The movement for Church Reform in Russia at the beginning of the 20th Century and the Local Council of 1917–1918 (For the Centenary of the Local Council of the Russian Orthodox Church in 1917–1918)

В начале ХХ в. Русская Церковь пошла навстречу желанию религиозной интеллигенции найти свое место в Церкви, в С.-Петербурге были разрешены Религиозно-философские собрания (1901–1903), на которых, на встречах с духовенством, интеллигенция призвала Церковь к широкой реформе, социальной активности, богослужебному творчеству, предложила принять догмат об освященной «плоти» мира, подняла темы «соборности», свободы совести, перемен в церковно-государственных отношениях. Собрания привели к координации усилий определенного круга людей в российском обществе, которые руководствовались эсхатологическими идеями и ожидали новых откровений, считали Русскую Церковь «лежащей в параличе» и вели разработку новой метафизики христианства; или были ориентированы на социализацию христианских заповедей, стремились к оживлению «официального рассыпающегося православия» ^{[1, c. 7–8]}, к христианизации политики и экономики. В 1901–1903 гг. произошло сближение с религиозной интеллигенцией священнослужителей, считавших церковную реформу совершенно необходимой, это были преимущественно священники-законоучители и проповедники Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной Церкви, преподаватели духовной школы¹. По мере сближения и общения (кружковых встреч, переписки и общей занятости в издательской и общественно-просветительской сферах, обсуждения первоочередных задач и перспектив) произошла либерализация представлений церковных реформаторов о реформе в Русской Церкви. 1905 г. выделил из числа таких священнослужителей лидеров, которые систематизировали основы церковно-реформаторского движения. Вопрос созыва всецерковного собора, который, по их представлениям, решил бы поднятые религиозной интеллигенцией и церковными реформаторами проблемы, под влиянием обер-прокурора К. П. Победоносцева был отложен. Предложенные епископату обер-прокурором вопросы о необходимых церковных реформах показали, что и среди архиереев Русской Церкви большинство считало реформу в Церкви исторически назревшей. Так в России в 1905–1907 гг. возникло ожидание близких перемен в церковной жизни, прерогатива их осуществления принадлежала всецерковному Собору. Собор состоялся только через 10 лет. Уместен вопрос: будучи всецерковным, рассматривал ли Поместный Собор 1917–1918 гг. запрос на церковную реформу общественного религиозного движения начала ХХ в., или ограничился кругом внутренних и церковно-административных проблем? Тема эта не была выделена историками для отдельного исследования; автор статьи обращется к ней в надежде на то, что инициированная Московской Патриархией издательская работа над неопубликованными материалами Поместного собора Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. позволит в дальнейшем углубить исследование вопроса. В данной статье мы коснемся реформ, затребованных в 1905–1907 гг. церковными реформаторами.

Вопрос реформы среди будущих реформаторов в начале ХХ в. обсуждался в контексте религиозного воспитания и образования: в С.-Петербурге в 1903–1904 гг. группа священников (К. М. Аггеев, И. Ф. Егоров, В. Я. Колачев, П. М. Кремлевский, П. П. Поспелов) применяла уход от схоластики в практико-педагогической деятельности. Новый метод подразумевал привлечение литературных сюжетов и героев, естественно-научных и историко-археологических сведений. Существовала и некоторая инициативная группа в Киеве ^{[2, c. 326]}, в Киевском религиозно-философском обществе. Художественную литературу в публичные лекции и беседы с конца XIX в. привлекал священник Г. С. Петров, снискавший к 1903 г. большую известность в светских кругах. Революция 1905 г., Манифест 17 октября 1905 г., обещавший гражданские права, и созыв Государственной Думы, были восприняты либеральным духовенством как акты, подтвердившие жизненность идеологии «освобождения», в которой свое место заняла и идея «освобождения» Церкви. Популярными были идея «соборности» как «демократизации» Церкви, выборность епископата, осуждение Церковью самодержавия ^{[2, c. 299, 300]}, пересмотр церковных канонов, богослужебных молитв, не имевших отношения к жизни начала ХХ века, перевод богослужения на русский язык, усиление роли мирян, брачный вопрос. Весь этот комплекс в понимании церковных реформаторов в 1905 г. определял понятие «выход Церкви к запросам современной жизни». В 1905–1907 гг. пастыри осуществляли такой «выход» явочным порядком: проповедью и наставничеством в рабочей и студенческой среде (Г. С. Петров, В. И. Востоков, К. М. Аггеев, И. И. Фишевский), толерантностью к забастовочному движению. Первая записка инициативной группы "32-х петербургских священников" о реформе в Русской Церкви, поддержанная двумя членами Синода, публично поставила вопрос о всецерковном Соборе и стимулировала рост общественного интереса к церковной реформе. В 1906 г. государство отреагировало на этот интерес и рост общественной активности учреждением Предсоборного присутствия, которое готовило материал для будущего Поместного Собора. Он открылся после Февральской революции как Священный Поместный Собор Православной Российской Церкви в августе 1917 г., и на одном из заседаний прозвучало заявление будущего «обновленческого» (1922) профессора Б. В. Титлинова² о том, что фактом своего созыва Собор обязан религиозному движению начала ХХ в. за церковную реформу, но сам Собор этого не оценил и замкнулся в кольце внутренних проблем.

