Philosophy and romantic aesthetics of the “Sixtiers”: stoicism of A. Kushner

Fetisova Ekaterina Eduardovna PhD in Philology Doctor's Degree student of the Department of Philosophy at Institute of Scientific Information on Social Sciences (INION) under the Russian Academy of Sciences 117418, Russia, Moscow, str. Nakhimovsky Prospekt, 51/21 slabkih.ksenia@yandex.ru Other publications by this author

Романтические ламентации Б. Ахмадулиной, трагический романтизм О. Чухонцева трансформируются в преображенный романтическим стоицизмом А. Кушнера латентный психологический реализм, входящий в неоакмеизм как его неотъемлемая часть. Стоицизм становится сознательным выбором Души лирического героя, ее экзистенциальным состоянием, нарочито отрицающим трагизм бытия. «Чудо жизни», его воспевание, гимн обыденным вещам, быту (графину, скатерти и т.п.) - и благоговение перед Вечностью, мистикой Мироздания, Судьбой - суть компоненты романтического стоицизма А. Кушнера, его философско-эстетической идеологии.

Н. Л. Лейдерман пишет: «Кушнер с полемической настойчивостью исследует присутствие культурной памяти в самых, казалось бы, незначительных, мимолетных и мелких впечатлениях частного человека, несомого потоком дней: его сюжет - капиллярная связь самого будничного «сегодня» с «вчера», связь в диапазоне от идиллии до неуступчивого спора» ^{[1, c. 315]}.

Экзистенциальное одиночество человека в огромном Мироздании оксюморонно соседствует в его поэзии с «чудом жизни», гимном повседневности, скрытым в обыденных мелочах. К примеру, его гимн «графину» в одноименном стихотворении («Вода в графине - чудо из чудес, / Прозрачный шар, задержанный в паденье!» ^{[2, с. 8]}) возвышает бытовую деталь, повседневный мир до уровня высокой культуры. Согласно психологическому реализму, вносящему свои коррективы в неоакмеизм, А. Кушнера интересовал прежде всего «маленький человек» с его Душой, являющейся по сути подобием Бога, жизнью во всех ее проявлениях, переживаниями, а также его судьба в сложном, полном перипетий и загадок современном мире.

В сущности, быт простого человека – самый настоящий аналог высокой культуры, между ними нет трагического конфликта (стихотворение «Разговор»), таким образом, символистское «двоемирие» нивелируется. Художник, поэт предстает Демиургом, изо дня в день преображающим мир, творящим из повседневных будней, «куска жизни грубой» - «сладостную легенду» (Ф. Сологуб), как в стихотворении «Декабрьским утром черно-синим…»: «И я усилием привычным / Вернуть стараюсь красоту / Домам, и скверам безразличным, / И пешеходу на мосту…» ^{[2, с. 9]}.

В стихотворении «Варфоломеевская ночь» неоакмеистическая «память культуры», историческое событие (ставшее сюжетом романа «Хроника времен Карла IX» П. Мериме), выхватывается памятью поэта из ряда других, ему подобных, погружается в современность так, что возникает «эффект присутствия», и размыкается в апокалиптическую, экзистенциальную Вечность, метафизику хаоса, олицетворением которой выступает ночь как время суток: «О ночь, ты страшный сон Христа, / Его ночной кошмар». Стихотворение пронизано деталями исторической, документальной хроники, оцениваемой поэтом с позиций современности.

В стихотворении «Удивляясь галопу» поэт нарочито отдает предпочтение «не сплошному, философскому, но обычному закату», очеловечивая, одухотворяя культуру с позиций обыкновенного человека. Время уплотняется, становится художественно зримым, осязаемым, а «вечный образ культуры», памятник зодчества (здание Главного штаба - в одноименном гимне) отождествляется с «рулоном желтой бумаги»: «О здание Главного штаба! / Ты желтой бумаги рулон, / Размотанный слева направо / И вогнутый, как небосклон» ^{[2, с. 10]}.

