Metaphorical modeling of conceptual dyad LIFE and DEATH in the erzya language

Vodyasova Liubov Petrovna Doctor of Philology professor of the Department of Native Language and Literature at Mordivian State Pedagogical Institute named after Makar Evseviev 430033, Russia, respublika Mordoviya, g. Saransk, ul. Volgogradskaya, 106 /1, kv. 29 LVodjasova@yandex.ru Other publications by this author

Концепт, по образному выражению С. А. Аскольдова-Алексеева, автора, впервые употребившего этот термин в научной литературе еще в 1928 г., – это мысленное образование, которое замещает неопределенное множество предметов, действий, мыслительных функций одного и того же рода ^{[1, с. 28–44]}. С точки зрения В. И. Карасика, концепт – «многомерное ментальное образование, в составе которого выделяются образно-перцептивная, понятийная и ценностная стороны»^{[2, с. 71]}.

Каждая нация имеет свое мировосприятие, а значит, свой способ концептуализации, который по большей части квалифицируется как совокупность знаний, мыслей, представлений о мире, отображаемых в особенностях познавательной деятельности человека. Мы разделяем мнение А. Вежбицкой о том, что концепты этноспецифичны, поэтому могут быть использованы для сопоставления культур разных народов с целью изучения их своеобразия и общих черт ^[3]. Об этом говорит и С. Г. Воркачев, утверждающий, что концепт – это единица «коллективного знания / сознания (отправляющая к высшим духовным ценностям), имеющая языковое выражение и отмеченная этнокультурной спецификой» ^{[4, с. 91]}. Таким образом, концепты, отображенные в национальном языке, становятся своеобразными маркерами, определяющими разнородную деятельность человека. Отсутствие тех или иных материальных объектов в определенном социуме может объяснить и отсутствие их денотатов в языке.

С сожалением мы должны констатировать, что несмотря на то, что понятие концепта в научный оборот введено достаточно давно, в финно-угорском языкознании проблемы когнитивной лингвистики, вопросы описания концептосферы не находятся в поле зрения ученых; до настоящего времени не выделены специфические концепты, не разработана методология их исследования. Существует лишь ряд научных работ, в которых рассматриваются отдельные аспекты проблемы. К ним, прежде всего, относится докторская диссертация А. В. Байдак, в которой представлена лингвокультурная репрезентация концептуальной диады «жизнь – смерть» на материале селькупского языка ^[5]. Описанию концептов и способов их реализации посвящены научные статьи Л. В. Варданян ^[6],[7], Д. А. Гришина ^[8], ^[9], Т. Р. Душенковой ^[10], Е. А. Цыпанова ^[11], Ł. Sommer ^[12] и нек. др. Вопросы концептологии находят отражение и в наших работах ^{[13],[14],[15],[16]}. Е. А. Цыпанов совершенно правомерно указывает на двойственное отношение финно-угорских ученых к когнитивной лингвистике: у этого направления есть и сторонники, и противники, не видящие ничего принципиально нового в теории и методике когнитивистов. Сам же автор уверен, что для финно-угорских языков современная когнитивная лингвистика «представляет удобный инструментарий и терминологию, так как любой носитель естественного языка пронизан культурой, являясь ноcителeм традиционного обыденного или "наивного" сознания. Исходя из этого, в естественных языках имеем дело с определенными ментально-языковыми стереотипами, которые реализуются в стандартных ситуациях общения. Такие стереотипы опираются на т.н. национальные концепты, которые определяют как самую общую, максимально абстрагированную, но конкретно репрезентируемую идею "предмета" в совокупности всех валентных связей, отмеченных национально-культурной маркированностью» ^{[11, с. 265–266]}.

Предметом нашего анализа являются концепты ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ, репрезентирующие проблему самосознания личности. Цель работы – описание их метафорического моделирования на материале одного из финно-угорских языков – эрзя-мордовского (эрзянского). Материалом для исследования послужили прецедентные и художественные тексты.

В языковом сознании концепты ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ постоянно соотно­сятся, сравниваются, оцениваются, исходя из этого они составляют концептуальную диаду. Это наиболее древние, базисные единицы языковой картины мира практически любого народа. Понятия, лежащие в их основе, занимают ядерное положение в сознании человека ^[17], ^[18] и представляют собой «универсальные человеческие понятия» ^[19]. В ряде исследований они квалифицируются как «вневременные» и «внепространственные» (Л. В. Балахонская), «калейдоскопические» (А. П. Бабушкин), «онтологические», «бытийные» (В. А. Рыбникова) и т. д. Имена, стоящие за этими концептами, являются абстрактными. По предложенной Л. O. Чернейко (1997) шкале «конкретности / абстрактности» ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ, обладая максимальной степенью абстрактности, входят в число абсолютов метафизического мира.

