The dynamics of language in realities of modernity: interdisciplinary inter-university round table of the scholars

Semilet Tamara Alekseevna Doctor of Philosophy Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 7let@mail.ru Other publications by this author     Manskov Sergei PhD in Philology Dean, the department of Mass Communications, Philology; Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66 dozent2@yandex.ru Kulyapin Aleksandr Doctor of Philology Professor, the department of Literature, Altai State Pedagogical University 656031, Russia, Altai Krai, Barnaul, Pereulok Yadrintseva 136, office #215 iskander58@mail.ru Kolesov Igor' Yurievich Doctor of Philology Professor, the department of English Philology of the Linguistic Institute; Altai State Pedagogical University 656031, Russia, Altai Krai, Barnaul, Krupskoy Street 108, office #311 igor.kolesov44@gmail.com Mansurova Valentina Dmitrievna Doctor of Philosophy Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 mvd1951@mail.ru Lukashevich Elena Vasiljevna Doctor of Philology Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 lmce@mail.ru Other publications by this author     Shelkova Svetlana Valerievna PhD in Philology Docent, the department of Philosophy, History, and Law, Barnaul Branch of the Financial University under the Government of the Russian Federation 656038, Russia, Altai Krai, Barnaul, Prospekt Lenina 54, office #702 shelkovasvetlana@mail.ru Fotieva Irina Valerjevna Doctor of Philosophy Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 fotieva@bk.ru Other publications by this author

Deminova Marina Alexandrovna PhD in Philology Docent, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 m.deminova@mail.ru

Вступление общества в информационную, массово-коммуникационную эпоху максимально возвысило роль языка в социокультурных процессах современности, изменив вектор детерминации: вполне обоснованным, на мой взгляд, является тезис, что язык не только и не столько отражает мир, сколько конструирует его. Тем большего внимания проблема современных языковых процессов требует от ученых.

Спектр тем и проблем, связанных с языком, как известно, практически неисчерпаем, так как язык пронизывает и охватывает все сферы человеческого бытия. Соответственно, любые социокультурные явления и процессы отражаются в языке и оказывают обратное влияние и на социум, и на отдельную личность. Можно не соглашаться с лигнвоцентрическим поворотом в культуре последнего столетия, но, по меньшей мере, надо признать, что для него были серьезные причины.

Исследование различных аспектов данной обширной темы всегда актуально, тем более в настоящее время, характеризующееся рядом принципиально новых тенденций и явлений. В частности, можно отметить целый ряд проблем, связанных с «эрой Интернета». Так, многие исследователи подчеркивают, что новые информационные технологии способствовали синтезу письменной и устной речи. При этом, как отмечает Н. Б. Мечковская, в истории письменности еще не было такого массового потока натуральной речи, зафиксированного и представленного на столь широкое обозрение; иными словами, интернет-общение привело к нейтрализации самой глубокой оппозиции типов речи – устной и письменной – и создало особый тип коммуникации – виртуальный дискурс ^{[1, с. 441]}.

Отдельная тема научного интереса − язык современных СМИ, представляющих собой, по мнению ряда исследователей, не столько пространство естественного функционирования языка, сколько лабораторию апробирования многочисленных языковых технологий. Многоаспектной и чрезвычайно важной предстает и тема связи языка с современной культурой, менталитетом общества − со всеми ее «болевыми точками» и дискуссиями по их поводу.

Я полагаю, что наиболее важные и существенные моменты этой проблематики нам удастся сегодня обсудить.

Думаю, будет справедливым утверждение, что сегодня общество переживает не только информационную революцию, стремительные и радикальные изменения происходят в культуре в целом и языковой ситуации в частности.

Показательно, что любая революция начинается с реформы языка. Независимо друг от друга именно в лингвистическом аспекте описали русскую революцию 1917 года Д. Быков и Л. Юзефович.

В романе «Орфография» (2003) Д. Быков убедительно продемонстрировал принципиальную важность для революционной власти введения новой орфографии. Впрочем, в дальнейшем по мере укрепления государственной структуры вместо «вольной орфографии» в стране вводится свод правил, куда более решительно ограничивающих свободу, чем царская орфография. И это фатально.

Повальное увлечение в первые послереволюционные годы эсперанто стало темой романа Л. Юзефовича «Казароза» (2002). «Нации подобны замкнутым в отдельные клетки живым существам. Клетки эти – языки», – рассуждает один из героев романа. Эсперанто, в рамках этой концепции, – «универсальный ключ к свободе и братству».