Портретные зарисовки королей, вождей, политических деятелей разных эпох, художников, архитекторов, знаменитостей даются не в восторженном, а напротив, в ироническом ключе - стихотворение «Монтень»: «Монтень вокруг сиянье льет, / Сверкает череп бритый…» ^{[2, с. 19]} или стихотворение «Портрет»: «Не заноситься - вот чему / Портрет четвертого Филиппа / Нас учит, может быть, ему / За это следует спасибо / сказать; никак я не пойму / Людей подобного пошиба» ^{[2, с. 391]}. Отождествление сакрального (божественного) и «профанного» бытия - лейтмотив стихотворения «Я в плохо проветренном зале…»: «Там был нарисован зеленый, / Весь в райских цветах небосвод, / И ангелы, за руки взявшись, / Нестройный вели хоровод. / <…> / И вид их решительно весь / Сказал мне, что ждут нас на небе / Концерты не хуже, чем здесь» ^{[2, с. 24]}.

Предвестья, предчувствия, предощущения, «интеллектуальная интуиция» (О. Лосский) - еще одна онтологическая доминанта поэзии А. Кушнера: «В каком-то печальном прозренье / Увижу свой день роковой…» ^{[2, с. 27]}. Жизнь непременно заключает в себе Смерть, как зерно, переход в иное состояние, и этот неизбежный дуализм воспринимается поэтом стоически: «Смерть, как зернышко на дне, / Светит блеском разноцветным /<…>/ Но без этого зерна / Вкус не тот, вино не пьется» ^{[2, с. 28]}.

Романтический стоицизм А. Кушнера восходит к доктринам философского учения стоиков. Стоики (др.-греч. учение в философии, основанное Зеноном Нитионским), провозглашало примат человеческой Души над телом: «Объект выбора человека - определенное душевное состояние, которое не зависит от того, что происходит с его телом» ^{[3, с. 373]}. В стихотворении «То, что мы зовем душой…» подчеркивается многогранность субстанции «человеческой души»: «воздушное облако», «самолет», «колющая булавка», «птица», «тучка», «ласточка». Романтически-куртуазный настрой поэта диктует моральный долг предстать на Страшном Суде с чистой, благородной, незапятнанной Душой: «То, что мы должны вернуть, / Умирая, в лучшем виде…» ^{[2, с. 30]}. Душа поэта, как и обычного человека, - не только кладезь добродетелей, о и священный сосуд, вмещающий в себя пространство четырех стихий: огня, воды, воздуха, земли: «Не сгорает на огне, / Под дождем не размокает, / Без чего нельзя вздохнуть, / Ни глупца простить в обиде…» [там же]. Душа сверхразумна, она управляет человеческими поступками и страстями.

Стихотворение «Свежеет к вечеру Нева…» запечатлевает процесс поэтического вдохновения, выраженного в Слове, которое необходимо включает в себя по неоакмеистическому принципу, аллюзии, реминисценции, культурные осколки поэзии предшественников: «У Пастернака вроде взят, / А им - у Фета…» ^{[2, с. 31]}. Памяти культуры и творчества в абсолютно чистом, изолированном виде не существует - это утопия «золотого века» русской литературы, иначе перестала бы осуществляться преемственная связь поэтического творчества как цепи культурных ассоциаций, разрушилась бы традиция, целостность русской литературы, ее онтологическое ядро с неизменными константами, преемственная связь поколений.

Муза лирического героя А. Кушнера, его «второе “я”» предстает в образе романтического «шестикрылого Серафима», нежданного гостя, вторгающегося в быт простого поэта, который опасается, что тот «разбудит его ребенка». Демиургическая, мессианская роль поэта не вызывает привычного восторга у лирического героя: «Он встал в ленинградской квартире, / Расправив среди тишины / Шесть крыл, из которых четыре, / Я знаю, ему не нужны. / <…> / - Смотри, ты разбудишь ребенка! - / Я чудному гостю сказал» ^{[2, с. 37]}.

Иссякла вера в торжество Добра, Справедливости, Абсолюта, но поэт верит, что Бог - в каждом из нас, а Душа - его обиталище: «Один возможен был бы бог, / Идущий в газовые печи / С детьми, под зло подставив плечи, / Как старый польский педагог» ^{[2, с. 38]}.

