парсонс), позволяет объяснить происхождение доверия к институциональному порядку и чувства защищенности. Стабильное и предсказуемое функционирование институтов общества формирует уверенность в том, что через год и через пять лет деятельности институтов и их агентов будет соответствовать нашим ожиданиям, что никакой неопределенности, а значит, рисков и опасностей, не будет исходить от институтов. Однако, несмотря на абсолютизацию равновесия социальной системы некоторыми учеными (Т. Парсонс) в современном обществе сохраняются условия для спонтанно-стихийных процессов, характеризующихся неопределенностью. Эти спонтанно-стихийные процессы обусловлены природой системного целого, реальность которого не покрывается формализованными, институционально закрепленными отношениями ^[2]. Как убедительно показал А.И. Пригожин, управление сверхсложной социальной системой ограничено гносеологическими и человеческим факторами. То есть, несмотря на наличие формализованных отношений, так называемая социально-психологическая структура социальной системы и так называемые (в терминологии А.И. Пригожина) «сантименты» – это те факторы, которые порождают риски, существующие под покровом сети формализованных социальных отношений ^[13].

В этой связи к факторам, расшатывающим «онтологическую безопасность», следует отнести такие явления, которые разрушают обратимость и непрерывность повседневности. Это факторы, создающие неопределенность как на макросоциальном (общества, подсистемы, институты), так и на микросоциальном (социальное действие и взаимодействие) уровнях. Неопределенность угрожает рутине повседневных интеракций, снижает возможности индивидуальной или коллективной активности, лишает социальную систему механизмов поддержания ее эффективности в виде неформальных каналов взаимодействия, дополняющих неповоротливость, негибкость забюрократизированной иерархической системы, порождает страх, неуверенность, недовольство, агрессию.

Можно согласиться с Э. Гидденсом в том, что повседневность относительно автономна по отношению к институциональному порядку, что повседневность способна к самовоспроизводству помимо этого порядка. Однако на границе пересечения зоны повседневности и сферы функционирования социальных институтов могут возникать дисфункции, способные оказывать дестабилизирующее воздействие на обыденную реальность, а значит, и на чувство защищенности. Если на микросоциальном уровне угроза «онтологической безопасности» проистекает из спонтанных интеракций, что убедительно продемонстрировал в «кризисных экспериментах» Г. Гарфинкель ^[29], то на макросоциальном уровне такая угроза исходит от дисфункционального характера институциональной основы повседневности. Поэтому границы «онтологической безопасности» можно рассматривать как места пересечения институциональной основы общественной жизни и повседневности, но в том случае, когда вторжение в повседневную жизнь макросоциальных процессов, дестабилизирующих основы привычного мира, способно привести к разрушению или реконструкции личности.

Обобщая ключевые теоретические положения, изложенные в основных подходах к проблеме риска ^{[22; 23; 24, С. 107-119; 25, С. 135-160; 26-28]}, а также в концепциях критического анализа общества, позволяющего провести «диагноз современности» ^[30-37], можно выделить условия и факторы, разрушающие основы «онтологической безопасности», снижающие уровень доверия к существующему социальному порядку и порождающие страх перед изменением положения в нем. Подобные условия и факторы выступают в качестве индикаторов «пределов безопасности» социального порядка как на институциональном уровне, так на уровне обыденной жизни. Обратимся к характеристике этих факторов.

1. Социальные изменения. Динамичное развитие общества нередко порождает представления о неясном и неопределенном будущем. Как отмечал Э. Гидденс: «Понятие риска связано с активным анализом опасности с точки зрения будущих последствий. Оно широко используется лишь в обществе, ориентированном на будущее, для которого будущее – это территория, подлежащая завоеванию и колонизации. Концепция риска предполагает наличие общества, активно пытающегося порвать с собственным прошлым, – а это главная характеристика индустриальной цивилизации нового и новейшего времени» ^{[4, С. 39]}. В силу этого инновации вызывают недоверие и наталкиваются на психологическое сопротивление. В основе такого недоверия лежит страх перед новизной, который несет угрозу привычному образу жизни, ценностям, статусу, идентичности. Еще П.А. Гольбах писал: «Уже один страх перед новизной, перед тем, с чем мы еще не освоились, заставляет нас искать опору в себе подобных» ^{[7, С. 90]}. Страх перед новизной имеет различные основания. Это может быть техника, новые технологии производства, новая культурная среда, новые системы коммуникации, новые продукты. Чем динамичнее развивается общество, тем больше в нем разного рода угроз устойчивому функционированию институтов и повседневным взаимодействиям.