Современные культурные, в том числе языковые, процессы проходят под эгидой постмодернизма, манифест которого «Пересекайте границы, засыпайте рвы» Лесли Фидлер опубликовал в декабре 1969 году в журнале «Плейбой». И название манифеста, и место его публикации, разумеется, носит знаковый характер. Эпоха постмодерна начинается с провозглашения тезиса о необходимости разрушения границ. В этой связи апогеем постмодернизма можно считать снос Берлинской стены в октябре 1990 года. Символично, что снос Берлинской стены, знаменующий трансформацию политической географии, совпадает по времени со стыковкой туннеля под Ла-Маншем (декабрь 1990), знаменующей трансформацию физической географии – Британия перестала быть островом.

Конечно, Лесли Фидлер, говоря о пересечении границ, подразумевал, в первую очередь, вовсе не государственные границы. Постмодернизм, в отличие от элитарного модернизма, – это, по Фидлеру, сочетание элитарного и массового. «С формальной стороны по существу единственным приемом постмодернистской культуры является техника <…> перенесения в пространство высокой культуры элементов низкой, массовой, коммерческой культуры», – писал Борис Гройс.

В сфере языковой политики постмодерн также предполагает стирание любых границ. Закономерным следствием постмодернистских установок стало появление так называемого «глобиша» (от английских слов global и English) – упрощённого варианта английского языка, на котором ныне общаются жители неанглоговорящих стран. Массовое распространение «глобиша» – очевидная и явная угроза существованию национальных языков.

Русский лексикон в конце ХХ века заметно расширился за счет включения огромного числа англицизмов, которые не могли не повлиять на ментальность носителей языка, ведь лексика играет ведущую роль в формировании концептуальной картины мира.

Еще одно обстоятельство, которое также необходимо учитывать при анализе современной языковой ситуации, – постмодернистская культура способствовала стиранию границы между высоким и низким стилями языка. Современность стремится к языковой безграничности.

Да, соглашусь, что современность стремится к языковой безграничности, но не бесструктурности. Языковая картина мира имеет пространственно-перцептивную акцентуацию. В ней результаты познавательной деятельности зафиксированы как результат глубокой переработки образа окружающего человека пространства: физического пространства, «пространства» информации, поступающей по различным каналам восприятия, «внутреннего» пространства в буквальном понимании – физического, телесного пространства, – и пространства мысли, воображения, эмоций, воли, власти и т. п., актуального пространства «здесь и сейчас», наблюдаемого и воспринимаемого в различных физических ипостасях мира, прежде всего, видимого пространства.

Пространство – это тот глобальный объект, который повлиял на формирование способов мышления о мире: научившись его структурировать в таких параметрах, как фон-фигура, верх-низ, правый-левый, впереди-сзади, далеко-близко, приближаться-отдаляться, находиться в движении и покое, перемещаться по поверхности и над поверхностью, перемещаться свободно и преодолевать сопротивление среды и т.п., говорящие на языке люди сформировали в своем сознании определенные ментальные репрезентации.

На мой взгляд, имеющиеся достижения в анализе разноструктурных языков свидетельствуют о наличии нескольких «узлов пространственной акцентуации» в ментальном плане языка: признак антропоморфности языковой картины мира и наличие на разных участках языка «следов» противопоставления фона и фигуры в восприятии объектов.

Антропоморфность в языковой картине мира регистрирует соразмерность тела человека и его частей, а также предметов быта с предметами внешнего мира при их номинации (известные примеры устье реки, горный хребет, горлышко бутылки, рукав реки, bottleneck, mouthoftheriver, footofthemountain и т. п.). Языковые и научные репрезентации мира различаются: ментальные репрезентации биологические, врожденные, например, универсальная грамматика Н. Хомского ^[2], могут быть в некоторой своей части кросскультурно универсальными в том, как именно языки «портретируют», например, пространство, память, эмоции. Языковые же репрезентации показывают значительные расхождения: соотношение того, что происходит в мозгу, что люди осознают и что «пропускается» в язык – т.е. находит тот или иной путь вербализации, актуализации, репрезентации, – в разных языках и культурах может варьироваться, языки «избирательны» в сфере вербализации тех или иных концептов.

Способы и особенности языковой репрезентации пространственных образов выявляются при исследовании репрезентации расположения, формы и движения (направления). В языковых выражениях о воспринимаемом пространстве репрезентируются не только пространственные связи предметов внешнего мира, но и способы познания «положения дел», которые в сознании человека использованы для картирования и моделирования мира, т.е. имеют и вторичную – эпистемическую функцию.