Культурные ассоциации и библейский сюжет - «Поклонение волхвов» - в одноименном стихотворении поэтизируют повседневность: происходит рождение обыкновенного ребенка, не Мессии. Синхронно-реминисцентный хронотоп неоакмеистов совмещает события Ветхого Завета и современности (библейского сюжета и современной поэту Волхонки): « В одной из улочек Москвы, / Засыпанной метелью, / Мы наклонялись, как волхвы, / Над детской колыбелью» ^{[2, с. 39]}.

Стихотворение-диптих «Памяти Анны Ахматовой» - поэзия мистических прозрений, дань символизму. Ахматова предстает умершей, плывущей в ладье перевозчика Харона («вечный образ» неоакмеистов) через кипящие огнем реки преисподней - Коцит и Ахеронт. Роковая красавица, как на портрете А. Модильяни, сопровождаема своей вечной спутницей - Музой; «сжатые мертвые губы» - плод авторской фантазии - свидетельствуют о том, что загробная жизнь существует («На неподвижного врага / Одною бровью показала» ^{[2, с. 46]}, - по все вероятности, Жданов), и поэт отомстит всем за свою искалеченную судьбу, всем палачам и мучителям: «Такой на ней был грозный свет / И губы мертвые так сжаты, / Что понял я: прощенья нет! / Отмщенье всем, кто виноваты» [там же].

Онейросфера (сфера поэтических сновидений), мистических прозрений восходит к поэзии Ю. Мориц и Д. Самойлова. Но А. Кушнер - отнюдь не классический образ Поэта-Пророка, это лишь мистицизм, унаследованный неоакмеистами от символизма (декаданса). Онейросфера пронизывает и стихотворение «Вижу, вижу спозаранку…» и позволяет сделать вывод о том, что реалии Петербурга ассоциируются у А. Кушнера с современным Адом, тем не менее стоически воспринимаемым сознанием поэта. Стикс, Коцит, Ахеронт – кипящие смолой реки восьмого круга «Inferno» Данте: «Вижу серого оттенка / Мойку, женщину и зонт / <…> / Пряжку, Карповку, Смоленку, / Стикс, Коцит и Ахеронт» ^{[2, с. 47]}.

Неоакмеистический синхронно-реминисцентный хронотоп пронизывает стихотворение «Венеция»: поэзия Тютчева, Блока и сюжет неизвестного фильма, названия которого лирический герой не помнит («Нет, Тютчев это мне тебя напел / Наплел. Нет, это Блок тебя навеял / Нет, это сам я фильм такой смотрел: / Француз вояж в Италию затеял» ^{[2, с. 48]}), образуют «семантический пучок» культурных ассоциаций, связанных со столицей Италии.

Лаконичная формула романтического стоицизма А. Кушнера отражена в стихотворении «Еще чего, гитара!..», в котором поэт отвергает эпикурейские увеселения, служащие лишь средством забвения человеческих бед, и провозглашает настоящий стоицизм, источник которого - в творчестве: «А мы стиху сухому / Привержены с тобой / <….> / Дымок от папиросы / Да ветреный канал, / Чтоб злые наши слезы / Никто не увидал ^{[2, с. 53]}.

Поэт способен преодолевать время и пространство, вездесущ, перемещается из столетия в столетие, как в стихотворении «Жизнь чужую прожив до конца…». ХII-й, XIX-й, XX век - все подвластно мистической душе поэта, вмещающей в себя планетарный, вселенский хронотоп, преображенный его поэтической фантазией в субъективное переживание синхронно-реминисцентного хронотопа.

