Ideology and science: controversy, mutual complementarity, or synergy?

Gizha Andrew Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Donetsk National Technical University 83120, Ukraine, Donetskaya oblast', g. Donetsk, ul. N. Ostrovskogo, 26, kv. 55 andry@vnet.dn.ua Other publications by this author

Пути социально-исторического и политического движения в постфеодальную эпоху закладываются формирующейся новоевропейской рациональной моделью мировосприятия. Вначале, в период первых буржуазных революций в Западной Европе, основная проективная нагрузка происходящего историогенеза приходилась на преодоление косности старой системы хозяйственно-правовых и религиозных (католических) отношений, устранение сословных ограничений на формирование армии наемного труда. В её рамках без лишней рефлексии, быстро и без сантиментов происходила расчистка исторической строительной площадки для построения мира всевластия промышленного, торгового и финансового капитала, что, в свою очередь, означало лишь естественное завершение всех предшествующих стадий «денежной цивилизации» Запада. Это было время практического просвещения, т.е. такого исторического понимания происходящего и существующего, которое рационализировало сущее, попутно демистифицируя его, оформляясь в реальном преобразующем действии. Сравнительно быстро, уже в XIX веке, распространившаяся естественная объяснительная схема приобрела масштаб доминирующих общественных настроений со всеми сопутствующими перекосами, несуразностями и радикализмом, выразившемся в деструктивной форме растущего европейского нигилизма.

Одной из первых практик, предшествующих прямой идеологизации, является протестантизм, чье появление утвердило религиозно заданную систему личностных требований и оценок, максимально приспособленных, с одной стороны, к мотивации трудовых усилий субъекта, а с другой – к сохранению и усилению базовых межличностных отношений расчетливости, корысти, жадности, бессердечности и эгоцентрической псевдодуховности. Вся теплота личного религиозного опыта сводится к торгашескому взаимозачету. Культивируется избранничество вкупе с принципиальным и неустранимым ограничением в достижении жизненных успехов вследствие божьего неблагословения. Понятно, что последнее позволяло подвести факт любой социальной несправедливости под апологетическое толкование, имеющее силу не просто закона, а неотменяемого божественного установления.

Методологические нормы корректного рассмотрения заявленной темы предполагают обязательное предварительное введение исходных дефиниций науки и идеологии. Они должны быть даны не в форме представления обыденного знания, не в расхожем и малоопределенном значении, но рационально определены как смысловые элементы концептуального анализа. Иными словами, требуется выполнение гегелевского требования по достижению конкретности идеи как необходимого условия её истинности.

В рамках проводимого исследования искомая конкретика заключается в опоре предлагаемых определений на реальную социально-историческую практику функционирования данных феноменов в пределах европейской цивилизационной традиции.

Наиболее определенно, пожалуй, это можно сделать в отношении понятия науки. Дело облегчается её отчетливой сущностной выделенностью, европейским генезисом, имманентной объективностью, а также хорошо известной историей и логикой своего развития. Естественнонаучный тип общественного сознания характеризуется предельной логичностью, безличностной объективностью рассмотрения, природной тематизацией, экспериментальной верификацией своих утверждений и математическим моделированием исследуемых процессов и объектов. С этой позиции под понятие науки подпадает исключительно новоевропейская традиция, заложенная галлилео-декарто-ньютоновской рефлексией и деятельностью. Ни о какой, скажем, античной или средневековой, или древнекитайской «науке» речи быть не может.

Наука есть феномен, имеющий историческую, общественно-познавательную природу, это система определенных общественных отношений с подтвержденным познавательным статусом и практическим, технически реализуемым и крайне результативным выходом в сферу повседневного обустройства. Мы не включаем сюда так называемые социально-гуманитарные дисциплины, которые, во-первых, слишком политизированы и зависимы от разного рода заказчиков, и, во-вторых, не имеют ни отчетливой методологии, ни общезначимых критериев истинности своих построений. Не наблюдается и серьёзной попытки понятийно проработать эти лакуны и установить свою специфику помимо стандартных, позапрошловековых дильтеевских разграничений. В искомой специфике математическим методам, возможно, места (пока) нет, но строгость мысли быть обязана. С другой стороны, эти дисциплины вполне могут приближаться к истинностным представлениям и теоретизациям относительно человека, общества, истории, но нередко достигнутые крупицы истины угасают либо под огнем недобросовестной и тенденциозной критики, либо стоят особняком, вне дальнейшего приложения. При этом нельзя сказать, что нет работ, ставящих вопрос о разработке методологии социально-гумантарных дисциплин (см., напр., ^[6]). Но при многообещающих названиях статей дело, как правило, ограничивается обзором существующих имен и направлений с последующим очевидным выводом, что надо что-то делать, поданном в виде очередной фиксации некой «необходимости»: «назрела необходимость её (т.е. социальной реальности – авт.) комплексного социально-философского анализа, призванного раскрыть сущность, описать структуру, обозначить круг основных проблем и наметить пути их решения» ^{[6, с. 146]}.

