Leaning towards the right: will the right-wing populists drown unified Europe?

Sharova Veronika PhD in Politics Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences; Docent, the department of Comparative Political Sciences, State University of Humanitarian Sciences 119019, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12, building #1, office #208 veronika.sharova@gmail.com Other publications by this author

Лето 2016 года в европейской политической жизни ознаменовалось по меньшей мере двумя событиями, которые вполне можно считать маркерами если не новой страницы, то, со всей определенностью, новых веяний и тенденций политического процесса. Итоги выборов президента Австрии и референдум по выходу Великобритании из Евросоюза – явления, с формальной точки зрения, разного уровня и порядка, но, если попытаться проследить, куда уходят их корни, то можно обнаружить довольно сходные слои «почвы» – общественно-политических и социокультурных обстоятельств, в которых привычный партийный ландшафт государств ЕС, леволиберальный и умеренно консервативный parexcellence, потерял привычные очертания.

49,7% – эту цифру можно без особых преувеличений назвать одной из главных сенсаций европейской политики весны 2016 года. Столько во втором туре выборов президента Австрии набрал кандидат от правой националистической Австрийской партии свободы (АПС) Норберт Хофер, улучшив свой результат в первом туре аж на 14% и всего на 0,3% – в пределах, что называется, статистической погрешности – уступив победителю, представителю партии «зеленых» Александру Ван дер Беллену. Не слишком убедительная победа более умеренного кандидата над евроскептиком и сторонником жестких антимиграционных мер, против ожиданий как сторонников, так и противников, не закрыла вопрос о том, кто въедет в Хофбург (резиденция президента в Вене). 1 июля стало известно о том, что Конституционный суд Австрии по иску АПС отменил итоги выборов: голосование будет проводиться заново, вероятно, уже этой осенью, и многие эксперты склонны высказываются в духе «деньги на «зеленых» я бы сейчас не поставил». В общем, по замечанию обозревателя французского информационного ресурса Slate Даниэля Верне, выборы главы Австрии давно не вызывали такого интереса – пожалуй, со времен избрания бывшего генерального секретаря ООН Курта Вальдхайма, который, как позже стало известно, утаил такую деталь своей биографии, как служба в Вермахте…^[1]

Сложившаяся ситуация стала очередным поводом для политологов говорить о «правом повороте» в европейской политике – если сегодня всё еще уместно говорить о некоторых единообразных тенденциях и процессах в государствах Европы, формально по-прежнему объединенных союзными отношениями, фактически же – регулярно испытывающими эти отношения на прочность. События июня – давно ожидаемый Brexit, итоги которого для множества европейцев (да и не только) оказались довольно-таки шокирующими – вызвало новые дискуссии, сводящиеся, по сути, к рассуждениям о том, как возможно – и возможно ли вообще – европейское пространство, целостное как в экономическом, так и в политическом, и в ценностном, смысле.

Быстро меняющаяся геополитическая обстановка начала ХХI века поставила перед многими государствами мира вопрос о собственной идентичности в мировом пространстве, а перед гражданами этих государств – вопрос об идентичности национальной. Крах так называемого биполярного мира второй половины ХХ века; тест на прочность крупных интеграционных проектов, прежде всего европейского; глобализация в экономике и культуре – это фон, на котором разворачиваются дискуссии по целому ряду актуальных тем. Что значит быть сегодня государством-нацией? Есть ли смысл в различении «плохого» и «хорошего» национализмов? Закрыт ли на сегодняшний день проект существования империй? В этом контексте процессы, происходящие в Евросоюзе – в том числе и те события, что разворачиваются буквально у нас на глазах – дают богатую пищу для размышлений.

