Power and Transgression: phenomenon of masses in the contemporary social space

Balakleets Natalia Aleksandrovna PhD in Philosophy associate professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ulyanovsk, str. Severnyi Venets, 32 bnatalja@mail.ru Other publications by this author

Определение сущности и конститутивных признаков феномена массы, экспликация характера взаимосвязи массы и власти, обнаружение основных черт массового общества и человека массы как особого антропологического типа – одни из наиболее проблемных узлов современной философии. Дефиниция массы затруднена, во-первых, наличием различных исторических форм ее существования, что выражается уже на вербальном уровне в смысловом наполнении таких обросших многослойными социокультурными коннотациями лексем, как толпа, чернь, плебс, «четвертое сословие» (О. Шпенглер), «стадо» (Ф. Ницше), «стая» (Э. Канетти), «публика» (Г. Тард). Массы, сменяющие друг друга на исторической арене, обладают различными, подчас не совместимыми друг с другом характеристиками. Как мы увидим далее, массы дотехнологической эпохи значительно отличаются от современных масс, значительная роль в конституировании которых принадлежит технике и информационно-коммуникационным технологиям. Изменения претерпели социально-коммуникативные и социально-пространственные особенности массовых форм человеческого бытия. Таким образом, масса как объект исследования в диахроническом аспекте предстает в различных исторических вариантах своего существования.

Во-вторых, поиск универсального определения массы, осуществляемый философией и социально-гуманитарными науками, затруднен многообразием ее актуально наличествующих типов, что выражается в наличии разнообразных классификаций масс (толп). В данном случае речь идет о синхроническом аспекте анализа феномена масс. Толпа представляет собой один из типов существования массы, однако и внутри самой толпы возможны многообразные подтипы. К примеру, в классификации, предложенной Густавом Лебоном, к толпе относятся столь разнящиеся между собой социальные феномены, как простые «скопища» людей, уличные толпы, парламентские собрания, суды присяжных, секты, касты и даже классы ^[1]. Другим примером, наглядно демонстрирующим возможность существования различных типов масс, является классификация Элиаса Канетти. Так, наряду с открытой массой, стремящейся к бесконечному росту, спонтанно возникающей и так же неожиданно распадающейся, автором выделяется закрытая масса, которая обладает четкой структурой и заполняет определенное, предназначенное для нее пространство ^{[2, c. 25-26]}. Кроме того, согласно Канетти существуют ритмическая и замершая, медленная и быстрая массы. К массовым феноменам он относит такие разнородные социальные общности, как толпа, объятая манией разрушения, политические, военные, спортивные массы, театральная и концертная публика, паломники и даже невидимые массы мертвых, относящиеся к сверхчувственному миру. Таким образом, проблематичным представляется признание однородного характера массовых форм социальной жизни не только в диахронии, но и в синхронии, не только в историческом прошлом, но и в актуальном «сейчас». Можно утверждать, что масса (как и общество в целом) – это социальный феномен, который тяготеет к множественным формам своей структурации и организации.

Наконец, в-третьих, следует отметить, что существуют исследования, в которых правомерность употребления самого термина «массы» или «массовое общество» применительно к современному обществу ставится под сомнение. К примеру, Теодор Гайгер, предпринимая попытку разоблачения утвердившегося в науке представления о массовом анонимном характере современного социального бытия, утверждает: «общественные отношения, которые представляют индивида в качестве молекулы в массе, по большей части совсем не фигурируют в описании его движений в социальной среде. <…> Действительное различие между современной и более ранней общественной формами состоит, таким образом, в том, что раньше все политические, экономические и культурные действия человека разыгрывались во взаимодействии с известными, близкими к нему лицами, сегодня же в развертывание этого обширного деятельностного и событийного контекста, помимо всего прочего, включаются также и анонимные контакты» ^{[3, S. 313, 314]}. Следовательно, сами термины «масса» и «массовое общество» не следует использовать некритично для обозначения сущности современного общества как такового. Они не тождественны современному социальному бытию в целом. Проблема здесь кроется в демаркации массовых форм социальной жизни от феноменов, которые таковыми не являются.

