The experience of comparative analysis of the ethics of I. Kant and F. M. Dostoyevsky: methodological commentary

Mekhed Gleb Nikolaevich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, the faculty of Social and Humanitarian Sciences, Bauman Moscow State Technical University 105082, Russia, g. Moscow, ul. Rubtsovskaya Nab., 2/18, of. 733 mekhed_gleb@mail.ru Other publications by this author

Каждая нормативно-этическая теория стремится к установлению общего «знаменателя», точнее, критерия, посредством которого можно отделять добро от зла. Очевидно, что этот критерий должен быть универсальным, вневременным, объективным. То есть обладать абсолютным характером. Поэтому нормативная теория вынуждена обращаться к метафизике в широком смысле этого слова. К сожалению, это зачастую приводит к растворению этики в общей онтологии и, как следствие, окончательной утрате абсолютистского вектора в морали. Но в истории культуры есть и обратные ситуации, когда метафизика и онтология выводятся из этики как высшей инстанции. Думается, что по своей внутренней интенции такой подход гораздо больше соответствует логике самой морали, поскольку требует оправдания бытия, самой жизни с высоты исключительно абсолютных нравственных ценностей.

Ранее автор этих строк в специальном исследовании попытался прояснить проблемный контекст понятия абсолютности в этических концепциях Канта и Достоевского ^[13], что сделало возможным типологизацию абсолютной этики и описать условия, при которых возникает потребность акцентирования абсолютности как специфической черты морали. Также удалось продемонстрировать возможность подобного сравнения в рамках гораздо более узкой и специфичной темы — проблемы теодицеи ^[14]. Задачей же данной статьи является более подробный разбор и исследование тех факторов, которые деляют возможным сравнительное исследование этики Канта и Достоевского с методологической точки зрения.

Этику И. Канта и нравственно-философскую концепцию Ф.М. Достоевского нередко «обвиняют» в склонности к абсолютизму. Однако чтобы понять что же именно подразумевал Кант и что понимал Достоевский под понятием абсолютности, необходимо в первую очередь ответить на вопрос: как возможно и возможно ли вообще сопоставление «сухаря-теоретика» Канта и «жестокого таланта» русской литературы Достоевского? Неужели можно сравнивать точность и академическую строгость философского языка Канта с «цветущей сложностью» и метафорической многозначностью художественного языка Достоевского? Безусловно, эта тема может казаться маргинальной, но если задаться целью разобраться в проблеме более глубоко, то в защиту возможности и даже настоятельной необходимости такого исследования можно собрать достаточно веские аргументы.

Таким образом, первая и самая очевидная трудность заключается в том, что Кант художником не был. Следовательно, вопрос может быть конкретизирован следующим образом: может ли Достоевский быть назван философом? И если ответ положительный, то тогда возможность подобного сравнительного анализа окажется обоснованной.

Романы Достоевского считаются новаторскими не только по форме, способу изображения действительности, мастерскому построению сюжета, но еще и по тому невиданному ранее идейному насыщению и высокой интеллектуальной интенсивности, с которой происходит осмысление важнейших проблем религии, философии и морали. Литературоведы всего мира считают Достоевского основоположником так называемого «интеллектуального» романа, предтечей Т. Манна, Г. Гессе, У. Эко, А. Мердок. Как отмечает Р. Лаут, «все они (романы Достовского – Г. М.) вращаются вокруг философских теорий, которые представлены и живут в одном или нескольких персонажах. Носители философской идеи стараются последовательно эту свою идею продумать и в соответствии с результатами строить свою жизнь и свое поведение. И сама жизнь показывает, куда она может завести, и художник прослеживает при этом взаимодействие идей, целей и поведения в их столкновениях»^{[12, c. 19]}.

Важной особенностью художественного стиля Достоевского, как отмечал Бахтин ^[2], является полифоничность его произведений. В отличие от более раннего типа романа, автор предоставляет каждому персонажу – носителю той или иной идеи – право высказаться до конца. Без цензуры и с беспрецендентной честностью. Это, конечно, не означает, что у Достоевского отсутствовала собственная позиция по каждой из проблем, рассмотренных в его романах. Просто Достоевский старался быть всегда предельно последовательным и честным по отношению к своим идеологическим противникам, проникая в суть их аргументации иной раз даже глубже, чем они сами.