Правый тренд в европейском избирательном процессе – теперь уже можно говорить о нём как о вполне устойчивом – вызывал к жизни дискуссию о тех ценностных основаниях, которые некогда позволили Европейскому объединению угля и стали – международной организации, созданной в экономических целях – дать начало политическому наднациональному образованию, о котором в разное время говорили как о конфедерации, новом типе федеративного государства ^[2] или, на нынешнем этапе, даже о некоей новой империи – такой позиции, в частности, придерживается оксфордский исследователь польского происхождения Ян Зелонка. ^[3]

На первый взгляд, действительно, правые партии с невиданными долгое время напором и последовательностью отвоёвывают себе нишу в легальной, «респектабельной» зоне европейской политики, перемещаясь с улиц в парламенты. Согласно обзору, опубликованному влиятельным немецким журналом DerSpiegel, размах «правого шага» европейских партий впечатляет: на севере, юге, в на востоке и в центре – правые отвоёвывают всё новые позиции. Пожалуй, только Испания со своими социалистами и Португалия с правоцентристской коалицией Социал-демократической партии и Народной партии Португалии удерживаются на привычных позициях. В остальном же, не только правонационалистический «Национальный фронт» во Франции и вышеупомянутая АПС, но и итальянские Лига Севера, дрейфующая от правого национализма до правого экстремизма и относительно новое «Движение пяти звезд», нашумевшая в последнее время на тему Brexit'а правопопулистская Партия независимости Соединенного Королевства (ПНСК) Найджела Фараджа – это новые правые в Европе, условно, Западной; в центре же и на востоке голоса избирателей-традиционалистов собирают польская национально-консервативная «Право и справдливость» (ПиС) и уже ставшие в каком-то смысле притчей во языцех «Йоббик» (Jobbik Magyarországért Mozgalom, «За лучшую Венгрию»), при том, что и официальная «правящая партия» Венгрии, «Фидес» Виктора Орбана отнюдь не чужда правопопулистской риторике. В Чехии влиятельных ультраправых как таковых нет (во всяком случае, избирательный барьер им до сих пор преодолеть не удалось), но показательно, что на поле правого популизма не стесняется порой играть и глава государства, Милош Земан: этот выходец из рядов социал-демократов в период обострения миграционного кризиса в Европе делал заявления, согласно которым волна миграции в Европе представляет собой не что иное, как «организованное нашествие» неких варваров, которых невозможно интегрировать в чешское общество, та как те, руководствуясь своими представлениями о праве и морали, станут «отрубать ворам руки» и «побивать неверных жен камнями»… И даже страны Скандинавии, построившие в своё время чуть ли не образцовые режимы либеральной социал-демократии, обзавелись своими правыми популистами, от выборов к выборам демонстрирующими возрастающие амбиции. ^[4]

Правые или ультраправые?

Однако сама степень «правизны» этих «новейших правых» требует прояснения и некоторого ранжирования: при ближайшем рассмотрении как сходные, так и весьма различные моменты имеются в их идеологии и практике, тем более, что и первая, и вторая подвержены трансформациям. То, что раскалывать европейское общество дальше по линии «общих ценностей» и «самобытности» дальше становится попросту опасно, понимают даже те, кто изначально не стеснялся играть на грани фола, преследуя прагматические цели. Так, упомянутый Норберт Хофер в ходе поствыборных дебатов с победившим (на тот момент) Ван дер Белленом, очевидно, хотел произвести максимально благоприятное впечатление не только на своих избирателей, но и за тех, кто сознательно голосовал против правых. То, что изменения в австрийской и, шире, европейской политике неизбежны, понимают все, но насколько они будут радикальны? Этот вопрос открыт. По крайней мере, пока Хофер, не отказываясь ни от своей евроскептицистской и антимиграционной позиции, старался произвести впечатление «не опасного», как его охарактеризовал DerSpiegel, человека. ^[5] А «коллеги» Хофера по правому лагерю в Венгрии – стране, чуть ли раньше всех фраппировавшей Евросоюз правыми националистами в парламенте (еще с 2010 года с высоким, около 17%, числом мест), проявляют тенденцию к своеобразному взаимопроникновению: правые консерваторы из «Фидес», стремясь удержать электорат, рассуждают об опасности миграции для Центральной Европы и Европы вообще (ниже мы скажем об этом несколько подробнее), а вот «Йоббик» старается в последнее время уйти от имиджа политических маргиналов и приобрести более респектабельный и привлекательный для электората вид – явно с прицелом на выборы 2018 года. Несмотря на то, что иногда эти попытки приобретают отчасти комический характер. «Я сладкий… В Тапольце меня все называют «сладкий»», цитирует венгерский журналист Кристиан Шимон одного из функционеров «Йоббик» Лайоша Рига. К слову, в избирательном округе Тапольца (недалеко от знаменитого озера Балатон) правые получили Йоббик» получил 35,3% голосов, а правящая партия «Фидес» финишировала лишь второй с 34,4%. ^[6] Уже сам факт существования подобных амбиций – скорейшего перехода из контрэлиты в элиту, пользуясь классической дихотомией Парето, призывает к уточнению терминологии: партии, о которых идет речь, конечно, правые, и даже весьма правые, но не радикалы, приставка «ультра» едва ли может быть к ним применима. Это замечание делает и писатель, колумнист ведущего французского издания Le Figaro Рено Жирар, полагающий, что ультраправые (как, впрочем, и ультралевые), скорее, презирают собственные представительные демократии и хотят свергнуть их, а не интегрироваться в существующую политическую модель. В этом смысле ультраправыми были генерал Буланже и Поль Дерулед, Ленин и Троцкий — ультралевыми, но Норберт Хофер, как и Марин Ле Пен, как и Габор Вона (лидер "Йоббик") - уже, определенно, ими не являются. ^[7]