О специфической концептуализации расположения объектов в английском и русском языках свидетельствует сопоставление глаголов положения в пространстве стоять, лежать, сидеть, stand, lie, sit. Их выбор обусловлен характером формы предмета, о котором идет речь: Тарелка/яблоко/бокалстоитнастоле – The plate is lying on the table; The apple is sitting on the table; The glass is standing/sitting on the table. Естественное природное пространство, на которое воздействие человека не было направлено, может быть показано на типах имен, где первые элементы-мотиваторы исключают человека либо созданные им артефакты: highland, snowscape, hillside, hinterland, lowland, tableland. Категоризация разновидностей пространства сигнализируется в составных словах такими словообразовательными мотиваторами, как -scape, -land, -side, -field, -line, -path, -yard, причем один и тот же словообразовательный элемент может относить лексические единицы к обеим сферам пространства – освоенного и неосвоенного в человеческой деятельности, например, farmland – highland, seascape – cityscape, streetscape. И напротив, все слова с элементом -yard сопряжены с человеческой жизнедеятельностью (backyard, barnyard, churchyard, farmyard, etc.).

Форма объекта связана с восприятием прототипических (геометрических) форм и всех иных, предметно мотивированных. Элементом концепта-признака, указывающим на отнесенность признака к форме, выступают английские полуаффиксы -shaped, -form, -like (bottle-shaped, cruciform, grass-like) и русские полуаффиксы -подобн-, -видн-, -образн- (стреловидный, медведеподобный, крестообразный).

Движение и направление неразрывно репрезентированы так называемым фиктивным движением: статичная пространственная сцена названа глаголами движения и перемещения в пространстве – в когнитивном плане осуществляется проекция модели движения на восприятие недвижимых объектов, имеющих протяженность, таких как горы, тропинки, забор, например: Дорожка убегает в поле; Тропинка взбирается в гору; The road runs along the coast. Профилирование – выдвижение на первый план – характера перемещения по пути как компонента движения выражено в выборе соответствующего глагола The road jets/crawls from one vista point to another. Актуализация пространства наблюдателя в таких предложениях состоит в том, что в отсутствие передвигающихся предметов движение имитируется в сознании говорящего: происходит ментальное сканирование траектории перемещения, пространства, расстояния и т. п.

Языковая картина мира структурируется посредством пространственно-перцептивной акцентуации.

В историю поисков совершенного языка, которыми были озабочены величайшие гуманитарии западной цивилизации, решая задачу установления всеобщего согласия между людьми, вошли термины «волапюк» и «эсперанто». Если язык эсперанто, время от времени актуализируясь в праздных рассуждениях дилетантов от лингвистики, уходит в небытие, то волапюк возрождается со… скоростью Интернета. Искусственный язык, изобретенный немецким католическим священником Иоганном Мартином Шлейером в конце девятнадцатого века и вошедший в словари русского языка как синоним слов «мешанина и бессмыслица», «набор непонятных слов, тарабарщина», в эпоху цифровой компьютерной коммуникации обретает феноменальное возрождение ^[3]. Дело в том, что при составлении словаря пастор брал слова в основном из английского языка, но также пользовался французским, немецким, латынью и даже русским! Так, по замыслу его создателя, волапюк оказывается наиболее приспособленным для достижения всеобщего консенсуса.

Умберто Эко, не без иронии повествуя о тщетности усилий создателя этого универсального языка в своей книге «Поиски совершенного языка в европейской культуре», очевидно, даже не предполагал, какая уготована ему роль: спустя столетие стать-таки, по выражению Эко, «языком-посредником, который сращивает лингвистические разломы» ^{[4, с. 352]}. В самом деле: исходник волапюка, по версии его изобретателя, предусматривает доминирование английского языка, который богат односложными словами, способен вбирать в себя иностранные термины и создавать неологизмы. Чем он отличим от языка HTML в нынешнем его продуцировании текстов массовой коммуникации?! А сколько производных значений имеют сегодня английские термины email, messengers, mailing lists, Shopping, off-road, Call-Center и другие, не менее популярные в массовом коммуницировании пользователей Интернета? Веб-сайт, пресс-релиз, бизнес-ланч, ток-шоу…

С одной стороны, английский язык безальтернативен как средство соединения машинных интерфейсов: поскольку является технологическим, программным инструментарием генерирования и извлечения текстов из недр «всемирной паутины». С другой стороны, Runglish – произвольное соединение английского с многозначным по смыслу русским языком – катастрофически сужает пространство образования и обращения смысла коммуникации. Того бесценного духовного продукта, без которого немыслимо достижение искомого согласия и единения людей. Достаточно внимательно проанализировать глоссарий (в терминах того же волапюка) авторов блогов и «комментов», чтобы прийти к выводу о тотальном оскудении смысла в посланиях, даже сопровождаемых «лайками» и удостоенных многочисленных «перепостов».