Однако новаторство Достоевского состоит не только в создании новой романной формы, но и в появлении нового типа философствования. Каждый его роман — это один большой мысленный эксперимент, проверяющий (примеривающий) ту или иную нравственно-философскую идею на практике ^[15]. При этом само развитие, прорастание идеи требует «додумывания» её до конца, что нередко приводит к очевидному абсурду или абсолютной нравственной неприемлемости (фальсификации). Подобный метод позволяет Достоевскому погрузиться в глубины человеческого сознания, не прибегая к излишней объективации и не превращая человека в некий абстрактный трансцендентальный субъект, препарированный и методично разложенный на элементы. Создание подобного метода философствования, возведение литературы в ранг философского метода – достижение Достоевского именно как философа.

Конечно, художественной литературе обычно не свойственна методологическая рефлексия, поэтому глупо было бы ждать от Достоевского логической точности, ясности суждений или выверенности формулировок. Суть метода Достоевского состоит как раз в критике подобного чисто умозрительного, абстрактного метода, в сознательном отказе от него. Научный метод не применим к человеку, поскольку человек не «фортепьянная клавиша», а его воля не повинуется закону «дважды два равно четыре». Поэтому выбор именно художественного метода литературы как более адекватного в качестве способа постижения логики нравственного сознания − скорее всего, глубоко продуманный и осознанный шаг писателя. Достоевский предпочитает исходить из конкретности морального сознания, его погруженности в свой, как сказал бы Гуссерль, «жизненный мир». Как отмечает В. Г. Безносов, «художественное воображение как способ познания имеет неоспоримую ценность для развития этической теории, поскольку в художественном творчестве этические идеи как бы проходят испытание через предметно-личностное и конкретно-ситуционное воплощение» ^{[3, c.7]} .

Отличительной чертой подобного литературно-философского метода является преодоление чисто утилитарного отношения к языку, которое до сих пор бытует среди философов. В этом смысле язык художественной литературы за счет развитой системы тропов и метафор может быть понят как своеобразный «метаязык», с помощью которого иногда удобнее обсуждать чисто философские проблемы, а сама художественная литература тогда превращается в полноценный метод философствования. И тогда не исключено, что некоторые философские проблемы доступны к постановке и обсуждению только в рамках художественной литературы, понимаемой именно как философский метод.

Следует отметить, что разработанный Достоевским художественный «метаязык» не похож на тот формализованный метаязык логики, который пытались изобрести с нуля логические позитивисты. Не похож он и на метаязык Хайдеггера, с помощью которого тот пытался анализировать экзистенциалы бытия. Однако метаязык Достоевского создавался не для построения онтологий и формальных исследований, а для обсуждения этических проблем. И, на наш взгляд, именно философско-литературный метод Достоевского, обладающей потрясающей универсальностью, позволяет успешно и адекватно исследовать сложный внутренний мир человека.

Впрочем, Достоевский не чужд и чисто исследовательскому подходу. Чтобы убедиться в этом достаточно прочитать «Записки из подполья», где новый реализм Достоевского достигает точки своего наивысшего развития. Даже по форме первой части произведения, где Достоевский тщательно и достаточно объективно воспроизводит аргументы противоположной стороны, а затем приводит контрдоводы и контраргументы, можно наглядно убедиться в родственности подобного метода рациональному философскому дискурсу.

Художественный метод Достоевского позволяет без каких-либо натяжек экстрагировать из его художественных произведений глубочайшие философские идеи, что, в свою очередь, предполагает возможность реконструкции этической системы великого русского писателя.

Конечно, тема сопоставления этических взглядов Канта и Достоевского в науке представлена весьма скудно, тем не менее, здесь уже успели сложиться несколько подходов, что, хоть и косвенно, но доказывает правомерность подобного сравнения. Первая и наиболее известная работа, посвященная сравнительному анализу творчества Канта и Достоевского — монография Э. Я. Голосовкера «Достоевский и Кант» ^[6], вышедшая в 1963 году с подзаголовком «Размышления читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». Эта работа не претендует на академическую строгость и носит, скорее, литературно-критический характер. Голосовкер утверждает, что Достоевский был знаком с трактатом Канта, ссылаясь при этом на письмо Достоевского брату из Омска, в котором он просит прислать ему экземпляр «Критики чистого разума». До сих пор остается неизвестным – получил ли ту посылку Достоевский… Однако Голосовкер полагает, что «читателю незачем даже прибегать к изучению биографии писателя, чтобы убедиться в его знакомстве с Кантом. Текст романа и текст «Критики чистого разума» — здесь свидетели достоверные» ^{[6, c. 36]}. Удивляет, тем не менее, весьма узкое поле для сравнения таких масштабных фигур как Кант, и Достоевский – «Братья Карамазовы» и «Критика чистого разума». Да, действительно, в «Братьях Карамазовых» достаточно часто встречаются отсылки к первой «Критике» Канта, но не только и не столько к ней. Следует отметить и дискуссионный характер многих высказанных Голосовкером идей. Главный тезис состоит в том, что в этом романе Достоевский якобы «вступил в смертный поединок с Кантом». Впрочем, другие исследователи с такой оценкой взаимоотношений Канта и Достоевского не согласны ^{[11, 5]}, справедливо полагая, что у них гораздо больше общего, нежели считал Голосовкер.