В традиционном обществе жизнь была предсказуема, известна, упорядочена. Знакомый и привычный мир, окружавший человека аграрного общества, не менялся на протяжении длительного времени. Укреплению чувства защищенности в доиндустриальном обществе способствовала мифология, религия, сословная структура, слабое техническое развитие. Не случайно характерной чертой мифологической модели вселенной и общественной жизни считается цикличность ^[20].

Однако ситуация резко изменилась в условиях развития капитализма и научно-технического прогресса, поставившего человека в ситуацию неопределенного будущего. Одиночество человека эпохи капитализма, о котором писал Э. Фромм, стало результатом разрушения институтов и корпоративных механизмов средневекового общества, которые поддерживали чувство защищенности и обеспечивали уверенность в завтрашнем дне. Растерянность человека усиливалась и тем, что теперь он не знал, кому и чему можно доверять. Главное, что невозможно стало доверять другим людям. Отсюда возникло «бегство от свободы», бегство от одиночества к тоталитарным формам общественной жизни, за которыми человек мог ощущать некоторую безопасность и доверие к базовым институтам общества ^[18].

Применительно к проблеме девиации данный феномен описал Р. Мертон. Характеризуя такой тип девиантного поведения как ритуализм, Р. Мертон отмечал, что он возникает как стремление избавиться от потенциальной непредсказуемости, страхов и тревог за формализованными бюрократическими предписаниями ^[10]. Пример из мертоновской теории показывает, что индивиду и социальной группе необходимы абстрактные системы, доверие к которым способно вызвать у них чувство онтологической безопасности.

В условиях социальных изменений на состояние «онтологической безопасности» способны оказывать влияние нововведения. Непрерывные изменения в различных сфер современного общества не способствуют укреплению доверия к изменениям, к инициаторам, субъектами и результатам изменений. Изменение содержания нормативных актов, условий профессиональной деятельности, правил делопроизводства и т.д. порождает эмоциональную и социальную напряженность, а также тревожные ожидания по отношению к предсказуемости функционирования тех или иных институтов, организаций, учреждений.

Инновации, вводимые в рамках профессиональных коллективов, могут подрывать доверие к существующим нормативным стандартам и предписаниям, к коллегам внутри трудового коллектива. В ситуации нововведения может измениться распределение функций между работниками, должностных обязанностей, а вместе с ними социального статуса и дохода. В таких условиях нововведения способны активизировать механизмы сопротивления инновациям.

Наряду с психологическим и социальным консерватизмом к числу последствий социальных изменений следует отнести и обучение современного человека мобильности в различных сферах. Готовность современного человека к непрерывным изменениям чревата психологическими и социальными последствиями, о которых писал Э. Тоффлер в книге «Футурошок». Современный человек не чувствует сопричастности сообществу. Переезд в другой регион, другую страну ради работы вынуждает человека расставаться со своим жилищем, кругом знакомых и друзей, семьей, обрекает на «жизнь на колесах». В итоге человек сталкивается с тотальным, продолжительным и всепоглощающим непостоянством, которое лишает его чувства стабильности, надежности, уверенности, ибо он непрерывно вынужден встраиваться в новые форматы повседневности того общества, которое принимает его как мигранта. ^[16].

Одним из источников неопределенности, подрывающей основы «онтологической безопасности» в современном обществе, является техническое развитие. Помимо безусловных преимуществ техногенная цивилизация в качестве «эффекта бумеранга» порождает многообразные риски. Они могут восприниматься как угрозы, которые не в состоянии преодолеть общественные институты, власть и наука. В современной массовой культуре активно осваивается тема о технических средствах, которые используются для сбора информации о человеке и тотальной слежки за ним. А ситуация вокруг Э. Сноудена лишь укрепляет убежденность в наступлении эры технотронного тоталитаризма.

