The questions of autonomy of the constitutional terminology (Blanket (?) constitutional norms)

Antsiferov Nikolai Viktorovich PhD in Law Docent, the department of Constitutional Law and Constitutional Procedure, Peoples' Friendship University of Russia 117198, Russia, Moscow, Mikluho-Maklaya Street 6, office #458 nvanciferov@yandex.ru Other publications by this author

Учитывая системообразующее, межотраслевое правовое значение современной конституции, «… все главные, а тем более принципиальные явления общественной жизни должны найти своё выражение» ^[1] в её терминологии. С другой стороны, конституция выступает не только источником национального права, но и его своеобразным реципиентом, в той или иной степени воспринимающим определённое состояние развития права, естественно, в зависимости от особенностей ситуации, в которой конституция учреждается. Такая сторона взаимодействия конституции и национального права, в частности, выражается в разнообразных терминологических связях. Исходя из изложенного, понятным является распространённость в конституционно-правовом материале бланкетных и отсылочных норм, а также иных положений, содержащих термины, совпадающими с отраслевыми, либо созвучные им. В такой ситуации одной из важных задач является адекватное восприятие собственного конституционного, во-первых, и отраслевого (отсылочного), во-вторых, компонента в содержании данных положений.

Рассмотрим несколько относимых к изложенному конституционно- правовых сюжетов.

1. «Государственная измена» и «Тяжкое преступление» в контексте ч. 1 ст. 93 Конституции РФ.

Как следует из ч. 1 ст. 93 Конституции РФ, в качестве материально-правовых оснований для отрешения Президента РФ от должности названы совершение Президентом РФ «государственной измены или иного тяжкого преступления». В то же время, в соответствии со статьёй 15 действующего Уголовного кодекса РФ выделяется четыре категории преступлений: небольшой тяжести, средней тяжести, тяжкие и особо тяжкие ^[2]. При этом в соответствии с ч. 3 указанной статьи, «тяжкими преступлениями признаются умышленные деяния, за совершение которых максимальное наказание, предусмотренное настоящим Кодексом, не превышает десяти лет лишения свободы». Однако, согласно ст. 275 Уголовного кодекса РФ за государственную измену предусмотрено наказание в виде лишения на срок от двенадцати до двадцати лет, то есть она относится не к тяжкому, а к особо тяжкому преступлению. Подобная ситуация в сочетании с отсутствием политико-правовых основания для возможности привлечения Президента РФ к конституционно-правовой ответственности за совершение преступления меньшей тяжести при отсутствии таковой в ситуации совершения более тяжкого преступления, приводит авторов к выводам о том, что имеет место «… неоправданное исключение из формулы основания импичмента наличия особо тяжких преступлений» ^[3] и, соответственно, необходимости решения данного вопроса путём расширительного толкования понятия «тяжкое преступление» как охватывающего также «особо тяжкое преступление» в смысле действующего уголовного законодательства, либо посредством иных решений в логике соответствующего принципиального подхода.

В частности, как отмечает Г.А. Трофимова, «весьма странным выглядит ныне предусмотренное основание отрешение Президента РФ от должности по причине того, что в качестве преступлений, за совершение которых можно лишиться соответствующего статуса, предусмотрены наряду с государственной изменой лишь тяжкие преступления, хотя Уголовный кодекс РФ предусматривает ещё и такую группу преступлений, как особо тяжкие (ст. 15). Представляется, следуя буквальной формулировке Закона, что на данный момент, кроме государственной измены, ни за одно тяжкое преступление Президент РФ не может быть привлечён к ответственности. Данное положение Конституции РФ не только имеет ограничительный характер, но и определяет ответственность за менее существенные наказания, исключая ответственность за более суровые» ^[4]. Из аналогичного (по сути) подхода исходит А.В. Крысанов, который по умолчанию заменяет в данном контексте понятие «тяжкое преступление» конструкцией «тяжкое (особо тяжкое) преступление» ^[5].