Лирический герой видит себя одновременно в двух мирах - настоящем и загробном («Но с ужасом гляжу / За черный тот предел, / Где кресло нахожу, / В котором я сидел» - в стихотворении «Казалось бы, две тьмы…»^{[2, с. 55]}), которые амбивалентны, тождественны. Элизиум земной и элизиум небесный - две стороны человеческого бытия («Душа моя - элизиум теней…» - тютчевская реминисценция): «Идеал стоиков - человек, который безропотно и мужественно подчиняется судьбе, противостоять которой бессмысленно и тщетно» ^{[3, с. 373]}. Знаковое стихотворение «Сон» напоминает по своей образности и сюжету «Заблудившийся трамвай» Н. Гумилева: лирический герой видит себя умершим в петербургском трамвае, наряду с пассажирами-мертвецами, своими прежними друзьями: «Вровень с нами мчатся рядом / Все, кому мы были рады / В прежней жизни дорогой / <…> / Так привозят в парк трамвайный / Не заснувшего случайно, / А уснувшего навек» ^{[2, с. 69]}.

Демонстративная торжественность поэзии (и лирических портретов исторических деятелей) сознательно отвергается А. Кушнером, рассматривается как искусственность, гимн «безвкусице», бутафория. Например, образ Монтеня (стихотворение «Монтень») на портрете подается в ироническом, отчасти пародийном ключе: «Монтень вокруг сиянье льет, / Сверкает череп бритый, / И, значит, вместе с ним живет / Тот брадобрей забытый» ^{[2, с. 19]}. Взамен предлагается стоически воспринимаемая «правда жизни» - жизни по божественным законам, бережно хранимым в человеческой душе - все это основополагающие черты психологического реализма, точнее, трансформация психологического реализма в неоакмеистическую философско-культурную парадигму. Особое право поэта, согласно философии А. Кушнера, - не спасать Вселенную Словом, как Б. Ахмадулина и О. Чухонцев, а также «старшие» неоакмеисты (И. Лиснянская, Арс. Тарковский), а перемещаться из века в век по временной оси и видеть, запечатлевать хронографом памяти и пророческой интуиции времена и происходящие в них события - как в стихотворении «Четко вижу двенадцатый век», где разворачивается сюжет трагической любви Тристана и Изольды. Хронотоп становится субстанцией внутреннего мира поэта, субъективной его составляющей.

Название сборника стихотворений «Времена не выбирают…» - дань стоицизму. Жанровая природа сборника неоднозначна: это и историческая хроника (разделы «Шестидесятые», «Семидесятые», «Восьмидесятые», «Девяностые», «В новом веке», «Десятые годы»), и семейная сага, в которой преобладает лирическое «я» героя, и сборник лирических циклов, и документальная повесть, и огромная лирическая исповедь, трансформация философско-эстетических взглядов поэта.

В циклах стихов «Семидесятые», «Восьмидесятые» усиливаются мотивы и сюжеты древнегреческой мифологии, сказания и предания древней Эллады. Так, в стихотворении «Лавр» воссоздан сюжет преследования лесной нимфы Дафны влюбленным Зевсом: боги сжалились и превратили девушку в вечнозеленый лавр: «Не помнит лавр вечнозеленый, / Что Дафной был, и бог влюбленный / Его преследовал тогда» ^{[2, с. 74]}.

Смерть в сознании поэта – не конец жизни, а переход в иное, трансцендентальное состояние вековечной мудрости, единения с природой: «Умереть – это значит шуметь на ветру / Вместе с кленом, глядящим понуро /<…>/ Умереть – расколоть самый твердый орех, / Все причины узнать и мотивы» ^{[2, с.76]}. В воззвании «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» экскурсия по Петербургу уподобляется переходу через Лету-Неву, дантовскому аду и раю, между которыми нет черты: «Пойдем, как по берегу Леты, / Вдоль окон пойдем и дверей / <…>/ Пойдем же по аду и раю, / Где нет между ними черты» ^{[2, с. 87-88]}. Но уже в стихотворении-воспоминании поэт формулирует причину своего отказа от трагического миросозерцания символистов, которое способно лишь навевать тоску (русский сплин) и высокомерие и лень, развивая человеческие пороки: «Трагическое миросозерцанье / Тем плохо, что оно высокомерно» ^{[2, с. 98]}. Проблема Поэта и Времени – проблема эстетическая, никаких противоречий между эпохой и своим мировоззрением поэт не видит. Однако позднее по мере смены временных циклов («Девяностые») его внутреннее «я» претерпевает эволюцию: от идиллии быта поэт переходит к скептическому, порой ироническому восприятию мелких ссор, дрязг, бытовых неурядиц, составляющих, однако, основу жизни, ее скрытый смысл: «Наши ссоры. Проклятые тряпки / Сколько денег в июне ушло! / <…> / Это жизнь? Между прочим, и это» ^{[2, с. 107]}.