В настоящее время, с его размытой информационно-понятийной базой, в условиях субъективирующей содержательной неопределенности, получившей легитимность как личностное философствование, да к тому же с претензией на легковесное ниспровержение предшествующих авторитетов, дело научной строгости гуманитарной мысли вообще ушло в тень. Туда же, видимо, где пребывает и вопрос о бытии, где его обнаружил Хайдеггер, озаботившись существенным пробелом европейской философской мысли. Не есть ли это особенность больших смыслов и значимых истин – быть в тени и забвении, приоткрывая в ненавязчивости и ускользаемости только начало, край подлинной мысли, той, которая совпадает с бытием и действием? Не требует ли подступ к этим высшим смыслам необходимой подготовки и такой рационалистически-гуманитарной дисциплины познания, которая еще не достигнута более, чем, разве что, в частном личном усилии отдельных несвоевременных авторов? И, наконец, последний вопрос: не является ли основной причиной специфического массового невежества людей с дипломами докторов философии – их ведь трудно заподозрить в некоем хроническом интеллектуальном неумении обобщать и анализировать материал – их эгоцентрическая, социодетерминированная закрытость, порождающая раз за разом слабые и тенденциозные рассуждения с провальным, к тому же, моральным подтекстом? Эвристическое бессилие этих «новых философов» прямо пропорционально витиеватости, терминологической громоздкости и неотработанности исходных посылок в их текстах.

От этой констатации слабой дееспособности социо-гуманитарных дисциплин мы должны перебросить мостик к выявлению мешающих им факторов, коль уж скоро мы признали их потенциальную способность к истинностному познанию. В самом деле, если б было заявлено, что-де никакая политология, или социология, или та же философия не способны к действенному познанию, что их предмет есть лишь нечто спекулятивное и химерическое, и потому они обречены вращаться в мареве непроясненных и отвлеченных суждений, обслуживая интересы власть имущих либо плодя собственные предрассудки – то вопрос в их отношении был бы закрыт. Однако философия демонстрирует реальную возможность, отраженную в совокупной существующей традиции, систематического достижения истинностных смыслов и формулировок, более того, она вся и составлена из таковых прозрений. Равно справедливо и дополнение, что этими теоретизациями дело не завершается, а требует продолжения в сферу практического дискурса. В этом месте и возникает принципиальнейший пробел, с досадой отмеченный Марксом в 11-м тезисе о Фейербахе. Здесь философия пасует, уходит от презренной эмпирии – но не в силу врожденного аристократизма, а, напротив, по причине неумения ступить на путь действий. Сказывается отсутствие исторической привычки работать руками и физическая немощь интеллигенции, её сформировавшаяся герметическая орденская замкнутость, тщеславие избранных, да и просто банальные страх и леность.

Настройке истинностного понимания социально-исторических процессов, включающих в свою содержательность исходно-базисную, установочную разметку пространства человеческого бытия, противодействует существующая произвольность и случайность этой разметки. Она же есть не что иное, как онтологически заданная природа человека. До сей поры эта природа скорее угадывается, случайно нащупывается, является достижением нечастого личного опыта самопознания, но фактом общественного бытия она не стала. Она может вообще ставиться под сомнение. Она не находится предметно и отчетливо, так, чтобы это нахождение стало передаваемым знанием. Для её убедительного самообнаружения требуется, по меньшей мере, её предположить. Но здесь вступает хор разного рода позитивистов и логиков, камня на камне не оставляющих от этих онтологизирующих попыток. Витгенштейн, этот корифей аналитической моды XX века, выносит суровый вердикт: о чём нельзя говорить, о том следует молчать. Как раз об онтологии человека говорить в прямом, указывающем смысле нельзя, поскольку его язык нацелен и обусловлен онтическим сущим.

Так человек и движется в своей истории, не зная себя, наугад, обустраивая повседневное или общественное пространство в интересах господства и обогащения, получения прибыли или преимуществ в каком-либо деле, опираясь на старые инстинкты «борьбы за существование» как рудимент своего природного происхождения. До Нового времени такая разметочная процедура не входила в противоречие с законами цивилизационного развития, поскольку все это лишь предваряло действительную историю, требующую действительного же человека, а с последним проблемы обнаружились уже в античности настолько явно, что его искал Диоген днем с факелом на людной площади и не находил.