Такой вариант решения рассматриваемой правовой ситуации, на наш взгляд, выглядит упрощённым. Во-первых, необходимо учитывать правовые условия, существовавшие на момент принятия Конституции РФ. В указанный период действовал Уголовный кодекс РФ в редакции от 27.08.1993 года ^[6]. Данный закон не предусматривал категории особо тяжкого преступления, ограничиваясь выделением среди всех преступлений тяжких, к которым относил, в том числе, измену Родине. Как отмечает А.А. Кондрашев, соответственно, «… в ранее действовавшем УК РСФСР легального определения понятия «особо тяжкое преступление» не содержалось, хотя оно и использовалось, но в отдельных составах применялся иной термин – «особо тяжкие последствия» ^[7]. При этом нужно отметить, что состав преступления, предусмотренного ст. 64 Уголовного кодекса РФ (Измена Родине) в редакции от 27.08.1993 года, не совпадает не только по наименованию, но и по своему объёму (выглядит шире) с составом, предусмотренным ст. 275 действующего Уголовного кодекса РФ (Государственная измена). Также не идентичен объём понятия тяжкого преступления с точки зрения действовавшего на момент принятия Конституции РФ уголовного законодательства (ст. 7.1 Уголовного кодекса РФ в редакции от 27.08.1993 года), с одной стороны, и с позиции современного Уголовного кодекса РФ (в том числе, если объединять данную уголовно-правовую категорию с категорией особо тяжкого преступления).

Таким образом, рассмотрение анализируемых положений ч. 1 ст. 93 Конституции РФ в логике исключительно бланкетной нормы предполагает вывод о том, что федеральный законодатель изменяет (и фактически изменил) её реальное наполнение с точки зрения материально-правовых оснований для применения процедуры отрешения Президента РФ от должности.

В то же время, нужно учитывать, что институт отрешения Президента РФ от должности в логике Конституции РФ и с точки зрения правовой природы импичмента как таковой, является экстраординарным, исключительным, направленным на удаление Президента РФ от должности в ситуации осуществления им действий, явно противоречащих правопорядку, делающих несовместимым данное лицо с возложенными на него высокими функциями главы государства, гаранта Конституции РФ, прав и свобод человека и гражданина и пр. (ст. 80 Конституции РФ). Данная мера в полной мере не является мерой т.н. политической ответственности, и возможность её применения юридически не соотносится с категориями эффективности, целесообразности действий Президента РФ и другими усмотрительными категориями, что дополняется сложной процедурой применения, в том числе направленной на установление соответствующих конкретных юридических оснований. Очевидно, что возможность применения данной меры не может вступать в противоречие с её назначением и логикой конституционного регулирования, обусловившей необходимость прибегнуть к такому институту. В то же время федеральный законодатель самостоятельно определяет содержание уголовного законодательства, категории преступлений (самостоятельно определяет целесообразность выделения и состав соответствующих категорий, которые, по сути, являются приёмом юридической техники, либо, например, может осуществлять индивидуализированное правовое регулирование того или иного состава преступления), наказание за их совершение с учётом динамики общественной жизни, необходимости эффективной борьбы с преступностью и правонарушающим поведением в целом. Будучи в целом свободным в соответствующих вопросах, он, в тоже время, не может изменять существо положений о конституционной ответственности Президента РФ.

В данной ситуации нельзя отрицать, что применение конституционно-правовой нормы находится в непосредственной связи с положениями уголовного закона. При этом наличие бланкетного элемента в данной формуле, с другой стороны, никоим образом не отрицает самостоятельность вытекающей из данной конституционной нормы конституционной обязанности и, соответственно, конституционной ответственности за её нарушение (на что указывает Колосова Н.М ^[8]). В такой ситуации, толкование рассматриваемых конституционных понятий не может сводиться к восприятию отраслевого значения идентичных или созвучных терминов в действующем законодательстве, а должно использовать весь арсенал средств конституционно-правового толкования, обеспечивающий выявление конституционно-правового компонента в содержании бланкетно сформулированной правовой нормы. В такой ситуации не в полной степени адекватным выглядят и подходы о разрешении подобной «коллизии»: «только законодательным путём - либо посредством отнесением государственной измены в ст. 93 Конституции РФ к особо тяжким преступлениям, которые, таким образом, становятся основанием импичмента Президента РФ, либо путём изменения уголовного законодательства в части определения категорий преступлений» ^[9]. В действительности, подобные подходы по существу ставят Конституцию РФ в подчинённое положение по отношению к текущему законодательству, что не соответствует её особому значению в системе российского права.