Советская наука ^{[3],[4],[5],[6],[7]} продолжительное время придерживались мнения о движении за церковную реформу как о процессе, остановленном Поместным Собором 1917–1918 гг. Встречаются и сегодня высказывания о том, что Церковь в 1905–1917 гг. упустила «еще один шанс для восстановления связей между Церковью и обществом» и возможность сформировать «православную общественность» ^{[8, c. 1781]}; о том, что Собор 1917–1918 гг., согласно ряду его решений, должен был представить миру «современную» Церковь, но это не произошло ^{[9, c. 75–107]}. Историки консервативных взглядов смотрят на движение либерального духовенства (1905–1907) как на прецедент церковной реформации ^{[10, 12]}, и не всегда отдают должное социальным и интеллектуальным предпосылкам феномена «реформаторства» в предыдущем столетии, вырывая церковное реформаторство из контекста отечественной истории. На витке исследований 2010-х гг. появились новые концептуальные подходы: напр., церковные реформаторы рассматриваются как «неоконсерваторы». Возможно, такой подход и позволил бы спекулятивно связать прецедент церковного реформаторства 1905–1907 гг. с событием всецерковного Поместного Собора 1917–1918 гг., но он упирается в вопрос, насколько радикальным было направление церковного реформаторства в религиозном движении 1901–1913 гг. Мы предлагаем рассматривать вопрос документально ^{[31],[33],[34],[35]}, привлекая статьи и письма участников церковно-реформаторского движения, исследования, собравшие и анализировавшие сведения о заседаниях Поместного Собора Российской Православной Церкви 1917–1918 гг. ^[6],[7],[8], учитывавшие соборные проекты ^{[9],[10],[11]}, и опираясь на предыдущие исторические ^[11],[15] и свои исследования 2007–2017 гг. по периоду становления религиозного движения за церковную реформу в России начала ХХ в.

