Social dialogue in the pre-revolutionary Russian and USSR

Zaitsev Aleksandr Vladimirovich Associate professor of the Department of Philosophy and Political Studies at Nekrasov Kostroma State University 156005, Russia, Kostromskaya oblast', g. Kostroma, ul. Ovrazhnaya, 20/23, kv. 1 aleksandr-kostroma@mail.ru Other publications by this author

Под общественным диалогом мы понимаем практически любой вид диалога на уровне онтологической сущности социума. Общественный диалог это не межличностный диалог, то есть не диалог между конкретными физическими лицами, даже если их общение имеет важное общественное значение. Общественный диалог это интерсубъективная коммуникация субъект-субъектного типа. Субъекты диалогического дискурса либо являются общественными институтами, либо обладают рядом институциональных признаков, позволяющих рассматривать их в качестве акторов социальной коммуникации. Иными словами, общественный диалог это институциональный дискурс, имеющий, как это мы продемонстрируем ниже, достаточно длительную историю существования. На протяжении институциональной истории общественного диалога происходило его обогащение все новыми и новыми, более конкретными, видами и разновидностями, имевшими более конкретную и узкую сферу бытия, тематику и субъектов коммуникации.

Рассматривая общественный диалог предельно широко, мы исходим из методологической установки, что общественный диалог, так же, к примеру, соотносится с диалогом государства и гражданского общества, как род соотносится с видом (как целое и его часть). Конкретные виды общественного диалога (политический диалог, межрелигиозный диалог, диалог цивилизаций, диалог культур, диалог бизнеса и власти и др.) обладают рядом общих родовых (матричных) черт, но различаются между собой специфическими видовыми признаками. Общественный диалог на протяжении длительного исторического отрезка времени существовал как синкретическое единство всех еще не дифференцированных видов диалога. Процесс генезиса и дифференциации видового многообразия общественных диалогов, существующих в современном социуме, остается за рамками данной статьи.

Исторически первым институтом общественного диалога в России был институт веча, один из самых известных и в то же время один из самых загадочных политических институтов Древней Руси. Древнерусское слово вече родственно по своему происхождению и этимологии к таким современным общественно-политическим терминам как советник, совет, совещание, ответственность, вещание, священный и др. Вече представляло собой древнейший совещательный (делиберативный) орган в форме народного собрания на территории современной России.

По мнению А.С. Ахиезера, князь и вече олицетворяли собой две амбивалентные системы ценностей, которые боролись между собой в политической жизни Древней Руси: авторитаризм и соборность, монологизм и диалогизм, единоличный и коллективный способы решения важных вопросов жизни государства. Система власти в Киевской Руси представляла собой вид «неустойчивого равновесия» между двумя элементами государственной власти: монархическим, в лице князя, и демократическим, в лице народного собрания или веча старших волостных городов. «По сути, шла борьба двух исторически сложившихся тенденций между диалогизацией управления, то есть попытками вечевых институтов оказывать давление на князей, вести с ними диалог на основе своих сложившихся ценностей, и монологизацией управления, на которое пытались опереться высшие уровни, абсолютизирующие свои решения» ^{[1, с. 28]}. Тренд к монологичному полюсу управления еще более усилися после завоевания Киевской Руси и вторжения восточных кочевников хана Батыя в XIII веке.

Централизаторские мероприятия середины ХVI века имели двойственное значение. С одной стороны, они концентрировали прежде раздробленные силы общества вокруг Москвы, формировали сильную государственность и общерусскую национальную культуру, претендующие в духовно-религиозном и политическом аспекте на то, чтобы стать «третьим Римом». С другой стороны, эти же центростремительные тенденции и процессы за счет все большего усиления Москвы, ослабляли периферию и окраины, сводили на нет местную культуру. Нарастала унификация, единообразие, регламентация и монологизм управления в виде полного подчинения общества политическому контролю со стороны центра.

Благодаря гению А. С. Пушкину в общественном сознании, равно как и в науке, сформировался и надежно обосновался стереотип о том, что в Древней Руси народ – по извечной социокультурной традиции – «безмолвствует». По сути дела эту же мысль повторил Г. Г. Шпет, который охарактеризовал ранний период развития русской общественной мысли как «невегласие» ^{[2, с. 20]}. Н. Бердяев тоже именует русский народ «бессловесным» ^{[3, с. 8]}. То есть подчеркивается молчаливость, покорность, неумение самостоятельно мыслить и высказывать собственную точку зрения или, иными словами, недиалогичность, некоммуникабельность.