Необоснованное обращение к англоязычным наименованиям даже обычных явлений и понятий, адекватных менталитету русского человека, не объединяет, а разделяет коммуникантов: на щеголяющих англишизмом (englishism), азартно осваивающих англицизмы и на принципиально не желающих именовать, например, ту же деловую встречу претенциозным названием «бизнес-ланч». Тотальное распространение языкового гибрида Runglish легитимизирует и негласное «поколенческое» разобщение общества – молодых, посвящённых в иноземный новояз, и представителей старшего поколения, в основном не принимающих излишних языковых заимствований. Как отметила ещё американский антрополог Маргарет Мид, такая ситуация радикально меняет тип преемственности в обществе, превращая его в кофигуративное – «в котором отсутствуют деды и бабки» – то есть, потеряна связь поколений ^[5]. Характерной чертой присущей ему постфигуративной культуры она считает исчезновение механизма воспроизведения опыта прошлого. В её образном определении, «прошлое, когда-то представленное живыми людьми, становится туманным, его легче отбросить или же исказить в воспоминаниях». Такой сдвиг в культуре, по мнению учёного, несет с собой радикальные изменения глубинных характеристик традиционной культуры.

Благие намерения – приобщить массы к «ценностям западной цивилизации» в их иноязычной номинации – оборачиваются стойким скепсисом публики в оценках достоинств собственной культуры. Нежелание разговаривать с массами на языке привычных им конвенциональных норм, запечатленных в кодах традиционной культуры, литературного письма и публичного общения, приводит к кризисному состоянию духовных основ общественной жизни. Когнитивный диссонанс, создаваемый преднамеренным противопоставлением языка-ассорти – реинкарнации волапюка – русскому языку, не только лишает коммуникантов возможности опереться на обширную ассоциативную базу родного языка в понимании и оценке действительности, но и закладывает основу глубинной социальной депривации поколения эпохи Интернета.

Я хочу сделать акцент на важности изучения векторов языкового развития, в частности динамики концептуальной структуры слов, входящих в ядро ключевых лингвокультурных концептов. А.А. Леонтьев рассматривая усвоение языка как одно из условий его развития, подчеркивал избирательное отношение отдельных людей, социальных групп к языку, в результате мы имеем «отрицательное по форме изменение языка; некоторые его элементы не усваиваются последующими поколениями людей и омертвевают, перестают быть явлениями действительного языка» ^{[6, с. 64.]}, что в значительной степени предопределено изменением социокультурных условий бытия или мотивации индивида.

В 1997 году Ю.С. Степанов, характеризуя социальный статус и духовный склад русской интеллигенции конца ХХ века, отмечал, что результате запрета на деятельность самосознания общества российская интеллигенция «в качестве меры внутренней самозащиты выдвигает на первый план моральный критерий – «качество интеллигентности» ^{[7, с. 625]}. Он цитировал мнение Н.Я. Мандельштам о том, что «любой из признаков интеллигенции принадлежит не только ей, но и другим социальным слоям: известная степень образованности, критическая мысль и связанная с ней тревога, свобода мысли, совесть, гуманизм», что при малейшей попытке переоценки ценностей, носительницей которых является интеллигенция, она «немедленно перерождается и исчезает» ^{[7, с. 627]}.

С интервалом в пятнадцать лет по одной и той же методике и с соблюдением определенных требований к отбору информантов и языкового материала мною было проведено экспериментальное исследование значения слова интеллигент в обыденном сознании носителей русского языка. Представим результаты третьего этапа исследования.

Ассоциативный эксперимент, проведенный нами в 2014-2015 гг. (более 200 информантов-студентов в возрасте от 17 до 35 лет), позволил выявить смыслы, актуализируемые словом интеллигент в сознании носителя языка, и сравнить их с результатами предыдущего эксперимента 1999-2001 гг. (цифры после примеров обозначают количество информантов, давших эту реакцию):

1) с 3,2% до 13,9% возросло количество отказов от ассоциации, что косвенно может свидетельствовать о несформированности данной концептуальной структуры в сознании конкретного носителя языка;

2) доля эмоционально-оценочных реакций в процентном отношении осталась практически на прежнем уровне (8,8% и 8,6% соответственно), но несколько изменилась тональность оценки. В 1999-2001 гг. преобладала отрицательная оценка интеллигента: вшивый 6, зануда, зализанный, заср…тый и др.; в настоящее время нет таких жестких эмоционально-оценочных реакций, но по-прежнему доминирует отрицательное восприятие: лицемерный 2, безвольный, жлоб, дурак, притворщик, показуха, слабак, трус, чужой и др.; информанты высказывают мнение о нереальности существования интеллигентов, редкости этого явления в современном российском обществе;

3) внешний вид – количество реакций увеличилось с 10,2% до 17,8%, изменился качественный состав ассоциаций. Если в 1999-2001 гг. внешность интеллигента выдавала работника умственного труда (очки / очкарик, галстук, шляпа), то в 2014-2015 гг. габитарный образ интеллигента дополняется чертами внешней «аристократичности»: костюм 8, очки 7, шляпа 6 (в одном случае с уточнением – шляпа-цилиндр), пальто 5 / плащ, галстук 5 / бабочка (галстук), плащ, трость. Ср., например, отмеченный в словаре Д.Н. Ушакова и ныне устаревший второй лексико-семантический вариант слова аристократ – 'перен. Человек, сторонящийся масс, ставящий себя в исключительное положение; белоручка (разг., ирон.) ^[8];