Несмотря на ряд необоснованных утверждений, работа Голосовкера «Достоевский и Кант» важна как «первая ласточка»; именно Голосовкер впервые предпринял попытку сопоставления русского мыслителя и немецкого философа.

Следующим шагом в исследовании данной темы стала монография В. В. Вильмонта «Достоевский и Шиллер» ^[5], в которой автор весьма убедительно доказывает, что даже при отсутствии неоспоримых доказательств того, что Достоевский читал «Критику чистого разума», философия Канта была известна ему «окольным путем» — благодаря знакомству с творчеством Шиллера. Ведь Шиллер считал себя учеником и поклоником Канта. Если Голосовкер пытался представить Канта и Достоевского как соперников и чуть ли не антагонистов, то Вильмонт показывает, что Достоевский весьма точно воспринял основные идеи Канта через посредничество Шиллера и, адаптировав для своих нужд, развил их. «Во всяком случае многие мотивы кантовой философии ожили в его романах и прочно вошли в систему его мышления» ^{[5, c. 103]}. Однако остается открытым вопрос не выразилось ли это посредничество Шиллера на некотором искажении кантианства в понимании Достоевского.

В целом, работа Н. Н. Вильмонта, несмотря на то что главной задачей было сравнение творчества Достоевского и Шиллера, оказала очень большое влияние на развитие темы «Кант и Достоевский».

В 1982 году выходит рецензия М. Михайлова на книгу Голосовкера, в которой автор солидаризируется с Голосовкером в противопоставлении Канта и Достоевского, полагая что в «Братьях Карамазовых» Достоевский вступил в поединок с «чертом» — Кантом и «рассекретил» его ^{[16, c. 172]}. Однако сам Михайлов подошел к проблеме чересчур поверхностно, если не сказать легкомысленно. «Самое оригинальное в книге Голосовкера, — пишет автор рецензии, — то, что он показывает, что Достоевский видит решение не в снятии кантовских антиномий, как это сделал Кант, провозгласив Иллюзию Разума, не в отрицании антитезиса, а в принятии антиномичности жизни» ^{[6, c. 172]}. При этом с другим – весьма важным для Голосовкера — положением, что Достоевский был хорошо знаком с «Критикой чистого разума», Михайлов не соглашается. Ведь это утверждение базируется лишь на известном письме Федора Михайловича, где он просит брата прислать ему эту работу в Омск. Михайлов отмечает, что «никаких других упоминаний о Канте в письмах или черновиках Достоевского мы не находим. … Во всяком случае, думается, что следы чтения автором "Братьев Карамазовых" книги Канта остались бы в биорафии писателя и в записках современников. Тем более, что "Братья Карамазовы" написаны незадолго перед смертью. Символом атеистической науки для Достоевского всегда был французский ученый Клод Бернар: "Бернары проклятые". Канта же Достоевский нигде и ни разу не упомянул» ^{[6, c. 174]}.

Следующей в развитии темы «Кант и Достоевский» стала статья О. Н. Осмоловского «Этическая философия Достоевского и Канта» ^[18]. В самом начале статьи автор позволяет себе уверенно утверждать, что «наиболее основательные духовные связи у него (Достоевского – Г.М.) установились с немецкой классической философией и, прежде всего, с этикой Канта» ^{[18, c. 216]}. Доказательство? Да все то же письмо Достоевского брату.

Рассматривая моральную философию Канта, Осмоловский акцентирует внимание на понятии и значении свободы, подчеркивая ее противоречивый характер. Действительно, проблема свободы оказывается центральной темой не только этики, но и всей философской системы Канта: от решения этой проблемы во многом зависит подход Канта к обоснованию абсолютности морали и к рассмотрению проблемы зла. Можно согласиться с положением Осмоловского, что «эмпирический мир, как мир необходимости, Кант полностью исключает из сферы морали, основанной на принципе свободного выбора» ^{[18, c. 217]}. Однако тезис относительно того, что Кант, доказывая автономию воли, будто бы «по существу отрицает свободный выбор и, следовательно, моральное значение и оценку поступка» ^{[18, c. 217]}, вызывает некоторое недоумение. В завершение автор повторяет распространненое, однако ошибочное мнение о том, что Кант чересчур идеализирует рассудок-разум (судя по всему, сам Осмоловский не различает эти столь принципиально разные для Канта понятия) и дает, на наш взгляд, слишком поверхностный отзыв на его этику: «Кант лишь обозначил возможный конфликт между рассудочным (курсив мой – Г. М.) долгом и эмоциональной склонностью и не раскрыл «механику» его преодоления» ^{[18, c. 217]}.

