Gender Features of Temporary and Spatial Structures of Existing

Khafizova Nataliya Alekseevna PhD in Philosophy associate professor of the Department of Philosophy and Law at State National Research Polytechnical University of Perm 614000, Russia, Permsk Region, Perm, Komsomolsky prospekt, 29a, room No. 402 A khafizova1970@mail.ru Other publications by this author

Данный текст является смысловым продолжением опубликованной статьи, посвященной антропологии воли в ее гендерных спецификациях. Проведенное в ней ^[1] исследование теорий И. Канта, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше и М. Фуко позволили высказать утверждение, что воля, будучи единой, обнаруживает себя в человеке в виде двух модусов: рациональная воля (воля к мышлению, воля к поступку, а в пределе – как воля к власти) и воля иррациональная (как воля к жизни). Анализ и сравнение характеристик данных модусов и гендерных жизненных стратегий привело к возможности ассоциировать рациональную волю с мужской жизненной стратегией, а иррациональный модус воли – с женской стратегией.   

ХХ век – век неокантианства, выразившегося, прежде всего, в феноменологии Э. Гуссерля и экзистенциализме М. Хайдеггера, утверждавшими, что время и пространство являются априорными структурами сознания, обладающими свойством интенциональности. В свою очередь, если задуматься, то интенциональность по сути своей и есть действующая воля. Однако воля реализуется в человеке двояко, что должно сказываться на качестве восприятия времени и пространства, на возникновение различий их восприятия при лидерстве одного или другого модусов воли.  

Целью данного размышления является демонстрация связей между модусами воли, гендерными жизненными стратегиями и способами пространственно-временного оформления мужского и женского жизненных миров.   

Методологические замечания.

1. В современных гендерных теориях гендер понимается как социокультурная форма бытия пола ^[2], он есть результат культурного оформления отношения того или иного общества к полу человека, к тому, какие социальные роли ожидаемы от него в поведении. Отсюда, совершенно логичным выглядит понимание того, что гендер содержательно наполняется культурой, что совпадает с выводами, которые в свое время сделала М. Мид по итогам исследования жизни трех племен: горных арапешей, чамбули и мундугуморов ^[3]. Логическим завершением понимания гендера как только конструкта культуры стало признание его зависимости от дискурсивных практик, для преодоления чего было предложено разорвать сцепку «гендер – пол». Дж. Батлер, например, говорит о практике личного бытия в форме идентификационной текучести гендера, чем окончательно минимизируется значимость и пола, и дискурса для содержательной определенности гендера.

Однако гендер – не только творение социокультурной среды, он укоренен и в самом человеке тоже. Так, уже Х.Сиксу и Л. Иригарэ (представительницы постструктурализма), говоря о «женском письме» или «женском» чтении, не воспринимают феминность в качестве символической конструкции, как это видят, например, Ж.Деррида или Ю.Кристева. Для них несомненная различность культурных практик связана с бытованием тела; с другой стороны, такой взгляд чреват риском возврата к традиционной – жесткой (закрепление системы социальных ролей за тем или иным полом) – связи между полом и гендером с той лишь разницей, что утверждается различность (неравнозначность) мужчин и женщин при их равноценности. Однако утверждение наличия в каждом человеке мужского/женского начал тоже не бессмысленно, о чем говорят, например, устройство бессознательного (юнгианство) и гормональный состав человека.

В данном исследовании вводится иное понимание гендера, позволяющее его увязать не столько с телом (хотя, вопрос о связи гендера с телесным воплощением пола не отпал), сколько с вариантами активности самосознания – жизненными стратегиями. Жизненная стратегия есть выражение связи действующего субъекта с объектами, которая является системообразующей и этих отношений, и самого субъекта; она – условие возникновения целостного смыслового поля его жизни.   

Жизненные стратегии есть итог соотношения двух видов активности самосознания человека – внутренней (освоение) и внешней (самоутверждение). Конечно, любой человек обладает обоими видами активности самосознания, как и обоими модусами воли, переходящими друг в друга, поэтому нужно утверждать, что мужское и женское как стили являются частью душевной жизни любых мужчины/женщины. Однако одно из начал является основным, другое – фоном, именно поэтому маскулинность мужчин и женщин различна, так же как и их феминность.