В социально-гуманитарном и философском дискурсе, предельно обобщая, на наш взгляд, можно обнаружить, по меньшей мере, две тенденции трактовки феномена масс. Как мы покажем ниже, с одной стороны, масса может пониматься как неорганизованное аморфное множество, которому присущ трансгрессивный характер. С другой стороны, она трактуется как феномен, обладающий свойствами организации и упорядоченности. Перейдем к экспликации особенностей каждой из обозначенных нами тенденций.

Итак, согласно первой из рассматриваемых тенденций масса понимается как феномен, которому присущи такие характеристики, как бесформенность, неупорядоченность, деструктивный характер, подвижность, динамичность, изменчивость. Так понимаемая масса трансгрессивна в двояком смысле. Во-первых, ей присуща трансгрессия границ между составляющими ее элементами – речь идет о нивелировании социального статуса, пола, возраста, всех значимых индивидуальных свойств людей, включенных в массу. Во-вторых, масса обладает способностью к внешней трансгрессии, которая выражается в осуществлении ею актов трансформации социального и физического пространства – революционном насилии, демонтаже памятников, поджигании зданий, разбиении витрин, физическом насилии и убийствах. Но в то же время не все действия массы являются деструктивными: она способна и к возвеличиванию и чествованию героев, преклонению перед авторитетами и лидерами. Масса мгновенно может перейти от проявлений героизма к преступным действиям, от восхваления к уничижению и наоборот, что было подмечено уже такими исследователями, как Г. Лебон и Г. Тард. Как отмечает Г. Лебон, «толпа легко становится палачом, но также легко она идет и на мученичество» ^{[1, с. 140]}. Согласно выводам Г. Тарда, «для толпы нет середины между отвращением и обожанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками да здравствует! или смерть! <…> И достаточно мелочи, чтобы обожествление превратилось в вечное проклятие» ^{[4, с. 282]}. Причина этой трансгрессивности массы, невозможности установления строго допустимых рамок ее действий – отсутствие какой бы то ни было устойчивой внутренней сущности, руководящей идеи или комплекса идей, вследствие чего она является аморфной, подвижной и неопределенной.

Полное отсутствие организации характерно для массы в концепции Освальда Шпенглера. Согласно Шпенглеру, массы («четвертое сословие») появляются в культуре, которая уже перешла на стадию цивилизации: «Это нечто абсолютно бесформенное, испытывающее ненависть к любой форме, к любым иерархическим различиям, к любой собственности и упорядоченному знанию <…> Масса – это конец, радикальное ничто» ^{[5, с. 1137]}. Это бесформенное, неупорядоченное «четвертое сословие» можно трактовать как некий «излишек» цивилизации (Шпенглер использует термин «остаток»), который не может быть встроен в социальную структуру в качестве созидательного элемента и послужить истоком социальных новообразований и роста. Вместе с тем этот излишек оказывается онтологически более значимым, чем породившая его система, ибо приводит к ее полному краху, к ничто. Таким образом, масса – это неоформленный феномен, который не может выступить условием рождения новых социокультурных форм. Это неассимилированное цивилизацией «сословие», которое уже не подлежит ассимиляции и служит причиной аннигиляции не только самого себя, но и цивилизации в целом. Шпенглер прозорливо разглядел за этой возможностью цивилизаций порождать феномены, не поддающиеся ассимиляции и структурированию, наличие пределов цивилизационного роста. Стремление социальных систем к безостановочному научно-техническому прогрессу неизбежно способствует их краху вследствие накопления тех «остаточных» аморфных феноменов, которые приводят к взрыву всей системы. В фарватере этой мысли Шпенглера движется Жан Бодрийяр, высказывая идею о том, что масса является «полем поглощения и имплозии, а не негативности и взрыва» ^{[6, с. 200]}. Иными словами, так понимаемые массы не способны не только к революционным преобразованиям общества, но и к созидающе-преобразовательным импульсам вообще.