Дилемма радикального толка – «реформа или реформация» стояла перед религиозной интеллигенцией ^{[18, с. 26–27]} и церковными реформаторами и активно обсуждалась в 1906–1908 гг. ^{[24],[27],[29] [30],[38]}. Если одна часть религиозной интеллигенции мыслила «реформацию» как внутрицерковную, другая – как религиозную (как создание нового христианства на основе развивающихся догматов и нового прочтении Евангелия), уточняя, что есть «настоящая» Церковь и каковы интересы этой настоящей Церкви. Прийдя к идее союза с социал-демократами, одна часть религиозной интеллигенция считала, что реформация в России неизбежна, другие рассматривали реформацию как внутрицерковную. Церковные реформаторы ставили проблему иначе. Они предлагали не следовать за религиозной интеллигенцией, которая. по их представлениям, проповедовала реформацию в духе Лютера ^{[19, c. 603, 607]3}, а выдвинуть на первое место христианскую этику, претворить христианское учение о нравственности в правила социальной справедливости, и начать их осуществлять ^{[21, c. 1280, 1285]}. О том, где пролегала грань между «церковной реформой» и «реформацией» видно на материалах журнала «Вопросы жизни», еженедельника «Век» и газеты «Церковный вестник». Издатели «Вопросов жизни» (С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев) в 1905 г. считали, что самим историческим развитием страны были поставлены 4 великие задачи: «политическое раскрепощение, экономическое возрождение, культурный ренессанс и религиозная реформация» ^{[22, c. 358]}. Но под «религиозной» ими подразумевалась реформация внутрицерковная, а не конфессиональная. В 1909 г. «Вехи» выразили «духовно-общественное» (Франк) состояние культурной элиты, показав «необходимость (для нее, – И.В.) религиозно-метафизических основ мировоззрения» ^{[23, c. 14]}; интеллигенция признала, что её место должны занять силы, вооруженные новой – религиозной – идеей. «Век» был печатным органом Братства церковного обновления, в которое входили и ряд церковных реформаторов, имел специальное приложение («Церковное обновление»), и из номера в номер критиковал синодалов и проводимые ими дисциплинарные взыскания по отношению к священникам, занятым активной общественной деятельностью. Журнал помещал дискуссионные материалы о будущей Церкви и числу оставленных в ней таинств, был полем для полемических статей К. М. Аггеева, В. П. Свенцицкого, Д. В. Философова, здесь публиковались Н. А. Бердяев, В. Ф. Эрн, помещались заметки сельских и городских священников. К. М. Аггеев, причастный к организации «Века», в 1-м номере предложил читателям включиться в дискуссию по вопросу «реформа или реформация?», опубликовал одноименную статью. Светское, оппозиционное Церкви, общество, писал он, предложило формулу «эволюция или революция» – («около старой Церкви делать нечего»), в «сфере церковной» эта формула звучит по-другому – «реформа или реформация». На каком пути возможен «религиозный синтез?» – спрашивал он. «Революционеры отличаются от эволюционистов признанием необходимости распада… сторонники реформации отграничиваются от сторонников реформ» ^{[24, c. 1]} новым религиозным мышлением. «Религиозный синтез» лежит на пути «религиозного творчества», и «кто это поймет, тому нечего делать не только с Синодом, но и со всеми восточными патриархами» ^{[24, c. 2]}. О чем шла речь? – О творчестве в Церкви, которого придерживались церковные реформаторы. Их позиция предполагала новое отношение к аскетической традиции, которая, согласно всем участникам движения, мешала творчеству в Церкви. Необходим творческий акт, меняющий пассивное «христианское сознание» (Аггеев), способное только копировать прошлое, потому что для такого сознания нет «закона исторической необходимости» ^{[24, c. 1]}. Творчество выступало регулятором реформы, предусматривалось креативность в уставной, богослужебной, административно-правовой жизни.

«Церковный вестник» в период 2-я половина 1906 – начало 1908 гг. заполнялся преимущественно статьями церковных реформаторов, журнал писал, что Церковь нуждается в реформе, но из этого вовсе не вытекает необходимость реформации как прямого следования ^[19] интеллигенции. Стремясь оставаться в центре событий религиозного движения, журнал помещал информацию о статьях его участников. Например, в № 19 «Церковного вестника» внимание читателя было привлечено к обличительному «письму к духовенству» (в «Веке») В.П. Свенцицкого («Что вы сделали с Церковью?») ^[25]. С 1906 по 1907 гг. в «Церковном вестнике» шла дискуссия по вопросу о второбрачии для клириков Русской Церкви ^[26]: позицию защитника второбрачия выбрал Антоний Миловидов⁶, с ним спорил священник Иоанн Виноградский. В 1907 г. дискуссия о второбрачии духовенства перешла на количество допустимых браков для гражданского общества. «Церковный вестник» тогда же цитатно пересказал статью «Религиозно-философское обновление» ^[27] публициста Л. Е. Галича⁴, который напомнил, что реформацию совершает тот, кто не в состоянии жить без веры. «Интеллигентские “опыты”, – отмечал публицист, относя и себя к религиозной интеллигенции, – наши толки… о святой плоти», о «лжи церковности» и «третьем Завете» не прорвутся за пределы литературы. Либеральное направление «Церковного вестника» ^{[19],[21],[26],[29],[30]} навлекло на издание недовольство С.-Петербургского митрополита Антония, и в 1908 г. редактор журнала А. П. Рождественский откорректировал курс.

Т.е., дискутируя в своих печатных изданиях о «реформации», религиозное движение, неотъемлемой частью которого в 1906–1908 гг. было церковное реформаторство левого толка, не смогло выработать согласия по вопросу «реформа или реформация». Используя термин «реформация», церковные реформаторы, де факто, подразумевали то, что корректнее называть «церковной реформой». В религиозном поле левые реформаторы ограничились предложением «новой формулы спасения» ^[30], но после 1907 г. не отстаивали и её. К концу 1909 г. проблема «реформа или реформация» утратила остроту для всего религиозного движения.

