Autocracy of a Teachers’ Essence in the Age of Selling 'Educational Services'

Fatenkov Aleksei Nikolaevich Doctor of Philosophy Head of the Department of Philosophical Anthropology, Faculty of Social Studies at N. I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod  603950, Russia, g. Nizhnii Novgorod, pr. Gagarina, 23 ksf@fsn.unn.ru Other publications by this author

Об автократе и его оппонентах:

портретные зарисовки в контексте современности

Современность – не модерн и не постмодерн, а их помесь в реалиях сегодняшнего дня. К теперешнему всегда приложимо – до определённой поры – немало характеристик с приставкой «пост». Её наличие грамматически символизирует переход от некоего былого, содержательного и значимого (неважно, с положительным или отрицательным знаком), к пока лишь становящемуся, не до конца проявленному, существующему только в тенденции, фрагментарно или даже симулятивно. Нынешнему обществу уже нет особого резона в весьма абстрактной метке «постиндустриализма», оно с очевидностью выказывает устоявшуюся, вполне конкретную – информационно-сервисную – технологическую доминанту. С ней так или иначе вынуждена соотноситься вся профессиональная среда, не исключая, увы, и область образования.

Большой удельный вес сферы услуг в функционировании общества ничего ещё толком не говорит о её подлинной социальной ценности. Учитель – учит, врач – лечит, услуги оказывают – «девочки по вызову». Трудно отделаться от ощущения нечистоплотности, назойливости, показушности и тотальной купли-продажи, когда соприкасаешься с институцией сервисёров. Услуга, если за ней больше ничего нет, имеет исчерпывающий денежный эквивалент, каким бы числом он ни выражался. Её оптимальный носитель – посредник, отчуждённо снующий-пребывающий между ценностным содержанием передаваемого и соответствующей инстанцией-акцептором. Чистый посредник производит бессодержательную добавочную стоимость. Если ценностное содержание при переносе меняется, то посредник превращается в подсобника (в случае результирующей прибыли) или пособника (в случае итоговой убыли). Даже при благожелательном взгляде на посредничество (который, признаться, неожиданно было обнаружить в тексте, пусть и в прошлом, левака-гевариста), когда оно непременно предполагает «преобразование-преображение» передаваемого, Режи Дебрэ утверждает: посредник-медиум лишён личностных и вещных качеств, по сути, это перекрёсток в системе отношений, «это место и функция в диспозитиве переноса» ^{[4, с. 203]}. Подсобные работы – вернём пристрастно-критический тон и лексикон – имеют свой твёрдый, невысокий по обыкновению, тариф. При этом далеко не всегда они несут в себе действенную помощь. Та никак не укладывается в формат товарно-денежных отношений и сопряжена с даром. Он, в свою очередь, замешан, по фундированной версии Жоржа Батая (см.: ^[3]), на жертвенности и жертвоприношении, отсылая нас к автократичной личности. Возможный испуг либерал-обывателя здесь преждевременен. Реальная помощь людям приходит именно от автократа – и чаще, чем реальная угроза.

Он тот, кто властвует над собой. Самостоятельность для него важнее признания окружающих. Ролью ассистента, а тем более посредника, он никогда не удовлетворится. Он не просит помощи от других и не навязывает им свою, помогая не абстрактно – конкретно, избирательно, точечно. Он отчётливо осознаёт, что не в состоянии облагодетельствовать всех, одновременно будучи убеждён, что в подобном тотальном благодеянии и нужды-то нет, сверх того, неразборчивость во вспоможении грозит масштабными бедами. Он соглашается с тем, что «Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо» (выделяя курсивом в своём роде) и, с подозрением относясь к любой разновидности мессианизма, отклоняет универсальную константу спасения.

Автократия неизбежно производит или воспроизводит иерархию, хотя бы локальную. Обратное не верно: возможна анонимная иерархия – институтов, законов, инструментов. И вот в соприкосновении с ней надо быть настороже. Персонифицированная же субординация настороженность во многом снимает. О неустранимости социального ранжирования в пику амбициям сетевых структур говорит даже не правого толка интеллектуал, уже цитировавшийся французский медиолог: «…передавать означает организовывать, а организовывать – волей-неволей создавать иерархию. Чтобы связать людей между собой в горизонтальном измерении, необходимо драматически начать, разделяя их в измерении вертикальном» ^{[4, с. 27]}. В содержании тезиса проглядывает утвердительно-вопрошающая мысль классика исторического материализма: в процессе производства и обращения продуктов «деятельность означает организацию, а возможна ли организация без авторитета?» ^{[13, с. 303]}.

Если автократ получает признание, он становится ещё и авторитетом. Но не всякое признание свидетельствует об автократичной первооснове: оно может выказываться распущенной персоне и проистекать из слабости почитателей. Маниакального фюрера жаждут и превозносят надломленные, униженные, отчаявшиеся. Влечение – неполноценное – здесь обоюдное. Самодостаточного человек вождь и толпа одинаково чураются и завистливо ненавидят. Вольно или невольно распространяя власть над собой вовне, автократ обретает черты авторитарной личности. Та не является заведомо преступно-деспотичной; не ограничена ипостасью диктатора, брутального или в бархатных перчатках. В конце концов, Фридрих Георг Юнгер прав, «именно среди жёстких людей можно встретить по-настоящему добрых» ^{[14, с. 439]}.