Несмотря на разницу стилей и имиджевых тактик, европейские правые популисты солидарны в своём неприятии мультикультурализма – что бы они под ним ни понимали. Задача во многом облегчается еще и тем, что далёкие от радикализма политические силы высказывали скептицизм по поводу приемлемости этой стратегии для Европы и прежде. Общая интонация: мультикультурализм в Европе себя не оправдал – проект мирного и эффективного сосуществования провален. Не так давно, в 2010-2011 гг., это заявление практически одновременно прозвучало из уст сразу нескольких европейских лидеров – канцлера Германии Ангелы Меркель, премьер-министра Великобритании Дэвида Кэмерона и президента Франции Николя Саркози. Высказывание последнего было, пожалуй, наиболее характерным: «Общество, в котором общины сосуществуют рядом друг с другом, нам не нужно. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным. Если кто-то с этим не согласен, пусть не приезжает во Францию», приводило слова политика Agence France-Presse. ^[8] Этот поворот в политической риторике актуален и сегодня, спустя четыре года, может быть, даже в большей степени, и заставляет политиков и исследователей размышлять над тем, насколько не универсальной является политика мультикультурализма.

«Мульти-культи»: скорее, мертв?

Изначально мультикультурализм как теория и как проект практической публичной политики был «изобретен» в Западном полушарии для обозначения реализуемой на государственном уровне стратегии поддержания – и поощрения – этнокультурного разнообразия социума. «Комплекс разнообразных процессов развития, в ходе которых раскрываются многие культуры в противовес... единой национальной культуре» – такое определение, в частности, дал мультикультурализму американский политолог Натан Глейзер (он в данном случае имел в виду отношения белых и темнокожих американцев, исторически непростые даже и по сей день). ^[9] «Интеграция без ассимиляции» – еще один вариант интерпретации этого понятия. По мысли одного из виднейших теоретиков мультикультурализма, Уилла Кимлики, именно культура обеспечивает индивиду как члену своей группы возможность автономии, а значит – благой жизни и «этнокультурной справедливости». ^[10] Но, как справедливо замечает известный отечественный специалист по проблеме мультикультурализма и миграции Владимир Малахов, эти рецепты были и остаются актуальными прежде всего для сообществ особого типа, а именно изначально формировавшихся как иммиграционные. ^[11] В Европе же дело обстоит принципиально иначе: здесь «национальные государства сложились до того, как столкнулись с массовым иммиграционным притоком», а потому и попытки механического переноса мультикультурных механизмов на европейскую почву оказались, мягко говоря, не особенно успешными. Но, уточняет Малахов, проблема заключалась еще и в том, что даже в период, казалось бы, максимальной популярности идей мультикультурализма в Европе (1980-е – 1990-е гг.) разница между риторикой и практическим воплощением была достаточно очевидна, а пространство вариаций и решений между, допустим, Швецией (взявшей на вооружение мультикультурные рецепты в более-менее оригинальном виде) и Францией, где именно идея ассимиляции в единую, французскую, нацию неизменно доминировала над всевозможными проявлениями этнокультурной и конфессиональной отличности граждан. При этом, как отмечает норвежский исследователь Атле Хетланд, термин «мультикультурализм» используется в Европе достаточно широко – он применятся для описания изменения культурного состава населения вообще. Если в 1960-е гг. население было сравнительно однородным, то сейчас в европейских странах проживают люди из 50 и даже 100 различных стран – в дополнение к своим старым группам меньшинств. В большинстве европейских столиц четверть или треть составляют жители зарубежных стран, и значительная доля из них приходится на иностранцев из развивающихся стран. Кроме того, велика доля внутренних мигрантов, переехавших из сельских районов и малых городов в столицу и другие крупные города. ^[12]