Но существуют и иные точки зрения. Так, например, А. Л. Янов советский и американский историк, политолог и публицист вопреки исторически установившейся интеллектуальной традиции сопоставляет Средневековую Русь (не с Римом!),а с Афинами, называя ее «Московскими Афинами» При этом он сознательно подчеркивает не исихастскую традицию религиозного и общественно-политического безмолвия, а диалогизм общественно-политической жизни Древней Руси. «В царствование основателя московского государства Ивана (Великого) III на Руси и в помине не было казенного монолога власти перед безмолвствующим народом. – Утверждает А. Л. Янов. – Был диалог, была идейная схватка – бурная, открытая и яростная» ^{[4, с. 73]}. Это был период, когда как ни одно из других государств Европы, Москва, как магнит, притягивала «к себе людей из других, вполне благополучных западных земель» ^{[4, с. 75]}. Большинство бежавших тогда в Русь – с Запада на Восток (а не обратно) – составляли политически и религиозно инакомыслящие лица.

С падением Византии в 1453 году московский князь становится главой крупнейшего в мире православного государства и рассматривает себя в качестве преемника византийских императоров. Являясь верховным исполнителем военных, дипломатических, судебных и иных функций, русский монарх широко использовал в качестве совещательного органа Боярскую Думу, выросшую из прежнего княжеского совета бояр. По утверждению ряда российских историков, «в течение XVI века между Думой и великокняжеской властью шел довольно бурный “диалог” за приоритет, за право участвовать в управлении, ограничивать самовластье единодержавного монарха» ^[5].

О специфике средневекового диалога можно судить по полемике, развернувшейся между Иваном Грозным и Андреем Курбским (1564 год), бывшим сподвижником, активным реформатором из числа ближайшего окружения царя. Современный российский политолог О. А. Зиновьев считает, что это была первая в Российской истории «полемика, которая может быть соотнесена с проблематикой гражданского общества» ^[6].

Как утверждает другой российский политолог И. Панарин, одним из главных политических шагов Ивана IV стала диалогическая интенция в его внутриполитической деятельности. Ее практическим проявлением стало возникновение нового совещательного института в виде Земских соборов. Первый из них состоялся в 1549 году и получил название Собора «примирения». «С этого времени, - как утверждает И.Н. Панарин, - Соборы вошли в практику политической жизни как своеобразный форум для поиска общественного согласия» ^[7]. Потому будто бы первым в российской истории имеенно «Иван Грозный начал процесс диалога». Более того, «при Иване Грозном началось – как это ни удивительно звучит - строительство гражданского общества в России» ^[7]. Вряд ли можно согласиться с этим достаточно спорным, категорическим и малообоснованным утверждением. Но доля истины, бесспорно, в этом все-таки есть. Тем более что и некоторые другие авторы тоже солидарны с тем, что через первый и последующие Земские соборы «шел, хотя и ограниченный, диалог власти и общества» ^[8].

После освобождения Москвы от польско-литовских захватчиков в январе 1613 года собрался Земский собор для решения вопроса о власти. Главное отличие этого Собора от предыдущих состояло в том, что он был созван не по инициативе «сверху», а «снизу». На Соборе присутствовали бояре, высшее духовенство, дворяне, люди посада и даже свободные крестьяне. Однако там не было представителей крепостного крестьянства и нерусских народов. В итоге жарких дискуссий 7 февраля 1613 года Собор остановился на избрании царем М. Романова.

Так был сконструирован уникальный по сути дела диалогический принцип государственного управления, который требовал дискурсивного участия в нем чуть ни всех групп населения государства. Земский собор стал постоянно действующим совещательным учреждением, заседавшим практически без перерывов все царствование М. Романова. Как отмечает А.В. Глухова, «последствия Смуты начала ХVII века удалось во многом преодолеть потому, что новый царь Михаил Романов и его окружение культивировали стиль диалога как во властных структурах, так и в своих взаимоотношениях с обществом, что и привело последнее к умиротворению» ^[9].