Анализируя этические воззрения Достоевского, Осмоловский, вслед за Голосовкером и Михайловым, утверждает, что в романе «Братья Карамазовы» Достоевский ведет ожесточенную полемику с Кантом. Но в отличие от Голосовкера, Осмоловский основное внимание, как и в разделе о Канте, уделяет проблеме свободы. Конечно, сопоставление этики Канта и Достоевского через призму проблемы свободы вполне оправданно и продуктивно. Однако Осмоловский не замечает, что сама проблема свободы является лишь частным случаем гораздо более объемной проблемы абсолютности морали, которая находится в эпицентре моральной философии как Достоевского, так и Канта.

Следующий этап в исследовании темы «Кант и Достоевский» связан с монографией Е. Черкасовой «Достоевский и Кант: беседы об этике» ^[22]. Удачно сочетая компаративный метод и системный подход, автор делит область исследования на ряд глобальных тем. На наш взгляд, это способствует более глубокому и пристальному исследованию этики Канта и Достоевского, позволяя в то же время не увязать в подробностях и не размывать предмет анализа.

Начинает свое исследование Черкасова с попытки доказательства самого факта знакомства Достоевского с философской системой Канта. Кстати, этот момент подвергается сомнению некоторыми современными кантоведами, например, А. Н. Кругловым ^{[11, c. 81-122]}. Черкасова приводит ряд косвенных свидетельств того, что Достоевскому были известны по крайней мере общие положения кантовского учения. Так, в семье Достоевского читались вслух «Письма русского путешественника» Карамзина, где содержалось взятое у Канта во время путешествия автора по Пруссии в 1789 году подробное интервью.

Подход Черкасовой интересен тем, что она впервые обратила внимание не на полемику между Кантом и Достоевским, а на совпадение их взглядов по таким вопросам как соотношение долга и добродетели, свободы и зла, чувства и разума. Мысль весьма примечательная, так как показывает спектр различных интерпретаций взаимоотношений философских проектов Достоевского и Канта. Однако говорить о проблеме синтеза идейного наследия Канта и Достоевского, на наш взгляд, вряд ли возможно – слишком разные и стиль и метод философствования. У Канта этика, хоть и занимает главенствующее положение, является системообразующим, но все-таки элементом общей философской системы. У Достоевского же все его идейное и философское наследие сводится, по существу, к этике. Кроме того, Достоевский философских трактатов не писал, так же как и Кант не создал ни одного романа. Поэтому их сопоставление требует специальной подготовки как в области философии, так и в области литературы или хотя бы литературоведения.

Итак, можно с высокой долей уверенности констатировать, что в настоящее время в исследовательской среде отсутствует консенсус не только по вопросу о влиянии философских взглядов Канта на Достоевского, но даже относительно степени знакомства Достоевского с философской системой Канта. Градус скептицизма колеблется от непризнания самого факта знакомства Достоевского с основноми положениями философии Канта (Круглов), не говоря уже о трех «Критиках», до полной уверенности в том, что Достоевский внимательно читал и хорошо разбирался в кантовском наследии (Голосовкер, Осмоловский). Между этими «крайностями» находится умеренная позиция, которая предполагает возможность сопоставления философских взглядов Канта и Достоевского, несмотря на отсутствие доказательств того, что Достоевский все-таки читал какие-то работы Канта (Черкасова, Вильмонт, Михайлов). Думается, что именно последняя позиция по данному вопросу выглядит наиболее продуктивной. Ведь у нас нет доказательств того, что Достоевский читал (или не читал) трактаты Канта – в сущности, не это главное. Главное — есть ли корреляции в их этических взглядах. А присутствие или отсутствие этой корреляции можно определить, лишь изучая текст, а также — применительно к романам Достоевского – контекст. И такое изучение согласуется с нашим предположением о наличии такой корреляции.