Таким образом, концептуальной идеей церковного реформаторства была христианизация текущей жизни, выразившаяся в позиционировании сближения уставного православия с обстоятельствами и запросами социальной жизни начала ХХ в. Предложения концентрировалась в административной, образовательной, внутриуставной, богослужебной, социально-коммуникативной областях. И здесь не наблюдается конфронтаций с позиционированием их на Соборе Российской Православной Церкви 1917–1918 г.

Замечание об организации жизни на основах христианской веры имело место в определении Синода от 29 апреля в 1917 г. (о необходимости созыва всецерковного собора). Определение признало «неотложным» принятие «самых разнообразных мер» для «должного направления» жизни по «заповедям Христа Спасителя» и «основам церковных правил и Предания» ^{[31, c. 3]}. Тот факт, что это послание Синода нового, послереволюционного состава было включено в 1918 г. в сборник «Деяний» Поместного собора 1917–1918 гг., изданный по итогам обсуждений, говорит о том, что в тексте послания не было ничего, противоречившего убеждениям участников Собора. Но и не имелась в виду «христианизация» жизни, согласно религиозно-философским теориям религиозной интеллигенции.

Поместный собор Российской Православной Церкви открылся в Москве 15 августа 1917 г., при министре исповеданий Временного правительства, активном участнике религиозного движения начала ХХ в. А. В. Карташеве. На Соборе был одобрен переход к каноничному образу управления православной Церковью в России; обсуждались вопросы епархиального управления, церковного суда и церковно-правовые стороны церковной жизни, проблемы уклада приходской жизни (в т.ч. имуществ и церковной школы), духовно-учебных заведений, диалога со старообрядчеством, положения Церкви в условиях нового времени, в том числе её статуса в государстве, провозгласившем свободу совести.

Из числа проблем, поднятых движением за церковную реформу в начале ХХ в., была «непонятность церковных служб», предложение их сокращения и упрощения, перевода богослужебных текстов на русский язык. Тема сокращения и упрощения церковных служб, в том числе, как возвращения к богослужению первых веков, принятая и церковными реформаторами, обсуждалась также в Предсоборном присутствии. В 1906 г. архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский) сделал доклад, предлагавший ввести Устав из Типикона Великой Константинопольской Церкви (Афины, 1864); устав отменял традиционные для православной Церкви всенощные бдения. В ходе совместных заседаний VI и VII отделов Предсоборного присутствия предложение было отклонено, как и чтение вслух за Литургией Евхаристической молитвы. На Поместном Соборе Российской Православной Церкви 1917–1918 гг. проблема, в том числе по вопросу сокращения продолжительности богослужений ^{[32, c. 165]}, была конкретизирована. В «Отделе о богослужении, проповедничестве и храме» был создан подотдел о богослужебном уставе, председателем которого стал архиепископ Симферопольский и Таврический Димитрий (Абашидзе). Проект, в подготовке которого участвовали такие церковные специалисты, как И. А. Карабинов, В. Д. Прилуцкий, Б. А. Тураев, составил перечень рекомендуемых уставных сокращений и ряд пунктов по исправлению богослужебных книг. Было предложено пересмотреть текст Типикона, последняя редакция которого производилась в конце XVII в., в частности, службы русским святым изложить совместно со службами святым вселенским, соединить вместе и исправить уставные статьи о евангельских чтениях; провести редактирование Служебника, в частности, в чинах литургии тайные молитвы поставить непосредственно перед возгласами, являющимися заключением молитв ^{[32, c. 169–160]}, что вполне логично. Предполагалось составление новых чинопоследований, вызываемых потребностями современной жизни, служб новомученикам. Этот проект затем обсуждался на Совещании епископов 17 марта и 28 августа 1918 г.; было принято решение сохранить действующий устав, допуская сокращения с осмотрительностью.

Решения на Соборе не принимались спонтанным голосованием, а складывались в процессе многоступенчатого обсуждения: в одном из подотделов специалистами обсуждался и готовился проект соборного определения, суммировавший его доклад зачитывался на пленарном заседании Собора, участники заседания обсуждали общую концепцию, при одобрении её доклад рассматривался постатейно. Голосовался каждый пункт, в случае разногласий по нему шли поиски общего решения, предлагались и обсуждались поправки. Таким образом проекты корректировались, и прошедший обсуждение вариант передавался редакционному отделу, исправленный им текст голосовался и утверждался пленарным заседанием и передавался Совещанию епископов. И только на этой стадии могло быть наложено veto на решение общего собрания.