В фантастической художественной литературе, в кино уже давно техника («восстание машин») выступает врагом человека. В связи с этим возникает вопрос: в какой степени можно доверять как самим техническим системам, так и тем, кто контролирует эти системы. Ответы на этот вопрос могут стать источником распространения техно- и социофобий.

Несмотря на то, что благодаря утилитарным функциям техника является неотъемлемой частью повседневной жизни, «футорошок» способен подорвать доверие к техническим основам общества, коренным образом меняющим образ жизни человека. В силу этого техника может казаться менее привлекательной по сравнению с традиционными способами жизнедеятельности. Например, по данным социологических исследований, проведенных в Волгограде в 2011 году, пожилые люди (55 лет и старше) испытывали неуверенность в обращении с компьютером и страх перед ним. Эти чувства усиливались в связи с нарушением привычного жизненного уклада и негативной оценкой окружающими отсутствия навыков обращения с компьютером ^{[14, С. 347-348]}.

В современном обществе под влиянием Интернета меняется характер общения между людьми. Среди исследователей интернет-коммуникаций принято считать, что одним из базовых свойств общения в Интернете является анонимность. Это заставляет настороженно относиться к многообразию потоков информации, надежность источников и достоверность содержания которой может вызывать сомнения в силу невозможности ее верификации. Так, по данным ВЦИОМ, в 2011 г. половина опрошенных (51%) хотя бы один раз сообщала о себе в социальных сетях и блогах недостоверную информацию. 29% респондентов чаще всего скрывали свои истинные имя и возраст ^[12].

2. Кризисные явления в общественной жизни. Кризисные явления разрушают стабильный и привычный образ жизни и тем самым создают неопределенность возможностей реализации насущных интересов тех или иных социальных общностей. В 90-е годы ХХ века в России наблюдалось падение уровня жизни, рост безработицы, инфляция, спад производства, резкое расслоение на богатых и бедных, снижение качества образования и подготовки квалифицированных специалистов, ухудшение здоровья населения, понижение социального статуса значительной части населения, размывание ценностей ^[15]. Это сопровождалось утратой доверия к власти и государственным структурам в силу их неспособности реализовать эффективную политику в различных сферах общественной жизни, направленную на преодоление кризисных явлений. Происходило разрушение «онтологической безопасности» на межличностном уровне, когда неожиданно сосед по лестничной клетке открывался с непривычной стороны (рэкетир, предприниматель, бомж и т.п.). Эта ситуация усугублялась беспомощностью институтов, которые в новых условиях оказались не способными обеспечить безопасность, защиту прав, реализацию социальных интересов. Институты перестали формировать обобщенные правила и ожидания ^[21], на основе которых можно было бы успешно взаимодействовать с другими людьми. В такой ситуации перспективы дальнейшего существования становились неопределенными, что порождало рост страха, агрессии, подозрительности и настороженности.

Кризисные явления в различных сферах общественной жизни усиливаются кризисом идентичности. Распад сложившейся социальной структуры, изменение социального статуса, материального положения провоцирует изменение «образа Я» в сознании человека, угрожает его идентичности, а значит, и его существованию, что нередко расценивается человеком как травма. «Травматические события вызывают нарушения привычного образа мысли и действий, меняют, часто трагически, жизненный мир людей, их модели поведения и мышления» ^{[20, С. 9]}. В этом случае появляется опасность не только трансформации идентичности, но ее полной утраты. Такая угроза актуализировалась в процессе реформирования российского общества в 90-х годах ХХ века. Кардинальные перемены в общественной жизни для основной массы населения во многом носили характер катастрофы.

Кризисные явления в общественной жизни, как и социальные изменения, входят в противоречие с доминирующими в обществе ценностями стабильности, отражающими представления о гарантированных благах. Непонимание смысла происходящего в ситуации кризиса нередко порождает социальные страхи, беспокойство о своем будущем, которое порождает апатию и неспособность адаптироваться в новых условиях ^[6]. В условиях кризиса у человека возникает так называемый когнитивный диссонанс – расхождение между уже сложившимися в сознании представлениями о реальности и самой обновленной реальностью. Затруднения в осмыслении нового происходит в том случае, когда невозможна его категоризация и типизация, когда существует неопределенность в отношении к кризисным явлениям, которые нельзя соотнести с уже известными, знакомыми классами объектов.