Уничижительная адорновская интерпретация авторитарного индивида – как потенциального фашиста и актуального антисемита, как существа с максимально предвзятыми предубеждениями (см.: ^[2]) – недобросовестна и эвристически слаба. Она не позволяет ни корректно структурировать недемократические воззрения и практики, ни надёжно отличить авторитарный характер и строй от тоталитарного, ни отдать должное антифашисту-недемократу. Вряд ли вообще прилично мужчине, вне зависимости от его интеллектуальных способностей, сбежавшему от фашизма аж за океан, упрекать других людей в том, что они не боролись или недоборолись с «коричневой чумой» вокруг себя и в себе. Негоже и позицию «одинокого волка» однозначно генетически привязывать к похвальбе нацисткой верхушки и априори равнять с трюкачеством: дескать, никогда не следует верить тому, кто заявляет, что за ним никто не стоит. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: при отсутствии дополнительной информации ситуация с «одиноким волком» – пятьдесят на пятьдесят. Смешно, наконец, мыслить себя радикальным антибуржуа и громить авторитаризм. Подобных деятелей раскусил в своё время Энгельс: антиавторитаристы «требуют, чтобы первым актом социальной революции была отмена авторитета. Видели ли когда-нибудь революцию, эти господа? Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных» ^{[13, с. 305]}. Резюме классика недвусмысленно: антиавторитарные «противники мира капитала» осознанно или неосознанно играют на руку реакции. И действительно, Адорно выказывает стопроцентный оппортунизм, когда обвиняет одинокого борца в разжигании ненависти к монополизму, которая (вы только подумайте!) оказывается якобы «одним из средств ускорить победу тоталитаризма» ^{[2, с. 315]}.

Заметка Фридриха Энгельса, помимо прочего, вплотную приближает нас к прояснению сущности автократии. Философ, соотнося принципы авторитета и автономии, справедливо полагает их пропорцию вариативной в разных фазах общественного развития. Держа в уме очерченное подспорье, выстраиваем дефиницию: автократия и есть подвижный оптимум в многосложном пересечении автономности и авторитарности. Пределы автократии – от пропасти анархии до тупика диктатуры. При этом: 1) власть над собой превыше власти над другими; 2) несоизмеримость, равенство, косная иерархия (индивидов, общностей, тел, вещей, смыслов) отвергаются в угоду иерархии подвижной.

В поддержку учителя-автократа

(о содержательном труде и посредничестве в сфере образования)

Идея автократии привычна для образовательного сообщества и представлена там многими вариациями. Одна из жёстких – небесспорных, но несомненно заслуживающих внимания – озвучена в Ректорской речи Мартина Хайдеггера. В ней комплиментарно говорится о тех, кто способен себе самому ставить задачи и самостоятельно же определять пути и способы их действительного (не фиктивного) разрешения. За такими людьми должно идти, притом что «в водительстве решающее – не просто шествование впереди, но сила, дающая идти самому…» ^{[12, с. 250]}. Ведущий должен ощущать в ведомых и признавать за ними их собственную силу, ведь всякое истинное следование имеет характер противостояния. Глубинное противоречие водительства и следования неустранимо. Нескрываемое, осмысленное, оно переводит ограничивающее себя самоутверждение в ранг «подлинного заведования собою» (см.: ^{[12, с. 254]}). Всё вроде бы так. Но не совсем. Хайдеггер ратует за замещение «негативных» академических свобод «положительной» свободой служения. Однако сам остаётся в должности ректора менее года. Не пошло – без университетской вольницы. И сегодня она крайне нуждается в сбережении, в защите от бюрократической казёнщины и монетарного детерминизма. С политической демагогией автократ разбирается без сверхусилий, благодаря, в том числе, усвоенному хайдеггеровскому уроку. Академические свободы не помеха, а подспорье самодисциплине и добросовестному труду; не препятствие для распознавания серости, имитации и безделья. И ещё – с отсылкой к немецкому философу. С требованием служения для университетского люда у него тоже, думается, перебор. Слишком пафосно. Содержательный труд небесталанного человека – скромное, реалистичное и вместе с тем достаточное основание для констатации наличествующего «заведования собой» и формирующегося авторитета.