4) по-прежнему незначительна доля реакций-представлений, указаний на вид деятельности; более чем в три раза сократилось количество реакций человек (с 19,8% до 5,8%); при этом резко уменьшилось и количество реакций, именующих род занятий (с 8,2% до 1,4%). При этом появляется реакция мужчина 8, соответствующим образом подчеркивающая преимущественную половую принадлежность интеллигента, существующую в сознании информантов (ранее эта ассоциация отсутствовала, но «угадывалась» в одежде);

5) количество ассоциаций, характеризующих интеллект, сократилось с 21% до 11%, ассоциаций, указывающих на образование, – с 11,7% до 8,2%, но с 11,2% до 22,6% выросло количество реакций, характеризующих культуру поведения (воспитание 8, культурный 7, джентльмен 6 и т.п.);

6) в ассоциациях 2014-2015 гг. не нашли отражения некоторые когнитивные признаки, отмеченные в начале XXI в., такие как материальное благосостояние и социальный статус интеллигента, «уровень интеллигентности». Такие реакции, как буржуазия, аристократ 3, дипломат, диссидент, сложно интерпретировать без учета контекста и индивидуального опыта информанта. Косвенно о социальном статусе интеллигента как представителя социальной прослойки свидетельствуют представленный выше внешний вид, уровень образования, так как в основе лежит привычный стереотип «работник умственного, а не физического труда», ни к чему не обязывающий того, кого именуют интеллигентом;

7) наиболее значимым вектором динамики концептуальной структуры данного слова, на наш взгляд, является факт, что отсутствуют ассоциации, указывающие на нравственные принципы, политическую и иную активность (особенно в сравнении с материалами толковых словарей), престижность данного социального статуса в современном российском обществе.

Язык в условиях информационного, массово-коммуникационного общества претерпевает изменения, и эти изменения столь существенны, что многие лингвисты, коммуникативисты, философы видят в этом переход к новой эпохе массовой коммуникации подобно тому, как Н. Постман в сформировавшемся дискурсе телевизионного вещания увидел переход массовой коммуникации от эры экспозиции к эре шоу-бизнеса ^{[9, с. 161-169]}.

Очевидно, что в новой языковой ситуации есть свои плюсы и свои минусы. Я остановлюсь на последних. Явно негативный тренд языка современной массовой коммуникации – сокращение содержательно-смысловой сферы текстов. Примерами его проявлений могут служить такие феномены, как креолизация и хэдлайнизация текстов, меметизация публичного дискурса и твиттеризация его содержания.

Креолизация текста – составление его фактуры из разнородных частей: вербальной и невербальной. Есть много сторонников этого феномена, утверждающих, что картинка, фотография или схема дополняют и расширяют смысл текста словесного, помогают его воспринять. На самом деле − это облегчение восприятия за счет сужения смысла, придания смысловой однозначности, одномерности, плоскости, когда картинка и есть сообщение. Не она дополняет текст, а текст идет как дополнение к изображению. Н. Постман метко диагностировал этот эффект: «О людях с недостаточными интеллектуальными способностями принято говорить, что для облегчения понимания им надо «рисовать картинки» ^{[9, с. 163]}.

Хэдлайнизация – (англ. Headline − заголовок) упаковка смысла текста в заголовок или заголовочный комплекс, включающий рубрику и лид (первый вводный абзац публикации, излагающий суть сообщения). В учебниках для студентов указывается, что на долю заголовка и лида должно приходиться примерно 70% общего смысла информации и только 30% − на всю оставшуюся часть публикации вне зависимости от общего количества строк ^[10]. Продолжение этой тенденции – модель «перевернутой пирамиды» публикации, когда самая свежая и важная информация располагается вверху, а затем следуют менее значительные и интересные факты. В мультимедийных редакциях новых медиа организуются специальные курсы и мастер-классы для подготовки специалистов по изобретению заголовков.

Меметизация публичного дискурса заключается в том, что мем становится популярнейшей единицей массовой коммуникации. Это уже не стереотип и не журналистский штамп, их он превосходит по жесткости смысловой однозначности. Он, подобно мифологическому образу или метафоре, не подлежит критическому осмыслению, а лишь усвоению и репликации: «партия жуликов и воров», «цивилизованные страны», «закон подлецов», «взбесившийся принтер», «российское авось», «креативный класс»: что тут обсуждать? Варианты не допускаются, мемы можно лишь проглатывать как капсулы со всем скрытым в них ценностно-смысловым наполнением.