Одним из наиболее значимых исследователей, исходивших из рассмотрения массы как трансгрессивного социального феномена, разрушающего все допустимые иерархии, преступающего границы и постоянно разрастающегося, является Элиас Канетти. Масса в его знаменитом opus magnum уподобляется огню, поглощающему все встречающиеся на его пути препятствия: «он (огонь. – Н.Б.) везде равен себе, стремительно распространяется, способен внезапно возникнуть повсюду, заразителен и ненасытен, многообразен, может быть разрушен, у него есть враг, он умирает, он ведет себя будто живой, и именно так с ним обращаются. Но все эти свойства суть свойства массы, трудно вообще дать более исчерпывающее перечисление ее атрибутов» ^{[2, с. 102-103]}.

Небезынтересно отметить, что наряду с метафорой огня для описания массовых феноменов Канетти использует такие природные метафоры, как море, дождь, река, лес, ветер, песок, подчеркивающие их подвижный, динамичный способ существования, а также их составной, множественный характер. К природным метафорам для характеристики масс прибегали и другие исследователи. Так, Г. Лебон раскрывает когнитивные свойства толпы с помощью метафоры реки, обширные и относительно устойчивые потоки воды которой периодически возмущаются наплывом мелких волн. Современное состояние массового сознания по Лебону характеризуется глубинными процессами, изменяющими движение всей «реки», т.е. расшатыванием фундаментальных принципов и идей, определявших ход истории (сегодня мы назвали бы их «метанарративами»). На авансцену вышли незначительные и непрочные идеи, постоянно сменяющие друг друга («маленькие волны») ^{[1, с. 155-156]}. Г. Тард подчеркивает, что «гидравлические сравнения естественно напрашиваются всякий раз, когда заходит речь как о толпе, так и о публике» ^{[4, с. 260]}. Здесь важно отметить, что перечисленные выше природные (в особенности, водные) метафоры и символы могут быть объединены идеей подвижности, текучести, неустойчивости массовых феноменов.

В рамках рассматриваемого способа понимания массы ей приписывается такая способность, как нивелирование индивидуальности составляющих ее индивидуумов, приведение всевозможных вливающихся в нее разнородных элементов к однородному состоянию. Таким образом, масса может пониматься как подвижное недифференцированное множество, нивелирующее различия. Так понимаемая масса представляет собой вызов существующей власти, это неуправляемый деструктивный феномен, способный положить конец не только этаблированным и устойчивым политическим отношениям, но и всей социальной системе в целом.

Согласно второму способу рассмотрения феномена массы, ее не следует понимать как нечто бесформенное и хаотичное. Напротив, массовым формам социального бытия присущи определенная организация и порядок. Именно таким образом понимают массу, к примеру, Х. Ортега-и-Гассет, Э. Никиш, Г. Маркузе и их последователи ^[7-9]. Иррациональные массовые феномены, обладающие способностью к осуществлению самостоятельных спонтанных актов трансгрессии (революционные, протестные массы) бросают вызов действующей власти. Организованная масса – это консервативная социальная структура, способствующая поддержанию и упрочению существующих отношений власти. Конституированию массы в качестве организованного феномена в наибольшей степени способствует то обстоятельство, что существующая система отношений власти активно использует в своих интересах достижения в области техники и технологий. Повышение политического контроля над современными массами достигается благодаря использованию информационно-коммуникационных технологий.