Вскоре окрепшая государственная власть перестала нуждаться в совщаниях с представителями общества. Если в 1613–1622 годах Соборы заседали почти постоянно, то затем они стали собираться от случая к случаю. В 1653 году Земский собор собрался в последний раз. На смену диалогическому тренду в социокультурной истории Росси вновь пришел и укрепился монологизм власти.

При Петре I Боярская дума утратила всякое значение и перестала собираться. «Политика монологизации в период империи несла в себе веру в способность власти лепить из общества все, что угодно. – Пишет А. С. Ахиезер. – Эта вера была обратной стороной слабой веры народа в собственную способность к государственному творчеству. На этом было основано убеждение власти в безграничной возможности реформировать общество собственными силами». Эта «монологизация имела дорогую цену»: преобразования Петра I «тонули» в «массовом равнодушии к замыслам реформ» ^{[10, с. 31]}. Тем самым, как полагают российские политологи Г.В. Косов и О.В. Паслер, «Петр I воспрепятствовал реализации перспективы складывания в России европейской модели гражданского общества, а традиционному культурному «генотипу» придал новый запас прочности» ^{[11, с.78]}.

Екатерина II была европейски просвещенным человеком, мечтая о переустройстве России на либеральных основах. Новое для России понятие «гражданское обшество» впервые определила именно она, как союз всех членов общества, соединившихся на основе общих чувств и для взаимной помощи. Но ее попытка ввести понятие гражданского общества «высочайшим повелением» практического успеха не имела, поскольку не была подкрепленна «соответствующими изменениями в практике повседневной жизни, на фоне которой термин мог бы приобрести устойчивый смысл». ^{[12, c.8]}.

Появлению слабых ростков диалога власти и крайне немногочисленных элементов гражданского общества «препятствовал барьер, существовавший между недоверчивым правительством и общественностью» ^{[13, с. 33]}. В 1792 году по указанию Екатерины без суда и следствия был заключен в Шлиссельбургскую крепость Н. И. Новиков. В том же году были запрещены масонские организации. Вслед за зтим последовали репрессии в отношении А.Н. Радищева. В повороте Екатерины от диалога с обществом к монологу, сыграли свою роль ее фобии перед разразившейся Великой Французской революцией, испуг от Пугачевского восстания и бесконтрольная, как ей представлялось, активизация образованной части социума. Со смертью императрицы «коммуникативный маятник» общественного диалога вновь начал движение в сторону монологизации общественного дискурса.

«Эксперименты» Екатерины II по примирению принципов абсолютизма и идей Просвещения вызвали во время правления Александра I активное стремление власти к конституционным реформам, вылившееся затем, после восстания декабристов, в длительное торжество автократического полицейского государства и новорое прекращение какого бы то ни было диалога власти и общества. Тем не менее, в царствование Николая I впервые заявило о себе общественное мнение в России, выдвинувшее два полярные общественно-политические направления: западническое и славянофильское, представители которых вели между собой оживленную общественную полемику с диаметрально противоположных позиций.

В конце 1850-х, начале 1860-х годов в России начался процесс формирования того, что Ю. Хабермасом было названо публичной сферой. В это время в России появляются многочисленные кружки интеллигенции, издаются литературные журналы и газеты, идет оживленная дискуссия о необходимости освобождения крестьян и о других общественно значимых проблемах. Элементы общественного диалога в этот период развивались среди образованных слоев и не охватывали основную массу населения. Недовольство действиями со стороны власти, упорно не желавшей вступать в открытый диалог с интеллигенцией, вызывало излишний радикализм, а, зачастую, даже экстремизм и терроризм среди наиболее категорически настроенной части образованного класса.

После убийства террористами Александра II правительственный авторитаризм вновь стал перерастать в полицейское государство. «Правящая элита повернулась против либерализма, против реформ, против диалога, против начавшегося процесса разделения властей» ^{[10, c. 279–280]}. Однако это не означало полной ликвидации ростков формирующегося гражданского общества и его попыток установить диалог с властью.