Принцип апелляции к авторитету – методологический остов процесса обучения (в той мере, в какой значим сам методологический формат обучающих практик). Методически он конкретизируется и воплощается в наставлениях: «Делай, как я!», «Делай, как он!», «Делай, как делаешь!». Таким путём, начиная с младших классов общеобразовательной школы (в семейном кругу – ещё раньше), у обучающихся постепенно складывается система умений и навыков, при отсутствии которой любой изыск, мыслительный и практический, теряет смысл: он просто не распознаётся как изыск. Ничего странного – элементарная взаимосвязь общего, единичного и особенного. Её, а вместе с ней и иерархический строй жизни, нельзя устранить, можно лишь попытаться придать им пластичность – или, напротив, попутно с шизофреническим превознесением множественного над единым, механически вывернуть наизнанку, в чём поверхностно преуспевает либеральная современность. Копошение в следах и деталях (не пойми чего), порой профессиональное (в части аналитичности), но без видения концептуального горизонта и, тем более, без обращения к вертикали смыслов, действий, поступков. Воспроизводство самодовольного бессилия перед гиперсамодовольными сильными мира сего, которые, разумеется, никуда не делись и ревностно блюдут слегка замаскированный табель о рангах. Через своих подручных, менеджеров по продажам «образовательных услуг», они вещают о широких правах обучающихся, об эффективности и успешности предлагаемого сервиса – но замалчивают или минимизируют тему гармоничного, хотя бы только в интеллектуальном плане, развития личности. Гармония выше системы, она может быть даже асистемной, однако, чтобы взрасти и предстать таковой, чтобы надёжно дистанцироваться от казённого порядка, она должна познать его, причём более полно, чем это сама делает познающая себя упорядоченность. Но не одним лишь воспроизведением и тиражированием системности ограничивается преподаватель-автократ. Он вбрасывает в аудиторию эксклюзив. Оппонируя критическому рационализму, что важно, Майкл Полани показал: только при предельно некритичном отношении к учителю-мастеру и только при личном общении с ним ученик способен усвоить уникальные знания, неформализуемые и невербализуемые без остатка (см.: ^[9]).

Если действительно умный и доброжелательный, возвысь до своего уровня хотя бы ещё одного человека; вручи, подари освоенное тобой (насколько дар в твоей власти). Сделай это прямо, открыто, без ложной скромности – и одновременно без позёрства и самолюбования. И без методологических каверз и проволочек – сохраняя стиль и изящество в содержательных формах преподносимого материала. Из всех громких «пост» самое привлекательное и обнадёживающее – постметодологическое. «После метода» Джона Ло (см.: ^[5]) – любопытное, но не единственное тому свидетельство: резонно утверждая невозможность формулирования общих правил для схватывания уникального (не вполне присутствующего и не вполне отсутствующего, а «иного»), британский интеллектуал оставляет в силе, увы, притязания метода-сборки, позволяющего, дескать, непрерывно учреждать необходимые границы между очерченными модальностями сущего. Диктат методологов полон фарса, ибо крепится, как правило, эгалитаристскими иллюзиями: идеями о том, что все люди по природе своей стремятся к истине, и у всех у них (за анекдотичным исключением разработчиков эвристического инструментария) примерно одинаковые познавательные способности. Вместе с тем внедрение метода – априорный знак недоверия к его пользователям: как бы те не вышли за рамки дозволенных схем и калькуляций. То, на освоение чего (и на обучение кого) ориентирован «набор достаточно простых приёмов, правил и инструментов», предстаёт формализованным (обезличенным) статистически значимым массивом единиц. Редкостное и уникальное остаётся за кадром; «идеалом методологии, в сущности, является тавтология…» ^{[1, с. 158]} – укол Теодора Адорно в данном случае справедлив. Не спасают здесь и герменевтические потуги: перемещённые в плоскость интерсубъективной общезначимости, они девальвируют экзистенциальные смыслы интерпретируемого, подгоняют их под шаблоны «спроса и предложения». Хайдеггер некогда уже отметил, что метод не столько препровождает нас к сути вещей, сколько ограничивает для нас, заранее и жёстко, предметную область и направленность изысканий (см.: ^{[11, с. 285]}). Немецкому почвеннику вторит кочующий по миру «франкфуртец»: в самом деле, «мы не можем что-либо понять ни в одном методе, если мы ничего не понимаем в предмете» ^{[1, с. 142]}. Ажиотаж вокруг методологии объясняется, по Адорно, тем, что по причинам философского и социального характера распались «устойчивые точки ориентации», «основные онтологические структуры» ^{[1, с. 156]}. С культурно-географическими соседями солидаризируются французские интеллектуалы. Во «Введении в медиологию» приводятся нелицеприятные для методологов-инструменталистов слова Ролана Барта: «Бесплодие угрожает всякому труду, который непрестанно провозглашает собственную волю к методу» (цит. по: ^{[4, с. 268]}). Цитата оттеняет здравую мысль самого Дебрэ об иллюзорности осуществить передачу культурно значимых смыслов сугубо техническими средствами (см.: ^{[4, с. 20]}).

Концом методологического принуждения может стать не только анархо-эгалитарный исход, крах любых иерархий, но устранение лишь иерархий-фикций и иерархий-вульгат вкупе с освобождением от всякого эгалитарного наива и натяжек по части равенства. Апелляция к авторитету предстанет тогда не сухим методологическим указанием, а полнокровным, насыщенным рисками ритуальным актом.