Как показывают выводы Герберта Маркузе, современная техника не может быть политически нейтральной: «Становится очевидным политический характер технологической рациональности как основного средства усовершенствования господства, создающего всецело тоталитарный универсум, в котором общество и природа, тело и душа удерживаются в состоянии постоянной мобилизации для защиты этого универсума» ^{[9, с. 25]}. Технологический универсум создает особую форму тоталитаризма, которая препятствует конституированию протестных масс. Таким образом, современные технологизированные массы встроены в существующую систему власти и поддерживают ее существование. Показательно, что в работе «Одномерный человек» Маркузе использует концепт «излишек» («excess» ^[10]). Согласно Маркузе «излишки» должны быть вписаны в систему, ассимилированы ею: «необходимо регулировать постоянно возобновляемый излишек» ^{[9, с. 319]}. Наличие излишков или избытков свидетельствует о таком свойстве порождающего их объекта, как потенциальность. Избыток – это то, что превосходит актуальное состояние какого-либо феномена, то, что может дать жизнь новым формам, в отличие от шпенглеровского «остатка» (Rest) ^{[11, S. 411]}, который не обладает свойством потенциальности. Таким образом, если Маркузе констатирует возможность современного общества производить избыток (хотя и сдерживаемую этим обществом), то согласно выводам Шпенглера эта возможность (по крайней мере, применительно к западноевропейской цивилизации) полностью исключена. Для Шпенглера масса как «остаток» социальной системы провоцирует ее неминуемое разрушение. Конституирование в современной западноевропейской цивилизации массы как цивилизационного «остатка» свидетельствует о том, что социальная система не только уже не производит избытка, но и израсходовала, безвозвратно истратила все то, что было накоплено ею в ходе предшествующего роста и не подлежит восстановлению. Масса не способна производить излишки и отдавать, растрачивать, дарить. В этой ситуации, выражаясь словами Фридриха Юнгера, «организация (распределение) оказывается последним средством сохранения состояния минимума» ^{[12, с. 226]}. Таким образом, уделом массы является потребление, приводящее систему к «нулевому уровню» (Ф. Юнгер), «радикальному ничто» (О. Шпенглер).

Эксплицированные нами выше характеристики массы (аморфный или организованный характер) могут сочетаться в рамках одного концептуального подхода в диахроническом или в синхроническом аспектах. Так, в работе Эрнста Никиша «Клерк» прослеживается эволюция различных способов понимания массы. Согласно первому из них, исторически наиболее раннему, возникшему в эпоху доиндустриального общества, под этим термином понималось «скопление людей низших социальных слоев, которые по какой-то причине единым потоком выплывали из каких-то углов и дыр, из грязных жилищ, из самой преисподней, гонимые единым порывом, низменными инстинктами и злыми помыслами, и необузданно ворвались в общественную жизнь» ^{[8, с. 363]}. Так понимаемая масса является аномийным фактором, источником актов внешней трансгрессии, носителем «анархии и хаоса» (и именно поэтому правомерно уподобление ее вышедшей из-под человеческого контроля природной стихии). Масса, понимаемая подобным образом, представляет угрозу для политической элиты.

В индустриальную эпоху, с появлением на политической арене рабочего класса, под термином «масса» стало пониматься «множество организованных рабочих или тех, кто благодаря организации был «поставлен на ноги» и включен в рабочее движение» ^{[8, с. 363]}. Как видим, от стихийных и аномийных форм существования, от неассимилированности и неуправляемости со стороны действующих отношений власти масса переходит к организованным и, следовательно, более предсказуемым и желательным для политической элиты формам. Таким образом, неорганизованная (стихийная) и организованная (упорядоченная) массы, согласно мысли Никиша, являются последовательно выступающими на арене истории разновидностями данного феномена.

Наконец, третьей, исторически самой поздней разновидностью массы, сформировавшейся в эпоху распространения техники, является некое стандартизированное безликое множество: «Масса, прошедшая школу всеобщей технизации, – уже не анархисты и не поклонники хаоса; это просто дрессированные существа, которые отзываются на каждый свист и с которыми властям легко и удобно» ^{[8, с. 365]}. Как видим, эволюция массовых форм социальной жизни по Никишу движима логикой достижения все большей и большей организации, стандартизации и механизации. Непредсказуемые и неконтролируемые массы уступили дорогу массам исчисляемым, дисциплинированным, предсказуемым, действия которых поддаются расчету и прогнозу.