Этот этап истории российского общества «характеризовался расцветом добровольных объединений граждан, расширением сфер их деятельности и повсеместным распространением, интенсивным вовлечением населения в сферу гражданской активности» ^{[13, с. 33]}. Утверждение уставов различных добровольных обществ, различавшихся по сферам и видам деятельности, было передано руководителям отдельных министерств. Так, Университетским уставом 1863 года было разрешено студентам и преподавателям объединяться в кружки и ассоциации, а самим университетам с разрешения министра народного просвещения учреждать научные сообщества.

В пореформенный период возникло большое количество не только научно-педагогических (Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, Русское физико-химическое общество, Русское историческое общество и др.), но и немало культурно-просветительских организаций (Товарищество передвижных художественных выставок, Общество художников «Мир искусства», Русское театральное общество и др.). В России, как в многонациональном государстве, были созданы украинские, польские, грузинские и еврейские национально-культурные сообщества.

Самодержавие, инициируя модернизационные преобразования, вызываемые как внешними, так и внутренними факторами, «не ставило цели заинтересовать общество, развивать общественную инициативу, вступать в открытый диалог с общественностью» ^{[14, c. 192]}. В условиях огосударствления не только церкви, но и общества в России вплоть до начала ХХ века отсутствовали публичные механизмы формирования общественных интересов (т. е. осознанных или ставших традицией и воспринимаемых, как должное, ценностных приоритетов). «За общество это делал государственный аппарат (высшая бюрократия), при этом политические приоритеты государства выдавались властной элитой за национальные (общественные) интересы. В России, с ее незрелостью гражданского общества и специфической политической культурой, «монолог-единство всегда превалировал над диалогом-сотрудничеством» ^[15]. Со стороны монаршей власти всякая попытка диалога с собственным народом «воспринималась как открытый бунт, как измена…» ^[15].

Но и «другая, революционная сторона общества так же не была склонна к диалогу». Ведь всякий диалог предполагает компромиссы – взаимные уступки. Однако в России «компромисс рассматривался, да и сейчас еще кое-кем рассматривается не как необходимое условие сотрудничества, а как временное отступление», как признак слабости или как «соглашательство», то есть, по сути дела, как предательство. Такая политическая культура в кризисных ситуациях толкала людей не к выслушиванию доводов противоположной стороны, не поиску согласия и компромисса, а конфликту, к бунту и революции.

9 января 1905 года правительство России отдало приказ стрелять в народ. Люди, шедшие к Зимнему дворцу, рассчитывали на диалог. Петиция рабочих и жителей Петербурга это был диалогичный документ, несмотря на категоричность некоторых требований: его планировалось вручить власти, легитимность которой участники шествия тогда еще не ставили под сомнение. «Петербургские рабочие шли поговорить с царем, шли не против него, а к нему. Но они предложили диалог, они собирались … сказать нечто свое. Этого оказалось достаточно, чтобы открыть огонь» ^[15].

В результате отсутствия свободы диалога и права дискурсивного выражения, как политического разногласия, так и согласия между властью и народными массами в России разразилась первая русская революция. В ходе вооруженной схватки между противоборствующими сторонами в июле 1905 года в России стихийно возникают первые Советы депутатов трудящихся, ставшие «своеобразным проявлением соборной традиции русского народа: искать сообща выход из трудной ситуации» ^{[10, с. 169]}.

Революционные потрясения приводят к восстановлению общественного диалога за счет возникновения новых общественных и политических институтов, ранее существовавших лишь на нелегальном положении или в мечтах интеллигенции. Этот период в социокультурной истории России является временем генезиса многопартийной политической системы Российской империи. В ходе формирования многопартийной системы в первой четверти ХХ столетия количество функционировавших в России партий достигло количества 87 партий. Как ответ на запрос со стороны все более усиливающегося гражданского общества весной 1906 года в дореволюционной России была сформирована первая Государственная Дума, просуществовавшая всего лишь 72 дня. Вслед за первой была распущена вторая Дума, и только третья сумела начать относительно конструктивный диалог с правительством.

Не смотря на свободу диалога, непонимание между различными классами и слоями общества, между монархической властью и интеллигенцией все более и более накаляласаь. Самодержавие «не ставило цели заинтересовать общество, развивать общественную инициативу, вступать в открытый диалог с общественностью» ^{[10, c. 192]}.