Твиттеризация − предельное сокращение объема сообщения и, соответственно, его содержания и смысла. Для политических лидеров, общественных деятелей, журналистов считается достойным и даже должным «прочирикать» в объеме 140 знаков о важных, животрепещущих или заслуживающих особого внимания явлениях и событиях, что, на мой взгляд, ярко свидетельствует о легитимизации и одобрении обществом-публикой сокращения содержательно-смысловой сферы текста.

Считаю абсолютно справедливым мнение Дарьи Сокологорской, что мы живем в мире, как будто созданном для «функционально неграмотных людей», которые формально умеют читать и писать, но не понимают смысла прочтенной книги или инструкции, не могут написать логически связный текст ^[11]. Именно для них требуется рисовать картинки вместо текста, самое важное писать крупно или жирно в заголовочном комплексе, навешивать на события и явления яркие ярлыки в виде мемов, а позицию важных персон по социально значимым проблемам, их мнение, их анализ ситуации коротенько «чирикать» в твиттере. Сам по себе всплывает принципиальный вопрос: это ли образ искомого совершенства языка массовой коммуникации и языковой ситуации современности?

Негативный тренд языка массовой коммуникации с особой наглядностью проявляется в применении пунктуации как составляющей невербального компонента текста, которая играет существенную роль в его коммуникативно-смысловой и коммуникативно-прагматической организации.

Блогосфера, социальные сети, коммуникаторы демонстрируют катастрофический хаос в употреблении знаков препинания: правила пунктуации приобретают статус необязательных и даже ненужных обременений свободного общения и самовыражения. А между тем употребление пунктуационных знаков отражает результат осмысления человеком характера описываемых ситуаций и оформление передаваемого содержания в соответствии с типологическими особенностями организации предложения в языке. Их игнорирование значительно снижает смысловую и эмоциональную транспарентность текста.

Важность небуквенной графики для понимания смыслового и эмоционального содержания отражается в логическом членении текста, ритмико-мелодическом строении речи, в выявлении смысловых центров, в передаче отношения автора к высказываемому, в выражении эмоциональной окраски. Более того, в правилах употребления пунктуационных знаков находит свое выражение национально-культурная специфика восприятия мира и отношения к нему.

Дело в том, что в разных языках в ведущей позиции могут выступать разные функции пунктуации. Л. В. Щерба, например, писал, что в русском и немецком языках пунктуация имеет более «грамматикализованный» характер, тогда как французская и английская системы пунктуации скорее семантико-стилистические ^[12].

В английском языке расстановка знаков препинания является не только логическим процессом, но представляет собой искусство, и от того, как владеет этим искусством автор, зависит и восприятие его текста в целом. Отсутствие строго регламентированных правил в расстановке знаков препинания в английском языке имеет культурологическое объяснение. Известно, что для англосаксонской культуры характерны эгоцентризм, проявление индивидуализма, самоопределение в выборе свобод, которые приводят к возникновению субъективно оформленных построений в языке и объясняют индивидуализацию выбора пунктуационной модели любого актуализированного предложения, нарушение строгой регламентации в использовании знаков препинания, что проявляется в их необычайной подвижности и доминирующем личностно-индивидуальном факторе в их расстановке.

Как правило, исследование этноспецифического компонента в языковой картине мира затрагивает в первую очередь элементы открытого класса: лексико-фразеологическую систему. Однако этноспецифический компонент находит отражение и в грамматическом строе языка, в так называемом закрытом классе, он лишь менее очевиден и поэтому более труден в осознании и интерпретации с точки зрения культуры какого-либо этноса.

Выявление этноспецифического компонента в расстановке знаков препинания в английском, немецком, французском или русском языках означает, в первую очередь, анализ концептуальных картин и культурной специфики этносов. Отказ от правил пунктуации, их несоблюдение – это не только показатель низкого образовательного уровня пишущего, но реализация его контркультурной деятельности.

В продолжение темы негативных трендов я бы хотела остановиться на одной из доминирующих сегодня тенденций в языке СМИ и Интернета, которую можно назвать «клиповостью», и которая, соответственно, формирует «клиповое» мышление. Эта тенденция большинством исследователей справедливо оценивается как негативная. По удачному, на мой взгляд, определению Т. В. Семеновских, клип − это короткий набор тезисов, подаваемых без контекста ^[13]. Соответственно, человек воспринимает мир не целостно, а как набор практически не связанных фактов и событий и затрудняется в их осмыслении и анализе. Более того, «клиповость» контента, судя по многим психологическим исследованиям, деформирует и глубинные познавательные способности, такие как внимание и память.