Психологический реализм углубляется, становится художественно зримым. В программном стихотворении «Времена не выбирают…» печать Времени - печать Рока, покорности судьбе, сопротивляться которой бессмысленно, - романтический стоицизм А. Кушнера достигает кульминации: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают /Большей пошлости на свете / Нет, чем клянчить и пенять / Будто можно те на эти, / Как на рынке, поменять»^{[2, с. 110]}.

Знаковое стихотворение «Куст» («Евангелие от куста жасминового / <…> / Не меньше говорит, чем от Матфея» ^{[2, с. 122]} отсылает к эпиграфу, предпосланному «Решке» в «Поэме без героя» Ахматовой: «…жасминный куст, / Где Данте шел и воздух пуст». Р. И. Хлодовский указывает: «Личные отношения и привязанности тоже вели к Данте. Его имя появилось в посвященном Анне Ахматовой стихотворении Николая Клюева, которое Ахматова очень ценила и строки из которого она ввела во вторую часть «Поэмы без героя» ^{[4, с. 76]}. Образ Ахматовой присутствует в поэзии А. Кушнера даже реминисцентно, опосредованно.

Жизнеутверждающий оптимизм, восприятие жизни во всех ее мелочах, недостатках, изъянах - лейтмотив раздела «Семидесятые»: «А жизнь совсем невероятна! / Огонь, несущийся во тьму!» ^{[2, с. 123]}. Классическое наследие золотого века пародируется, отвергается, особенно творчество Гоголя: «Быть классиком - в классе со шкафа смотреть / На школьников; им и запомнится Гоголь /<…>/ Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть» ^{[2, с. 126]}. Классика становится сухой догмой, насаждаемой в школах в виде бюстов русских писателей, поднятой над живой повседневностью идеологией.

Первое стихотворение, открывающее цикл «Восьмидесятые» - «Небо ночное распахнуто настежь - и нам…» воспроизводит древнегреческий миф об Ариадне и Тезее, вечной, бескорыстной любви: «Кажется, только что вышел оттуда Тезей, / Чуткую руку на нити держа, как на квинте» ^{[2, с. 142]}. Примат возвышенного над телесным в душе человека – идеал стоицизма.

Оксюморонная нерасторжимая связь Жизни и Смерти вновь отражена в стихотворении «На выбор смерть ему предложена была…»: греческий народ олицетворяет жизнелюбие, красивую жизнь, любовь к искусству, а римляне возводят саму смерть до уровня искусства: «У греков - жизнь любить. У римлян - умирать, / У римлян - умирать с достоинством учиться» ^{[2, с. 154]}. Ставший «вечным» в поэзии неоакмеизма образ Харона и монетки мелкого достоинства (обола), служащего платой за перевоз мертвеца, вновь возникает в стихотворении «Как пуговичка, маленький обол…» ^{[2, с. 158]}. Из увиденной поэтом на выставке монетки со стертыми краями разворачивается сюжет, фантазией автора превращенный почти в документальную хронику. Аналогично стихотворение «Как буйно жизнь кипит на стенках саркофага!..» отражает поэтическое кредо автора: жизнь и смерть - стороны одной медали: «Мы видим: жизнь и смерть - единая двойчатка, / На смертном камне мир живой запечатлен» ^{[2, с. 163]}.