В связи с этим гендер не есть набор представлений о видах деятельности и социальных ролях пола, но – о том, как реализуются гендерные жизненные стратегии сквозь ту или иную деятельность. Данное как и есть стиль, так как последний – это совокупность признаков, характеризующих внешние проявления (с греч. μορφή – изменчивая чувственно воспринимаемая форма) какой-либо идеи, сущности (с греч. εἶδος  – умопостигаемая форма); стиль представляет собой не столько содержание, сколько форму.

Гендер как стиль имеет два источника. Первый – социокультурные практики, которые активизируют, поддерживают или подавляют одну из жизненных стратегий, а также формы их взаимодействия (конфликт или гармония) посредством стереотипизации сознания. Второй – антропологическая реальность в её биологическом и духовном аспектах в их взаимной корреляции или противостоянии. По сути, гендер в качестве стиля есть итог флуктуаций самосознания, подвергшихся культурной огранке того или иного общества.   

Гендер как стиль связан и с телом, и с самосознанием. Так, С.де Бовуар в книге «Второй пол» ^{[4, с. 320]} уделяет место описанию того, как мужчины и женщины открывают для себя особенности телесной организации, что по её мнению, оказывает влияние на способ восприятия и мира в целом. Однако нас интересует именно самосознание.

В истории философии ХХ века появилась методология, позволяющая работать со множественными как одной чтойности, и это – феноменология ^{[5, с. 213]}. Использование данной методологии является возможным еще и в силу того, что гендер укоренен в формах самосознания, а значит, связан с сознанием – его устройством и функционированием, что является важным для описания особенностей устройства мужского и женского жизненных миров, где восприятие/переживание времени и пространства является определяющим.

2. Столкновение в практике повседневности (а последняя есть, по сути, тот самый – дорефлексивный – жизненный мир, о котором говорил Э. Гуссерль) с тем, что мужчины и женщины по-разному воспринимают время и пространство, актуализирует описание особенностей хронотопа женского и мужского бытования.

Феноменология – как неокантианство – утверждает априорность времени и пространства, их интенциональность. Но что есть интенциональность сама по себе как не манифестация воли, ибо время и пространство – не простые структуры сознания, но формы его активности. Данное обстоятельство позволяет вновь обратиться к учениям Канта и Шопенгауэра о воле в ее отношениях со временем и пространством.   

По Канту, разум нуждается в воле как в силе собственной объективации, рассудок силой воли познает мир, хотя сама по себе воля – самодостаточна. Воля проявляет себя как воля к мышлению, познанию и действию и нуждается в инициирующем извне предмете. Понимание природы воли Шопенгауэром показывает, что и разум, и воля самодостаточны, но воля нуждается в интеллекте, ибо последний дает цель, держит ее в фокусе внимания. Сама она – чистая бесцельность.

Несмотря на то, что воля, в кантовском понимании, рациональна, он утверждает несомненность ее присутствия не только в каждом поступке, но и в каждом отдельном желании, ибо она – всеобщая ноуменальная воля, но вне разума и рассудка воля вырождается в «пустую бессодержательную энергию» ^{[6, c. 210. 246]}. Но и по Шопенгауэру «доступ к [сущности вещей] происходит в самосознании человека, где сокровенная суть природы провозглашает себя самым непосредственным образом и […] оказывается волей» ^{[6, c. 557]}.  Таким образом получается, что иррациональный и рациональный модусы воли едины в своей энергийной природе: первый дает силу интеллекту (ибо последний без воли, по Шопенгауэру, – парализован), второй является осознанным внутренним побуждением для мышления и поступка.

Время и пространство, в понимании Канта, – это априорные чувства рассудка, тогда как Шопенгауэр считает, что они – есть формы существования интеллекта. Однако в связи с тем, что у обоих рассудок и интеллект непременно связаны с волей, то время и пространство помимо априорности обладают и свойством, как бы сказал Э. Гуссерль, интенциональности. Феноменологически это можно выразить следующим образом: воля в своем рациональном и  иррациональном модусах волит интенцию как смыслообразование ^[7], но итог этого воления оказывается различным в гендерной перспективе.

