Reinterpretation of politics in the context of metamodernism

Khokhlova Dar'ya Danilovna Post-graduate student, the department of Political Management, Saint Petersburg State University 191124, Russia, St. Petersburg, Smolnogo Street 1/3, office #7 dashanty@rambler.ru

Эпоха метамодерна в настоящее время находится в стадии своего становления, у нее даже нет собственной устойчивой терминологии. Обращаясь к ее теоретическим истокам, в первую очередь стоит упомянуть работы Джеймса Бьюкенена, Юргена Хабермаса, Джозефа М. Бассета, Джейн Мансбридж и др. В 1919 году в работе «Между анархией и Левиафаном» Бьюкенен, исследуя производительную и защитительную модели государств, пришел к выводу, что взаимовыгодное государство (выгодное всем участникам политического процесса) функционирует за счет обновляемой политической теории (то есть, руководствуется современными концепциями), договорных отношений и институтов, ограничивающих абсолютную власть. Хабермас в своих работах последовательно развивает теорию коммуникативного действия, при помощи которой пытается доказать, что социальное развитие возможно только через общественный договор, коллективный политический дискурс. Бассет в 1980 году ввел термин «делиберативная демократия» (в работе «Делиберативная демократия: принцип большинства в республиканском правительстве»), говоря о том, что подлинно легитимная демократия основана на массовом публичном обсуждении, лишенном влияния групп интересов. В дальнейшем концепцию делиберативной (совещательной) демократии развивали многие исследователи: Джеймс Фишкин, Джошуа Коэн, Эми Гутманн и Деннис Ф. Томпсон. Их исследования доказали, что делиберативная демократия дает результаты, превосходящие результаты других демократический моделей. Мансбридж в «По ту сторону демократии соперничества» (1980) делает вывод, что наиболее эффективно сочетании унитарной (в основе которой стремление к консенсусу) и сопернической демократий, поскольку, когда конкуренция становится центробежной силой политики, она теряет общий продуктивный смысл, а совещательная демократия все же имеет ограниченный эффект.

О метамодерне или пост-постмодерне стали активно писать в 1990-х гг.^[1], говоря о новом движении искренности вместо иронии постмодерна. Первыми приход метамодерна заметили в сфере искусства, преимущественно в литературе^{[2] [3]}, используя для описания новой эпохи термины транс-постмодернизм^[4] (пост-ирония), пост-миллениализм^[5] (уход от мышления жертвы), псведо-модернизм или диджимодернизм^[6] (поверхностность вследствие развития Интернета и технологий), однако все эти термины существовали вне социально-политической плоскости. В 2010 г. культурологи Робин ван дер Аккер и Тимотеус Вермелен написали «Заметки о метамодернизме»^[7], а в 2011 г. вышел «Манифест метамодернизма»^[8], написанный Люком Тернером – так было положено начало распространению термина в социальные науки. Приставка «мета-» происходит от платоновского metaxy, означающего «золотую середину», промежуточность. Эпоха метамодернизма сравнивается с маятником, имея в виду отрицание единственной истины, отказ от выбора между наивностью (модерном) и цинизмом (постмодерном) в пользу баланса между тем и другим.

Метамодернизм – это эпоха пост-истины^[9], когда за каждым признается право на собственную правду: «Вся информация является основанием для знания, будь оно эмпирическим или афористичным, безотносительно его истинности» («Манифест метамодернизма» Люка Тернера в переводе Артемия Гусева). Об этом же пишет Славой Жижек, говоря, что подлинная политика – это искусство невозможного, поскольку она меняет параметры возможного^[10], таким образом, мы имеем неопределенность в основе всех современных процессов и больше не считаем ее терминальной стадией. Пост-истина появилась в эпоху метамодерна, поскольку оба этих явления имеют одинаковую лиминальную сущность: в них нет и не может быть определенности, в них есть балансирование между двух полюсов, они существуют, опираясь на сомнения.