Если в исследовании Э. Никиша эволюция массовых социальных феноменов рассматривается в диахроническом аспекте, то для работ таких авторов, как Г. Лебон и Г. Тард характерно синхроническое сочетание различных типов масс – организованных и неорганизованных. Тард причисляет к «организованным толпам» корпорации. Весьма показательно, что в «Психологии толп» Лебон относит к организованной толпе такие различные по своей структуре социальные общности, как уличные толпы, и, к примеру, политические и религиозные секты. Изменчивый, непредсказуемый характер толпы удивительным образом сочетается с ее консервативным настроем. Мыслитель делает парадоксальный вывод о том, что мятежная толпа, способная на жесточайшее кровопролитие, по своей сути консервативна: «Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии» ^{[1, с. 151]}. Подобные рассуждения органично встраиваются в философскую и историческую традицию апологии сильной власти, которую в разные эпохи развивали такие мыслители, как Н. Макиавелли, Н.М. Карамзин, Б. де Жувенель ^{[13, с. 78-79]}. Как можно заключить из рассуждений Лебона, революционное буйство массы объясняется отнюдь не ее способностью самой служить источником политической власти в обществе или производить радикальные изменения в системе политических отношений, но исключительно бунтом против слабой власти. Масса лишена важнейшей способности, благодаря которой можно утвердиться на политическом Олимпе, – способности управления собой (а именно она выступает одновременно условием управления другими). Не способная к самоуправлению и самоконтролю масса нуждается в сильном лидере, вожде, который и осуществляет эту функцию управления, сплачивая и организуя массу в единое целое. Он же и выступает транслятором необходимого для подчинения массы дискурса (которая не в состоянии самостоятельно его продуцировать), обладающего огромной силой убеждения. При этом отнюдь не интеллектуальные достоинства вождя служат средством привлечения массы, глухой по отношению к изящно выстроенным системам философских аргументов и научных фактов. Эффективное воздействие на массу достигается путем использования иррациональных средств, образов и заблуждений, которые проникают в область бессознательного и становятся предметом слепой веры. Таким образом, политическая функция масс, согласно Лебону, заключается в реконструкции утратившей свою эффективность системы отношений власти, предотвращении ее ослабления и расшатывания.

Как можно заключить из предшествующих рассуждений, в любом случае, понимается ли масса как аморфное множество или структурированное и организованное целое, эксплицитным или имплицитным фоном анализа рассматриваемого социального феномена является осмысление существующих отношений власти. Масса осмысливается через призму интересов власти, как угроза сложившейся системе властных отношений («протестная масса»); резерв или опора власти; потенциальный или реальный носитель и источник власти; сгусток преобразующих и революционных потенций («революционные массы»).

В технологическом обществе изменениям подвергаются способы конституирования толп как особой разновидности масс. Термин «толпа» фигурировал в уже упоминаемых нами исследованиях Г. Тарда и Г. Лебона. Серж Московичи назвал толпу «беспрестанно кишащей людской массой в состоянии бурления» ^{[14, с. 15]}. Толпа – это масса в действии, готовая в любой момент совершить деструкцию социального и физического пространства. Кроме того, существование массы в качестве толпы предполагает непосредственное телесное сближение ее элементов. В толпе или неорганизованной спонтанно конституируемой массе, выражаясь языком Э. Канетти, человек освобождается от страха перед прикосновением другого (Berührungsangst ^{[15, S. 82]}), по-новому переживая свой телесный опыт. Его тело становится элементом коллективного тела, и это тело толпы обладает собственной спецификой, в отличие, к примеру, от совокупного тела народа или нации. Тело толпы можно назвать плотным, непроницаемым, где устраняются возможные зазоры и все элементы тяготеют друг к другу, сближаются, преодолевая дистанцию, которая соблюдается вне толпы. Кроме того, оно является подвижным, текучим, неустойчивым, принимая форму, обусловленную пространственными границами, которые бурлящая толпа постоянно силится преодолеть (и зачастую успешно достигает этой цели). В отличие от политического тела государства, в котором нередко выделяются главные и подчиненные органы управления, «мозг» и зависимые от него элементы, тело толпы не поддается расчленению на отдельные составные «части» и не подчиняется процедурам фрагментаризации и иерархизации. Оно лишено «главных» и «второстепенных» органов. Однако это коллективное тело все же является несамостоятельным и кратковременно существующим феноменом, нуждающемся во внешнем органе управления – своеобразном «мозге», и быстро распадается в том случае, если толпа лишается авторитетного лидера.