Февральская революция 1917 года дала еще более мощный импульс развитию гражданского общества и общественного диалога: в России начали развиваться по-настоящему демократические институты свободы слова, собраний, общественных и политических организаций, вероисповедания. Однако слабая государственная власть не смогла упорядочить вырвавшуюся на волю стихию политических процессов. Над страной нависла угроза анархии. С ужасающей быстротой нарастала дезинтеграция страны, разваливавшейся на части. «В стране господствовала атмосфера митинга, где все были заняты оттачиванием своего монолога. Времени на работу, естественно, уже не оставалось» ^{[10, с. 330]}. Временное правительство воспринималось как что-то чужеродное, которое, точно также как чуть ранее государя-императора, никто не захотел защищать. В сентябре - октябре 1917 года большевики, отказавшись от диалога с другими политическими силами, легко взяли власть в свои руки.

Общественные объединения в этот исторический промежуток времени хотя и выполняли целый ряд разнообразных социально значимых функций и задач, но самостоятельностью не отличались и «находились под партийным контролем и жестким руководством местных Советов народных депутатов и их исполкомов» ^{[13, с. 51]}. Октябрьская революция 1917 года коренным образом изменила задачи и функции общественных организаций, превратив их в полугосударственные общественные институты. Процесс «огосударствления» шел по нескольким направлениям:

а) привлечение представителей общественных организаций (главным образом профсоюзов) при формировании государственных органов;

б) поручение или передача общественным организациям временно или постоянно некоторых функций государственных органов (внешкольное образование, охрана труда, государственное страхование);

в) включение представителей партии и государства в состав руководящих органов общественных организаций;

г) финансовая, материальная и иная помощь и содействие со стороны государства.

Власть партийно-государственного аппарата не признавала никакой не согласованной с партийными органами общественной инициативы. Поэтому все существующие общественные организации работали под руководством партийно-советских и репрессивно-карательных органов. Начиная с 1925 года, ни одна из общественных организаций не могла самостоятельно собрать свой съезд или конференцию без предварительного согласования с ЦК партии большевиков.

Одним из последствий Октябрьского переворота стал постепенно все более нараставшая интенция к монологизации политического дискурса в советской России. Любой носитель какой-то иной отличной от ортодоксальной точки зрения воспринимался не как партнер по диалогу, а как потенциальный или как вполне реальный враг, с которым вместо дискурсивного поиска истины необходимо вести непримиримую и бескомпромиссную борьбу вплоть до физического уничтожения.

Репрессии против небольшевистских партий начались сразу же после победы Октябрьской революции и не прекращались вплоть до их полного исчезновения. Курс на окончательное искоренение политического плюрализма и многопартийности был подтвержден резолюцией XII Всероссийской конференции РКП (б) в августе 1922 года «Об антисоветских партиях и течениях», которой все антибольшевистские силы объявлялись антисоветскими. Хотя в действительности большинство из них посягало не на власть Советов, а на власть большевиков в Советах. В результате в Советской России надолго утвердилась монополия одной партии, убежденной, что только она одна знает истину в последней инстанции, а диалог, чужое мнение, обсуждения, дискуссии для нее оказались совершенно неприемлемы и излишни.

В стране была создана всевластная вертикаль, работавшая в одностороннем режиме – от центра к массам, крайне ригидная и лишенная действенного механизма обратной связи. Многочисленные и разветвленные горизонтальные связи, характерные для плюрализма гражданского общества, сменились вертикальными коммуникациями, построенными по принципу иерархии. Все эти черты были типичны для новой советской общественности, построенной на асимметричном бездиалоговом взаимодействии власти и общественных "самодеятельных" организаций ^{[16, с. 204]}.

Вслед за витком в сторону крайнего монологизма, начанает возрождаться его диалогическая оппозиция. Таковой стала хрущёвская оттепель (середина 1950-х – середина 1960-х годов). Этот период характеризовался во внутриполитической жизни СССР относительной либерализацией и ограниченной диалогизацией правящего режима, ослаблением тоталитарной власти, частичным появлением свободы слова, внешней демократизацией политической и общественной жизни, большей степенью свободы творческой деятельности.