В 1906 г. наличие проблемы «непонимания служб» подтвердили в «Отзывах» епархиальные архиереи, хотя в разосланных им опросных листах не было специального вопроса. Архиепископ Ярославский Иоаков (Пятницкий) отметил, что в богослужебных книгах много устаревших слов, непонятных даже и священнику, получившему богословское образование [33 c. 257]. С тем, что церковно-славянский язык оставался непонятным едва ли не половине населения православной России были согласны большинство архиереев, сделавших замечания о языке. Архиереи писали об исправлении богослужебных книг и возможности перевода на новославянский, о специальных книгах вспомогательного значения для мирян, исправлении неточностей перевода с греческого, особенно в Псалтири и канонах, устранении устаревших и неблагозвучных слов и выражений.

На Поместном Соборе 1917–1918 гг. отдел «о богослужении, проповедничестве и церковном искусстве» провел 5 заседаний (9–26 сентября 1917) по вопросу о богослужении на русском и национальных языках. В обсуждении вопроса захотели участвовать 171 соборянин, из их числа – 33 архиерея. 5 сентября 1917 г. архиепископ Волынский Евлогий (Георгиевский) выступил с речью о важном – донести содержание христианского богослужения до ума и сердца каждого верующего. В ходе прений высказывались также священник П. Ратьковский, протоиереи И. Ильин, Т. Теодоровский, А. Хотовицкий, речь шла не столько об интеллигенции, сколько о непонимании славянского языка народными массами, и о том, что переход к введению русских слов должен происходить постепенно, допускался полный перевод корпуса богослужебных книг, но как дело отдаленного будущего. С таким, аккуратным подходом были согласны многие из участников обсуждения (архиеп. Кавказский и Ставропольский Агафор, еп. Пермский и Кунгурский Андроник, еп. Омский Сильвестр (Ольшевский)⁵, священники В. Прилуцкий, А. Пономарев, миряне); еп. Оренбургский Мефодий допускал чтение на русском языке паремий. Предлагалось издание книг с богослужебными молитвами для мирян на двух языках, для чтения дома, изучение церковно-славянского языка в школах и в храмах с прихожанами, введение народного молитвенного пения вне богослужений. На третьей сессии Собора, начавшейся 2 июля 1918 г. отдел «о богослужении, проповедничестве и церковном искусстве» рассмотрел доклад А. И. Новосельского об обсуждении вопроса в подотделе, и вынес решение о частичном допущении общерусского или малороссийского языка в богослужении (чтение Слова Божия, отдельные песнопения, молитвы, замена отдельных слов и речений и т. п.), но при одобрении этого церковной властью. Было признано необходимым немедленно образовать при Высшем Церковном Управлении особую комиссию как для упрощения и исправления церковно-славянского текста богослужебных книг, так и для перевода богослужений на общерусский или малороссийский, и на иные, употребляемые в Православной Русской Церкви, языки. Комиссия должна была принимать на рассмотрение как уже существующие опыты подобных переводов, так и вновь появляющиеся. Решение было передано на утверждение Высшего Церковного Управления⁶.

Что касается вопроса богослужебного творчества, поднимавшегося церковными реформаторами, то он был претворен на практике: в 1918 г. вышли из печати два новых богослужебных последования «Служба всем святым в земле Российстей просиявшим» и «Порядок церковного служения во дни всенародного покаяния 2–4 августа 1918 г.», которые вполне отвечали духовным требованиям времени. Таким образом, не приняв процедуры немедленного и полного перевода церковного богослужения на русский язык, всецерковное представительство на Соборе учло проблему «непонимания языка богослужений», заявленную религиозной интеллигенцией в 1902–1903 гг., и поддержанную церковными реформаторами в 1905–1907 гг.

Еще одна проблема, поднимавшаяся церковными реформаторами в ХХ в.⁷ , – это «оживление» церковной проповеди. Из-за сложностей смутного времени, в ноябре 1917 г. Собор принял решение заниматься только административными вопросами, для церковного проповедничества было сделано исключение. Остановимся и мы подробней на ходе дискуссии, которая проходила на 3-х заседаниях. Высказывались как бывшие участники религиозного движения со стороны интеллигенции (Г. Н. Трубецкой, Н. А. Котляревский) и бывшие «церковные реформаторы» (К. М. Аггеев и Д. И. Боголюбов), так и противостоявшие тем и другим «консерваторы» (архимандрит Вениамин (Федченков) и архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий)).