Но как в принципе соотносятся принципы единого европейского пространства, скрепленного не только нормами законодательства и взаимных договоров, но и едиными европейскими ценностями – по меньшей мере, декларируемыми или имплицитно предполагаемыми? Особенно актуален этот вопрос в свете событий, которые берут начало в августе-октябре 2015 г., и взбудоражили Европу беспрецедентным – по меркам последних лет – образом. Речь, конечно, о мощной волне миграции выходцев из стран Ближнего Востока и Африки на территорию Евросоюза. Эта ситуация, пожалуй, как никакая другая высветила не только проблемы организационного, бюрократического и финансового характера в общеевропейском «доме», но и подняла существенные вопросы, связанные с идентичностью и ценностями, в разных субрегионах Европы. Нас в данном случае интересует пространство Центрально-Восточной Европы, в первую очередь, Чехия и Словакия, Венгрия, Польша – страны, в гораздо меньшей степени являвшиеся конечной целью для прибывающих иностранцев (по сравнению с Германией или странами Скандинавии), но, в силу своего членства в Евросоюзе, поставленные перед необходимостью участвовать в решении общеевропейской задачи – что делать с миграционными потоками, как их распределять и регулировать, и, кроме того, как на внутриполитическом уровне вырабатывать стратегию и тактику обращения с мигрантами.

Никакого единства мнений по этому поводу в регионе ЦВЕ не наблюдается. Обратимся к цифрам: в частности, 69% чехов высказались против принятия беженцев с Ближнего Востока и северной Африки, где идут вооруженные конфликты - об этом свидетельствуют данные, полученные по итогам опроса, проведенного чешским Центром изучения общественного мнения (Centrum pro výzkum veřejného mínění). Прием беженцев поддержали лишь 25% опрошенных и по утверждению исследователей в основном это были высокообразованные люди с хорошим достатком. И только лишь 4% респондентов не возражали против того что бы беженцы в республике останутся навсегда. В свою очередь, президент Чехии Милош Земан в конце августа заявил, что Европа пока не в состоянии справиться с потоком беженцев, и Чешская Республика не намерена проявлять особый энтузиазм в этом направлении, а, напротив, для охраны своих границ должна привлечь армию. При этом обвинения в адрес чехов в ксенофобии Земан отверг, заявив, что «если бы чехи были ксенофобы, а не толерантные люди, то на нашей политической сцене существовали бы серьезные партии с ксенофобскими программами. Такие как «Йоббик» в Венгрии или «Национальный фронт» во Франции»»… ^[13]

В Венгрии реакция на волну миграции была действительно достаточно жёсткой, и даже не по причине присутствия в политическом поле ультраправых, хоть и занимающих часть мест в парламенте, но все-таки далеко не первостепенной политической силы. В данном случае антимиграционная риторика исходила от официальных властей. «Наши границы находятся в опасности. Венгрия и вся Европа находятся в опасности. Они не стучат в наши двери, они их вышибают», — заявил глава правительства Венгрии Виктор Орбан. Венгрия приняла самые решительные меры по «защите границ» – вызвав этим значительное недовольство в Евросоюзе (прежде всего, в Германии, что неудивительно).