Влияние метамодерна на политику оказывается в первую очередь через демистификацию абсолютной власти (через лексическую революцию в том числе) и «общества спектакля». Символом новой эпохи становится феномен влияния вместо абсолютной власти, на смену которой приходят кооперативные формы управления. Трансформация идеи абсолютной политической власти в идею политического влияния началась в 1980-х гг., однако ее специфика, которую Александр Пятигорский назвал переходом от концепции «политика – это все» к «все может быть политикой», ставит человека в ситуацию эпистемологической неопределенности или иллюзорности^[11] (вариативная герменевтика новой политики обусловлена «промежуточным» характером метамодерна). В контексте новой концепции политической власти воз­можны следующие способы понимания сферы политики: (1) пол­ное объяснение в неполитических терминах; (2) рассмотрение политики как возникающей из отношений, но не сводимой к ним, как форму организации неполитических факто­ров, поддающуюся пониманию только в терминах новых поли­тических принципов; (3) рассмотрение ее как автономной сферы. Таким образом, по сути, происходит отделение политики от мировоззрения^[12], идеологии, в сторону автономизма и кооперативного общественного управления. Цель новой политики мыслится в духе искренности метамодерна – это уход от спектакля (как общественно-политических отношений) и мифа^[13].

Тогда встает вопрос: какова роль государства в современном обществе? Новая концепция политики идет по следам минархизма с его идеей минимального и ультраминимального государства: «Любое государство, которое больше минимального, нарушает права людей»^[14]. Алекс Комфорт писал, что политическая власть привлекает примерно тех же людей, что и преступность^[15] (что согласуется с моделью государства как «оседлого бандита» МакГира – Олсона), в оппозицию этому современное революционное и радикальное движение избегает властного дискурса и вертикального характера управления, принимая классические анархистские принципы: автономию, добровольное объединение, самоорганизацию, взаимопомощь, прямую демократию^[16].

Описанные выше черты метамодерна образуют феномен пост-политики, характеризующейся (1) десакрализацией политической власти, (2) диджитализмом, разрушающим «общество спектакля», (3) бесцельностью, (4) отсутствием иерархии и плюрализмом, (5) автономизмом и автономным правом, (6) этикой и пацифизмом^[17]. Выходит, что post-politics – это политическая формация, по большинству признаков совпадающая с постанархизмом^[18]: личная автономия, отсутствие групповой идентичности, девальвация власти, отсутствие идолов, осознанное отношение к общим ресурсам, ненасильственные методы. Ключевой предпосылкой для эпохи постанархизма и пост-политики является идея о том, что нации, общества, идеологии, замкнутые системы не существуют в реальности^[19], это конструкты довлеющего политического дискурса, который легитимирует идею абсолютной политической власти и безальтернативного способа контролировать ситуацию.

Абсолютная политическая власть формирует такое политическое пространство, в котором возможности прямой демократии сужаются^[20]. Ноам Хомский отмечает, что даже в парламентских демократиях роль парламента ослабевает со времен окончания Второй мировой войны, а бюрократический аппарат сохраняется вне зависимости от решения избирателей^[21], что подтверждает Йозеф Шумпетер^[22] и Ги Дебор^[23].

Институциональные способы реализации прямой демократии устаревают, общество все чаще выбирает иные пути влияния на политику, в обход институций: митинги, самостоятельно написанные законопроекты, манифесты, создание и голосование за неклассические партии, избрание нетипичных политических фигур в качестве протеста против власти как абсолюта. Именно таким образом рождается кооперативное политическое управление – как альтернатива абсолютной политической власти. Данная кооперация подразумевает консенсус автономных личностей. Здесь заложены две пропозиции: (1) консенсус является единственным парето-оптимальным методом управления решением^{[24] [25]}, (2) автономность личности – это условие реализации созидательной воли к самореализации^{[26] [27]}. Сообщество автономных личностей, создающих соразмерное себе политическое пространство, может появиться даже там, где нет государства и рынка. В политической теории это называется контрвластью: например, Марсель Мосс и Пьер Кластр называли контрвластью социальные институты, противостоящие власти и капиталу: от самоуправляемых общин и рабочих союзов до отрядов народного ополчения; а Антонио Негри назвал ее основой «конституционной власти», которая создает общественные учреждения и институции^[28]. Главная особенность таких коопераций – это не противопоставление себя власти, а предотвращение появления власти. Славой Жижек и Ги Дебор отмечают, что современность вышла за границу конфликтной истории, которая конструировалась при помощи идеологий^[29]; пост-политика движется в сторону преодоления идеологических делений, решая новые проблемы посредством свободного обсуждения, учитывающего конкретные нужды людей, и экспертного знания^[30].