Феноменология вводит понятия жизненного мира, горизонта и границы, посредством которых и возможно описать особенности того или иного жизненных миров. 

Время и пространство составляют структуру интенциональности, которая, по Гуссерлю, и есть структура смыслообразования, а само сознание не может быть ничем иным, как процессом смыслотворения и построения смыслового горизонта предметности. Интенциональность формирует и удерживает смысл посредством рефлексии ^[7], она есть понимающее переживание. Временность/временение, а также введенная М. Хайдеггером диалектика смысловой близи-дали ^{[8, c. 325, 431]} есть то, в чем совпадают структура феномена и способ его описания. 

Жизненный мир, в понимании феноменологии, есть «горизонт, в котором даны и конструируются другие миры, – совокупность априорных структур, предопределяющих образцы любого опыта, «архетипы» пространственности и временности, горизонтности и историчности, присущие любой культуре» ^[9]. Опыт жизненного мира имеет статус изначального в силу того, что человек не осваивает его специальными усилиями, но «в момент рефлексии всегда обнаруживает его как данность» ^[10]. Горизонт – открыт, однако его границы подвижны, ибо сам жизненный мир может вмещать другие разные – по содержанию – миры.

Темпоральность и топика, будучи формами сознания, обретают свою приоритетность и действенную полноту под воздействием рефлексии, а так же той или иной жизненной стратегии. Последняя, в свою очередь, влияет на то, какие конкретно структуры – времени или пространства – чаще всего оказываются в поле осмысления. Да и само многообразие жизненных миров есть результат того, что априорные структуры восприятия времени и пространства, будучи едиными для всех, актуализируются той или иной жизненной/культурной ситуацией, тем или иным событием. Однако наличие мужского/женского жизненных миров указывает на серийный характер способов актуализации. Если серия есть повторение сущностно тождественного, которое следует понимать из него самого (это и есть гуссерлианский эйдос), то гендерная жизненная стратегия и есть тот самый инвариант, который расставляет приоритеты в том, как воспринимается время и пространство по-женски и по-мужски.

Инвариантность жизненных стратегий и их роль можно увидеть даже в текстах М. Мид, при анализе которых вполне выделяемо ядро, с которым культура либо работает (горные арапеши), либо игнорирует, инициируя тем самым его спонтанные – болезненные – проявления.  Так, при скрупулезном описании поведения мужчин в племени чамбули и у горных арапешей, она характеризует их как феминных, однако у чамбули мужчины – невротичны, а у горных арапешей – нет. При анализе ^[11] удалось увидеть, что во втором племени в отношении мужчин существовали культурные практики, позволяющие реализовать стратегию самоутверждения, тогда как в племени ничего подобного не было, провоцируя спонтанную – разрушительную для общества – конкуренцию. Таким образом, гендерная идентичнось не только результат интеграции культурных стереотипов и социальных ожиданий, но и – выражение инварианта той или иной активности самосознания.    

Жизненные стратегии – это силы, организующие открытый горизонт жизненного мира, который всегда – мой и интерсубъективен одновременно, ибо культура – это место, в котором я делюсь своим живым опытом и обмениваюсь смыслами с другими, и где происходит индивидуальная огранка гендерного существования. Восприятие времени и пространства, актуализированные той или жизненной ситуацией, событием, наполняет смыслами этот самый жизненный мир. Гендерные жизненные стратегии как инвариант, как стиль дают о себе знать во множестве версий бытования мужского/женского, где бытование – это форма личного здесь-бытия, жизненного мира, возникающего на стыке интерсубъективного культурного опыта и личностных смыслов.

Пространство и время: феноменология гендерных различий. Чистая феминность, как и чистая маскулинность, есть идеальные модели, которые, с одной стороны, есть упрощение, а с другой, представляют собой набор наиболее значимых (даже сущностных) свойств. Любая идеальная модель – умозрительна, но именно она является тем самым инвариантом, который дает о себе знать в реальном множестве версий чего-либо.