Спецификой данной концептуальной диады является ее метафорическое моделирование (представление). Прав С. Г. Воркачев, когда указывает, что включение в состав концепта образной составлющей – это как раз то, что выгодно отличает его от понятия, лишенного наглядности ^{[20, с. 54–57]}. Метафорический концепт, вербализующийся в виде последовательности взаимосвязанных метафорических конструкций и сочетаний, предполагает опору на контексты совсем иного рода, чем семантический анализ. Слово, как известно, реализует себя в речевых контекстах, концепт формируется в «текстах культуры». Это объясняется тем, что конкретная лексика на уровне отдельных наименований не формирует особого видения мира, она как бы фотографирует предметный мир. Особое видение мира создают незнаковые способы существования смыслов, прежде всего, образы, созданные с помощью метафорических средств и косвенных наименований. Исходя из этого, через метафору реализуются прагматическая (формирование определенного отношения к ценностям, нормам, правилам поведения) и изобразительная (метафора делает речь выразительной, поскольку для выражения абстрактных понятий нужны яркие, запоминающиеся образы) функции. Высказываясь в метафорической форме, говорящий (пишущий) помогает лучше понять суть того, о чем он повествует. Пользуясь метафорой как инструментом познания, слушатель (читатель) получает необходимое, причем более яркое представление о сообщаемом.

Основными лексемами для репрезентации концепта ЖИЗНЬ в эрзянском языке выступают отглагольное имя существительное эрямо «жизнь», глагол эрямс «жить», имя прилагательное эрикс «живой»; концепта СМЕРТЬ – отглагольное имя существительное кулома «смерть», глагол куломс «умирать, умереть», причастие кулозь «мертвый». В большинстве случаев эти концепты воспринимаются сознанием как противоположные сущности, однако на уровне понятий не все компоненты концепта ЖИЗНЬ имеют противопоставление концепту СМЕРТЬ. Сами явления также могут не противопоставляться, а даже наоборот, отождествляться через некоторые из своих значений.

В отличие от многих языков, в которых концепт ЖИЗНЬ в большинстве случаев обладает негативным содержанием (так, например, в русской народной традиции закреплено – жизнь тяжела), в сознании мордвина-эрзянина внутреннее содержание концепта ЖИЗНЬ окрашено позитивной окраской, т. к. жизнь хороша, но жить нужно по-людски (эрямс ломанькс), а лучше всего жить богато, вольготно (эрямс бояркс (бояравакс) «жить боярином (боярыней)») или в холе и ласке (эрямс прок каткине «жить, словно кошечка»). Жизнь предстает промежутком времени, наполнен­ном событиями, и чем дольше проживешь, тем она разнообразнее и полнее: Ламо эрят – ламо неят «Долго (букв. много) проживешь – много увидишь». Она часто сравнивается с веком (пинге). Сравнение отражает темпоральную окраску концепта, что выражается в дли­тельности, бесконечности: эрямс кувака пинге «прожить долгую жизнь»; пингеде пингес «во веки веков», причем в этой долгой жизни (на твоем веку) тебе может встретиться всякое: Пингесь кувака – ламо сави ютамс «Век длинный – много придется пройти», но твоя задача – набираться ума: Пинге эрят – превть пурнат «Век проживаешь – ума наживаешь». В представлении эрзянина жизнь ассоциируется с неким боль­шим и важным делом: Эрямось – сех превей тонавтыця «Жизнь – самый умный учитель»; Эрямось слепоентькак тейсы неицякс «Жизнь и слепого сделает зрячим». Жизнь могут сравнивать и с каким-нибудь сложным делом через его противопос­тавление более легкому: Эрямс – аволь каштом вакска якамс «Жить – не вокруг печи ходить».Она может быть разной: правильной, праведной (виде) (Кие видечисэ эри, се видестэ эри «Кто правдой живет, тот верно живет»); наполненной смыс­ла (маштовикс, эрявикс) (Эрямось максозь паронь теемс, аволь пекень андомс «Жизнь дана добро делать, а не живот кормить», Кие машты эрямо, се нужачи а соды «Кто умеет жить, тот нужды не знает», Кие машты эрямо, се машты превень пурнамо «Кто умеет жить, тот умеет ума набираться», Эрямо маштат – нужа а содат «Умеешь жить – нужды не знаешь»); сложной (Эрямс – аволь карть кодамс «Жить – не лапти плести»), простой, понятной, незамысловатой (Кие чинть марто сти, се парсте эри «Кто с солнцем встает, тот хорошо живет», Косо дружнасто эрить, тосо нужадо а пелить «Где дружно живут, там нужды не боятся»), бедной (нужав,диал. кажов) (Пинге эрясь – ансяк пеке пурнась «Век прожил – только живот нажил (букв.: собрал)», Пинге эрясь вачодо «Век прожил впроголодь»); бессмысленной (смусттеме) (Кие ламо уды, се аламо эри «Кто много спит, тот мало живет», Тевтеме эрят – седе курок кулат «Без дела живешь – скорее умрешь») и т. д.