А. С. Ахиезер отмечает, что «важнейшим условием роста компетентности власти должен был служить поиск путей диалога с духовной элитой». Но такой «диалог не получился» ^{[10, с. 579]}. Период "оттепели" продлился недолго. Партийное руководство было сильно испугано тем, что либерализация режима в Венгрии привела к открытым антикоммунистическим выступлениям и насилию. И, соответственно, опасалось, что либерализация режима в СССР могла бы привести к аналогичным последствиям.

С непониманием относился лидер государства не только к «негритянскому», как он говорил, джазу, но и к отечественной авангардной живописи, устроив в Манеже современным художникам публичный разнос на выставке под названием «Новая реальность» в 1962 году. На встречах с творческой интеллигенцией у Н.С.Хрущева тоже не было диалога. Так, к примеру, 7 марта 1963 года он устроил еще один разнос, на этот раз поэту А. А. Вознесенскому Не дав ему сказать ни одного слова, Генсек обвинил в клевете на партию и пообещал в выезде за рубеж.

В 1964 году после отставки Н. С. Хрущева завершилась недолгая и неполная диалогизации общественно-политической жизни в СССР. Л. И. Брежнев, отличавшийся большой осторожностью и консерватизмом в политике и в идеологии, чем его предшественник, восстановил в стране привычный субъект-объектный монологический режим власти и управления.

В практической деятельности Л.И. Брежнев стремился к информационной закрытости и отказу от транспарентности и диалога. Однако в обществе, даже не несмотря на атмосферу полуправды и лжи, режим сверхсекретности по отношению к недавнему исторической прошлому, латентно развивался общественный диалог, накапливалась неизвестная ранее информация, а обмен ею на уровне межличностной коммуникации приводил к выработке системы общих неформальных ценностей.

Эти латентные процессы постепенно набирали силу, сигнализирую органам власти о необходимости пересмотра границ, форм и методов социальной коммуникации, подключению к общественному диалогу властных структур и государственных институтов. Однако ригидная власть игнорировала эти сигналы, исходящие от общества. Это толкало часть социума к переходу на путь конфронтации с властью и конфликтного взаимодействия с государством. В результате, хотя и не очень значительная, но наиболее активная часть интеллигенции, недовольная начавшимися «заморозками», перешла в оппозицию существующему режиму, составив костяк движения диссидентов. Этими оппозиционерами, требовавшими открытого публичного диалога с властью, стали наиболее радикально настроенные представители поколения «шестидесятников» – советские диссиденты и правозащитники.

В арсенал коммуникативного взаимодействия с властью со стороны диссидентов входили такие дискурсивные жанры, как петиции, коллективные письма, «последние слова» на судебных заседаниях, обращенные к властным инстанциям и одновременно распространявшиеся в самиздате сведения об этом. «Молчаливая» демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 года против вторжения советских войск в Чехословакию, тоже была попыткой коммуникации и установления диалога с властью при помощи плакатов, которые участники акции держали в руках.

Основным оппонентом и дискурсивным адресатом диссидентского движения на этапе его первоначального существования была государственная власть, с которой диссиденты упорно пытались вступить в обоюдную коммуникацию. Первоначально такая «коммуникация с властью действительно преследовала цель убеждения – с помощью речевого воздействия произвести сдвиг в системе ценностей реципиента, а соответственно, в его поведении» ^{[17, с. 58]}. Но советское руководство принципиально отвергало даже саму мысль о возможности существования какой-либо оппозиции или инакомыслия в СССР. На идеологическом уровне в стране провозглашалось морально-политическое и идейное единство советского общества. Поэтому какие-либо дискуссии и дебаты с оппозицией противоречили генеральной идеологической линии КПСС под руководством Л. И. Брежнева.

Семиотика и эпистемология протестного дискурса периода застоя была органически связана с политической субкультурой либеральной и наиболее образованной части российского социума. С их точки зрения настоящий интеллигент – это вечный критик и оппозиционер власти. Власть, отрицающий самую возможность диалога с мыслящим меньшинством, предстает в роли всесильного Левиафана, не чуждающегося для подавления инакомыслия применения грубой физической силы. Поэтому всякие попытки установления равноправной и симметричной коммуникации с властью неизбежно влекли за собой все новые и новые неудачи. «Попытки диалога с властью – то есть попытки власть в чем-то «убедить» своим поступком, письмом или речью – почти никто, я думаю, не избежал… – Писал в своих мемуарах известный правозащитник и диссидент Андрей Амальрик. – По существу, этот «диалог» есть монолог, который в какой-то момент прерывается кляпом в рот… » ^{[18, c. 47]}.