И вот, в конце XVIII – начале XIX веков Дестют де Траси закладывает, как он думает, основы новой науки – об идеях. Так появляется идеология. Но происходит невиданное: рождается совсем не то, что задумал автор! Его труд зажил собственной жизнью, совсем не по исходному сценарию. Уже спустя три десятилетия Маркс в «Немецкой идеологии» дает определение идеологии как идеалистической формы общественного сознания, трактующей историю в виде результата приложения мыслительных актов, да к тому же их субъекты не осознают генезиса собственного мышления, плодя картины искаженной реальности.

Этот тот пример расхождения термина и понятия, который как нельзя лучше раскрывает саму суть вводимого понятия. Действительно, отмеченное расхождение задуманного и реальной истории идеологии обусловлено самим функционированием идей и их генезисом. В отчужденном обществе его субъекты будут продуцировать формы мышления, надломленные имманентной иллюзорностью представлений о полной своей независимости и свободе мышления. Эта отвлеченная созерцательность не позволяет увидеть конкретные связи и зависимости в общественных отношениях, поскольку субъект исходит только и исключительно от себя как от неподвижной и автономной точки отсчета. Все зависимости поглощены этим положением и составляют его внутреннее и естественное бытие и, таким образом, это зависимое бытие высказывается как квазисвободное - ведь оно зависит лишь от себя, а это и есть свобода…, которая оборачивается по существу полной несвободой и неистинностью субъекта. А что же здесь, все-таки, свободно? В полной мере бытийствует и резвится именно отчуждение как цельный фактор повседневной реальности, такой, чья последовательная целостность делает его квазиэлементом этой реальности. Идеология здесь выражает саму отчужденность в её понятийно-знаковом и символическом виде, доводя её до соответствующего языка, становящегося естественным отражением неверной картины мира ^{[2; 3]}.

Идеология как специфическая форма общественного сознания формирует такúе свои виртуальные определенности, которые оставляют понятийный гносеологический статус и приобретают – через сознательное же приписывание – статус онтологический, ложно свидетельствующий о фактическом состоянии дел. Маркс не считал своё учение имеющим идеологическую канву, но она, безусловно, была. Ленин вышел из этого тупика с формулировкой «научная идеология». Можно принять аксиоматику научно-гуманистического представления общественного процесса, как это произошло в марксизме, и дать ей обозначение именно научной идеологии, что стало бы реализацией единственного шанса со стороны общества пройти по узкой дорожке исторической адекватности. Последнее достигается через истинностное выделение должной, подлинно гуманистической перспективы развития человеческих обществ с параллельной аттестацией существующих форм отчужденности сознания, раскрытием – а не просто морализированием – механизмов их порождения, с расстановкой обоснованных акцентов в сложившемся дискурсе и выходом на онтологически значимую речь, называющую все своими именами. Такие имена есть, и они составляют основу естественного языка событий.

Можно обоснованно утверждать, что научная идеология действительно возможна в силу того, что общество в его историчности представляет вполне объективную систему отношений и материальной предметности, имеющей, хоть и не природный, а практически-деятельностный генезис и интерсубъективную основу пребывания, но подчиняющуюся закономерностям своего движения в пространстве возможных состояний. В свою очередь, эти закономерности могут быть выбраны волей и решением исторических субъектов, и дело формирования их судьбы оказывается в их распоряжении. Дело оказывается за преодолением иллюзорных форм вносимой квазиэлементной базы, что не является принципиальным препятствием, а всего лишь выражает гераклитовское «природа любит таиться» в отношении социума.

Социальные закономерности возможны двух типов: они могут развертываться стихийно и самопроизвольно, вне контроля и регулирования со стороны человека, а могут быть, в известной степени, подчиненными его проектным задачам. Оба типа вполне познаваемы и составляют реальность человеческой жизни. Идеология возникает в условиях появления необходимости рационально продуманного управления обществом в направлении наращивания «прогрессивных изменений» при общей нивелировке существующей религиозной формы сознания. Её суть заключается в выявлении направленности самого прогрессорства.

Пора сказать, что же следует понимать под идеологией. Под ней будем понимать «концептуально высказанную и, как правило, текстуально оформленную совокупность взглядов, обладающих формальной целостностью и внешней непротиворечивостью, относящихся к представлению движущих сил, целей, средств их достижения и места данной социальной группы, понятой как субъект действия, в системе общественных отношений. Идеология ставит вопрос о самоидентификации, самоопределении и самоутверждении безличностных социальных субъектов, наиболее масштабным из которых в классическом варианте оказывается государство» ^{[4, с. 99]}. Идеология, таким образом, имеет сущностную ориентацию на проведение определенной структуризации общественных отношений, последующему её удержанию и укреплению через форматирование сознания реципиентов так, чтобы их действия представлялись вполне сознательными, свободно выбранными и ответственными. И лишь в случае именно научной идеологии, с установкой на диалог и самокритику, такое представление будет соответствовать действительности. Тем не менее, и здесь будет сохраняться остаточная иллюзорность, потенциально ведущая к распаду предлагаемой перспективности.