Миссия поэта - не Словом преображать Мир, как у большинства «шестидесятников», а вмещать в себя все времена и эпохи, быть их точным хронографом и свидетелем: «О, сколько слоев на мне, сколько эпох - и берет / Судьба меня в руки и снова скоблит и скребет…» ^{[2, с. 173]}. Синхронно-реминисцентный хронотоп, совмещение и наложение несовместимых эпох в сознании героя - древней Эллады и современности - отражено в стихотворении «В полуплаще, одна из аонид…», в котором древнегреческая богиня звонит по телефону ленинградской квартиры.: «А дева к уху трубку поднесла / И диск вращает пальчиком отбитым» ^{[2, с.175]}.

Наряду с движением исторического времени (циклы «Девяностые», «В новом веке», «Десятые годы») и параллельно с эволюцией стоицизма, к которой архетипически восходит поэзия А. Кушнера, в ней все больше отдается приоритет религиозным вопросам, Бытию Бога, несовершенствам творчества, телесному началу в человеке: «Римский или поздний стоицизм характеризуется ограничением философии этикой, повышением интереса к интимным, религиозным переживаниям, усилением пессимизма в трактовке человека как ничтожной, греховной личности» ^{[3, с. 374]}. Поэт признает, что деловая спешка, бытовые неурядицы сковывают душу, подменяя стихи прозой, притупляя сознание, вдохновение: «Не так ли мы стихов не чувствуем порой, / Как запаха цветов не чувствуем? Сознанье / Притуплено у нас полдневною жарой, / Заботами… Мы спим… В нас дремлет обонянье…» ^{[2, с. 237]}. Самого себя поэт относит не к поэту-Демиургу, а к черни - в стихотворении «Как ночью берегом крутым…»: «Я тоже чернь, я тоже шваль, / Мне ночь - подмога и защита» ^{[2, с. 238]}; ночь теперь не «страшный сон Христа» («Варфоломеевская ночь»), напротив, утешение, забвение дневных забот.

Оптимизм поэта, «гимн миру» сменяется пессимизмом в стихотворении «Водопад»: «Чтобы снова захотелось жить, я вспомню водопад, / Он цепляется за камни, словно дикий виноград» ^{[2, с. 242]}. Впервые возникает мотив самоубийства, водопад способен воскрешать себя к жизни, погибая «каждый миг»: «Вот кто жизнь самоубийством из любви к ней / Кончить рад» ^{[2, с. 242]}.Самоубийство воспринимается в духе стоицизма как дань любви к жизни: «Даже самоубийство оправдано при невозможности жить и действовать разумно и морально» ^{[3, с. 373]}.

Идеал поэта, его эстетическое кредо - не Дионис, но Аполлон, тихая музыкальная поэзия, способная жить в гармонии с окружающим миром, как в стихотворении «Аполлон в траве»: «Тем крепче дружба с Аполлоном, / Чем безотрадней времена»^{[2, с. 244]}. А. Кушнер, в отличие от своих современников-неоакмеистов, не создает индивидуальный авторский миф: его эстетическое «я» зиждется на «трех китах»: историк-летописец, пророк-предсказатель (отсюда обилие мистики и поэтических снов) и обыкновенный человек, «один из многих». Его лирическое кредо одновременно интровертно («Верю я в Бога или не верю в бога, / Знает об этом вырицкая дорога» ^{[2, с. 283]}) и разомкнуто в Вечность, «во все времена». В стихотворении «Сосед» А. Кушнер осознает себя древним мудрецом и мечтает писать о природе: «И прозванье поэта всегда было дико мне / И писал всего лучше я о тополях в окне» ^{[2, с. 318]}. В стихотворении «Четко вижу двенадцатый век…» разворачивается любовная драма Тристана и Изольды, увиденная поэтом из современности.

Герои поэзии А. Кушнера - не классические писатели и поэты, а титаны Возрождения (Микеланджело), не боящиеся смерти во имя искусства (Ван Гог, отрезавший себе ухо), древние мудрецы (Овидий, Катулл - мученик любви), Одиссей, Моцарт, чья музыка «жива в веках», А. Фет, возлюбивший природу, - подлинные мастера, жертвенники своего дела, фанатично преданные одной великой цели. Поэт ведет безжалостную борьбу с бутафорией и позерством.