Политический режим в период застоя уже не был способен поддерживать иллюзию монолитного единства партии и народа и охранять монополию КПСС на обладание абсолютной истины путем физического уничтожения оппонентов и инакомыслящих. Поэтому для борьбы с диссидентами использовались судебные репрессии, психиатрия и высылка за рубеж. «Биография диссидента зримо отличается от биографии большинства его соотечественников, – вспоминал А. Ю. Даниэль. – Она представляет собой некоторый специфический диалог с властью… Для самого диссидента это парадигма протеста: подпись под правозащитной петицией или жалобой в официальные инстанции…, текст, обращенный к отечественной или международной общественности, пресс-конференция для зарубежных корреспондентов, изредка – участие в уличном митинге. Власть, в свою очередь… слежка, гласные и негласные обыски, увольнение с работы или исключение из вуза, вызов на допрос, арест, суд, лагерь или психиатрическая больница. Когда диалог достигает этой стадии, в дело идет специфический синтаксис борьбы в неволе: голодовка – карцер – голодовка – перевод на тюремный режим – голодовка – новое следствие и новый срок» ^{[19, с. 116–117]}.

Часть либеральной интеллигенции, убедившись в бесперспективности установления диалога с властью, отходит от активной общественно-политической деятельности, концентрируясь на творческой, интеллектуальной, духовной и иных формах деятельности, напрямую не связанных с политикой и диалогом с властью.

В 1977 году была принята новая («брежневская») Конституция СССР, которая упрочила контроль партии над государственными органами и закрепила достигнутые успехи на пути построения, так называемого, развитого социализма. Статья 6 Конституции законодательно закрепляла руководящую и направляющую роль КПСС в качестве ядра политической системы СССР. Среди существовавших в стране под контролем власти общественных структур, можно выделить пять основных видов:

1. Комсомол, имевший право представлять интересы всей молодежи в ее дискурсе и коммуникации с государством и КПСС;

2. Профессиональные союзы, структурированные по отраслевому признаку и не сумевшими построить в общении с властью в сфере социально-трудовых отношений даже подобия социального диалога;

3. Творческие союзы (писателей, художников, композиторов, архитекторов и др.), которым предоставлялся ряд привилегий;

4. Добровольные объединения, финансировавшиеся КПСС (Комитет советских женщин, Общество охраны памятников истории).

5. Кооперация, включающая колхозы и распределительные кооперативы, которые согласно Конституции рассматривались в качестве общественных объединений, но работали по единому государственному плану;

Наряду с этим в обществе функционировали домкомы, уличкомы, родительские комитеты, добровольные народные дружины и другие структуры общественного самоуправления граждан. Церковь официально была отделена от государства, но находилась под контролем со стороны органов советской исполнительной власти, КПСС и КГБ. В средствах массовой информации этого периода поощрялись дозированная критика и самокритика, не затрагивавшие фундаментальных идеологических и доктринальных основ существующей системы.

Идеал диалоговой коммуникации власти (партии или государства) и (квази)гражданского общества в СССР можно обнаружить в получившей широкую известность подписи к политическому плакату, выполненному художниками И. Большаковым и В. Смирновым в 1963 году: «Партия сказала: «Надо!» Комсомол ответил: «Есть!» Возник этот слоган, скорее всего, на основе строк из двух песен, созданных чуть раньше: «Едем мы, друзья...» (1955г.) и «Комсомольцы отвечают: есть!» (1953г.). В первой песне (композитор В. Мурадели, стихи Э. Иодковского) есть такая строка: «Партия велела - комсомол ответил: «есть!» Во второй (музыка М. Иорданского, стихи Б. Дубровина) звучит припев: «Если партия сказала: «надо!» / Комсомольцы отвечают: «есть!» На таком вертикальном диалоге-согласии, диалоге-подчинении, диалоге унисонно-сервильного типа строилась официальная коммуникация между КПСС и общественными организациями в СССР. Поскольку развитого и полноценного гражданского общества в СССР никогда не существовало, то такой диалог еще нельзя идентифицировать как диалог власти (государства) и гражданского общества.