Концепт СМЕРТЬ включает в себя различные значения. На материале эрзянского языка нами выделено несколько компонентов, где умирание соотносится с разными исходными действиями или состояниями, с которыми смерть оказывается связанной метафорически: а) биологическое явление (необратимое прекращение жизнедеятельности организма, смерть как утрата). Лексемы, входящие в эту группу, сосредоточиваются вокруг глаголов емавтомс «потерять», кадомс «оставить» и др., которыми передается общая идея отсутствия, утраты, причем глагольные основы входят, как правило, в парадигму глагола бытия; установка сохраняется на живых, а не умершего, смерть описывается глазами живущих: емавтынек «[мы] потеряли [его / ее]», кадымизь «[он / она] оставил(а) [нас]»; б) философское понимание смерти (человек всегда смертен, он рождается для того, чтобы умереть): Кавто пингеть а эрят «Два века не проживешь»; Кавто пингеть а эрят ды куломадо ковгак а туят «Два века не проживешь и от смерти никуда не уйдешь», причем смерть без причины не бывает (куломась тувталтомо а эрси); в) религиозное осмысление смерти. С одной стороны, в концепте отражается страх перед неизбежным уходом из жизни, что выражается в персонификации образа смерти (некто с косой – в сознании носителей языка не закрепилось, кто этот некто – мужчина он или женщина: пелюма (диал. пелима) мартось сы кисэть «тот, который / та, которая с косой придет за тобой»). С другой стороны, жизнь на земле временна, и только после смерти душа человека соприкасается с вечностью. Исходя из этого, концепт СМЕРТЬ воспринимается двояко – и позитивно, и негативно: одновременно это и конец плотской жизни человека, и переход к духовной жизни, к вечному покою. Жизнь же воспринимается как путешествие: рождение – пункт отправления, смерть – пункт назначения, конец дороги. В течение всей жизни человек совершает переход между этими двумя станциями. Подобная концептуализация этих понятий нашла подтверждение в метафорических выражениях, в качестве одного из компонентов которых выступают глаголы движения: молемс «идти», ютамс «пройти», велявтомс «вернуться», туемс «уйти» и др., а также их производные и синонимы: молемс эрямованть «идти по жизни», ютамс эрямонь ки «пройти жизненный путь», велявтомс эрямонтень «вернуться к жизни», улемс эрямонть ды куломанть ютксо «быть между жизнью и смертью», туемс эрямосто «уйти из жизни» и др. Как видно из примеров, рассматриваемый концепт воспринимается как движение – человек идет навстречу смерти: молемс куломантень «идти на смерть», кучомс куломантень «послать / посылать на смерть».