Одаривая ученика, автократ жертвует сокровенностью знания. Если жертвовать нечем – ты воспроизводящая и транслирующая машина, не более, элемент технопарка, ждущий очереди быть списанным в утиль за недостаточную эффективность. Конечно, и рискующему сокровенным грозит опасность, правда, совсем иного рода. Выношенная и отточенная тобой мысль может быть осмеяна, искажена толкователями до неузнаваемости. А может, наоборот, получить живой, содержательный отклик, кратно превышающий её собственный концептуальный потолок. Тут уж как повезёт. В любом случае, не стоит забывать, что и тебе самому свежая, яркая мысль приходит на ум даром. Она никогда не сводима без смысловых и образных потерь к суммарной предварительной работе, сколь бы усердной и кропотливой та ни была.

Знание, собственно, тем и отличается от информации, что оно не поддаётся исчерпывающей формализации и стандартизации. Информационное общество – это редуцированный переросток общества знания, которое и само по себе есть не более как рационалистическая утопия, податливая к сомнительной инаковости. Императив объективности, культивируемый рационализмом, полагает истинным не внутренний, а сторонний взгляд на познаваемую реальность, логически узаконивая тем самым фундаментальную шизофрению субъекта и перекидывая мостик к практике бессубъектного познания. Информационная цивилизация – от ума безумие, мудрый змий, кусающий себя за хвост. Мэтры и неофиты, продолжающие ратовать за несбыточное учёное совершенство, оказываются перед умаляющей их дилеммой. Они вынуждены признать фатальную недостачу знания: рациональную – перед информацией, иррациональную – перед жизнью.

Символична здесь – в свете ницшевских разоблачений (см.: ^{[8, с. 21–27]}) – фигура Сократа. Ироничный афинянин местами опаснее софистов. Те не фетишизируют знание, подчиняя его жизненной эмпирии. Да, потакая при этом посредственности: текущим запросам толпы – соответствующие, релятивистского толка суждения и мыслительные приёмы. Но для себя и, возможно, для кого-то ещё – не обязательно то же самое. Декларируемый софистами радикальный релятивизм допускает положение и об относительности относительного. Да, они торгуют интеллектуальным продуктом – но прежде всего уловками (а торговля и обман всегда идут рука об руку, и обижаться тут не на что). Софисты никого не неволят трансцендентными смыслами и образцами. К их деятельности, она того заслуживает, можно относиться как к игре, клоунаде и шутовству: не хочешь – не участвуй в развлекательном шоу, оставь без внимания. Сократ (в адекватной, думается, реконструкции Фридриха Ницше) – шут, который исподволь требует, чтобы его воспринимали всерьёз. Верно и встречное: про тирана в облике паяца. Он ведь посвящённый – посредник между объективной истиной и бредущими к ней, но «скромно» подсобляет при интеллектуальных родах мальчикам: чистит их авгиевы конюшни, не забывая, наверное, и о своей (в манерно-лукавом контексте «знаю, что ничего не знаю…»). Однако если истина рациональна и инвариантна, то единственен и путь к ней, и применяемый инструментарий. Тогда достаточно одного умника, который подобрал ключ к заветной двери. Остальные вынуждены выстраиваться в очередь за ним и терпеть его методологическое глумление (недобрую, бездушную иронию, ехидство сбивающих с толку мелочных вопросов): майевтически имеющий истину делиться ею так запросто, без витиеватостей, ни с кем не собирается. Никакая учёность от плебейства не избавляет. Попытка небесчувственного оправдания – дескать, истина и приобщение к ней даруют каждому из нас удовольствие (или хотя бы добавляют нам новую ценность) – моментально рушит парадигму рационализма: и гносеологически, и аксиологически. Удовольствие – страсть, и чистому разуму она только в помеху. Приговором демократов-афинян, чашей с ядом Сократ ещё легко и вовремя отделался. Вердикт Ницше, услышанный, стал бы для него жизненной катастрофой. Итоговый выпад здравого иррационализма: Сократ старается всё разложить по полочкам, всё обосновать и доказать – но то, что может быть доказано, не имеет большой цены, и напротив, бесценно то, что доказано быть никогда не может. Урок с цикутой, впрочем, небесполезен – предостерегающ: автократу, вырядившемуся клоуном, трибунала, пародийного или всамделишного, похоже, не избежать.