Конституирование толпы как особой разновидности массы происходит лишь при условии особой организации социального пространства. Следует подчеркнуть, что появление массовых форм социальной жизни стало возможным в пространстве города. В это пространство включены топосы, которые обладают способностью вмещать значительное количество людей и позволяют осуществить публичные массовые акции (площади, улицы, парки). Кроме названных центров публичного пространства конститутивными для протестных масс являются так называемые «третьи места» (Р. Ольденбург ^[16]). К ним относятся те топосы социального пространства, в которых протекает неформальная публичная жизнь – кофейни, кафе, пивные сады, пабы, таверны и др. Завсегдатаев этих заведений – так называемую публику (Г. Тард) – трудно причислить к массе как совокупности однородных индивидов, однако именно в упомянутых выше коммуникативных центрах создаются предпосылки для появления протестных уличных толп. Как было подмечено еще Г. Тардом, «кафе, клубы, салоны, лавки, какие-либо места, где ведутся разговоры, – вот настоящие фабрики власти» ^{[4, с. 350]}. В этих топосах социального пространства зачастую происходит смешение социальных ролей и статусов, трансгрессия привычных границ и иерархий. «Третьи места» создают благоприятную почву для циркуляции новых идей и смыслов, что интенсифицирует процессы трансформации общественного мнения. В условиях тесного, неформального общения формируется солидарность, основанная не только на общих идейных предпосылках, но и на уровне телесности.

Таким образом, конституирование публичного пространства в качестве структуры, обладающей определенной топологией, включающей коммуникативные центры, является условием появления новых узлов власти, альтернативных существующим. Поэтому стратегия действующей власти, стремящейся к усилению, должна строиться на контролировании этих «фабрик власти», способных породить непредсказуемые протестные массы.

В технологическом обществе происходит переход от неорганизованных спонтанно конституируемых множеств (толп) к организованным массам, что в значительной степени обусловлено особенностями современного социального пространства. Как отмечает Шарон Зукин в исследовании, увидевшем свет в конце 90-х годов ХХ века, «из всех общественных пространств Америки быстрее всего растет количество тюрем» ^{[17, с. 49]}. Изменениям подверглись и традиционные топосы социального пространства. Местом сбора современной публики является оснащенное системами видеонаблюдения, просматриваемое, контролируемое пространство, доступ в которое затруднен девиантным элементам – бродягам, нищим, преступникам. Ш. Зукин прослеживает трансформацию общественного пространства на примере Центрального парка, Брайант-парка и Гудзон-ривер-парка в Нью-Йорке, приходя к выводу, что «общественные пространства становятся все менее общественными: сегодня они в определенном смысле менее доступны, нежели за всю вековую историю» ^{[17, с. 53]}. Пространства парков были трансформированы в соответствии со стратегией «нормализации», разработанной Уильямом Уайтом с целью повышения общественной безопасности. В парках, которые стали закрываться на ночь, не осталось места для бездомных. Детские площадки были ограждены, так что доступ к ним стал невозможен для всех, кроме детей и их сопровождающих. Когда один из скверов Нью-Йорка открылся после двухлетней реконструкции, «просматриваемость была такова, что дети на площадках, молодежь, занятая спортивными играми, и пожилые люди на скамеечках могли приглядывать друг за другом, не покидая собственных зон пользования» ^{[17, с. 52]}. Подобное пространство, организованное в соответствии с принципом взаимного наблюдения, всеобщей «просвечиваемости», препятствует осуществлению в его рамках акций спонтанного протеста и деструкции, затрудняет образование неконтролируемых уличных толп. Это пространство, безусловно, сохраняет свою функцию одного из центров осуществления социальной коммуникации, однако эта функция сегодня отходит на второй план. Публичное пространство становится местом, в котором, прежде всего, происходит производство и поглощение визуальных образов. Это относится не только к паркам развлечений, подобным Диснейленду, но и к торговым центрам, стадионам, а также к улицам и площадям, которые служат местами проведения массовых праздников и технопарадов. Производимые и потребляемые в указанных пространствах визуальные образы являются мощным средством воздействия на массовое сознание. Однако массы, конструируемые с помощью современных визуальных средств, не сливаются в единое коллективное тело. Используя терминологию Г. Тарда, подобного рода массы можно назвать публикой, преимущество которой перед традиционной толпой для политической элиты заключается в ее свойстве бесконечной растяжимости ^{[4, с. 266]}, возможности включения практически неограниченного количества элементов.