Эмпирия бытования воли выражается в психологических особенностях переживания времени и пространства, структурирующих жизненный мир. Рациональная воля запускает рефлексию, иррациональная непосредственное переживание, восприятие. Рациональная воля инициирует дискретное чувствование в силу совершающейся рефлексии здесь-и-сейчас, иррациональная – непрерывность переживания времени и пространства с необходимостью последующей рефлексии, ибо ни время, ни пространство в их структурах невозможно уловить вне сеток мышления.

Будучи самими по себе априорными данностями сознания, время и пространство различаются тем, как организуется их восприятие. Интенциональное переживание пространства более связано с «внешним» чувством, с направленностью внимания вовне, с эмпирией мира вещей, переживание же времени – с «внутренним» чувством, которое носит умозрительный характер. Отсюда, восприятие времени более соотносится с внутренней активностью самосознания, которая в качестве жизненной стратегии связана с процессом освоения, тогда как восприятие пространства есть итог внешней активности самосознания, которая в качестве жизненной стратегии выражается в самоутверждении.    

Таким образом, пространственно-временное бытование есть результат действия, прежде всего, рациональной воли. Однако соотношение иррационального и рационального модусов связано с приоритетностью той или иной жизненной стратегии ^[1], ценностными преференциями и коннотатикой мужского/женского существования, что, в свою очередь, актуализирует приоритет временных или пространственных структур в мужском/женском жизненных мирах. В связи с этим стоит еще раз обратиться к существу гендерных жизненных стратегий.  

Мужская жизненная стратегия – это приоритет внешней активности самосознания над внутренней – самоутверждения перед освоением, реализующийся по формуле: осваиваю ровно столько, сколько необходимо для самоутверждения. Ее естественной движущей силой является рациональная воля как ответ на необходимость контроля степени успеха в самоутверждении, что актуализирует потребность в иерархическом устройстве внешнего мира, в верифецируемости результатов утверждения. Данная жизненная стратегия делает ставку на внешнюю активность, на «внешнее чувство», что с необходимостью актуализирует силу и приоритет структур пространственного восприятия, нежели временного (хотя, последнее, естественно никуда не девается). В пределе самоутверждение есть изменение Другого/иного/мира под себя. Отсюда, для мужского бытования важным является покорение, преобразование пространства под себя.

Не потому ли именно мужская культура породила технику как способ и производства восприятия пространства, и его преобразования? Ведь пространство в восприятии человека, по М. Хайдеггеру, есть совокупность и взаимоотношение мест ^[12], образуемых предметами искусства, техникой и вещами.     

Женская жизненная стратегия, как приоритет внутренней активности самосознания над внешней, нацелена на освоение и самоусложнение (наращивание внутреннего разнообразия способностей и смыслов в диалоге с иным), что инициирует потребность в удержании внутренних целостности и единства – гармонии. В данной стратегии отношение между формами активности самосознания можно выразить так: утверждаю себя, чтобы осваивать мир, – где самоутверждение выступает в качестве предъявления и сохранения себя в отношениях с иным. В самом освоении принципиально невозможно выделить результат, который всегда временен, ускользающ, не статичен. Однако фиксация – пусть  непрерывной, но – смены внутренних состояний и есть переживание как времени, так и себя во времени. Данная жизненная стратегия, таким образом, более задействует временные структуры сознания, нежели пространственные.   

Время само по себе – синкретично, непрерывно, и потому оно вне рефлексии есть Ничто. Восприятие же времени есть итог синтеза рассеченных рассудком моментов. Синтез и есть операция освоения мира – включения чего-то в уже-существующее, мыслеобразное установление связей для поддержания целостности воспринимаемого феномена. 

Восприятие пространства непременно предполагает анализ как мысленное разделение целого на части, как рассечение единства. Для эффективного самоутверждения необходимо понимать то, как устроено и на каких принципах функционирует пространство, в котором человек самоутверждается.  