Одним из видов пост-политических отношений является horizontalidad: свободное коллективное обсуждение потенциальных решений, лишенное идеологической окраски, политических программ и иерархии, но наделенное личной автономией и социальным равенством^[31]. Horizontalidad – это продукт бесконфликтных протестов XXI века, а именно аргентинского радикального движения равных, зародившегося после экономического кризиса в декабре 2001 г.^[32], и лондонского движения, возникшего на антиглобалистком Европейском социальном форуме 2004 г.^[33] Horizontalidad – это один из примеров кооперативного политического управления.

Системный подход, основанный на этих принципах, предлагает partisipism. Это «освободительная теория» (liberating theory) в русле либертарного социализма, состоящая из четырех компонентов: экономики участия (parecon), политики участия (parpolity), семейной (феминизм) и общественной (поликультура) сфер. Каждый из четырех компонентов рассматривается в двух плоскостях: первая, центром которой является автономная личность; вторая, в которой институциональные ограничения помогают реализовывать потребности личностей.

Parpolity – концепция созданная Стивеном Р. Шаломом, основанная на пяти принципах: свобода, самоуправление, справедливость, солидарность, толерантность. Главная цель parpolity – это создание такой политической системы, в которой каждый человек имеет возможность напрямую участвовать в принятии политических и экономических решений в той степени, в какой он от этих решений зависит^[34]. Для этого предлагается создать интегрированные советы (nested counsils), участниками которых будут все взрослые граждане данного общества. Советы делятся на уровни по 50 человек каждый, таким образом, что в среднем решение будет приниматься сотнями тысяч человек. Это не формат глобального государства, но форма координирующего совещательного органа. Каждый уровень Советов имеет право проводить референдум, оспаривающий решения любого из уровней. Также возможно присутствие людей, помогающих работе Совета. Помимо Советов предусмотрены Суды с правом вето, состоящие из, приблизительно, 41 случайно выбранных человека (не обязательное число), которые предотвратят тиранию большинства (на основании законов о правах человека). Именно поэтому Суды не избираются, а формируются рандомно. Состав Суда обновляется каждые два года. Решения при кооперативном управлении принимаются на основе консенсуса, в иных случаях на основе большинства голосов^[35].

Parpolity критикуется за противоречие придуманной системы с концепцией: она не следует в полной мере принципу horizontalidad, поскольку Советы и Суды – это не прямая демократия, а иерархичная представительская структура; также противоречит принципу принятие законов внешним авторитетом (теми же институтами), а не правовым обычаем^[36].

Parecon – концепция партисипативной экономики, предложенная политологом Майклом Альбертом и экономистом Робином Ханелом, близкой к parecon и partisipism является концепция общих ресурсов нобелевского лауреата по экономике политолога Элинор Остром. В parecon подразумевается кооперативное принятие решение в качестве экономического механизма в вопросах производства, потребления и распределения ресурсов в обществе. Главные принципы parecon: справедливость, солидарность, разнообразие, самоуправление, бесклассовость, экологичность и эффективность, не превалирующая над остальными ценностями.

Элинор Остром, занимаясь исследованием управления общими ресурсами в течение пятидесяти лет, выделила восемь принципов: (1) четкое определение границ сообщества; (2) соответствие правил, регулирующих обращение с общими ресурсами, реальным потребностям и условиям; (3) каждый человек, попадающий под действие правил, может участвовать в их изменении; (4) внешние власти принимают и не нарушают установленные сообществом правила; (5) разработанная система мониторинга поведения членов сообщества, осуществляемого самим сообществом; (6) применять четко фиксированные санкции по отношению к нарушителям правил; (7) располагать ясными и доступными способами разрешения разногласий; (8) ответственность за управление общими ресурсами несут все члены и подсистемы сообщества, и все сообщество целиком^[37].