Во многих языках при описании физического состояния человека его тело часто уподобляют некоему сосуду, вместилищу, которое наполняют подобно жидкости жизненные силы. Это подтверждают, например, такие выражения, как рус. полный жизни, англ. full of life, нем. ums Leben kommen; рус. жизнь покинула его / ее, англ. life left him / her. В эрзянском языке, как и во многих других уральских языках (см., например, об этом статью Т. В. Волдиной ^[21]), среди субстанций, локализованных внутри человека, особое место занимают душа, дух. Понятие ДУША передается словом ойме и обозначает нематериальное начало, основу телесной жизненности: оймесь пешксе «душа полна» (при этом имя прилательное пешксе «полный (-ая, -ое, -ые)» обычно располагается в постпозиции и, соответственно, выполняет функцию сказуемого), ванькс ойме «чистая душа». Именно наличие души отличает живое тело от мертвого: ванстомс ойменть «хранить душу» означает жить, существовать, оймезэ лиссь (ливтясь) «букв.: душа (его / ее) вышла (улетела)» – умереть; саемс (таргамс) ойменть «отнять (вытащить) душу» – убить, уничтожить» (оймензэ саизь «убили, уничтожили»): О-а! – патриархось кенерсь домкасто лекстямо, ды оймезэ ливтясь. Ливтясь менельс, косто кияк а велявтни ды косо, евтнить, а кувсемат-майсемат – вейке рай (А. Доронин) (О-а! – патриарх успел глубоко вздохнуть, и душа его улетела. Улетела на небо, откуда никто не возвращается и где, говорят, не стоны-страдания – один рай). Символом души может выступать сердце (седей): седеезэ лоткась чавомодо «сердце [его / ее] перестало стучать», а также голова (пря). Выражения, связанные с соматизмом голова обычно употребляются тогда, когда речь идет о неестественной насильственной смерти, причем смерти жертвенной во имя чего- или кого-либо: прянзо максызе «убили, уничтожили», «голову сложил (букв.: отдал)», прянзо путызе «убили, уничтожили», «голову сложил (букв.: положил)»: Лайши менелесь, Сурась аварди празтнень кис, конат пряст максызь эсь народост кис, тетяст-аваст кис (В. Радаев) (Рыдает небо, Сура плачет за тех павших, которые голову сложили за свой народ, за отцов-матерей); Тумай … путызе прянзо Обран ошонть кис (К. Абрамов) (Тумай … сложил голову за город Обран). В поэтической речи душа часто – одушевленное понятие, целостное обозначение всего человека: Улить истят ванькс ойметь, ломанень валдос ливтицят (А. Щеглов) (Есть такие светлые души, людей к свету выводящие); …оймесь таго кеняркс веши?.. / Ансяк сексесь а капши – / Эйзэнзэ оймесь / А кемеви… (А. Арапов) (… душа снова радости просит?.. / Только осень не торопится – / Ей душа / Не может верить …). Смерть также часто метафоризуется как явление одушевленное, представляя собой хитрое, изворотливое существо: Кутмордась куломась эсь кедьсэ … (П. Любаев) (Обнимала смерть своей рукою …). Она может быть шожда «легкая», стака «тяжелая», а шкастонь «безвременная», а чарькодевикс «непонятная», кежей «злая», причем эпитетный ряд не слишком обширен. Самая хорошая смерть от старости (сыречиде).

Как известно, во многих культурах различаются две тенденции толкования тех или иных явлений: народная, бытовая, и официальная, светская. Эти тенденции могут противостоять друг другу в трактовке какого-либо явления языка, образов, но в сознании языковых носителей они часто не разделимы и дополняют одна другую. Так, в эрзянских прецендентных текстах встречается довольно большое количество синонимов понятия СМЕРТЬ часто довольно ироничного характера: туемс моданть алов «букв.: уйти под землю», туемс (ильтямс) тона чив «букв.: уйти (проводить) на тот свет», туемс эрямостонть «букв.: уйти из жизни», стявтомс (кепедемс) карть «букв.: поднять лапти», венстемс пильгть (канжамот) «букв.: вытянуть ноги (голени)», прамс (путомс) эземпряс «букв.: упасть (положить) в красный угол)» и т. д. Все эти выражения используются и мордовскими писателями для создания особого эмоционального настроя произведения: Ды вана ильтить патриархонть меельце ки лангов. Кода ютась калмамонь чись, зярдо те ульнесь – теде сонсь инязорось ледстни Соловкасто ардыця Никоннэнь кучовт сермасонть: – Зярдо патриархось оршазель ды путозель эземпряс, чачозо тукшнось мелезэнь. Сон теке судринзе сакалонзо ды мадсь оймсеме (А. Доронин) (И вот провожают патриарха в последний путь. Как прошел день похорон, когда это было – об этом сам царь вспоминает в посланном письме едущему из Соловок Никону: – Когда патриарх был одет и положен в красный угол, облик [го] мне понравился. Он словно расчесал бороду и лег отдохнуть). Фразеологизм оймавтомс ловажат «успокоить кости» обычно употрябляется в тех случаях, когда смерть наступает после тяжелой и продолжительной болезни. Глаголы врадомс «околеть», сэстамс, сдохнямс «подохнуть» используются тогда, когда хотят выразить свое негативное отношение к умершему (умирающему) или к своей неприглядной жизни, желая, чтобы она как можно скорее закончилась: Иля кевкстнеяк … Сэстамс бу (Т. Раптанов) (И не спрашивай … Сдохнуть бы). Данные синонимы связаны с народной традицией. Они указывают на то, что дух народа старался быть выше смерти, которая воспринималась им как явление обычное и закономерное, однако стоящее ниже жизни, поэтому в бытовом разговорном языке и сохранилось большое количество образных выражений, умаляющих смерть благодаря шутке. Смех осмысляет понятие смерти как явление амбивалентное, отражающее, с одной стороны, процесс умирания: Бути ломанесь чачсь – сон кулы «Если человек родился – он умрет», а с другой, зарождения: Куломавтомо арась эрямо «Без смерти нет жизни»; Таштось кулы – одось чачи «Старое умирает – новое рождается». В языке абсолютно точно закреплено: без смерти невозможна жизнь, а жизнь не отделима от смерти, причем, в отличие от жизни, смерть не выбирает по каким-либо критериям, рано или поздно она настигнет всех: Пазось максызе – Пазось саизе «Бог дал – Бог взял», Кулыцясь а вельми «Мертвый не воскресает»; Куломась апак терде сы «Смерть без зова придет»; Куломась весть эрси «Смерть бывает один раз». В этом заключается одна из главных ее функций: она обладает неким успокаивающим эффектом, дающим надежду на то, что в загробной жизни все будет по-справедливому, потому что перед Богом все равны (одинаковы): Пазонть икеле весе вейкеть. Смерь неизбежна, ее существование нельзя отрицать, поэтому в жизни присутствуют связанные с ней атрибуты, например, подготовка к смерти: Куломадо ковгак а туят «От смерти никуда не уйдешь», исходя из этого: Кулат – калмовтомо а кадоват «Умрешь – без могилы не останешься»; Кулат – кадовить нулат «Умрешь – пожитки (букв.: тряпки) останутся» и, наконец: Кулозенть сельведьсэ а вельмевтьсак «Мертвого слезами не воскресишь», так как Кулозь ломанесь калмсто а сти «Умерший человек из могилы не встанет».