3. Противоречие между усложнением общества, формализацией социальных отношений и иррациональностью современной социальной реальности. В современном обществе люди сталкиваются с феноменом «вынужденного доверия». Современный человек оказывается в ситуации, когда он вынужден доверять социальным организациям и институтам, которые берут на себя функции, ранее выполнявшиеся в рамках семьи (хозяйственная деятельность, социализация, обучение, социальный контроль). Проблема «вынужденного доверия» заключается в отсутствии влияния со стороны индивидов на деятельность социальных институтов и организаций. Это делает индивидов беспомощными перед неожиданной угрозой возникновения дисфункций в деятельности социальных институтов и организаций. Например, родители вынуждены доверять институтам воспитания (детские сады) и образования (школа, вуз). Однако периодически появляющиеся в СМИ сообщения о происшествиях в дошкольных и учебных учреждениях (пищевые отравления, незащищенность детей, некорректное поведение работников детских садов и школ по отношению к детям и т.п.) порождает подозрительность и настороженность по отношению к деятельности подобных организаций и учреждений, расшатывает основу «онтологической безопасности».

Усложнение содержания и характера различных социальных процессов ведет к бюрократизации системы управления этими процессами. Так, в постсоветский период развития в России численность управленческого аппарата с 1990 года по 2002 год выросла в два раза, что было связано с реформированием экономики и необходимостью создания структур, способных регулировать новые социально-экономические процессы ^{[3, С. 23-24]}. В условиях расширения бюрократического аппарата, управленческие структуры начинают обслуживать сами себя, что углубляет разрыв между системой социального управления и обществом.

В книге «Здоровое общество» Э. Фромм писал о тотальном отчуждении человека в обществе ХХ века, что связано с объективными условиями, усложняющими деятельность различных институтов и организаций в сфере экономики, политики, культуры. В условиях углубления разделения труда рабочий не видит конечного результата трудовой деятельности. Лишенный собственником предприятия участия в управлении производством рабочий не способен оказывать влияния как на трудовой процесс. Причина этого не только в собственности на средства производства, но и в усложнении производственного процесса. Требуемая этим процессом специализация приводит к невозможности работников воздействовать на технологический цикл производства в целом.

Несмотря на возрастание роли знания, разработку научных методик прогнозирования, в современном обществе остается место для «зон иррациональности» (Н. Моисеев). Если в традиционном обществе иррациональное начало было связано с изменчивостью и непредсказуемостью природы, распространением низким уровнем знаний, войнами или появлением чужаков, то есть с событиями, контрастирующими с привычками обыденной жизни, то в современном иррациональность становится частью повседневности.

Иррациональность может быть укоренена в культуре того или иного общества, в национальном характере. Многие философы неоднократно подчеркивали иррациональное начало в российской культуре. Крупнейший российский историк В.О. Ключевский, характеризуя особенности русского национального характера, указывал на его связь с застройкой пространства в российских селах. Эта застройка, по мнению В.О. Ключевского, демонстрирует иррациональный характер русского человека. «Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского поселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу» ^{[9, С. 316-317]}.

Привычка жить в культуре, в которой преобладает иррациональный принцип случайности («на авось») не позволяет доверять малознакомым людям, заставляет полагаться не на деятельность социальных институтов и их агентов, а на неформальные связи и отношения. Согласно результатам опроса Фонда «Общественное мнение» (декабрь 2013 г.), 19% россиян полагают, что людям можно доверять. Три четверти граждан России склонны проявлять в отношениях с другими людьми осторожность. ^[8].

В условиях глобализации перед властью встает проблема управления процессами, которые происходят за пределами границ государства. Глобализация в ее различных формах вносит элемент иррациональности в повседневную жизнь и лишает человека возможности влиять на последствия деятельности, возникающие географически далеко от места своего возникновения. Доказательством этого является угроза глобального терроризма, проявляющаяся не только в масштабных терактах, но и в нападениях на мирных граждан террористов-одиночек в различных странах мира.