В контексте рассуждений о вынужденно новой миграционной политике стран Центрально-Восточной Европы интересна позиция, сформулированная польским публицистом Петром Жуком. Происходящее Жук трактует через призму критики традиционно «капиталистических» ценностей свободы личности и перемещения этой личности в пространстве. В современном мире, отмечает он, «для одних отменяют въездные визы, для других ужесточают иммиграционное законодательство... Одни получают в глобальном капитализме привилегию на путешествия, для других, чье место происхождения «похуже», вводятся ограничения. Одни могут уезжать и возвращаться как туристы… другие перемещаются не по своей воле, а под действием обстоятельств: политических, экономических, военных. Одни летают на самолетах, другие плывут на надувных лодках…» ^[14] Жук обращает внимание на неоднородное отношение к вновь прибывшим к польском обществе: если уж ЕС заставляет принимать беженцев, то, говорят «настоящие поляки», пусть они хотя бы будут белыми и поклоняющимися тому же самому христианскому богу… Солидарность в социуме чем дальше, тем больше приобретает этнический, а не какой либо иной, характер, заключает публицист – но разве это не противоречит самому христианскому духу европейской цивилизации?

Исходя из вышесказанного, можно сделать вывод, что страны Центрально-Восточной Европы – в том числе и в лице тех, кто принимает общезначимые политические решения – оказались перед необходимостью решать задачу различения социальных и культурных аспектов проблемы миграции, хотя проблема эта для Европы отнюдь не нова. Попытки объяснять социальные проблемы культурными различиями – путь слишком простой для того, чтобы быть верным. Если не исчерпывающе, то, во всяком случае, очень точно, на наш взгляд, в этом отношении высказалась в свое время американский политолог Сейла Бенхабиб. В последнее время понятие «идентичности» в общественном сознании практически отождествилось с «культурой», отмечает Бенхабиб. ^{[15, с. 40]} Культура, в такой интерпретации, мыслится как постоянное создание, изменение и обсуждение воображаемых границ между «нами» и «другими». Более того, констатирует Бенхабиб, и собственно "мы" существует лишь в сравнении с «другим», который – пусть даже воображаемый, что не редкость! – служит своеобразным маркером отличия «самости», «self». Опасность же этой борьбы за признание связана с подспудным или явным отрицанием человеческого достоинства, прав и собственно обладания какой бы то ни было "культурой" того, чья принадлежность к "другому" очевидна. Между тем, пуризм националистических идеологов, стремящихся к очищению "своей" культуры от всего привнесенного сегодня как никогда лишен смысла, с учетом плотных миграционных потоков – когда «подлинные нации", "чистые" языковые группы и незамутненные этнические идентичности" особенно очевидно являются "воображаемыми сообществами".

Конструирование различий между «нами» и «не нами». «своими» и «пришлыми» порой происходит по лекалам, давным-давно опробованным в иных социокультурных ситуация. Естественно, даже самому последовательному и упертому современному правому политику в Европе не придёт в голову всерьез предлагать в своей предвыборной программе вернуть женщин – по завету предков и согласно традиции – на кухню и в детскую, оставив всё поле общественно-политической и иной публичной деятельности мужчинам. Этот поезд ушел уже не одно десятилетие назад; тем не менее, сегодня мы видим, как та же карта «женского вопроса» разыгрывается правыми уже с несколько иной стороны.