Разберемся подробнее с тем, почему и в чем проявляется связь гендерных жизненных стратегий с хронотопом мужского/женского жизненных миров.

Пространство, по Хайдеггеру, по сути – пустота как меон, как возможность вещей/мест: оно – и то, что предшествует изведению вещей в мир и то, что изводит, и то, что является начальным этапом изведения. В своей работе «Искусство и пространство» ^{[12, с. 314]} он говорит, что не место вмещает или умещает вещи, а наоборот: природные объекты и вещи (техника, произведения искусства) производят места. Думается, как событие производит разрыв и связь в непрерывности времени, являя тем самым временность всего и его же временение, так место есть точка прободения, пустоты (меона), высвобождения пространства в вещь, собирания вокруг нее простора, чем и структурируется пространство, превращаясь из Ничто в Нечто. Человеческое пространство – это пространство вещей.

Диалектика близи и дали есть необходимый способ означивания и, тем самым, учреждения структуры пространства в ее событийности, по М. Хайдеггеру ^[8]. В пространстве важны направления, центр и границы для ориентирования и движения, а отношения между ними есть квинтэссенция этой диалектики. Децентрализация и смешение границ (или вовсе – безграничность как итог нахождения не внутри сферы, а на внешней ее стороне) – страшны.

Для мужского – самоутверждающегося – начала важно место, а значит и вещи, ибо, как было сказано, лишь они, их соотношение и взаимодействие создают пространство, организуя его для человека здесь-и-сейчас. Отсюда, свобода – это, прежде всего, свобода в отношении управления пространством своего жизненного мира (автономия).

Место (а значит, и вещи) для мужчины и есть событие удостоверения себя-в-мире. Та или иная вещь для мужчины – это он сам в мире. Именно поэтому в мужском жизненном мире вещи имеют чуть ли не метафизический смысл, а бытование в нем распято между двумя крайними вариантами. Первый – это окружение себя вещами, цепляние за них вплоть до сведения самого человека к вещи или вообще – до самоотчуждения. В связи с последним так и вспоминается гоголевский Плюшкин: «мертвец» среди множества вещей, выпавших из хайдеггеровской диалектики дали-близи и потому переставших быть событием «четверицы», но – просто складом. Второй вариант – это нарочитое, осознанное игнорирование вещизма, переходящее или в крайний аскетизм (монашество), или в минимализм как в борьбу за свободу от вещей, рождая киников и пустынников.

Пустынь – это место отсутствия вещей, пространство без искусственной структуры, но с границами. Пустынь важна для выпадения из-под власти вещей, из идентификационных сеток и социальных маркеров, устанавливаемых этими вещами, инициируя работу с внутренним пространством человека, преображая его. 

У человека есть два способа переживания времени: переживание его самого-по-себе и в его связи с пространством, что является, по сути, выражением двух модусов воли, питающих гендерные особенности восприятия времени. Количественное переживание времени есть интериоризация «внешнего» чувства (пространственное восприятие) во «внутреннее» (восприятие времени). Время можно считать, а можно переживать. Второй путь таков, что внутреннее время – результат не счета, а – осознанного чувствования разрывов связей, через которые и постигается отдельные моменты, а также различность до и после, благодаря чему и обнаруживается время как Нечто, как временение, а не как Ничто. 

Рациональная воля проявляется в стремлении к автономии, к полному контролю над тем, что происходит в жизни, что инициирует тип жизни – «жизнь по плану». Жить по плану означает быть, считая время; сам счет есть модификация дискретного восприятия пространства (одна вещь, вторая…, один метр, два и т.п.). Здесь «мыслить» тождественно «считать» – считать стадии, этапы, мгновения. Данное восприятие времени более органично в мужском жизненном мире.

В поле действия иррациональной воли мышление предстает, прежде всего, не в качестве расчета или счета, а – как спонтанность идеи, образа. Именно поэтому женское переживание времени связано не со счетом, не с фиксацией реализации планов, а – с выпадением в событие, благодаря чему происходит разрыв ^{[13, с. 62, 66]} в непрерывности течения времени и восстановление его цельности личностным преображением.