В то же время в ряде работ появились своеобразные «оправдания» данной тенденции, на мой взгляд, слабо обоснованные. Кратко перечислю некоторые из доводов: клиповое мышление является защитной реакцией на информационную перегрузку; оно придает динамизм познавательной деятельности (дети интернет-поколения одновременно могут слушать музыку, общаться в чате, бродить по сети и делать уроки). И, наконец, клиповое мышление − это, как утверждается, развитие одних когнитивных навыков за счет других. Последний тезис – о том, что клиповое мышление является законной альтернативой понятийному, в частности, развивает отечественный философ-археоавангардист Ф. И. Гиренок, причем связывает его со спецификой русской культуры ^[14]. По его мнению, происходит замена линейного, бинарного мышления нелинейным

Но справедливость данных утверждений, как я уже сказала, сомнительна. Во-первых, динамизм и многозадачность следует оценивать лишь по конечным результатам – по успешности решения задач разного уровня сложности и по приобретению соответствующих навыков. И по первому, и по второму критерию, как уже общепризнано, результаты неудовлетворительны. Во-вторых, «нелинейность», − если точно, а не произвольно-образно употреблять данный термин, − это не альтернатива «линейности», а ее усложнение. Иными словами, не овладев логико-понятийным, «линейным» мышлением (и уж тем более при дефиците памяти и внимания), «нелинейное» не разовьешь.

И, наконец, весьма показательным является довод, который, как мне уже приходилось писать, связан с неким социальным фатализмом. А именно: клиповое мышление − это якобы закономерная и объективная социально-историческая тенденция, поэтому нам остается лишь приспосабливаться к ней. Но при этом упускается из виду, что объективность социальных законов – тезис в высшей степени дискуссионный. Поэтому все социокультурные процессы и тенденции мы должны не слепо принимать и адаптироваться к ним, а оценивать как плодотворные или, напротив, неплодотворные, для чего коллективно вырабатывать соответствующие критерии. Соответственно, и тенденции нового этапа развития информационной среды необходимо трезво осмысливать и подчинять рационально поставленным целям.

В качестве прекрасной литературной иллюстрации «клиповости» можно вспомнить роман Р. Брэдберри «451ᵒ по Фаренгейту», где, как известно, запрет и уничтожение книг стали главными способами деформации человеческой психики и мышления, превращения населения в управляемую массу. Но, в отличие от этой антиутопии и в противоположность «оправдательным» доводам ряда авторов, сегодня опасность подобных тенденций все более осознается. Разрабатываются и внедряются механизмы противодействия влиянию фрагментарности информационных потоков, причем не только на уровне отдельных специалистов или родителей, но и целых стран. Так, в ряде стран разработаны тренинги для концентрации внимания; при этом отмечается, что их следует рассматривать как коррекцию нарушенных механизмов восприятия, то есть, по сути, как метод психотерапии, что само по себе показательно. Проведено уже довольно много экспериментов, подтверждающих эффективность чтения классической художественной литературы и особенно поэзии с обсуждением и анализом прочитанного (как и было, в частности, в советской системе образования), и многое другое. Иными словами, есть шансы на то, что тенденция «клиповости» современного контента постепенно пойдет на убыль.

В дискурсе современной массовой коммуникации наряду с потерями есть и приобретения. Считаю, что к таковым можно отнести его возросшую интерактивность и гипертекстовость.

Сошлюсь не мнение большинства исследователей языка СМИ, которые в качестве основной характеристики медиатекста выделяют его диалогичность и отмечают, что аспект ответности наряду с адресованностью, присущ и диалогическим текстам, и межтекстовым единствам, и внешне монологическим публикациям. ^{[15, 16, 17]}.

В медиадискурсе отношения коммуникантов всегда диалогические и в значительной степени зависят от того, насколько соотносятся между собой структуры действия текстопорождения и интерпретации. Интерпретирующее сознание, воспринимая текст, осуществляет встречное текстопорождение, то есть текст диалогичен с позиции как продуцирующего, так и воспринимающего. Однако задействованным оказывается только тот адресат, на которого рассчитывал автор и который поэтому внутренне определяет структуру медиатекста. Медиатекст должен рассматриваться в двух координатах: с точки зрения его автора и с точки зрения воспринимающих. В первом случае актуализируется изучение разножанровости медийного продукта. Во втором, с позиции воспринимающих, все многообразие медиатекстов предстает как единый медиадискурс.

Традиционно текст медиа рассматривается как информационный и воздействующий дискурс, главной задачей которого является сообщение новой информации, социально значимой и полезной. Современные условия диктуют развитие другого дискурса, ориентированного главным образом на общение в режиме непринужденного общения.