«Женский вопрос», правая версия

В 2013 году запущен и в настоящее время благополучно функционирует сайт www.vrouwentegenislamisering.be на шести языках под названием "Женщины против исламизации", в поддержку одноименной кампании, начатой одним из лидеров националистической партии "Фламандский интерес" Филипом Девинтером. В манифесте, опубликованном на сайте, утверждается, что исламский закон изобилует некими «варварскими предписаниями», которые противоречат общепринятым принципам, на которых базируется европейская цивилизация – таких как защита личных свобод, равенство полов и неприятие физического насилия. В разделе манифеста, посвященного "захвату исламом Европы", говорится о том, что шариат является важнейшим источником законотворчества более, чем в 50 мусульманских странах. Но не только там! Теперь и в Европе мусульмане стремятся подчиняться директивам шариата. Поэтому многие мусульмане, поселившиеся на европейском континенте, якобы отказываются ассимилироваться в общество, более того, стремятся навязать коренным народам Европы исламские запреты и ценности. ^[16]

Манифест – крайне алармистский документ, а проще говоря – страшилка. Пункт, который нас особенно интересует, указывает на то, что именно женщина является первой и главной жертвой ислама. В этом смысле ислам стал синонимом унижения и дискриминации, полагают авторы манифеста. Мужчины обладают правом принятия большинства решений, свидетельства женщин обладают силой вдвое меньше, чем у мужчин, не говоря уже о многочисленных запретах, одобренном обществом жестоком обращении и т.д… Что же предполагается предпринять по этому поводу? Основные пункты кампании "Женщины против исламизации" сводятся к следующему: "Женщины против исламизации" выступают в защиту женского достоинства и свободы. Распространение ислама в западных обществах представляет собой угрозу этим ценностям; "Женщины против исламизации" осуждают институализацию ислама и субсидирование мусульманских ассоциаций, мечетей, исламских школ, так как, по мнению инициаторов проект, а институализация ислама способствует возникновению так называемых параллельных мусульманских обществ, пропагандирующих дискриминацию женщин; выступают против потворства исламу со стороны многих европейских политиков, что способствует укоренению исламских законов и традиций; "Женщины против исламизации" поддерживают право на свободу вероисповедания, тем не менее свобода религии не должна приводить к дискриминации и насилии против женщин…

Авторы этого специфического «феминизма справа», при ближайшем рассмотрении, к феминизму никакого отношения не имеют. "Фламандский интерес" (Vlaams Belang) — крайне правая партия Бельгии, выступающая за независимость Фландрии, ограничение иммиграции, а также за сохранение «традиционных фламандских ценностей». Партия стремится к независимости регионов Бельгии, в которых говорят по-голландски, а также защите культурных ценностей Фландрии, сотрудничает с Национальным фронтом во Франции, с республиканцами из Германии. Интересно отметить, что апелляционный суд Бельгии еще в 2004 году осудил Фламандский интерес в дискриминации по отношению к иммигрантам, после чего партия отчасти пересмотрела свою программу – по крайней мере, в части самых одиозных пунктов, что, впрочем, не мешает экспертам и журналистам по сей день обвинять лидеров Фламандского интереса в ксенофобии. Программа, в частности, включает пункты: повышение пособий на ребёнка, что якобы будет способствовать улучшению рождаемости, а также отмена абортов. Последнее очевидно: один из распространенных мифов правых (не только в Европе, но, и в России, и в США) заключается в том, падение рождаемости коренного условно белого населения, за которым непременно следует рост "пришлого" населения. Этот момент мы можем усмотреть в политических программах разных партий, относящихся к правому краю политического спектра в странах, где существует в том или ином виде «национальный» вопрос, который в последние годы преимущественно является себя в виде вопроса о миграции. Что делать с мигрантами и как к ним относиться? И что делать с женщинами, которые хотим мы или нет но напрямую ответственны за рождаемость, и к как относиться к ним? В частности, символический ряд предвыборных кампаний французского «Национального фронта» строится во многом на эксплуатации антимигрантской риторики именно в этом контексте «защиты женщин». Несмотря на то, что при дочери и преемнице Жан-Мари Ле Пена, Марин Ле Пен, риторика партии несколько смягчилась, «Национальный фронт» по-прежнему резко негативно оценивает мультикультурный проект интеграции иммигрантов; предлагается возможность натурализации только на базе ассимиляционного подхода: кандидат должен продемонстрировать готовность воспринять “духовные ценности, обычаи, язык и принципы, образующие основу французской цивилизации”. Имплицитно предполагается, что культура приезжих не является «комплиментарной» по отношению к культуре местного населения (которая по умолчанию, очевидно, признаётся неким культурным монолитом). К вопросу об отношении к женщине: на агитационном плакате партии наряду с надписью «Нет исламизму» – изображение женщины в никабе (мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо с узкой прорезью для глаз). Женщина, символизирующая несвободу как таковую – безусловно, мусульманка, полагают сторонники крайне правых, одновременно – и не вид в этом противоречия – выступая как решительные противники абортов и вообще всяческих «нововведений» в отношении семейной политики и прав женщин.