Однако в научной среде нет единства и по вопросу о взаимоотношении философских взлядов Достоевского и Канта. Одни исследователи – среди них Голосовкер, Михайлов и Осмоловский — считают , что Достоевский и Кант антагонисты, жестко противостоящие другу другу. Другие полагают, что в этике Достоевского кроме полемики (кстати, возможно не столько и не только с Кантом) есть и много общих для двух мыслителей идей. Мы присоединяемся ко второй, умеренной позиции и ниже попытаемся показать, что этические взгляды Канта и Достоевского не только пересекаются по ряду вопросов, но и имеют также общие интеллектуальные корни.

Общеизвестным является факт тесного общения Достоевского в течение многих лет с такими яркими представителями русской философии как Н. Ф. Федоров и В. С. Соловьев. Канту и рецепциям кантианской философии посвящено довольно много страниц «Кризиса западной философии» — книги Соловьева, которая имелась в личной библиотеке Ф. М. Достоевского, также как и «Критика отвлеченных начал» того же автора ^{[4, c. 143]}. Дружба и взаимовлияние двух крупнейших русских мыслителей достигает своего пика как раз в период работы Достоевского над «Братьями Карамазовыми». Безусловно, Достоевский мог познакомиться с идеями Канта и раньше, и не через Соловьева, который, кстати, достаточно критично относился к немецкому философу. Помимо Соловьева, который в этот период входил в круг общения писателя, Достоевский поддерживал дружеские отношения с протоиереем И. Л. Янышевым, доктором богословия и профессором Санкт-Петербургской духовной академии, достаточно глубоко изучившим философские работы Канта. Однако если бы Достоевский хотел высказать свое отношение к идеям Канта, то вероятнее всего он мог бы сделать это именно в последнем своем романе, что в какой-то степени оправдывает столь узкий спектр для сопоставления двух мыслителей, выбранный Голосовкером.

И здесь, вероятно, стоит отметить, что тема «Достоевский и Шопенгауэр» гораздо более популярна среди исследователей творчества писателя, чем «Достоевский и Кант». По крайней мере, некоторые исследователи уверенно говорят о том, что Достоевский благодаря тому же Соловьеву был неплохо знаком с идеями Шопенгауэра и его последователей и даже сознательно полемизировал с ними на страницах своих романов ^[17]. А ведь Шопенгаур всегда подчеркивал, что считает именно Канта величайшим философом всех времен, а себя — его учеником. Кроме того, еще «в 70-е годы, когда создавались главные сочинения Достоевского, он был близок со Страховым, как раз когда тот занимался Шопенгауэром» ^{[1, c. 328]} — отмечают А. В. Гулыга и И. С. Андреева, но тут же оговариваются, что конкретных указаний о знакомстве Достоевского с творчеством Шопенгауэра нет. Хотя в так называемом «Списке II» — списке книг Достоевского, подготовленной А. Г. Достоевской в 1880-е гг. с целью продажи, в разделе «Книги, взятые Ф. Ф. Достоевским», упоминается и «Мир как воля и представление» А. Шопенгауэра ^{[4, c. 148]}.

Как известно, основатель философии пессимизма считал «философию художественным произведением из понятий». Очевидно, подобный подход, так же как и некоторые философские идеи Шопенгауэра, могли бы импонировать Достоевскому, если бы он и в самом деле читал «Мир как воля и представление», что, однако, все же маловероятно. Тем не менее, Шопенгауэр с полным правом может быть отнесен к списку тех источников, по которым Достоевский мог составить себе представление, хотя и самое общее, о философии Канта.

Но если вопрос о том, читал ли Достоевский Шопенгауэра и Канта остается все еще открытым, то несомненным представляется факт знакомства Достоевского с текстами Шиллера. Сравнительно недавно тема влияния Канта на Достоевского через Шиллера была поднята в статье Дирка Кемпера ^[23], хотя уже в самом названии статьи — «Братья Карамазовы» против Шиллера и Канта. К деконструкции немецкого идеализма в исповеди горячего сердца в стихах Дмитрия Карамазова» — всячески подчеркивается критическая позиция Достоевского по отношению к великим немцам, и этим негативизмом статья Кемпера чем-то напоминает книгу Голосовкера.

Однако первая полноценная разработка идеи о влиянии Канта на Достоевского через посредническую миссию Шиллера, горячо любимого Достоевским с юности, принадлежит, как уже упоминалось, Н. Н. Вильмонту, поэтому я бы хотел сосредоточиться именно на его интерпретации. «Достоевский был прежде всего художником (здесь и далее – курсив Вильмонта – Г. М.) и мог увлечься отвлеченными идеями только на примере художника, духовно ему близкого, а таким был для него создатель «интеллектуальной драмы» и «интеллектуальной» (философской) лирики Шиллер» ^{[5, c. 242]}. Сам Вильмонт упоминает также работу Наторпа ^[24], где впервые высказывалась возможность подобной корреляции.