Вначале был зачитан проект, 8 пунктов которого отвечали вопросам, поднимавшимся реформаторами в печати в начале века: узаконить проповедь как «первейшую обязанность» священника, совершать чтение проповеди с амвона на языке национальных окраин, включить в церковную проповедь проблематику общественно-государственной жизни, расширить институт церковного проповедничества за счет дьяконов, псаломщиков и учительствующих мирян; проповедь должна была совершаться во всех, соответствующих этому, местах: обществах, кружках, коллективах, общественных собраниях; обучение искусству пастырской проповеди предлагалось проводить с первых лет учебы в духовной школе и на специальных курсах и через специализированные издания⁸.

Разница в позициях соборян проявилась при обсуждении первого пункта. Для либералов начала ХХ в. было важно отстоять в церковной проповеди злободневность темы и талант проповедника. Категоричность («первейшая обязанность»), которую предлагал проект, по их мнению, возвращала к временам, когда, как отметил Г. Н. Трубецкой, народ скучал и уходил из храмов, как только священник приступал к проповеди. Г. Н. Трубецкой был против «обязательности» и предлагал в каждой епархии определять талантливых проповедников, и не обязательно из рядов священства. Решающим был принцип исторической необходимости. Протоиерей Д. И. Боголюбов, заметил, что в проповеди «важно и нужно представлять запросы времени»; «живая проповедь» возможна и за литургией, если «учительствовать по Достоевскому», пересказывая Евангелие так, чтобы представить «живого Христа» ^{[34, c. 136–137]}. Бывший участник ПРФС Н. А. Котляревский сказал, что приоритет «обязательности» проповеди для приходского священника это уклон в протестантизм. Для организации надлежащей церковной проповеди, нужно много времени и «новые отношения между Церковью и обществом», Церкви еще нужно широко «войти в окружающую жизнь», и по примеру католичества заняться «практическим проникновением в… социальный строй» ^{[34, c. 138]}. Священник И. А. Артоболевский, считал, что насущная проблема – это отсутствие «живой проповеди», идущей из самого душевного состояния проповедника, и пока не создадутся «новые условия пастырства» и «новый тип пастыря» («способный сказать то, что нужно, по требованию жизни»), такой проповеди не будет. По И. А. Артоболевскому «нужно предоставить проповедь пасторской свободе и творчеству» ^{[34, c. 163–164]}. П. Н. Апраксин поддержал выступавших и подчеркнул, что цель церковного собрания – Евхаристия, лучшая проповедь – литургия. Автор доклада А. И. Новосельский заявил, что опирался на 19-е правило VI Вселенского собора, признавшего проповедь существенной принадлежностью иерархического служения, и на свидетельство Иустина Философа о чтении наставлений в древней Церкви; он подтвердил, что Отдел имел в виду привлекать к проповедничеству «живые силы», т.е. талантливых проповедников ^{[34, c. 140]}.

Представители консервативной части отстаивали не принцип «талантливости», а умение «говорить» проповедь и составлять её по святоотеческим творениям. Архиепископ Харьковский Антоний на следующем, 38-м заседании выступил с речью, в которой подготовил ответы на мнения предыдущих ораторов, он обосновал их цитатами из правил Вселенских соборов (19-го правила VI собора и 2-го правила VII собора) и ссылками на историю Русской Церкви XVII–XVIII вв. Проповедь – не талант, а искусство говорить, подчеркнул он, есть достаточно примеров проповедей с использованием житий, их народ слушает с удовольствием. Харьковский владыка был не против привлечения к проповедничеству, под руководством священника, дьяконов, псаломщиков и мирян ^{[34, c. 150–151]}. Против их привлечения был мирянин В. Я Бахметьев, он считал, что проповедь – это восполнение богословия, и надо чтобы в нее не привносились «переменчивые мысли века сего» (Бахметьев). А. Г. Куляшов был за «организованное» проповедничество: пастырская проповедь «хаотична». Архимандрит Вениамин (Федченков) подчеркнул, что обучение проповедничеству начинается с «углубления религиозного опыта», развития «живой веры», в том числе на уровне семинарий, а пока, приходя в семинарии, студенты, случается, теряют веру ^{[34, c. 171–172]}.