Женскому началу – в силу нацеленности на освоение мира – более значимо переживание гармоничности и правильности происходящего с ней. Для нее свобода – это свобода во времени. Или по-другому: для женщины достаточно иметь время для принадлежности себе (без отвлечения на детей, дела по дому и т.п.), чтоб чувствовать свою свободу, тогда как для мужчины только наличие его собственного пространства (свой кабинет, гараж, мастерская и т.п.) является необходимым условием переживанием свободы. Событие в поле женского бытования – это, прежде всего, нечто временящее смыслы и производящее изменения.

Женский жизненный мир включает в себя вещи в их временности, функциональности, ситуативности; здесь важны не столько сами наличествующие вещи, сколько гармония их взаиморасположения. Значимость вещей для женщины также не в том, они есть манифестация ее самости, но в том, какая-либо вещь может быть памятной: указывать на прошлые или настоящие отношения, на любимых (к примеру, та самая – пресловутая – засохшая роза Маргариты). 

Таким образом, восприятие времени в женском мире оборачивается этаким «узелковым письмом» самой себе, благодаря чему мир непрерывно осваивается. В мужском мире время воспринимается как совокупность точек фиксации успехов и неудач, побед и поражений – своих ли, чужих. Для переживания событийности мужчине важен факт смены места, своего положения в – физическом ли, социокультурном ли – пространстве, для женщины событийность есть форма внутреннего преображения, временения себя.      

Конечно, необходимо дополнить теоретические выкладки психологическими наблюдениями относительно различности пространственно-временного бытования гендера, а также экскурсами в культуру, зафиксировавшими данные особенности, что и будет сделано далее.

Пространство и время в эмпирии гендерного бытования. Стоит обратиться к мифологическим персонажам разных культур – к богам и богиням, которые, несмотря на их возможность даже иногда менять свой пол – по ситуации, тем не менее, каждый из них обладает базовым полом, а множество богов и богинь и дают возможность увидеть варианты феминности и маскулинности, зафиксированные культурой.

Итак, в мифологиях разных народов женские божества имеют прямое отношение к судьбе, к временению жизни, к рождению и смерти (например, мойры и норны), к смене времен года, а также отвечают за качество межчеловеческих отношений (от милосердия до гнева). Даже если речь идет о богинях земли, то следует обратить внимание на то, что они не управляют происходящим на земле, а выражают жизненные процессы (урожайность, рождение, смерть), ибо они – не воля к власти, а – сама воля к жизни. В то же время мужские боги направляют, организовывают и контролируют разные уровни и формы пространства, а также общественно полезные занятия. Последнее есть то, с помощью чего и преобразуется пространство, и происходит максимальное раскрытие мужского, ибо оно есть деятельность (по Г.Зиммелю), и в деятельности же себя и обнаруживает, утверждает в качестве мужского ^{[14, c. 71]}. 

Королю-рыбаку в «Парсифале» в интерпретации Р.Джонсона ^[15] не хватало всего лишь миллиметра, чтобы дотянуться до Чаши Грааля. Так миф подчеркнул значимость пространства для мужского способа бытования. В работе «Она», наоборот, Р. Джонсону при анализе мифа о Психее и Эроте удалось показать значимость времени для женского начала ^[16]. В отношениях с Эротом для Психеи, у которой завязаны глаза, важны ощущения, запускающие активность воображения (запах, интонация, осязание, чем и временится любимый самой Психеей), но, как только она увидела его в пространстве, Эрот покинул ее (или, по-другому: она потеряла возможность его воспринимать по-женски – «внутренним» чувством).

Однако если культура смогла выразить абсолютность времени для женского мира и пространства – для мужского, то в реалиях в каждом из нас есть мужское и женское начала, сознание каждого обладает временной и пространственной интенциональностью. Под воздействием той или иной жизненной стратегии мужской и женский жизненные миры обретают специфический хронотоп, в котором одна из структур сознания – время или пространство – лидирует, другая является фоном, образуя открытый для изменений горизонт.   