В складывающихся условиях так называемые «третьи места», сохраняющие свою функцию пространства непосредственной коммуникации лицом к лицу, могли бы послужить своеобразным противоядием от поглощения всех форм социального взаимодействия публикой, ориентированной на визуальный канал восприятия реальности. Однако эти топосы неформального публичного общения сегодня также становятся центрами циркуляции разнонаправленных потоков визуализируемых знаков. К примеру, многие кафе перемещаются из обособленных уютных пространств, предназначенных для доверительной коммуникации, в гигантские торговые центры и супермаркеты, в самый эпицентр производства рекламных образов. Их посетители становятся объектами наблюдения для многочисленных посетителей этих торгово-развлекательных центров и одновременно являются потребителями визуальных потоков, транслируемых окружающими витринами. Визуальные эффекты пространства служат фоном, который наслаивается на аудиальные коммуникативные потоки и поглощает их. Организация социального пространства осуществляется таким образом, что непосредственная, «живая» коммуникация становится ненужной, излишней, свидетельством чего служат автоматы для продажи разнообразных товаров и оплаты услуг, кассы самообслуживания в супермаркетах, электронные очереди в разнообразных общественных учреждениях, автомобильные навигаторы и электронные карты, позволяющие осуществлять ориентирование в пространстве, не прибегая к помощи прохожих.

Будучи включенным в многочисленные людские потоки, находясь рядом с ними в ситуации плечом к плечу в общественном транспорте, парках, скверах и других местах массового скопления людей, человек технологической эпохи не ощущает себя причастным этой толпе. Он, составляя неразрывное целое со своим гаджетом, погружаясь в виртуальную реальность, становится элементом интернет-публики. Причастность к этой новой форме массового бытия открывает небывалые и немыслимые прежде возможности, создает иллюзию технологического всевластия и всемогущества. Однако применение по отношению к пользователю интернета внешней перспективы наблюдения приводит нас к мысли, что он являет собой пример так называемого «послушного тела» как результирующего воздействия отношений дисциплинарной власти, которое было эксплицировано Мишелем Фуко. Этот субъект по-прежнему пребывает в строго локализованном физическом пространстве со строго очерченными границами. Более того, и в виртуальном социальном пространстве его местоположение четко зафиксировано, определен его IP адрес. Это элемент технологизированной массы нового типа, которая конституируется изолированными в физической пространстве, локализованными, квантифицируемыми и поддающимися учету и контролю индивидами. Технологизированная масса обладает собственным телом, которое, в отличие от тела толпы, является распыленным, рассредоточенным в различных топосах социального и физического пространства. Для непосредственной «сборки» тела подобной массы в одном из топосов городского пространства необходима его предварительная «сборка» в виртуальном социальном пространстве (оповещение о месте и времени встречи в социальных сетях или посредством мобильной связи), вследствие чего каждому из элементов современной массы гораздо сложнее становится сохранить за собой статус анонимности.

Современные массы, подобно массам дотехнологической эпохи, характеризуются нивелированием индивидуальности их элементов и приведением этих элементов к однородности. Однако они, в отличие от масс прошлого, лишаются способности к спонтанным актам внешней трансгрессии. В сегодняшнем обществе уже не наблюдается столь явной тенденции восстания масс, зафиксированной теоретиками начала ХХ века. Более того, Элвин Тоффлер приходит к мысли о том, что мы живем в эпоху демассификации средств массовой информации ^[18], а Кристофер Лэш обнаруживает смену вектора трансгрессии: по его мнению, вместо «восставших» масс на авансцену истории двинулись восставшие элиты, трансгрессивный характер которых заключается в их разрыве с почвой взрастивших их национальных государств и образовании новых форм солидарностей, преодолевающих экономические, политические и социокультурные границы ^[19].