Parecon существует в пространстве между рыночной экономикой и централизованным управлением, функционируя на основе совместного планирования и коллективной саморегуляции^[38]. Согласно концепции, труд должен быть справедливо (кооперативно) оценен и вознагражден относительно затраченных на него времени и сил; трудовые обязательства сбалансированы; а частная собственность на производственные активы отсутствует^[39].

Как и parpolity, parecon подразумевает, что степень участия человека в принятии решения зависит от степени его вовлеченности в вопрос, отсюда выходит принцип рабочего самоуправления, где каждый работник имеет наибольшее влияние на те вопросы, которыми непосредственно занят сам (что, по сути, является и экспертной оценкой, обходя «касту» специалистов, не участвующих в рабочем процессе непосредственно).

Parecon чаще всего критикуется за пункт о справедливом вознаграждении труда. Коммунистическая критика утверждает, что, не смотря на вознаграждение, даже под parecon люди будут стремиться работать как можно меньше. Ноам Хомский отмечает, что parecon точно как и капитализм определяет работу как бремя, а его система вознаграждения унизительна^[40]. Дэвид Швайкарт видит слабость концепции (1) в вопросе кооперативного принятия решений и балансировке труда: это работает только в небольших коллективах, а не в целом обществе; (2) равная оплата труда снижает мотивацию работников; (3) их собственная оценка приложенных усилий, от чего зависит их зарплата, может быть ложью; (4) жесткий мониторинг сообществом членов сообщества может перерасти в тоталитаризм, либо наоборот, контроля не будет вовсе; экономическое планирование без рынка едва ли возможно^[41]. Дебаты о parecon ведутся на всех уровнях (от обывательского до научного), концепция находится в стадии становления.

Partisipism балансирует в духе метамодерна между капитализмом и социализмом, развиваясь в русле пост-анархизма. Критика концепции касается ее внутренних противоречий, поскольку естественную регуляцию и добровольность она снова загоняет в старые рамки координаторства, иерархии и представительства. Разработка концепции не успевает за развитием ее идеи, однако The Next System работает над их синхронизацией, кумулируя различные предложения в поисках лучшего, на основе их анализа.

В результате краткого обзора метамодернистского влияния на политику, можно сделать следующие выводы:

1. Современная политическая теория находится в процессе легитимации постанархистского подхода к политике и политическому управлению;
2. Новая политическая теория неразрывно связана с политической практикой: с формированием нового дискурса, политических практик и институтов;
3. Главные черты метамодернистской политики – это феномен влияния вместо насилия, кооперация вместо абсолютной политической власти, добровольность вместо обязанности, горизонтальная модель сотрудничества вместо вертикали власти, отсутствие идеологии и ореола избранности политиков, поскольку политиком может быть каждый.

Даже эта небольшая статья раскрывает одну из ключевых черт новой политической теории – ее связанность с реальной политикой, то есть, ее высочайшая практическая значимость. Кооперативная модель управления создается в процессе публичного обсуждения как учеными, так и «обывателями», которые перестают быть таковыми в эпоху метамодерна: каждый член общества согласно новым концепциям участвует в разработке и реализации политики. Таким образом, время политических обывателей проходит. Беспрецедентно то, что политическая теория сегодня – это не научно-элитистский проект, а массовый. Таким образом, посредством работы над кооперативной моделью политического управления возникает заявка на институциональную революция, а разработка нового политического дискурса в контексте метамодерна порождает культурную революцию. Мягкость и глубина политических перемен делает рассматриваемые модели приемлемыми (в той или иной мере) практически в любом политическом контексте.

Важно отметить, что реальная политика уже переходит в метамодернистскую эпоху: необходимость реформы Европейского союза (устаревание формата), политический процесс Италии, Великобритании, Соединенных Штатов Америки, «Лучшая партия» Йона Гнарра и его успешное правление столицей Исландии в течении четырех лет, присутствие «Пиратской партии» в Европейском парламенте, феномен пост-истины и многое другое – это доказательства лиминальности политики как ее естественного, а не переходного состояния, что является отличительной чертой «маятника» метамодерна. Осознание этих новых условий реальности на бытовом уровне и их научное исследование и легитимация откроют следующий этап в понимании политики и ее возможностей.