Предложение исключить фразу о произнесении проповеди «по особым обстоятельствам в жизни Церкви, общества и государства» соборянами было отклонено, и она вошла в утвержденный 1 пункт проекта; также было признано, что проповедь должна звучать как можно чаще. Без осложнений прошел 2-й пункт, утвердивший новый состав проповедников, 3-й пункт признавал, что церковная проповедь должна касаться всех путей земной человеческой жизни ^{[34, c. 169]}, и там, где это необходимо, звучать на местных наречиях и языках. 4-й пункт утвердил создание братств и кружков проповедников, и задачей этих братств и кружков должна была стать культура проповеди. 8 пункт проводил коренное изменение в «науке о проповедничестве»: принцип построения ее на святоотеческих творениях должен был сочетаться с непременным приданием проповеди практического характера⁹.

Собор обсудил ставившийся религиозной интеллигенций вопрос о сложившимся в Русской Церкви обычае избирать епископов только из монашествующих ^{[35, c. 96–115]}. Формула, выработанная Отделом, предполагала выборы кандидатов из духовенства и мирян. Докладчик проекта епископ Челябинский Серафим (Александров) и большинство выступавших были за пострижение в монашество кандидата, мотивируя это необходимостью для него пройти духовный подвиг; противник «византизма» и сторонник (в 1906–1908 гг.) ряда идей церковного реформаторства Н. Д. Кузнецов предложил учесть обстоятельства так называемого «внешнего монашества» (Кузнецов) и не связывать епископский сан обязательным принятием монашеского пострижения. Он предложил убрать уточнение об «обязательном облачении в рясофор» ^{[29, c. 109]} кандидата из мирян. Архимандрит Иларион (Троицкий) настаивал на том, чтобы кандидат в епископы из мирян прошел все священные степени, профессор МДА И. А. Громогласов, опираясь на каноны, доказывал, что принятие монашества необязательно и приводил пример избрания из мирян патриарха Константинопольского Фотия, но был за «облачение в рясофор» как своего рода «мундир», присущий званию. П. Б. Мансуров внес поправку о нравственных качествах поставляемого, уровню образованности и богословских знаний. При голосовании были отклонены поправки об обязательном пострижении и прохождении кандидатами из мирян священных степеней, принято «облачение в рясофор». В какой-то мере такое решение было и ответом на критику религиозным движением приоритета аскетизма в православной Церкви.

Вопрос движения начала века о «демократизации» Церкви получил выражение в обсуждении Отделом выборов епископа клиром и народом. Обсуждение было начато 25 января 1918 г. в рамках темы «об органах епархиального управления Православной Российской Церкви». Проект предлагал порядок избрания епископа на епархиальном собрании (с епископами во главе) из выдвинутых Синодом кандидатов, с последующим утверждением кандидата патриархом. В обсуждении участвовали епископ Челябинский Серафим (докладчик), указавший на противоречивость исторических источников по избранию и назначению епископов (в источниках, согласно докладчику, народ только свидетель «канонического достоинства избираемого» ^{[35, c. 90]}). Епископ Минский Георгий (Ярошевский) был за проект, предложенный Отделом; архиепископ Тверской Серафим предложил дать представителям мирян и клира совещательный голос. Архиепископ Тамбовский Кирилл (Смирнов), отстаивал соблюдение не принципа «большинство голосов», а единодушия голосов членов епархии; для П. Б. Мансурова главным была близость епископа пастве. Своеобразным оказалась позиция критика (в 1905–1909 гг.) программных реформ религиозной интеллигенции епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского): он отказался подписать проект, потому что, с его точки зрения, предложенная формула избрания епископа противоречила церковным канонам. Он отметил принципиальное нежелание Собора официально заявить принципом соборной работы «неизменность канонов» ^{[35, c. 90]}; и поставил вопрос «ребром»: принять принцип выборности и остаться верным «вселенскому церковному сознанию, как оно выразилось в канонах», или «отступить от него» и канонов ^{[35, c. 66]}, а каноны говорили о выборах, а не назначении кандидатов. «Если мы заботимся о верности канонам, то нечего искать новой формулы», кроме той, что была утверждена Вселенскими соборами ^{[35, c. 67]}. За выборы кандидатов клиром и мирянами выступили участник ПРФО протоиерей А. В. Смирнов¹⁰, С. А. Котляревский; И. М. Громогласов призвал клир и мирян к самому широкому и деятельному участию в… великом деле избрания епископов… к общему творчеству в церковном деле» ^{[35, c. 83]}. Он предложил упростить процедуру и призвал доверять епархиальному собранию, избирающему кандидатов под началом епископа, а назначение Синодом применять в особых случаях. Один из лидеров смутных событий 1905 г., когда московское Общество любителей духовно-нравственного просвещения отказалось подчиняться Московскому митрополиту Владимиру (Богоявленскому) и председатель «предсоборной Комиссии» (1905) либерального московского духовенства ^[36] протоиерей Н. П. Добронравов и протоиерей Н. В. Цветков настаивали на приоритете выборности кандидата епархией ^{[35, c. 91]}. После голосования епархиальное собрание и клир получили право выдвигать своих кандидатов для занятия кафедры.