По мнению поэта, Бог - это не показные молитвы в церкви, а то сокровенное, что мы лелеем в своей душе, ее нравственный стержень, как в стихотворении «И в скверике под вязом…»: «Бог, если хочешь знать. Не в церкви грубой той / <…> / А там, где ты о нем подумал, - над строкой / Любимого стиха, и в скверике под вязом…»^{[2, с. 220]}. Стоицизм («В стоицизме очень сильно сознание духовной связи человека с человеком и мировым целым» ^{[3, с. 374]}) призывает лирического героя подняться над бытовыми ссорами и скандалами, простить нелогичную женщину (стихотворение «Ты не права - тем хуже для меня…») во имя любви «с печалью вековою». Лирический цикл «В наше время» демонстрирует переоценку прежних ценностей поэтом: «Надо было не чашку и блюдце / И не скатерть любить на столе, / Надо было уйти, отвернуться / От всего, что любил на земле» ^{[2, с. 306]}.

Но это не кардинальный отказ от своих морально-эстетических приоритетов, а небольшая корректировка, внесенная самой жизнью: «В стихах 1980-х и 1990-х годов <…> происходит переосмысление самой культурной традиции: Она все более последовательно осознается Кушнером не как идеальный мир чистых гармоний, а как опыт “прозаики», мелочей <…> и мимолетных прозрений, отпечатавшийся навеки в архетипических образах, сюжетах, фразах»^{[1, с. 327]}. Эсхатологического трагедизма, присущего поэзии Б. Ахмадулиной, О. Чухонцева, С. Липкина (неоакмеистов-«шестидесятников», современников поэта) по-прежнему нет. Однако в привычный милый поэту быт вносится элемент здравого скептицизма и самоиронии, диктуемых самим ходом времени.

Полисемантичная жанровая система поэзии А. Кушнера почти исключает элегию, свойственную поэзии трагедийных ламентаций; особенно частотны жанры лирического гимна и философского этюда:

1) Воспоминание: «Когда я очень затоскую…», «Рисунок», «На Мойке жил один старик…», «Воспоминания», «Мы останавливали с тобой…», «В тот год я жил дурными новостями…», «Посещение», «Перед войной» (Воспоминание), «Мои друзья, их было много…»;

2) Посвящение: «Вместо статьи о Вяземском»;

3) Элегия: «Читая шинельную оду…», «Я посетил приют холодный твой вблизи…»(с эпиграфом Е.Баратынского «Я посетил тебя,пленительная сень…»);

4) Лирическая фантазия: «Варфоломеевская ночь», «Я в плохо проветренном зале…», «Чего действительно хотелось…», «Закрою глаза и увижу…» (с жанровой «валентностью» философского этюда), «Он встал в ленинградской квартире…», «Поклонение волхвов», «Памяти Анны Ахматовой» (диптих), «Вижу, вижу спозаранку…», «Венеция» (с «валентностью» лирического этюда), «Путешествие», «Сон», «Себе бессмертье представляя…», «Подражание древним», «Бог с овцой», «Подражание древнекитайскому», «Мне приснилось, что все мы сидим за столом…» (с посвящением О Чухонцеву), «Сон в летнюю ночь»;

5) Лирический гимн: «Графин», «О здание Главного штаба!..», «Велосипедные прогулки», «Скатерть, радость, благодать!..», «Какое счастье, благодать…», «Какое чудо, если есть…», «Снег», «Что за радость - в обнимку с волной…», «Сахарница» (Памяти Л. Я. Гинзбург);

6) Лирическое воззвание: «Еще чего, гитара!..», «Достигай своих выгод, а если не выгод…», «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» (с «валентностью лирической экскурсии);

7) Лирическая экскурсия: «Дворец»;

8) Лирический портрет: «Монтень», «Флейтист»;

9) Триптих: «Из запасника (три стихотворения);