В нашем случае не исключается, что совершение деяния, являющегося с точки зрения уголовного закона тяжким преступлением, не соответствует конституционно-правовому понятию тяжкого преступления и не может служить основанием для отрешения президента от должности. При ином подходе допускается преодоление воли конституционного законодателя на исключительность применения процедуры отрешения от должности путём формального придания федеральным законодателем незначительному деянию статуса тяжкого преступления. В связи с этим заслуживает внимание мнение А.Л. Сергеева, который считает, что «следует разделять понятия «государственная измена» и «тяжкое преступление» как основания ответственности Президента РФ от одноимённых уголовно-правовых категорий» ^[10]. В то же время, нельзя согласиться с произвольным определением данных понятий в контексте конституционного права. Учитывая, что генетически соответствующие понятия имеют уголовно-правовой характер, их толкование может быть адекватно осуществлено лишь с привлечением уголовно-правового материала, в частности, действовавшего на момент принятия Конституции РФ. Вызывают сомнения и предложения о необходимости закрепить значение данных категорий в Федеральном законе «О конституционной ответственности Президента Российской Федерации», учитывая, что они носят собственно конституционный характер и связывают, в том числе, законодательные органы. Соответственно, их значение может быть определено посредством процедур конституционного толкования, а не может быть преодолено путём законодательной деятельности.

2. «Лица, содержащиеся в местах лишения свободы по приговору суда» в контексте ч. 3 ст. 32 Конституции РФ.

В соответствии с ч. 3 ст. 32 Конституции РФ «Не имеют права избирать и быть избранными граждане, признанные судом недееспособными, а также содержащиеся в местах лишения свободы по приговору суда».

Содержание данного конституционного положения рассматривалось Конституционным Судом РФ в рамках вопроса о возможности исполнения в соответствии с Конституцией РФ постановления Европейского суда по правам человека от 4 июля 2013 года по делу «Анчугов и Гладков против России». Конституционный Суд РФ в соответствующем постановлении ^[11] указал на то, что «федеральный законодатель не лишен возможности, последовательно реализуя принцип гуманизма в уголовном праве, оптимизировать систему уголовных наказаний, в том числе посредством перевода отдельных режимов отбывания лишения свободы в альтернативные виды наказаний, хотя и связанные с принудительным ограничением свободы осужденных, но не влекущие ограничения их избирательных прав. …федеральный законодатель правомочен внести в уголовное и уголовно-исполнительное законодательство изменения, в соответствии с которыми отбывание наказания в колониях-поселениях лицами, осужденным и к лишению свободы за преступления, совершенные по неосторожности, а также лицами, осужденными к лишению свободы за совершение умышленных преступлений небольшой и средней тяжести, ранее не отбывавшими лишение свободы, – как разновидность режима лишения свободы в смысле статьи 56 УК Российской Федерации – было бы трансформировано в отдельный вид уголовного наказания, на который не распространяется ограничение, предусмотренное статьей 32 (часть 3) Конституции Российской Федерации». При этом данный вывод основан на анализе Конституционным Судом РФ положений действующего материального уголовного законодательства. Как отмечается Конституционным Судом РФ, «По смыслу части первой статьи 56 УК Российской Федерации, формулировка «граждане, содержащиеся в местах лишения свободы по приговору суда» означает «осужденные, изолированные от общества в колониях-поселениях, воспитательных колониях, лечебных исправительных учреждениях, исправительных колониях либо в тюрьмах», т.е. под «лишением свободы» в контексте статьи 32 (часть 3) Конституции Российской Федерации следует понимать специальный вид уголовного наказания - в отличие от сходных видов уголовного наказания, связанных с ограничением свободы в широком смысле, таких как принудительные работы, ограничение свободы, арест, содержание в дисциплинарной воинской части (статья 44 УК Российской Федерации). В частности, такой вид уголовного наказания, как арест, также представляющий собой изоляцию осужденного от общества, не является лишением свободы в уголовно-правовом смысле. Это означает, что только лишение свободы в его специальном уголовно-правовом значении - как отдельного и самостоятельного вида наказания - влечет за собой содержание в местах лишения свободы, определенных в части первой статьи 56 УК Российской Федерации, и, соответственно, лишение осужденного права избирать». При этом «В соответствии со статьей 129 УИК Российской Федерации осужденные, отбывающие лишение свободы в колонии-поселении, ограничены в свободе передвижения, но содержатся без охраны, могут свободно передвигаться по территории колонии-поселения и вне колонии в пределах муниципального образования, на территории которого она расположена; осужденным может быть разрешено проживание со своими семьями на арендованной или собственной жилой площади на территории колонии-поселения или за ее пределами, но в границах муниципального образования, на территории которого расположена колония-поселение. Практически такие осужденные приобретают статус, который - в сравнении с иными режимами отбывания наказания в виде лишения свободы - характеризуется существенно меньшим объемом ограничений: они могут носить гражданскую одежду, иметь при себе деньги и ценные вещи, получать посылки, передачи и бандероли; могут иметь свидания без ограничения их количества; вправе работать, а также обучаться по заочной форме в образовательных организациях высшего образования и профессиональных образовательных организациях. С учетом этого федеральный законодатель правомочен внести в уголовное и уголовно-исполнительное законодательство изменения, в соответствии с которыми отбывание наказания в колониях-поселениях лицами, осужденными к лишению свободы за преступления, совершенные по неосторожности, а также лицами, осужденными к лишению свободы за совершение умышленных преступлений небольшой и средней тяжести, ранее не отбывавшими лишение свободы, - как разновидность режима лишения свободы в смысле статьи 56 УК Российской Федерации - было бы трансформировано в отдельный вид уголовного наказания, на который не распространяется ограничение, предусмотренное статьей 32 (часть 3) Конституции Российской Федерации». Таким образом, можно сделать вывод о том, что Конституционный Суд РФ исходит из терминологической идентичности конституционного понятия «лица, находящиеся в местах лишения свободы по приговору суда» в логике Конституции РФ и «лица, отбывающие наказание в виде лишения свободы» исходя из действующего уголовного законодательства. На наш взгляд, в данном случае важно исходить из необходимости правильного установления отраслевого институционального соответствия содержанию конституционной нормы. В нашей ситуации, исходя из буквального толкования ч. 3 ст. 32 Конституции РФ, основанием для недопущения граждан к выборам является не отбывание наказания в виде лишения свободы, а нахождение в местах лишения свободы по приговору суда. Соответствующий вывод может иметь важные правовые последствия.