Основная функция общественных структур, создаваемых по воле или с разрешения государства – служение власти. Но нельзя игнорировать факт, что «эти организации не только служат действующим властям, но и своим членам, то есть интересам определенной части общества, и именно это делает их де-факто структурами, функционально близкими к структурам подлинно гражданского общества» ^{[20, с. 72]}. Конечно, интеракции с властью в такой ситуации выглядит иначе, чем в условиях демократического правового государства и развитого гражданского общества. Однако слабые элементы гражданского диалога, диалога власти и общества, государства и зависимых от него общественных организаций существовали и в СССР.

В коммуникативной подсистеме политической системы СССР присутствовал ограниченный общественный диалог, а так же существовало подобие механизма обратной связи от общества к государственным органам власти, без которой принципиально была бы невозможна даже минимальная коррекция и оптимизация государственного управления ^[21]. Это были достаточно специфичные коммуникативные каналы, использовавшиеся преимущественно «компетентными органами» государственной безопасности и служившие лишь передаточным звеном между обществом и властью. В целом они были малоэффективны, а потому государство объективно было неспособно адаптировать свой механизм управления к социокультурной динамике и общественно-политическим импульсам, исходящим со стороны граждан и негосударственных организаций и институтов.

В условиях СССР диалог государства и общества представлял собой либо диалог-унисон, заключавшийся в сервильном взаимодействии обслуживающей ее «общественности». Либо же это был резко оппозиционный, предельно критический, но, в то же время, локальный и по сути дела безответный диалог, обращенный диссидентствующим меньшинством не только к монологичной власти, но и ко всему российскому обществу, а также и к зарубежным адресатам. Эти сигналы редко достигали своей цели, но, тем не менее, готовили почву для последующего развития гражданского общества и возникновению каналов и механизмов двусторонних дискурсов граждан с государством ^[22].

В публичной политической риторике этапа «застоя» доминировали монологические жанры политического дискурса, направленные на мобилизацию масс, убеждение, пропаганду, агитацию, но не предполагающие ответной речевой реакции. Это был дискурс, призванный либо консолидировать и объединить единомышленников, либо разоблачить идеологических противников. Многие вопросы, интересовавшие общество оставались без ответа со стороны власти и государства, создавая почву для непонимания и, соответственно, для потенциальных политических угроз и острых социальных конфликтов и кризисов. Правящая номенклатура все больше утрачивала представление о реальности и возможности контроля за нею.

Интересы общества в такой униполярной модели коммуникации представлены не были, что позволяет сделать вывод об асимметричности вертикального политического дискурса государства и общества с отсутствием эффективного диалогового канала обратной связи. В конечном итоге отсутствие социокультурных процедур и институциональных механизмов для дискурсивного осуществления гражданского диалога во многом предопределили грядущий распад СССР. Перестройка, начатая сверху, лишь ускорила динамики эндогенного процесса по диалогизации взаимодействия власти и общества. Именно в этот период появляются первые признаки возникновения, развития и институционализации диалога государства и гражданского общества как важнейшего вида общественного диалога. В фазе генезиса диалога государства и гражданского общества (остающегося за хронологическими рамками данной статьи) идет бурный процесс формирования и институционализации гражданского общества, как реального партнера и субъекта диалога с органами и институтами государственной власти.

Подводя итог краткому экскурсу в институциональную историю российского общественного диалога необходимо признать факт его наличия в сфере социальных коммуникаций власти и общества, как в дореволюционной России, так и в СССР. Диалог власти и общества действительно существовал. Но это был слабый, юридически и институционально не закрепленный формат социальной коммуникации. При этом непродолжительные исторические промежутки диалогизации общественных отношений перманентно сменялись монолизацией общественных коммуникаций. Затем, на очередном витке социокультурной динамики, происходило восстановление диалогического тренда. В этом состоит важнейшая особенность институциональной истории общественного диалога в России и СССР.