4. Границы социального и обыденного познания. Усложнение общественной жизни, а также увеличение объемов информации в современном обществе ограничивают возможности познания социальных явлений не только для обыденного, но и для научного сознания. В силу трансформаций в экономике постиндустриальной цивилизации знания, информация, образование приобретают важнейшее значение при принятии решений практически на всех уровнях общественной жизни и, особенно, в профессиональной деятельности. Однако, несмотря на развитие рационального знания в современном мире, несмотря на попытки рационализировать общественную жизнь, в современном обществе существуют границы познания, провоцирующие появление представлений о неопределенности будущего и его неподконтрольности.

Современному человеку достаточно сложно усвоить и осмыслить огромные объемы информации, которые его окружают. Узкая специализация, которая требуется развитой экономикой, ограничивает возможности познания тех явлений, которые выходят за рамки профессии и личного опыта. В современном обществе человек сталкивается с такими явлениями, происхождение, содержание и последствия использования которых, ему остаются неизвестны (ГМО, экология, финансово-экономические кризисы и т.п.). Незнание реальных причин и последствий происходящего способно пошатнуть чувство защищенности и доверие к тем институтам, которые ответственны за безопасность.

Популяризация научных знаний также не способствует просвещению и распространению научных знаний среди населения. Усложнение общественной жизни, дисфункциональный характер деятельности социальных институтов, укорененная в культуре иррациональность служат основанием для распространения всевозможных суеверий. По данным исследования, проведенного ВЦИОМ в 2012 году, 22% респондентов верили в приметы, 21% - в гороскопы, в гадание по руке и привороты по – 8%, в инопланетян – 6%, в зомби – 2% ^[11].

Глубокое знание всегда было уделом небольшой группы профессионалов, а в современных условиях дифференциации научных дисциплин и увеличения объема информации, в том числе научной и научно-популярной, современному человеку крайне сложно сформировать собственное мнение по тому или иному вопросу. Поэтому рядовые граждане вынуждены прислушиваться в мнениям экспертов в той или иной области. Но в какой степени можно доверять таким мнениям? Скажем, насколько дискуссии вокруг ГМО, в том числе вынесенные в публичную сферу, позволяют однозначно говорить о его пользе или вреде для здоровья?

Наконец, существуют и другие факторы, ограничивающие процесс обыденного познания. Это занятость, погруженность в бытовые проблемы, которые не позволяют обычному человеку уделять необходимое время на поиск информации и ее анализ. Осмысление требует большого количества информации и активной интеллектуальной деятельности, что не может позволить себе человек современного общества.

Процесс усвоения необходимых знаний и формирования собственного мнения в современном обществе облегчают СМИ. Однако СМИ дают фрагментарные и, как правило, «готовые» знания, которые могут быть далеки от истины. Более того, отсутствие глубоких познаний в различных сферах общественной жизни, бюджета времени для интеллектуального поиска создает предпосылки для манипулирования общественным мнением, что является также одним из существенных ограничений развития обыденного познания.

Заключение

Институциональные механизмы организации общественной жизни и регулирования социального поведения обеспечивают предсказуемость и стабильность отношений между индивидами. Это снижает риски дезорганизации жизни общества и предупреждает возникновение социальных страхов, поддерживает чувство защищенности и «онтологическую безопасность». Однако в социальных системах сохраняется развитие спонтанно-стихийных процессов, которые характеризуются нестабильностью и неподконтрольностью. В ситуации пространственного или хронологического расширения спонтанно-стихийных процессов и зон неопределенности в обществе возникает угроза «онтологической безопасности», чувству защищенности, формирующемуся в условиях рутины повседневного взаимодействия и основанному на институциональной основе и системе статусно-ролевых интеракций. На микросоциальном уровне к таким зонам неопределенности следует отнести кризисные ситуации социальной интеракции, проанализированные Г. Гарфинкелем. На макросоциальном уровне можно выделить факторы, провоцирующие возникновение неопределенности, которая подрывает основы «онтологической безопасности». К числу этих факторов относятся: социальные изменения, кризисные явления в общественной жизни, иррациональные аспекты общественной жизни, усложнение общества и формализация социальных отношений, границы социального и обыденного познания.