Как отмечает Сейла Бенхабиб, с тех пор, как человеческие общества и культуры стали взаимодействовать и сравнивать себя друг с другом, положение женщин и детей, а также ритуалы, связанные с сексом, женитьбой и смертью, занимают особое место в том, как культуры воспринимают друг друга. Роль женщины в частной, не публичной сфере, сложно переоценить, поскольку именно женщина «контролирует моменты наивысшей уязвимости в жизни человека: когда мы приходим в жизнь, мы беспомощны как дети, а когда уходим из нее, столь же беспомощны перед лицом смерти». Здесь в силу вступают факторы антропологического, архетипического толка: сакральное отношение к женщине присуще всем народам; столкновение смыслов ведет к социальному конфликту. «Процессы в данной сфере отражаются на психике человека на изначальном этапе ее формирования, поэтому они глубже всего затрагивают главные вопросы идентичности. Конфликты между культурами, бросающие вызов символическому порядку в этой сфере, добираясь до самых ранних и самых потаенных уголков психики, не могут не вызывать сильнейшей эмоциональной реакции», – пишет Бенхабиб. ^{[15, с. 100]} Своеобразным образом эти глубинные механизмы работают в условиях либеральных (или отчасти либерализованных) обществ.

Границы публичной и частной сфер в таких обществах далеко не всегда являются прозрачными и очевидными. Ситуация ещё более усложняется, если на чёткие контуры законодательства накладывается запутанная сеть культурных норм, ценностей и традиций. С одной стороны, отмечает Бенхабиб, либерализм не просто уважает «частный характер» семейно-домашней сферы, но также и требует, чтобы государство воздерживалось от регулирования вопросов, связанных с религиозными, культурными и эстетическими убеждениями («свобода подданных есть молчание законов», как сформулировал ещё Томас Гоббс). С другой стороны, отметим, что на протяжении всего этапа становления и бытования либерально-демократических государств вопросы семейной политики никогда не оставались совершенно вне поля зрения государства. Падение рождаемости; разрешение или запрет абортов; отношение к однополым союзам – эти вопросы до сих пор в различных вариантах остаются на повестке дня, в том числе и в западных демократиях. Самое частное дело, семья, на поверку оказывается отнюдь не частным. В этом контексте уместно рассматривать и социальную роль женщины в виде условной точки на осях координат традиционализма и либерализма.

Парадоксально, но факт: современные правые популисты предлагают свой вариант «феминизма» (фактически, это нечто вроде «женщины под защитой белого мужчины»), в то время как, например, бывшие мусульмане в основном направляют свою критику на обращение с женщинами и меньшинствами в мусульманском обществе. Стоит при этом отметить, что почти все они проживают на Западе, некоторые сменили имена, опасаясь преследования. Зачастую критично по отношению к исламу настроены женщины – политики и общественные деятели, выходцы из мусульманской среды. «Они хотят жить по своей вере, настолько хорошо, насколько это возможно, но их вера крадёт у них их права», пишет о женщинах в исламе Айаан Хирси – нидерландский политик, бывший депутат нижней палаты парламента страны и член Народной партии за свободу и демократию (VVD). ^[17] Ей вторит ей Ньямко Ана Сабуни, шведский политик африканского происхождения, которая неоднократно высказывалась против практики женского обрезания, до сих пор распространенного в ряде стран (около трех десятков, преимущественно африканских), где преобладающей конфессией является ислам. ^[18]