Всего же в работе разных отделов Поместного Собора Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. приняли участие 12 человек, активно занимавшихся в 1905–1907 гг. разработкой проблемы церковной реформы.

Таким образом, Священный Собор Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. не уходил от проблемных вопросов предшествующего десятилетия, всецерковное соборное сознание, мобилизовавшееся в сложных условиях революционного времени, провело их решение в каноничном поле, и не раскалывая паству. В целом, Собор рассматривал темы: преподавания Закона Божия в светских общеобразовательных учебных заведениях, правового положения православной Церкви в государстве, избрания монашествующих на должности приходских священников, проект положений о поводах к разводу и о последствиях расторжения браков. Обращение к материалам Поместного Собора 1917–1918 гг. в контексте нашей темы показывает, что, помимо возвращения к принципу «соборности», Собор, де факто, не отверг и важность сближения форм церковной жизни с запросами и формами социальной жизни нового времени, и принял как очевидное, что церковная реформа должна была соответствовать положению Церкви в новых исторических условиях. Он восстановил каноническое управление, которое дало Церкви самостоятельность, духовную защищенность и способность к мобилизации сил в условиях преследования духовенства советской властью, в обстоятельствах ориентации большевиков на уничтожение религиозного сознания в стране. Сама политика избирательности вопросов для всецерковного обсуждения в ситуации, когда за стенами зала собраний Собора лилась кровь, указала действительную степень остроты, жизнеспособности и духовный уровень многих проблем, заявленных в начале века, и утративших эти качества перед трагичностью происходивших событий. Думается, это окончательно расставило все точки над «и» и для тех, кто в начале века задавался вопросом «реформа или реформация?».

Примечания

¹ Из петербургской группы «32-х» посещали ПРФС (1901–1903) и ПРФО (1907–1917) соответственно: священники К. М. Аггеев (один из инициаторов возрождения ПРФО), П. В. Раевский, П. С. Аксенов, Я. И. Медведь, В. Я. Колачев, И. Ф. Егоров, Д. Ф. Гидаспов, редактор и издатель «Церковной газеты» И. И. Филевский, протоиереи С. А. Соллертинский, С. А. Ледовский; архимандрит Михаил (Семенов), протоиереи Н. Р. Антонов и профессора СПбДА Н. Л. Лепорский и МДА Д. И. Боголюбов, священники И. Д. Холопов, И. Ф. Альбов, А. С. Смирнов и бывший священник Н. В. Огнев.

² «Церковно-общественный вестник», редактировавшийся Б. В. Титлиновым в 1917 г., тоже активно критиковал работу Собора.

3 В последнее время «недовольство церковным христианством охватило не только… интеллигентский класс, но и… духовенство». Интеллигенция хочет «переработать саму церковную систему и создать новое – реформированное христианство. Такое стремление находит сочувствие и среди патентованных богословов, и среди духовных лиц», они также настаивают на реформе церковной системы и ждут «русского Лютера». ^{[13, c. 603,604]}

4 Возможно, послушник Троице-Сергиевой Лавры А. Н. Миловидов (буд. (1935) еп. Омский).

5 Габрилович Леонид Евгеньевич, в 1907–1908 гг. публицист «Речи», философ, в 1909 г. приват-доцента Петербургского университета.

6 Причислены к лику святых Архиерейским собором РПЦ 2000 г.

7 Сведений об утверждении или отмене проекта на заседании под председательством патриарха Московского и всея Руси Тихона (Белавина), нет.

8 Тема поднималась ученым монашеством со 2-пол. 1860-х гг. ^[31]

9 Пункты 5, 6, 7 уточняли предыдущие пункты.

¹⁰ Октябрист, профессор КазДА, депутат IV Думы, участник прений в ПРФО.