В соответствии с религиозным восприятием, жизнь – это праведный путь, деятельность, направленная на постижение мира людей и мира Божьего ^[22],[23], при этом это путешествие сопряжено с большими трудностями, часто оно полно страданий. В сознании эрзянина физический мир представляется временным. Согласно народным верованиям, каждому человеку отмеряно время земного бытия, и эта мера не может быть нарушена ^{[24, с. 89–91],[25, с. 11–19]}: прядызе эрямонть «закончил(а) жизнь»; шказо (сась) «время [его / ее] (пришло / настало)»; пезэ сась «конец [его / ее] пришел»; эрямозо эрявсь «жизнь [его / ее] прожита». Исходя из этого, смерть выступает позитивным явлением, так как избавляет от временного существования на этом свете: Куломась эрьва мезде идетянзат «Смерть от всего спасет»; Кулат – оймат «Умрешь – успокоишься». Она начало новой дороги в вечность, когда душа избавляется от телесной оболочки и устремляется к небесам навстречу покою: тевензэ тейневсть «дела (его/ее) доделаны (букв.: доделались)», оймамс «успокоиться»; венемемс «вытянуться (расслабленно)»: Истямо ладсо прядызе эрямонзо Кошман Ларька атя (К. Абрамов) (Таким образом закончил[свою] жизнь дед Кошман Ларька (Кошманов Илларион)); Весе сюрдонзо-моргонзо невтинзе нужась Катянь тетянстэнь-аванстэнь, ветинзе калмос – оймасть (Ф. Чесноков) (Все свои занозины-сучки показала нужда родителям Кати, довела (их) до кладбища – успокоились); Несак веленть? – … пшкадсь сон (Надя) – … тесэ тонь покштят-бабат. Веенст живть, омбонст удыть оно тосо, несак: веленть томбале вирьпулось … Се калмазырь (К. Абрамов) (Видишь село, – … сказала она (Надя) – … здесь твои бабушки-дедушки. Одни живы, другие спят вон там, видишь: за селом лесок … Это кладбище). Загробная жизнь (тоначи «букв.: тот день») представляется продолжением земной жизни, которая является как бы вступлением в бесконечное существование: Пазось саизе эстензэ «букв.: Бог взял [его / ее] к себе»; туемс тона чив «уйти на тот свет (букв.: в тот день)». В результате переосмысления содержание данных концептов становится следующим: смерть перестает быть пугающей, а жизнь получает еще одну форму своего существования – сверхбытие. Таким образом, явления жизни и смерти становятся членами своеобразной триады: жизнь – смерть – бессмертие. Генетически связанными между собой оказываются три концепта.

Резюмируя вышеизложенное, отметим, что концептуальная диада ЖИЗНЬ – СМЕРТЬ, относящаяся к базовым концептам и репрезентирующая проблемы самосознания личности и ее места в обществе, в эрзянском языке имеет универсальные и специфические признаки, обусловленные языковой и культурной традициями мордовского народа, спецификой его мышления, принципами кодирования информации. Особенностью данной концептуальной диады является ее метафорическое представление.