Так, основанное на уголовном законодательстве (предложенное Конституционным Судом РФ), толкование исключает, в частности, непосредственное применение соответствующей нормы к лицам, в отношении которых назначено наказание в виде смертной казни, так как в уголовно-правовом смысле оно не относится к лишению свободы. В то же время, анализ уголовно-исполнительного законодательства (как действующего, так и имевшего место на момент принятия Конституции РФ) позволяет сделать вывод о том, что соответствующие лица до момента исполнения наказания содержатся в условиях лишения свободы (ч. 3, 4 ст. 185, ст. 127, ч. 5 ст. 131 Уголовно-исполнительного кодекса РФ ^[12]). Аналогично неочевидным является исключение из объёма предусмотренного Конституцией РФ понятия граждан, отбывающих наказание в местах лишения свободы по приговору суда, лиц, осуждённых к наказанию в виде ареста. Уголовное законодательство, действовавшее на момент принятия Конституции РФ, не содержало наказание в виде ареста. В то же время, в соответствии с ч. 1 ст. 54 Уголовного кодекса РФ «Арест заключается в содержании осужденного в условиях строгой изоляции от общества и устанавливается на срок от одного до шести месяцев». При этом согласно ч. 2 ст. 69 Уголовно-исполнительного кодекса РФ «На осужденных распространяются условия содержания, установленные настоящим Кодексом для осужденных к лишению свободы, отбывающих наказание в условиях общего режима в тюрьме».

С другой стороны, конституционный законодатель, определяя круг лиц, лишённых возможности участвовать в выборах, придаёт этому кругу лиц самостоятельное конституционное наполнение, ограничивая в том числе законодателя в возможности путём подконституционного регулирования коренным образом изменять существо конституционных установлений путём изменений терминологического характера, не отражающих динамику общественных отношений, исходя из который конституционный законодатель изменил бы позицию по соответствующему конституционному вопросу. В нашем случае Конституционный Суд РФ не установил, что за время после принятия Конституции РФ появились такие новые социальные явления, связанные с порядком исполнения наказания в виде содержания в колонии-поселения, которые существенно изменили его сущность и содержание. Способом определения объёма понятия лишения свободы в таком случае является анализ существовавшего в момент принятия действующей Конституции РФ правового регулирования. В данный момент отбывание наказания в колонии-поселении относилось к лишению свободы. Оснований считать, что такое наказание исключалось из объёма конституционного понятия «лишения свободы» не имеется. Да и если бы удалось установить такое исключение, это бы поставило под очевидное сомнение решение суда о праве, а не обязанности предоставить таким лицам избирательные права. В связи с этим данный вывод представляется в предложенной логике достаточно неочевидным, ограничивающим применение конституционной нормы (в том числе конституционной обязанности) вне установленного порядка. В этом смысле более обоснованным является особое мнение судьи Конституционного Суда РФ Ярославцева В.Г., который верно, на наш взгляд, определяет пределы деятельности текущего законодателя не изменять значение конституционных терминов, а устанавливать лишение свободы в качестве наказания за то или иное преступление.