Женская нацеленность на освоение и гармонию позволяет женщине быть здесь-и-сейчас (Скарлетт О’Хара: «…но об этом я подумаю завтра!»). С другой стороны, она способна легко жить воспоминаниями или ожиданиями будущего в воображении как внутреннем – активно живущем – пространстве. Не потому ли многим женщинам так свойственно жить мечтами, цепляясь за существующие пространственные структуры, гарантирующие покой, чего не понимают многие мужчины: какой смысл в мечтах, если они не переводятся в цели и не позволяют самоутвердиться?

В этом смысле Илья Обломов – мужчина, не оторвавшийся внутренне от матери в силу ее бесконечной опеки в детстве, а, значит, не сумевший обрести рациональную волю, которая позволила бы ему противостоять мечтательности.   

Жизненный мир женщины, как уже говорилось, более творится темпоральными структурами сознания. Чаше всего она переживает время как втекающее, и потому это – вечное здесь-и-сейчас, но вбирающее в себя перспективу (будущее наступает). Переживание женщиной отсутствия входящей перспективы инициирует истерические «телодвижения» женщины в пространстве. Особенно это проявляется в ситуации неприятия своего старения – из-за культурных стереотипов, питающих страх стать неинтересной мужчине, – или вообще своего образа, при переживании дисгармонии с собой.

Вышеописанное символически замечательно показано у С. Лукьяненко в «Ночном дозоре»: не принимающая и не прощающая себя женщина (а, значит, закрывшая себе все перспективы) обречена на то, что в пространстве ее жизненного мира образуется воронка, втягивающая все невзгоды и несчастья этого мира. 

Структура социокультурного пространства мужчины – это показатель результата самоутверждения для него, это – срез его положения, которое в идеале должно быть центром, самостоятельно организующим жизненное пространство. Однако, несмотря на это, приоритет самоутверждения толкает мужчину и в объятия времени тоже: он вынужден оценивать ретроспективу и перспективу. Однако если мужчина уверен в своем контроле над пространством своего жизненного мира, в том, что оном все – под и для него, то его не сильно волнует вопрос временной перспективы. Потеря же пространственной определенности касательно своего статуса выбрасывает мужчину во временные переживания тянущегося бессмысленного настоящего, инициируя хандру, лень, пьянство, неврозы. У мужчины может родиться ощущение утекания времени через пробоину в этом пространстве, сквозь пальцы; отсюда, его задача научиться управляться временем (сферой своих мотивов), чтобы иметь цель как движение к перспективе, а не как – изменение топики «здесь и сейчас».

Таким образом, пространство, будучи фоном для женщины, обретает силу, когда в женском мире восприятие времени (например, переживание отсутствия перспективы) дает сбой, и тогда она начинает думать более о самоутверждении, о борьбе, чем о саморазвитии. С другой стороны, проблема времени выходит на первый план для мужчины только тогда, когда его место в социокультурной действительности теряет привлекательность для него, когда он перестает контролировать границы и места своего жизненного мира.

Особенно важным для мужского мира является именно граница, отношение к которой у мужчин и женщин различно. Женская стратегия стремится преодолеть границы, включая все в круг своей заботы, тогда как мужская – заинтересована в сохранении своих и, если это необходимо, в нарушении чужих навязыванием себя (самоутверждение). Другое дело, что любящая женщина не пересекает границы пространства любимого человека или чутко входит ровно настолько, насколько возможно, хотя при этом свои держит всегда открытыми для него. Может, поэтому мужской мир часто оказывается в диспозиции «мое – чужое», ибо устойчивость границ здесь максимально, тогда как женский – в «мое – иное», (не потому ли он, чаще всего, защищается, а она понимает: иное осваивается).

Язык является тем, что максимально проговаривает узловые моменты мужского и женского жизненных миров. Так, абсолютно органично воспринимается, что в мужской лексике даже в отношении любимых есть выражение типа «это – мое пространство», чего практически нельзя услышать из уст любящей женщины; мужчине важно контролировать границы своего мира на «вход» и «выход» при любых обстоятельствах.