Автократу, трудящемуся сегодня в российском вузе, приоткрывается удручающе-абсурдная картина. При официозной критике либерализма (поверхностно-топорной, надо сказать) его экспансия за рамками пропагандистского эфира неуклонно нарастает. О чём с уверенностью можно судить по числу и поведению медиаторов, посредников, беззастенчиво несведущих в содержании того, что они берутся транслировать и отбраковывать. Удушающий формализм с ускорением опутывает университетско-академическую среду. О профессиональном сообществе учёных и преподавателей, о корпоративном духе говорить уже не приходится – только о среде, расколотой, с немногими сопротивляющимися «инновационному» прессингу ячейками. Стратегическим планированием заняты не те, кто генерирует идеи, а те, кто их (чужие, как правило, позаимствованные на стороне) превращает в товар, рекламирует и продаёт. Капитализм, чтоб его… Результаты предсказуемо плачевны (см.: ^[10]). Нельзя всерьёз вести речь о качестве научной работы, когда во главу угла положены количественные наукометрические показатели. Ничего, кроме посреднического навара (бартерного цитирования, проплаченных публикаций и услуг по их рекламированию), это не принесёт. В журнальной периодике и других изданиях, заточенных на наукометрию, устойчиво фиксируется тип текстов-уродцев, в которых объём изложенных банальностей соизмерим с объёмом библиографии, примитивно конъюнктурной в значительной своей части. Протестуя, начинаешь полностью исключать из каких-то своих текстов прямое цитирование с неизбежно сопутствующим ему набором оформленных ссылок. Два аргумента в защиту подобной практики. Во-первых, очевидней очевидного, что Батаю, Ницше и конгениальным им авторам индексы Хирша даром не нужны. Во-вторых, соотносясь с авторитетами-классиками без закавычивания их мысли, ты не перекладываешь на них ответственность за собственные рассуждения, и не «разделяешь» с ними их ответственность – ты целиком принимаешь её на себя. Далее. Нельзя всерьёз вещать о студент-центрированном образовании, когда от профессорско-преподавательского состава требуется перво-наперво вёрткое жонглирование «компетенциями» при перманентном переписывании рабочих программ под непрерывно меняющиеся стандарты-выкидыши, составляемые то ли бездарями, то ли вредителями, то ли циниками, то ли их злокозненным альянсом. Худо и с обучаемыми. Ничего предметно толкового не преподнесёшь первокурсникам, если для большинства из них построение грамматически правильного предложения оказывается непосильной задачей. И это не гипербола – унылая пародия на здравый иррационализм Полани, неприглядная быль информационного общества, его положительный тест на глупость.

Тех, кто обучает, выводить из поля критики, идеализировать никто не собирается. Но должно уразуметь: только само профессионально-педагогическое сообщество – с опорой на практикующую его часть и на неформальные авторитеты в ней, а не пришлый и выдвинувшийся менеджмент, ретиво и не без корысти бегущий впереди паровоза, – в состоянии адекватно оценить каждую учительскую персону. Оценить непосредственно, содержательно, качественно. Заглавно – умение держать оптимальную, ситуативно подвижную дистанцию со студентами и аспирантами: устанавливать и варьировать структуру, глубину и обширность предназначенного к освоению материала. Учитель (мастер, наставник) не дрессировщик и не посредник между знанием и влекущимися или понукаемыми к нему. Он связник (уже лучше). Он субъект (ещё вернее) передачи-дара в растущей субъектной среде, осознающий опасности и значимость данного акта в перспективе развития: и своего, и учеников. То, к чему обращаются на занятиях – вместе – говорящий и слушающие, требует, скорее, не инициативы, а инициации. Прошедшие её вправе идти с высоко поднятой головой – и коллективом, и самостоятельно (ср.: ^{[4, с. 29]}).

Да, не все мастеровитые вузовские преподаватели-«системщики» активны на научном поприще. И принуждением здесь ничего путного не добиться: лишь множить раздражение и насыщать мусорную корзину, и так уже переполненную от приказной публикационной штурмовщины. С другой стороны, не всякий талантливый вузовский учёный, автор реально обсуждаемых статей и монографий, способен внятно изъясниться в студенческой аудитории, «зацепить» её. Каждому – своё. И только в своём кругу лучшие профессиональные качества каждого зримо покрывают качества недостающие. В противном случае обнаруживается лишняя для цеха персона, от которой не грех освободиться, побыстрее и без чужой помощи. Те же, кто одинаково умел за письменным столом (в лаборатории) и в лекционном зале, достоин ранга неприкасаемых. Завистники пусть бьются головой о стену…

Менеджеры по продаже образования сканируют университетского человека в цифровом формате: в рейтингах и дензнаках. Работодатели аттестуют дипломированного специалиста толковее, но лишь в приложении знаний к практике, которая далеко не всегда человекоразмерна, а нередко вовсе прозябает в кабале у монетарной матрицы. Денежный градиент – из числа самых бессовестных и никчёмных. Недавно услышал от одной начальствующей дамы (не в шутку): «Каждый стоит столько, сколько он зарабатывает». Не преминул возразить (хотя ясно, по нынешним временам прок почти нулевой, и всё же): «Ни в университетскую аудиторию, ни на футбольное поле, ни в постель с женщиной деньги с собой не возьмёшь. Там в приоритете другие ценности, куда более стойкие и стильные».

Перед очередной избирательной кампанией электорату-плебсу бросают псевдосакральную жертву (и тут сплошь имитация): министр образования пропиаренно освобождён от занимаемой должности (со временем тихо возглавит банк, фонд, доходную «экспертную» структуру). Однако вряд ли замена посредника, даже высокопоставленного, кардинально изменит к лучшему ситуацию в школах и вузах. Необходим парадигмальный разворот: решительный отказ от бизнес-интенций в сфере образования. Качественное бесплатное обучение на всех уровнях иерархически, по совести и по уму, выстроенной институции при строгом экзаменационном отборе со ступени выше средней. Государство, не способное дать такое образование своим молодым гражданам, каждому – по способностям, лишает страну её будущего, ввергая в логику нигилизма, в декаданс. И никакой «патриотической» риторикой этот зияющий провал не прикрыть.