Обращает на себя внимание, что в особых мнениях судей на данное Постановление Конституционного Суда РФ также не высказывается принципиальных возражений относительно такого подхода к разрешению спора как замена на законодательной уровне содержания тех или иных терминов, содержащихся в Конституции РФ. В частности, в особом мнении судьи С.М. Казанцева проводится мысль о том, что в ситуации, когда Конституцией РФ избирательные права ограничиваются в меньшей степени, чем в международных договорах, то применяется международный договор. В то же время очевидно, что такого рода нормы (о составе лиц, участвующих в выборах) не сводятся к правам конкретных лицах, но представляют собой институты народовластия, конфигурированные волей народа как единственного источника власти.

Во всяком случае, на наш взгляд, данная правовая ситуация не может разрешаться путём мысленной (искусственной) адаптации конституционных положений к заранее заданным подходам. В частности, не вызывает нашей поддержки подход, описанный В.В. Лапаевой, которая отмечает, что «… можно пойти по … варианту, который … обсуждается среди конституционалистов. Речь идет о том, чтобы выстроить искомую юридическую конструкцию, позволяющую выполнить решение ЕСПЧ путем интерпретации слов «по приговору суда» ^[12]. В этом случае следует исходить из того, что конституционный законодатель, введя в текст нормы слова «по приговору суда», предусмотрел, таким образом, дискреционные полномочия судебных органов, позволяющие им дифференцированно подходить к назначению лишения активного избирательного права в качестве дополнительного наказания» ^[13]. В такой ситуации происходит не основанное на праве преодоление назначения толкования Конституции РФ как направленного на реализацию правового акта, обладающего верховенством в правовой системе (ч. 2 ст. 4), высшей юридической силой и прямым действием (ч. 1 ст. 15 Конституции РФ), что приводит к появлению правовых конструкций, не соотносящихся и даже противоречащих собственному содержанию конституционного текста.

3. «Международные договоры Российской Федерации» в контексте ч. 4 ст. 15 Конституции РФ.

В соответствии с ч. 4 ст. 15 Конституции РФ «Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора». Таким образом, установлена конституционная обязанность при правоприменении приоритетно к положениям законов руководствоваться нормами международных договоров. Определяя содержание данной конституционной нормы, комментаторы обращаются к положениям Федерального закона «О международных договорах Российской Федерации», отмечая, что в состав конституционного понятия международного договора входят «все международные договоры Российской Федерации (межгосударственные, межправительственные, межведомственного характера) независимо от того, на каком уровне принято решение о согласии на их обязательность для Российской Федерации и каким способом такое согласие выражено (подписание, обмен документами, образующими договор, ратификация, утверждение, принятие, присоединение)» ^[14]. Такой вывод основан на буквальном восприятии положений п. 2 ст. 1, пп. «а» с. 2, ч. 2 ст. 3 Федерального закона «О международных договорах Российской Федерации» и соотносится с Венской конвенцией о праве международных договоров. Более того, в указанном федеральном законе текстуально воспроизведена конституционная формула: «Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора» (п. 2 ст. 5 указанного закона). В то же время, даже если полагать адекватным подобный подход с точки зрения уровня закона, он достоверно не подтверждает действительный смысл рассматриваемых конституционных положений, так как вызывает обоснованные сомнения относительно установления на конституционном уровне приоритета подзаконных по своей природе и порядку принятия актов перед законами.

В частности, как считает С.Ю. Марочкин, «… не может обладать приоритетом применения перед законом договор, введённый в действие актом более низкой юридической силы, чем закон. Иное противоречило бы правовой логике» ^[15]. Аналогичную позицию занимает Б.С. Эбзеев, отмечающий, что «преимуществом в применении обладают только ратифицированные федеральным законодателем международные договоры, что же касается межправительственных или межведомственных соглашений, то они таким преимуществом по отношению к национальному закону не обладают, что вытекает из взаимосвязанных положений ст. ст. 10, 71, 86, 90, 105 - 107, 113, 114, 125 Конституции» ^[16]. Другие авторы отмечают соотносимо этому, что «в соответствии с Конституцией Российской Федерации необходимо закрепить правило о соотношении международных договоров Российской Федерации и внутригосударственных законов. Международные договоры, ратифицированные Российской Федерацией посредством принятия соответствующего федерального закона, имеют приоритет в применении в отношении законов Российской Федерации. Международные договоры Российской Федерации, утвержденные Президентом или Правительством Российской Федерации, имеют приоритет в отношении президентских, правительственных или иных актов, издаваемых нижестоящими органами государственной власти. Договоры межведомственного характера пользуются приоритетом лишь в отношении актов соответствующего ведомства (ведомств)» ^[17].