Роль адресата заметно актуализировалась в реализации диалогичности современного медиатекста. Современный медиадискурс в большей степени характеризуется как личностно-ориентированный. Диалог с точки зрения построения ценностно-смысловых позиций развивается в медиатекстах любого жанра. И в информационном, и в аналитическом повествовании экстралингвистическая реальность ориентирована на объем знаний адресата. Прагматические параметры диалога задаются и в описании события. Медиадискурс диалогичен во всех проявлениях: слово автора является носителем не только определенного значения, но и эмоционального отношения. Автор использует различные коммуникативные средства, трансформирующие публичное общение в межличностное для привлечения внимания адресата и для контроля над его ментальным состоянием. Индикаторами общения становятся средства различных уровней языка. Маркерами адресованности выступают элементы языка, которые принадлежат к определенным тематическим, лексико-семантическим или ассоциативным рядам и соответственно декодируются как таковые определенным кругом адресата.

Современному медиатексту присущи признаки гипертекста: в нем совмещаются сознания адресанта и адресата. В процессе наложения или конвергенции наблюдается готовность адресанта нарушать идентичность своей языковой личности в пользу языковой личности адресата. Все грани коммуникативности современного медиатекста сходятся в этой конвергенции.

Подводя итоги работы нашего межвузовского междисциплинарного круглого стола «Язык в реалиях современности», отмечу, что поставленные коллегами проблемы демонстрируют остроту полемики о направлениях и трендах функционирования русского языка в условиях информационного, массово-коммуникационного общества, о влиянии глобальной языковой динамики и отдельных языков на развитие русского языка современности, соответственно, важным вектором нашей дискуссии стало обсуждение путей и способов сохранения социокультурной идентичности русского языка как одного из наиболее значимых факторов сохранения национальной культуры России. Неравнодушное отношение к судьбе русского языка объединило в нашей аудитории представителей разных вузов Алтайского края: лингвистов, литературоведов, журналистов, философов. В качестве перспективы, думаю, стоит задуматься над тем, чтобы проводить круглые столы по проблемам междисциплинарного изучения русского языка в условиях информационного, массово-коммуникационного и глобализованного общества регулярными.

Межвузовский междисциплинарный круглый стол «Динамика языка в реалиях современности» объединил представителей разных вузов Алтайского края: лингвистов, литературоведов, журналистов, философов – с целью эксплицировать и диагностировать процессы, происходящие в языке под воздействием современной социокультурной ситуации.

Подобные дискуссии полезны для выявления и конструктивной оценки наиболее существенных социокультурных условий динамики языка в современной России.

Локальное изменение социальных и ситуативных моделей речевого поведения россиян и глобальная постмодернистская трансформация языка усиливают континуальность границ языковой системы, что приводит к миксации разных языковых и текстовых уровней, постоянной изменчивости языка.

Этой тенденции противостоит устойчивость принципов формирования национально-культурной языковой картины мира, обусловленная онтологической универсальностью ее антропоморфности.

Стремление к созданию универсального языка общения в условиях глобализации и вестернизации приводит к таким эклектическим языковым миксам, как волопюк, Runglish, глобиш, которые создают когнитивный диссонанс в сознании носителей русского языка и закладывают основу глубинной социальной депривации поколения эпохи Интернета.

Под влиянием социокультурной динамики существенно меняется смысловая структура многих слов, именующих ключевые лингвокультурные концепты русского языка. Так, основной вектор динамики концептуальной структуры слова «интеллигент» − в исчезновении когнитивных признаков, указывающих на нравственные принципы, политическую и иную активность, престижность данного социального статуса в современном российском обществе.

Новые медиа, социальные сети, мессенджеры детерминируют негативный тренд массовой коммуникации – трансформацию механизмов смыслопорождения текстов массовой коммуникации, о чем свидетельствует их креолизация и хэдлайнизация, меметизация публичного дискурса и твиттеризация его содержания.

Блогосфера демонстрирует устойчивую тенденцию к ситуативному использованию и нарушению языковых норм, в частности пунктуационных: знаки препинания приобретают статус необязательных и ненужных обременений для свободного общения и самовыражения пользователя Интернета, хотя небуквенная графика очень важна для выявления смысловых центров и понимания текста, для выражения авторской позиции и эмоциональной окраски.

В последнее время все больше распространяется мнение, что клиповое мышление молодого поколения – это объективная социально-психологическая тенденция, поэтому необходимо учитывать особенности клипового мышления при порождении и восприятии текстов во всех сферах деятельности молодежи. Однако сегодня отсутствуют серьезные междисциплинарные исследования в этой области. По мнению многих российских ученых, на уровне национальной языковой политики следует разрабатывать и внедрять механизмы противодействия влиянию фрагментарности информационных потоков на сознание молодого поколения.

В дискурсе современной массовой коммуникации наряду с потерями есть и приобретения, к таковым можно отнести его возросшую интерактивность и гипертекстовость: в реализации диалогичности современного медиатекста заметно актуализировалась роль адресата, сам текст стал более личностно-ориентированным. Взаимодействие адресанта и адресата в медиадискурсе показывает готовность адресанта нарушать идентичность своей языковой личности в пользу языковой личности адресата.