Если отбросить объективистское понимание декаданса (присущее порой и Ницше), когда речь идёт, якобы безоценочно, об отпадении частей от всего растущего и становящегося, когда предполагается, на деле, возможность не только негативного, но и нейтрального или даже положительного разложения, разумно настаивать на конкретизированном (в стиле того же немецкого интуитивиста) определении декаданса как разложения, вызванного истощением внутреннего содержания и ослаблением воли природно-культурного организма, индивидуального и надындивидуального (см.: ^[7]). Не социальный вопрос сам по себе, как утверждает нередко Ницше, а постановка и решение этого вопроса в определённой плоскости является характерной чертой упадка. Рост посредничества, тут философ прав, адекватно репрезентирует декаданс: и в части соразмерного роста бессодержательности общественной практики, и в части дробления-диффузии волевых устремлений членов общества. Не столько социальный прогресс (с неизбежными эгалитаристскими соблазнами и иллюзиями), как то по версии Ницше, сколько его переподчинение прогрессу техническому детерминирует сегодня доминанту упадка, множит массу безвольно желающих, променивающих автократию на «лайки» в сети и детерриторизацию. «Похоже, у “сетевиков” нет родины. Они культивируют полуобщинные и полупланетарные чувства» ^{[4, с. 333]}. В остатке – переизбыток половинчатости и возвышенная упадочность, когда заумных слов кратно больше, чем умных, вневиртуально предметных мыслей. Инновационный декаданс – таково состояние современного общества, в том числе российского, и его образовательной сферы. Это уже не просто прогрессистское паразитирование на будущем. Это перенос в настоящее измождённого эксплуатацией будущего.

Откуда черпать оптимизм? Подсказку даёт природа (а мне эту мысль подарила симпатичная коллега). Паразит, когда его тело превысит объёмом тело жертвы, подыхает (нечего играться в приличия, глагол соразмерен факту). Что ж, подождём немного… в окружении живых картинок из Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Бутылку с праздничным содержимым (по вкусу и характеру каждого) не стоит класть в долгий ящик, будем держать её под рукой. Тройка с мошенником-троечником совсем уж неуклюже-нахраписто в этот раз заложила вираж. Никакого злорадства – реалистичная констатация, ничего иного. Ведь нам самим, не кому-то, восстанавливать из обломков порушенное, зачищать плесень лопнувших мыльных пузырей, вызволять из плена трижды проданное.

Чему и как учит философия? Ответ с позиции силы

Философия – как культурный феномен и академическо-университетская дисциплина – автократична в высшей степени. Она явственно предстаёт перед нами композицией авторитетных максим, поучительных жизненных наставлений. Умаление социальной и образовательной роли философии («факультативный» статус вступительного экзамена в аспирантуру – очередной злонамеренный шаг) недвусмысленно свидетельствует о неприятии технократами-посредниками не по их шаблону скроенного человека. Хорошо, неординарная мысль может переместиться в подполье, в лыжный домик в горах: ей и там неплохо. Но тогда не надо технологические поломки и сбои подвёрстывать под «человеческий фактор». Просто смешно...

Спору нет, в кризисе, подстерегшем философию, во многом виновата она сама. Дистанцируясь от постановки, обсуждения и решения жизненно насущных экзистенциальных и социальных проблем, ограничиваясь сухо академичными или эпатирующе тусовочными реконструкциями своей собственной, персонифицированно выстроенной истории, интерпретационным пересказом того, кто что-то когда-то сказал или мог сказать, нередко и вовсе склоняясь к пустопорожней языковой игрой, жонглированию вычурными терминами, философия загоняет себя в тупик. Внутренние неурядицы, которые и устраняются, естественно, только своими силами, дополняются и стимулируются ещё сверх того целенаправленным внешним прессингом правящей технократии и аморфным цинизмом капиталистической повседневности.

Ситуация не нова. На память сразу приходит перл доморощенного чиновничества (история бессильна перед бюрократией) – о сомнительной пользе и очевидном вреде философии. Хотя гораздо очевиднее – тогда и сейчас – шкурные резоны столоначальников. В отличие от «образовательных услуг», образование как таковое (с философским стержнем, стало быть) «подразумевает способность не только познавать и понимать факты, но также познавать и понимать факторы, формирующие факты, а следовательно, и способность изменять бесчеловечную действительность» ^{[6, с. 134]}. Левого западного интеллектуала поддерживает на свой лад (и в то же время: середина прошлого века) коллега с правого фланга. «Есть такие районы, – констатирует Эрнст Юнгер, – где уже слово “метафизика” преследуется как ересь. Само собой разумеется, что там любое почитание героев и любая великая человеческая фигура низвергаются в прах» ^{[15, с. 56]}. Из опыта нашего сегодняшнего дня (здесь и теперь, что называется): эклектичная помесь традиционализма и либерализма с инновационным усердием секвестирует философские смыслы и их субъектов.