Обращаясь к юридической практике, можно заметить следующее. Как отмечается в п. 5 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 31 октября 2001 г. № 8 «О некоторых вопросах применения судами Конституции Российской Федерации при осуществлении правосудия», «суд при рассмотрении дела не вправе применять нормы закона, регулирующего возникшие правоотношения, если вступившим в силу для Российской Федерации международным договором, решение о согласии на обязательность которого для Российской Федерации было принято в форме федерального закона, установлены иные правила, чем предусмотренные законом. В этих случаях применяются правила международного договора Российской Федерации» ^[18]. Таким образом, подход Верховного Суда РФ, выраженный в указанном постановлении, носит в целом ограничительный (если иметь ввиду законную терминологию) характер, что, очевидно, свидетельствует о придании конституционному термину «международный договор» самостоятельного значения.

Несколько иным образом рассматриваемый вопрос разрешается в п. 5 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 10.10.2003 г. № 5 «О применении судами общей юрисдикции общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации», в которым решено «обратить внимание судов на то, что согласие на обязательность международного договора для Российской Федерации должно быть выражено в форме федерального закона, если указанным договором установлены иные правила, чем Федеральным законом (часть 4 статьи 15 Конституции Российской Федерации, части 1 и 2 статьи 5, статья 14, пункт "а" части 1 статьи 15 Федерального закона «О международных договорах Российской Федерации», часть 2 статьи 1 ГПК РФ, часть 3 статьи 1 УПК РФ)» ^[19].

В текущей судебной практике применяется и подход, в силу которого международные договоры по смыслу федерального закона непосредственно отождествляются с объёмом соответствующего конституционного понятия ^{[20, 21, 22]}. В любом случае, правоприменительные решения вопроса соответствующего соотношения, как правило, доказательно не обосновываются и определяются либо буквальным восприятием идентичных имён как обозначающих тождественные понятия, либо интуитивно обусловленным выводом о необоснованности подобного подхода.

В заключение необходимо оговориться, что задачей настоящей статьи не является собственно истолкование рассматриваемых положений в логике актуального момента (что в каждом случае весьма актуально само по себе), а также отметить следующее. Конституция РФ как базисный правовой документ, содержащий нормоустановления, относящиеся содержательно к различным отраслям права, вряд ли может быть адекватно истолкована без привлечения соответствующего отраслевого юридического материала. В то же время такой подход не может предполагать автоматического восприятия определённой законом (и подзаконными актами) терминологии как отражающей содержание и объём конституционных понятий. Рассмотренные примеры свидетельствуют о необходимости формирования индивидуализированного подхода к выявлению собственно конституционного и «бланкетного» элементов конкретных положений. В отсутствие такового возникает существенный риск неадекватного их восприятия, способного привести к существенным негативным социально-правовым последствиям. При этом нужно отметить, что существенная динамика общественной жизни не исключает, а зачастую и обусловливает возможность изменения фактического наполнения объёма того или иного понятия в силу изменения фактической общественной ситуации. Так, развитие технологий воспроизведения и передачи информации обусловливает изменение социальных представлений о привычных явлениях окружающей действительности. Например, опубликование в представлениях населения утратило былую связь именно с бумажным носителем и осуществляется также путём размещения во всеобщем доступе различных электронных документов. Этот процесс не мог не повлиять на сферу сообщения субъектам общественных отношений содержания нормативных правовых актов. Авторы Конституции РФ, очевидно, используя в ч. 3 ст. 15 Конституции категорию «официальное опубликование», представляли себе размещение текстов нормативных правовых актов именно на бумажных носителях. Однако, Конституция РФ обладает одновременно признаками стабильности и динамизма, что предполагает отражение в ней каркаса правовой действительности, который обогащается практикой правотворчества и правоприменения. «Стабильность Конституции … не синоним застывшего на бумаге текста. Она в соприкосновении с реальной жизнью наполняется более глубоким содержанием без изменения конституционного текста» ^[23]. Таким образом, несмотря на то, что фактическое наполнение объёма понятия может меняться, он должен соотноситься с волей конституционного законодателя, установление которой зачастую представляет собой весьма сложную, но в каждом случае необходимую задачу.