На наш взгляд, провозглашение полного заката эпохи масс преждевременно. В современном обществе массовые феномены продолжают воспроизводиться, встраиваясь в новые социокультурные контексты. Однако попытки отыскания в существующих и нарождающихся массах революционно-преобразовательных импульсов, предпринимавшиеся рядом исследователей в ХХ веке, представляются нам неплодотворными. На смену революционным массам сегодня приходят участники многотысячных рок-фестивалей, технопарадов, масштабных шествий представителей ЛГБТ-сообщества, спортивные фанаты. Подобные массовые формы социальной жизни могут санкционироваться системой действующих отношений власти в целях ее самосохранения – в этом случае следует говорить о внутренней трансгрессии системы. Нарушая установленные пределы, прочерчивая траекторию преодоления повседневных рутинных практик, социальная система предотвращает масштабные политические потрясения, сама выступая источником трансгрессий и трансформации социального пространства. В пространстве современного города можно обнаружить немало топосов, которые являются центрами внутренней трансгрессии системы. К ним относятся площади и улицы, предназначенные для заранее планируемых массовых шествий, митингов и манифестаций. Однако эти топосы не обладают свойством избыточности, необходимым для конституирования социальных феноменов, которые способны к преобразовательным действиям. В центрах внутренней трансгрессии не происходит рождение новых смыслов, ценностей и целей. В этих пространственных топосах осуществляется циркуляция и рециркуляция элементов существующего дискурса власти, поскольку сами массы не способны к рождению новых дискурсов. Если в современном социальном пространстве и существуют топосы избытка (потенциальности), то они не могут быть признаны центрами конституирования или локализации масс. Иными словами, избыточность как стратегия социального существования и связанная с ней способность социальной системы к трансформации, альтернативная внутренней трансгрессии, могут быть обнаружены вне массовых форм социального бытия.

В этой связи следует вспомнить хрестоматийную фигуру партизана (Waldgänger’a), который по мысли Эрнста Юнгера противостоит диктатуре и автоматизму ^{[20, с. 946]}. Партизан – это и есть человек избытка, который уходит из «пустыни», опустошенного пространства, которое уже не способно прирастать, рождать новые смыслы и ценности, в «лес», топос свободы и изобилия. Точнее выражаясь, он открывает этот топос избытка в любом элементе социального и физического пространства, даже в кварталах мегаполисов: «Уход в лес <…> будет возможен в каждой точке земли» ^[21]. Было бы некорректно причислять к «уходящим в лес» революционеров, мятежников. В качестве одного из примеров партизана Юнгер приводит поэта. Именно поэт способен порождать изобилие смыслов и ценностей, ускользая тем самым от массовых социальных практик. Но подобный способ сопротивления автоматизму современной цивилизации является сугубо индивидуальным и может быть присущ лишь одиночкам. Партизан Э. Юнгера (как и прототипическая по отношению к нему фигура сверхчеловека Ф. Ницше) – это «конкретный одиночка», который «действует в конкретном случае» ^[21]. Возникает вопрос: возможно ли повторить путь подобного человека избытка другим людям, или же этот опыт является уникальным событием, не допускающим возможности редупликации? На наш взгляд, стратегия простого бегства из «джунглей цивилизации», осуществляемая поначалу отдельными одиночками, вполне может быть воспроизведена множеством их подражателей, но путь человека избытка неповторим. По словам Ф. Ницше, «…Ведь кто пошел по такому, по своему пути, тот никого не встретит на нем: уж такие они, эти “свои пути”» ^{[22, с. 11]}. Если подражание в среде людей избытка и возможно, то исключительно собственным склонностям: «Я не хочу, чтобы мне в чем-либо подражали; я хочу, чтобы каждый рожал сам: то же, что делаю я» ^{[23, с. 135]}. Действия масс приводят к искоренению топосов избытка, однако эти топосы могут быть учреждены в иных пространствах, новыми одиночками, способными противостоять действиям масс.