Для того чтобы дела у философии пошли на поправку, а вместе с ней и у тех, кому она что-то толковое пытается сказать, необходимо вскрыть и разъяснить причины всегдашнего недовольства ею, выказываемого явно и неявно власть предержащими и конкурентами из сопредельных сегментов культурной деятельности. Дать вразумительный ответ тут невозможно без указания на ценности, которые, обнаружив, отстаивает в человеческом мире философская теория и практика.

Философия, и только она одна, учит самостоятельно и ответственно мыслить, действовать, жить. Правильные суждения – по классу логики. Убеждающие речи – по части риторики. Те и другие, впрочем, склоняют нас к конформизму, к зависимости от будто бы объективных интеллигибельных структур, либо – напротив, или же в сопряжении, кряду – от тотального якобы лукавства человеческой природы.

Философия – не наука: ей нет нужды ни играть в объективизм, ни подменять его паллиативом интерсубъективной общезначимости. Отвлечённые смыслы никчемны: без экзистенциальной подпитки им грош цена. В объективируемых (кем-то) смыслах угроз для индивидуума не меньше, чем вспоможения. Наука выдаёт на-гора истинное знание, но, в отличие от философии, не смеет даже подумать (в тональности Ницше), что сама истина есть, быть может, всего лишь вид заблуждения, без которого люди не в состоянии жить. И нечего удивляться, что обладание доказательным, рационально проверяемым знанием никак не гарантирует достойного поведения, праведности поступков. Этическая проблематика всегда внешняя для сциентистского взгляда на мир. Для философского опыта она неизменно внутренняя. Здесь важно не только то, что утверждается, но и кто утверждает, заслуживает ли доверия этот человек. Истина, высказанная подлецом, перестаёт быть таковой в философии, но остаётся таковой в науке. Через свои технологические приложения наука с гораздо большим принуждением и меньшим разбором детерминирует образ жизни людей; философия влияет на него избирательно, случается, и вовсе никак.

Философия – не религия. В религиозных пределах человек если не падший, то ведомый; если ответственный, то по вине, в силу априорного изъяна, «первородного греха». Философия не идеализирует человека, но отметает его неизбывную сущностную греховность; учит об ответственности без вины и без долженствования. А ещё о том, что любой ответ всегда, в общем, трагически запаздывает, всякая реакция тлетворна. Жизнь есть спонтанная активность. Сопротивляться смерти – значит играть на опережение. Хотя бы иногда. Ведь сама по себе непрерывная спешка, упакованная в мишуру «прогресса», весьма сомнительна. Философия не против веры как состояния души – но перво-наперво утверждает веру в себя, не в другого. Тому, кто поодаль, она доверяет или не доверяет. Философия защищает любовь как явленное миру чудо – явленное не повсеместно, на особицу, в сопряжении то с совестью, то с удачей – любовь земную, человеческую. Без экивоков на трансцендентность – с прикосновениями, разными: строгими, бережными, переполненными желанием. Отвергая циничную прозрачность панлогизма и юродство безумия, философия оберегает здравую иррациональность: небессловесную и небестелесную. Прежде всего – небезразличное отношение к жизни, людям, к кому-то из них, хотя бы единственному; отношение без указчиков и посредников. Попутно крепится уверенность в том, что умом, лишь им только, реальность не понять. Интеллигибельные схематизмы, как и стерильные «духовные практики», оставляют нас на стадии внешней примерки, опознавания, сравнения фактически данного с мыслительным слепком прежней фактичности. В итоге имеем – скольжение по поверхности, не более.

Человек самостоятельный, властвующий над собой – угроза всякой внешней власти: он вживую свидетельствует о том, что люди могут-таки обойтись без верховно-стороннего господина. Именно отсюда извечная неприязнь светской и церковной номенклатуры к философии.

Антипатия (чаще всего взаимная, надо признать) усиливается, когда выясняется: философия – и не идеология; скорее – напротив – её критика, выставляющая на посмешище, всеобщее или кулуарное, нелепицы ложного сознания и подстраивающейся под него общественной практики. Скажем, философская оптика позволяет отличить истинный, порой неброский патриотизм от пропагандистски шумливого «последнего прибежища негодяев». Идеологическое враньё и полуправда – эпифеномены лукавого опрощения, вульгаризации идей (иногда и философских), обращённых к толпе (со всеми неприглядными характеристиками оной). Идеологически подкованный персонаж может и из «Мойдодыра» вывести – и расовую теорию, и её опровержение: чего изволите?.. От философского взгляда не укроется: либерализм, манерно осуждаемый у нас сейчас официозными СМИ, интенсивно закачивается в сферу образования. Помимо отмеченных выше удручающих формализаций в оценке труда преподавателя и студента привычным стал ажиотаж вокруг дистантного, с экраном-контрацептивом, обучения.