Какие же идеи Канта мог воплотить Шиллер в своем творчестве? Во-первых, это идея антиномичности и неполноты рационального познания. Противоположность братьев Моор – ожившая антиномия чистого разума. Они – Карл и Франц — изначально разные, в конце словно меняются своими жизненными принципами и равно терпят крушение. Карл Моор, утверждавший тезис о существовании божественной справедливости и абсолютной самодостаточности морали, приходит в итоге к антитезису, оправдывающему его кровавые деяния. Таким образом «обе "системы мышления" — правдоискателя Карла и аморалиста Франца – оказались равно гибельными для каждого из них и к тому же – теоретически и практически – равно несостоятельными» ^{[5, c. 179]}.

Во-вторых, значимой для Достоевского могла оказаться кантовская идея красоты, выраженная в двух категориях – возвышенного и прекрасного, как связующая нить между истиной и добром. Шиллер же размышлял об этом в «Письмах об эстетическом воспитании человека». Известно, что Кант одобрил эту работу Шиллера, поскольку суть красоты раскрывается Шиллером через понятие игры. Вообще Шиллер, также как и Кант, чрезвычайно высоко оценивал значение игры не только в эстетическом плане, но и для познания природы человека в целом. Отсюда и две его знаменитые формулы: «Человек должен только играть красотою, и только красотою одною он должен играть… Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком, лишь тогда, когда играет» ^{[21, c. 245]}. Объективное и субъективное, духовное и материальное опосредуется именно в игре. В понятии игры отражается двойственность, амбивалентность красоты как категории, связывающей неразрывно добро и зло. Игра — это процесс, некая временная длительность, структурированная и упорядоченная в соответствии с правилами рассудка.

В творчестве Шиллера нашел свое применение и кантовский принцип целесообразности, который мыслится основным принципом эстетической способности. Шиллер полагал, что понятие прекрасного субъективно, лишено интереса, поэтому, в отличие от приятного, прекрасное обладает способностью нравиться безусловно.

Но у Канта и Шиллера были и некоторые расхождения во взглядах. Так, в своей «Критике способности суждения» Кант замкнулся на проблеме опосредования теоретического и практического разума, тогда как «общий пафос шиллеровской эстетики заключался в попытке найти в понятиях прекрасного и возвышенного способ решения принципиальных общественных и культурных проблем, преодоления сложившегося кризиса. Согласно Шиллеру, это можно сделать только с помощью искусства» ^{[7, c. 102]}.

Шиллер весьма критически отнесся к кантовской трактовке разума как критерия нравственной ценности поступка, что выразилось в знаменитой эпиграмме:

Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

Нет другого пути: стараясь питать к ним презренье

И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг! ^{[20, T.1, c. 164]}

При этом эстетика у Шиллера теснейшим образом связана с этикой, немыслима без неё. Красота – залог нравственной свободы человека. Субъективное и объективное начала в человеке не должны противоречить или подавлять друг друга, поэтому свобода есть такое состояние духа, в котором разум и чувственная природа гармонично сочетаются. С позиции идеи достоинства человека, а также следуя идеалам романтизма, Шиллер отвергает любое насилие, в особенности насилие разума над склонностями, насилие человека над самим собой. Именно поэтому кратчайший и самый благородный путь к этике лежит через эстетику, а становление моральной личности («прекрасной души», по Шиллеру) должно достигаться через эстетическое воспитание.

В таком контексте убежденность Достоевского в высочайшем значении и роли идеи красоты для этики, выражающей гармоничное сочетание разума и чувства, оказывается естественным продолжением шиллеровской эстетики. Для героев Достоевского согласие разума с чувственностью, следование моральному долгу «по склонности», то есть естественно, а не в виде несения каторжных вириг, становится идеальной этической формулой. Однако не надо забывать, что философские воззрения Шиллера формировались под сильнейшим воздействием Канта. Так, решение центральной проблемы философии Шиллера — соотношение частного и всеобщего с помощью способности суждения как посредника между этикой и гносеологией — принадлежит именно Канту. Достоевский же, на русский манер, эту кантовскую идею о красоте как посреднике, расширяет до синтеза истины и добра. Вот почему именно красота «спасает» мир.