10) Лирическая исповедь: «Декабрьским утром черно-синим…», «Казалось бы, две тьмы…», «Зачем Ван Гог вихреобразный…» (с «валентностью» лирического портрета), «Вот сижу на шатком стуле…», «Я к ночным облакам за окном присмотрюсь…» (с «валентностью» философского этюда), «О, слава, ты так же прошла за дождями…», «Как люблю я полубред…», «Я шел вдоль припухлой тяжелой реки…», «Мне кажется, что жизнь прошла…»;

11) Лирический этюд: «Свежеет к вечеру Нева…», «Сирень», «Стог» (с посвящением Б. Я. Бухштабу и А. Фету), «Конверт какой-то странный, странный…», «Лавр», «Расположение вещей…», «В кафе», «Пошли на убыль эти ночи…», «Руины», «Куст», «Ночная бабочка», «Страна, как туча за окном…», «Павловск», «По эту сторону таинственной черты…», «Пчела», «Ель», «Фреска», «Греческую мифологию…»;

12) Лирический диалог: «Разговор», «Два голоса», «У меня зазвонил телефон…», «Разговор в прихожей»;

13) Лирический монолог: «Ну прощай, прощай до завтра…»;

14) Философский этюд: «Старик», «Бог семейных удовольствий», «Уехав, ты выбрал пространство…», «Ночной дозор», «Гофман», «Два наводненья», «Но и в самом легком дне…», «То, что мы зовем душой…», «Нет, не одно, а два лица…», «Среди знакомых ни одна…», «Этот вечер свободный…», «Когда тот польский педагог…», «Пусть кто-то в ней жизнь узнает…», «Жить в городе другом - как бы не жить…», «Четко вижу двенадцатый век…», «Жизнь чужую прожив до конца…», «Буквы», «И если в ад я попаду…», «Эти вечные счеты, расчеты, долги…», «Человек привыкает…», «Уходит лето. Ветер дует так…», «Умереть, не побывав в Париже…», «Времена не выбирают…», «Быть классиком - значит стоять на шкафу…», «Нет лучшей участи, чем в Риме умереть…», «На выбор смерть ему предложена была…», «Поэзия – явление иной…», «Водопад», «Смысл жизни - в жизни, в ней самой…», «Белые стихи».

Особое право поэта - не спасать Вселенную Словом, как Б. Ахмадулина и «старшие» неоакмеисты (И. Лиснянская, Арс. Тарковский, Д. Самойлов и др.), а перемещаться «из века в век» по временной оси, видеть времена и происходящие в них события пророческой интуицией. Демонстративная торжественность поэзии сознательно отвергается А. Кушнером, воспринимается как искусственность, гимн «безвкусице», ненужная бутафория. Взамен предлагается стоически воспринимаемая «правда жизни» - жизни согласно божественным законам. Поэт-аскет чрезвычайно строг к себе. Связь прошлого и будущего восстанавливается через обращение поэта к ресурсам своей памяти, воплощающей идею «соборности» (П. Флоренский), памяти «ненапрасного прошлого» с целью различить в нем апокалиптическое время «во все времена». Время конкретно-историческое переносится в субстанционально-личный план лирического героя согласно авторскому замыслу. Дуализм прошлого и будущего архетипически восходит к ахматовской формуле времен, синкретизму «механизма памяти», осуществляющему синтез различных, отдаленных временных планов, когда «воспоминание» о прошедшем оборачивается «пророчеством» будущего, а демиургическая функция поэта состоит в титаническом объединении событий различных эпох, в «склеивании столетий позвонков» (О. Мандельштам).

Неоакмеизм «шестидесятников» преобразует концепт мира как «эстетического феномена» (Шопенгауэр) в принцип мистического энергетизма, постигая мир ноуменальный через «мистическое озарение», зачастую - усилием авторской фантазии. Романтический стоицизм А. Кушнера переносится в неоакмеистическую философско-культурную парадигму и раскрывается как синтез элементов модернизма и реализма: в его поэзии соединяются мистические миры, пророческая интуиция о происходящем «в недрах Вселенной», дихотомия «реального-ирреального», - и ясность, историческая конкретика, память «ненапрасного прошлого», унаследованные от психологического реализма.