Философия не охотится за аудиторией-массой, хотя широкой аудитории – живой, не экранной – по обыкновению не чурается. Но и в ней она обращается не к безликому множеству, а, если и не к каждому, то к некоторым – особо, конкретно, индивидуально. Бывает – к одному-единственному. И того достаточно, чтобы почувствовать живой отклик, в коем нуждается всякий человек, чем бы он ни занимался. Если душевной взаимности не встречаешь, надо уходить, что-то менять…

О философии, даже люди её круга, часто говорят как о заповеднике для одиноких волков. В этом есть доля правды. С эпохи Платона и Аристотеля известно: лучший ученик – всегда предатель. Впрочем, в отличие от науки, даже возможное отсутствие школы не ставит на философии крест. Самый интересный собеседник для философа, конечно же, он сам. Не возражающий, однако, – наоборот, приветствующий распространение данного правила на максимально широкий круг людей и профессий.

Но здесь надо быть реалистом: возможности такой экстраполяции достаточно ограничены. Только спекулировать на этом не надо! А то ведь ушлые менеджеры по продажам «образовательных услуг» сразу подхватят и вывернут наизнанку, на свою: дескать, вот мы и сокращаем аудиторные часы на философию, рекомендуем сделать её факультативным предметом. Положение и без «инноваторов» серьёзное. Увы, далеко не многие по-настоящему ценят самостоятельность, и ещё меньшим числом люди готовы бороться за неё.

Никаких эгалитаристских, демократических иллюзий! И в первую очередь, касательно цеховых критериев. Философ-демократ – это противоречие в определении, оксюморон, ложная скромность, инсценировка. В современных реалиях – уж точно. Карикатура на человеческое достоинство и его охранение. Укор не коллегам – себе прежде всего, не распрощавшемуся окончательно, продолжающему где-то потакать социальным иллюзиям, репетиторствовать в «обществе спектакля», тешить ум увёртками эзопова языка. Как несбыточная, демократия ещё, быть может, и симпатична. Как воплощённая, она обращается в фарс: с гей-парадами, хламом «современного искусства» и проповедями трансгуманизма. И с манерной имитацией народовластия, что омерзительнее всего. Ницше предупреждал: «…в тепловатой атмосфере демократического благополучия слабеет способность делать выводы…», безошибочно распознавать тиранию «ничтожнейших и глупейших, т.е. поверхностных, завистливых, на три четверти актёров…» ^{[7, с. 91]}. В фигуре Жан-Жака Руссо, аутентичном представителе непредставительной демократии, немецкий интуитивист увидел характерные симптомы «самопрезрения и разгорячённого тщеславия», свидетельствующие о недостатке воли – не какой-то там «общей», а единичной и особенной, «доминирующей» (см.: ^{[7, с. 78]}). При дефиците непоказной уверенности в себе и приветливости к конкретным людям у «гражданина Женевы» переизбыток игры на публику, эпатажа.

Философский акт совершается в уединении или в эксклюзивной передаче от лица к лицу. Он авторский. Его субъект – автократ – допускает в качестве нормы открытое сопротивление, встречный натиск, отметая тем самым все либеральные стенания и наветы по адресу авторитаризма, который исключительно и способен сегодня внятно противостоять тоталитарным угрозам.

А они уже при нынешнем уровне технического оснащения (читай: уровне контроля) отнюдь не эфемерны. Запад, Россия, Восток тут мало отличаются друг от друга: непонятно, где антропологическая ситуация хуже. До поры до времени человека с претензией на суверенность терпели. Пока за ним числилась сущность, не сводимая к имиджу, пока его окультуренной природы хватало для преобразования-покорения окружающей природной среды. Но теперь человек оказался в мире, в котором искусственного не меньше, чем естественного, и дальнейший прогрессистский, инновационный зуд требует технического вмешательства в человеческую натуру. Беспардонная объективность на руку корыстной и завистливой бездарности. Та, оккупируя властные институты, ставит целью инкорпорировать все внешние рычаги воздействия на индивида в его внутреннюю, психофизическую структуру. Под благовидным предлогом заботы о здоровье, безопасности и комфорте людей цинично выхолащивается их самоопределение, собственно человечность. Она, не мыслимая некогда без сокровенных пластов, намеренно опошляется нынче императивом перманентных презентаций, редукцией сущности к видимости. Философия учила и учит: казаться – ещё не быть! Для человеческого мира, во всяком случае. Недруги философии, клоны Большого Брата унижающе льстят объектам контроля: вне кажимости, мол, ничего нет…

Самостоятельность проистекает из укоренённости и не обходится без пограничных состояний, отторгая поверхностное, легковесное ячество. Твои соображения по-настоящему чего-то стоят, они действительно твои, если обстоятельно соотнесены с мировой и отечественной культурной традицией. Такова философская установка.

В завершение – без обиняков, от чего не отвертеться:

– третирование-игнорирование философии под аккомпанемент разговоров о духовности человека, его правах и свободах – верх цинизма;

– урезание философии в учебно-образовательных стандартах и планах – неамнистируемый демарш технократов и гегемонов-посредников, шаг на пути к тотальному конформизму и легитимной бесчеловечности;

– сдача человеком философского цеха арьергардных рубежей (других не осталось), согбенная поза с протянутой рукой – предательство профессии, самого себя и того, единственного, быть может, кто нуждается в твоей поддержке.