В ^[5] рассматривается похожий вопрос по реинсталляции идеологии, такой, которая привела бы не к подавлению, а к развитию индивида, его мышления. Утверждается теоретическая возможность того, что «личность в состоянии совершить разоблачение навязываемой извне искусственности. Основой этого процесса становится идеология, репрезентирующая общечеловеческие ценности» ^{[5, с. 45]}. Однако по существу дело обстоит несколько иначе. Не абстрактной отдельной личности надо совершить «разоблачение», а общественной, т.е. совокупному историческому субъекту. А он живет и дышит в атмосфере идеологической заданности. И каким образом им будет осуществлять выход из неё – остается неясным, поскольку ничего не говорится, например, о революционном движении. Неужели предполагается проведение искомого «разоблачения» путем диалогового уговаривания социальных оппонентов? Наставления их на путь истинный? Сразу можно показать его неосуществимость, поскольку все упирается не в непознанную «истину», а в неотменяемые интересы социальных субъектов.

Много вопросов и к так называемым «общечеловеческим ценностям», многократно себя скомпрометировавшим в длящийся период гибридной информационно-метафизической войны, постоянно генерируемой евроатлантической цивилизацией. Словосочетание «общечеловеческие ценности» давно потеряло какую-либо степень истинностности и его употребление является показателем грубых понятийных передергиваний и беззастенчивых смысловых манипуляций на тему «за все хорошее и против всего плохого».

Отказ от идеологии, закрепленный в конституции РФ, сам по себе демонстрирует, независимо от своего эмпирико-фактического генезиса, одно из фатальных заблуждений общественного (или, еще хуже, экспертного) сознания о возможности избавиться от указанной иллюзорности простым устранением всех форм идеологических конструкций, имеющих, по крайне мере, государственную поддержку. Это подобно волевому устранению денег как некоего трансцендентного зла, или, скажем, государства как орудия тотальной репрессии. Ясно, что ни деньги, ни государство невозможно просто отбросить, перечеркнув их функциональность анархическим актом в стремлении в один момент осчастливить человечество. То же самое относится и к идеологической форме сознания, да и к философии как таковой. Оттого, что мы заявим, например, о ненужности философии, определив её как нереферентное, мнимое мышление (в русле логического позитивизма), не избавит нас от некоего уровня концептуализирующей теоретичности, от мировоззренческих постулатов, но они будут носить характер случайный, ограниченный и неистинный. Конечно, обращение к философской традиции не дает гарантии достижения основательной формулировки этих постулатов, но появляется небольшой шанс сделать это должным образом и уметь применить свои интерпретации на практике.

Позиция проведения деидеологизации формально опирается на тезис, что «идеология все в большей степени функционирует сегодня как социальная мифология» ^{[1, с. 85]}, обобщенному в положение о непрерывном производстве мифов в истории ^{[1, с. 87]}. Однако деидеологизация сама есть определенное мифотворчество и на самом деле оставляет простор для неявного, но настойчивого проведения альтернативной идеологической позиции, а настоящее время – неолиберальной.

Рассмотренные формы общественного сознания, наука и идеология, могут иметь некоторую область совпадения относительно выработки адекватных методологических установок социально-исторического познания и в рамках этого совпадения возможно существование научной идеологии. В обязательном порядке, однако, следует учитывать тот факт, что идеология, выражая интерсубъективные целевые пожелания больших социальных групп, даже в её лучшем, научном формате, несет первородный грех отчуждения и содержательное догматическое падение в ней всегда возможно. Как бы ни была сама по себе конкретно, истинностно и обоснованно выписана её программа, в ней неустранимо сохраняется опасность зарождения иссушающей схоластики. Иными словами, идеологический дискурс, провоцируя догматизацию мысли, в прогрессорских целях применим весьма ограниченно и со временем должен быть изжит, равно как и само государство с его саморазвивающимся бюрократическим и репрессивным аппаратом.

Таким образом, альтернативы, вынесенные в заголовок статьи, получают разрешение следующим образом. Ни взаимодополнительность, ни, тем более, синергия не являются характеризующими факторами отношения науки и идеологии. Их общее поле деятельности есть разрешаемое противоречие, пребывающее доселе в состоянии стагнации и косности. Возможное разрешение еще не началось, поскольку политизация гуманитарно-социальных дисциплин довела их практически до состояния новой схоластики, противной духу научного поиска.

Высший уровень идеологии, научный, должен ориентироваться на раскрытие и утверждение не политических властных притязаний той или иной социальной группы, а на обоснованную трактовку фундаментальных ценностных параметров человеческого мира, составляющих смысл человечности в предельной перспективе, в масштабе Космоса. При этом собственно идеологичность будет со временем изжита, поскольку она сущностно связана с фактором отчуждения, который сам требует нивелировки.