Мнение о том, что среди мусульманских мигрантов в Европе широко распространена гендерная дискриминация, преувеличено, а религия и среда, в которой вырос человек, не столь значимы, как такие факторы, как возраст, образование и страна проживания – такие выводы сделаны по итогам исследования под названием «Гендерные установки мигрантов в Северной и Западной Европе». Согласно выводам социологов, позиционирование мусульман, как людей, чьи крайне консервативные ценности противоречат европейскому духу эгалитаризма, не подтверждается фактами и цифрами. В исследовании отмечается, что отношение к правам женщин среди мигрантов в Западной и Восточной Европе близко к тем результатам, которые показывают коренные жители тех стран, в которых проживают мигранты. Хотя мигранты в целом более консервативно настроены по отношению к правам женщин, чем местные жители, влияние этого фактора часто завышается в академическом дискурсе, подчеркивается в исследовании: такие характеристики, как возраст, образование и социально-экономический статус оказываются важнейшими факторами позитивного отношения к гендерному равноправию. Согласно полученным итогам, эффект возраста может быть в 3 раза выше, чем влияние миграционной истории или мусульманского вероисповедания. При этом люди с самым высоким уровнем образования и социально-экономическим статусом демонстрируют наиболее эгалитарные гендерные установки. ^[19]

Заключение

Подведем краткие итоги: из всех многочисленных существующих типов «национализмов» на правом фланге современной европейской политики взят на вооружение один, реализуется именно его сценарий: тот, что Роджерс Брубейкер в своей уже ставшей классической для современного национализмоведения работе «Мифы и заблуждения в изучении национализма» обозначил как «защитный, протекционистский, национально-популистский национализм». Этому типу Брубейкер даёт внятное и подробное объяснение; его важнейшей, конституирующей, составляющей является ощущение «угрозы», исходящей от таких акторов, как "иностранный капитал, транснациональные организации, в частности МВФ, иммигрантов, сильные культурные влияния из-за рубежа" – этим список, очевидно, не исчерпывается. Позволим себе небольшую цитату, которая, на наш взгляд, достаточно показательна для описания характера большинства, если не всех, партий, о которых идёт речь в данной статье: "такого рода национализм нередко заявляет, что он стремится найти “третий путь” между капитализмом и социализмом, часто восприимчив к антисемитизму, клеймит своих политических оппонентов как врагов данной национальности, “не-румын”, “не-русских” и т.д., критикует различные болезни “Запада” и “современности” и склонен к идеализации аграрного прошлого..." ^[20] Национал-популизм, полагает Брубейкер, используется разными политическими силами: как официальными ("в качестве легитимизирующей стратегии" – здесь, полагаем, уместен пример деятельности венгерской "Фидес"), так и оппозиционные ("в качестве средства для мобилизации масс").

Современные правые в Европе делают ставку в первую очередь на локальные, даже провинциалистские (не случайно основной электорат правых – вне крупных городов) сообщества, имеющие во многом традиционный характер управления и такой же тип общественной культуры. В противовес этому, на наш взгляд, можно предложить иной, альтернативный сценарий – нечто наподобие того, что Юрген Хабермас обозначил в качестве «делегативной демократии» – общественно-политического устройства, предполагающей гораздо больший объем согласований и коммуникативных актов между участниками политической системы. Естественно, возрастающее количество членов ЕС сделало эти требования еще более настоятельными: увязать под эгидой общеевропейских ценностей и норм интересы Германии и Болгарии, Венгрии и Франции, Великобритании (пока мы не говорим о ней в прошедшем времени) и Румынии — задача не из простых. Однако сегодня, когда цена этих дискуссий – собственно архитектура всего европейского здания, отказываться от попыток её дальнейшего решения едва ли разумно. Альтернатива, которую предлагают современные евроскептики, вырисовывается вполне отчетливо даже при полёте фантазии на малых высотах: мозаичный конгломерат национальных государств, живущих по принципам политического реализма и, желательно, при совпадении политических и культурных границ. Вопрос в том – насколько вообще жизнеспособна такая Европа в XXI веке.