Вот и М.И. Цветаева пишет Рильке: «Вскрыть сущность нельзя, подходя со стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри – внутрь, – не исследование, а проникновение. Взаимопроникновение. Дать вещи проникнуть в себя и – тем –  проникнуть в нее. Как река вливается в реку. Точка слияния вод — но оно никогда не бывает точкой, посему: встреча вод – встреча без расставанья».

Когда рушатся привычные структуры пространства, когда оно обращается зыбучим песком, и хочется за что-то удержаться, создав ему новый символический каркас, нелишним кажется опыт переживания себя как единственно подлинного центра воления и автора бесконечно обновляющихся смыслов. Специфика мужского способа бытования есть производство символических структур внешнего мира, без которых и человека не было бы. Но, с другой стороны, человека не было бы и без способности последнего самому быть вечно творящейся и обновляющейся структурой, что и есть временение себя. Только так можно переживать миф (а любая устойчивость символического есть миф) как путь к себе, а не как застывшую – защищающую или подавляющую – сетку смыслов и знаков.

*          *          *

Таким образом, было выявлено:

1. Ядром гендера как стиля является та или иная жизненная стратегия, выражающая, в свою очередь, соотношение двух видов активности самосознания в отношениях с миром: внешней активности (с целью самоутверждения в мире) и внутренней (ориентирующейся на освоение мира, на самоусложнение человека).  Первая стратегия более соответствует мужскому началу, вторая – женскому.

2. Самосознание есть итог смысловой рефлексии сознанием происходящего с человеком. Сознание, с точки зрения феноменологии, есть процесс смыслотворения и построения смыслового горизонта в силу того, что сознание обладает свойством интенциональности, а время и пространство составляют структуру последней. Структуры сознания проявляют себя через множественные «как», образуя различные внутренние (временные) и внешние (пространственные) горизонты множественных жизненных миров. Жизненный мир любого человека имеет гендерную огранку. Жизненные стратегии как способы организации самосознания влияют и на способы рефлексии восприятия времени и пространства, что с неизбежностью производит различия в хронотопе мужского и женского жизненных миров.

3. Эффективно самоутвердиться можно, только если есть понимание, как структурировано пространство, если оно подконтрольно. Поэтому мужская жизненная стратегии актуализирует приоритет пространственных структур сознания. Для реализации «быть как осваивать» значимо время, которое принадлежит субъекту, а тот, в свою очередь, – времени.  Приведенные данные по анализу мужских и женских архетипов, возникших в культуре, а также описание различного отношения мужчин и женщин к модусам времени, к пространству (к вещам как конституирующим пространство, к границам личного жизненного мира) позволяют сделать вывод о том, что именно гендерные жизненные стратегии влияют на устройство хронотопа мужского/женского жизненных миров: какая из структур – темпоральность или топика – будет основной, а какая выступать в качестве фона.

    Человек изначально оказывает в пространстве с его структурой, перцепция которого непосредственна, которая, однако, непременно переходит к апперцепции, активизируя рациональную волю как волю к мышлению и действию. Воспринимаемый мир должен быть познан, понят, осмыслен дабы быть в нем, покорять его, самоутверждаться.

Время не дано человеку как первичная данность. Человек существует в нем, ибо сам необратимо меняется, однако при этом он может не мыслить его: чтобы быть во времени, не обязательно его рефлексировать как настоящее, прошлое, будущее.  Архаические общества, да и ребенок до поры до времени, живут в «вечном настоящем», где время действует в человеке как воля к жизни, как воля иррациональная. Другое дело, что актуализация временных структур сознания для конституирования горизонта жизненного мира непременно предполагает рефлексию, актуализируя рациональный модус воли. Однако, изначально, время более связано с иррациональной волей, а пространство – с рациональной.

Если это так, а сами модусы воли имеют корреляции с мужской и женской жизненными стратегиями ^[1], то возможно ли с помощью этого объяснить, почему для структурирования женского жизненного мира приоритетным является время, а мужского – пространство. Однако выявление того, от чего более зависит гендерная специфика пространственно-временного бытования: от гендерных жизненных стратегий с их ценностным наполнением или от изначальных связей с модусами воли, – требует дополнительных исследований и размышлений.