Однако кроме Шиллера, ставшим своеобразным «мостом» между Кантом и Достоевским, у кенигсбергского затворника и русского мыслителя были и другие общие истоки их философских взглядов. В первую очередь, это богатое литературное и философское наследие Жан-Жака Руссо. Кант читал и очень хорошо знал Руссо. В его время даже ходил анекдот, что однажды Кант так увлекся чтеним «Эмиля», что не вышел на свою ежевечернюю прогулку, чем встревожил соседей, сверявших часы по его прогулкам. Несомненно, во взглядах Руссо было много притягательного для Канта. Во-первых, идея о независимости морального чувства как от религии, так и от физиологии человека. Во-вторых, мысль о ценности добродетели самой по себе. Руссо писал: «Есть, значит, в глубине душ врожденное начало справедливости и добродетели, в силу которого, вопреки нашим собственным правилам, мы признаем свои поступки и поступки другого или хорошими, или дурными; это именно начало я называю совестью» ^{[19, T.1, c. 344]}. Несмотря на то, что аналогичные идеи высказывались и до Руссо, вероятнее всего именно он, а также Хатчесон и Шефтсбери, стали теми философами, кто заставил Канта задуматься относительно идеи незаинтересованности и надыиндивидуальности морали.

Соглашался Кант с Руссо и в оценке значения философии французских материалистов и просветителей; особенно критиковал Руссо Гольбаха и Гельвеция за оправдание ими принципа пользы и личной выгоды как критериев моральности поступка.

Но были у Канта и достаточно существенные расхождения со взглядами Руссо. Например, по вопросу о природе морального долженствования. В этике Руссо выступает как критик холодного разума, противопоставляя им искренность и теплоту чувств. Руссо, мировоззрение которого формировалось в острой полемике со сторонниками «разумного эгоизма», полагал, что принцип самолюбия находит в разуме мощное орудие удовлетворения своих стремлений, в то время как «голос совести — это голос чувства, защищающего общественный интерес» ^{[8, c. 115]}. Поэтому совесть – это «божественный инстинкт, бессмертный и небесный голос, верный путеводитель существа темного и ограниченного» ^{[19, T.1, c. 347]}. Такое сильное недоверие к разуму указывает на то, что философия Руссо испытала существенное влияние не только континентальной школы скептицизма, в частности, Монтеня и Шаррона, но и британско-шотландской традиции Шефтсбери, Хатчесона и Юма. Руссо искренне полагал, что знание того что есть добро ещё не означает быть добрым: «Узнать добро – не значит полюбить его; но коль скоро разум знакомит его с благом, совесть заставляет любить это благо; это именно чувство и есть врожденное» ^{[19, T.1, c. 345]}.

Но Руссо был далек от идеализации чувственной природы человека, как, впрочем, и природы вообще. Он признавал, что кроме врожденного морального чувства, в ней есть место и для врожденного эгоизма. Таким образом в человеке борются два принципа, антагонистичных по своей природе – принцип справедливости и принцип себялюбия. Именно поэтому человек, в понимании Руссо, существо раздвоенное, как бы застрявшее между миром внутреннего нравственного чувства, где царит свобода, и миром грубых чувств и страстей, полностью детерминированных природой. Трудно не согласиться с Т. Б. Длугач: «именно из подобной двойственности вырастут антиномии практической философии И. Канта, только он превратит нравственное чувство (естественное чувство совести) в прирожденное веление разума» ^{[8, c. 116]}.

Но и в произведениях Достоевского ощущается влияние Руссо. Вероятно, именно благодаря знакомству с произведениями Руссо Достоевский «заразился» скептицизмом по отношению к рационалистической этике. Вспомним страстную диатрибу героя «Записок из подполья» против философии разумного эгоизма! Разве не слышны тут аргументы Руссо, высказанные им в полемике с Гольбахом и Гельвецием? Кстати, и сама исповедальная форма «Записок…», и стиль, эпатирующий откровенностью, явно перекликаются со знаменитой «Исповедью» Руссо. Жанр исповеди как литературный прием будет неоднократно использован Достоевским – в признании Раскольникова Соне, в исповедях Зосимы, Ставрогина (глава «У Тихона»), Версилова, в рассказе «Приговор», в признании «сладострастного насекомого» Дмитрия Карамазова брату Алеше.

Вообще Руссо ассоциировался у Достоевского с «женевскими идеми», с абстрактным человеколюбием и секулярной добродетелью, а потому его философия выражала для него противоречия всей западной цивилизацией, утратившей свои религиозные и нравственные идеалы. «Исповедь» Руссо, как, кстати, и знаменитое полотно Гольбейна «Мертвый Христос», становится для него своеобразным символом упадка и духовного разложения просвещенной европейской личности.

В рассказе «Сон смешного человека» Достоевский вновь возвращается к руссоистской утопии естественного состояния ^{[9, c. 169]}. Главный герой говорит, что совратил обитателей рая ложью – это прямая отсылка к руссоистской критике общественного состояния человечества. Как отмечает В. И. Иванов, «внушения, воспринятые от Руссо, предрасположили ум юноши и к первым социалистическим учениям; он осудил потом последние, но первоначальных впечатлений от Руссо забыть не мог, не мог забыть грезы о естественном рае близких к природе и от природы добрых людей, золотой грезы, которая еще напоминает о себе – и тем настойчивее, чем гуще застилают ясный лик неискаженной жизни больные городские туманы – и в «Сне смешного человека», и в «Идиоте», и даже, как ни странно сказать, в некоторых писаниях старца Зосимы» ^{[10, c. 272]}.

Но есть проблемы, по которым позиции Достоевского и Руссо совпадают. В частности, это проблема морального долженствования. Несмотря на очевидную непоследовательность и противоречивость этики Руссо, его негативная оценка роли разума в морали, вероятно, предопределила и позицию Достоевского по этому вопросу. При этом Достоевский – в отличие от Руссо – увидел в амбивалентности разума не только имморальность и ограниченность, но расширил эту амбивалентность на всю мораль, осознал противоречивость и двойственность самой нравственной свободы. Вернуться в безгрешное состояние Эдема, как мечталось Руссо – невозможно, поскольку человек немыслим вне морали, а мораль, в свою очередь, немыслима вне свободы как постоянного выбора между добром и злом. Свобода выбора – врожденное свойство человека, неотъемлемое от его человеческой сути. В этом смысле мораль задает границы человеческого существования как такового. Здесь Достоевский как нельзя более сближается с Кантом.

Не надо забывать, что и Достоевский, и Кант были «сынами» века Просвещения; сам дух Просвещения с его гуманистическим пафосом и лозунгами освобождения человека от опеки церкви и государства оказал на них колоссальное влияние. Тем не менее, к «женевским идеям» и Кант, и Достоевский относились неоднозначно, осознавая необходимость их критического переосмысления. Однако проблема свободы оказалась тем смысловым центром, вокруг которого формировались их философские взгляды. В зависимости от постановки именно проблемы свободы зависит решение других социально-этических вопросов, многие из которых решались великими просветителями односторонне, в духе вульгарного материализма или разумного эгоизма. Осмысление границ свободы повлекло за собой уточнение роли и места разума в системе познавательных и психических способностей человека, новой постановки проблемы обоснования морали, иного понимания личности и индивидуальности. Помимо этого размышления о свободе с необходимостью влекли за собой поиск оптимального баланса между субъективным и объективным, частным и всеобщим.

Многие «перекосы» эпохи Просвещения, обусловленные необходимостью избавления человечества от ряда социальных предрассудков и стереотипов, унаследованных еще от Средневековья, вызывали и у Канта, и у Достоевского явное раздражение. Известно, что степень неприятия религии вообще и христианства в частности, просветителями колебалась от атеизма до нейтралитета. Однако и Кант, и Достоевский, пытаясь найти новое понимание свободы на основе абсолютного морального закона, пришли к необходимости позитивного отношения к христианству как моральной религии. Следует также отметить, что, критикуя идеалы эпохи Просвещения, Кант и Достоевский подвергали десакрализации и деабсолютизации прежде всего сам разум, начало чему было положено еще Руссо. Однако делали это по-разному. Так, Кант, низводя разум с того пьедестала, на который его возвели якобинцы, развенчал его спекулятивные метафизические притязания с тем, чтобы утвердить на новой – моральной – основе. Достоевский же, переняв благодаря Шиллеру сам критический пафос Канта, занял позицию последовательного антирационалиста, в том числе и в этике. Однако по своему универсалистско-абсолютистскому пониманию морали Достоевский при этом оказался достаточно близок к Канту.

Итак, несмотря на то, что достоверных свидетельств знакомства Достоевского с работами Канта нет, их этические взгляды вполне могут быть сопоставлены. Философские мировоззрения Канта и Достоевского, при всем их различии, имеют и общие корни. Это подтверждается значимостью для Достоевского не только художественных, но и философских работ Шиллера, которые во многом по своему духу были кантианскими. Кроме того общий проблемный источник их философских взглядов можно увидеть в особенности постановки вопроса о свободе в трактатах Канта и романах Достоевского, что во многом определялось задачей обоснования абсолютной морали.