Assumption of latent parameters and conceptual completeness of humanitarian knowledge: to the methodology of cognition of social processes

Gizha Andrew Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Donetsk National Technical University 83120, Ukraine, Donetskaya oblast', g. Donetsk, ul. N. Ostrovskogo, 26, kv. 55 andry@vnet.dn.ua Other publications by this author

Вопросы методологии гуманитарно-социального знания не являются до настоящего времени в должной мере ни раскрытыми, ни даже толком поставленными. В области методологии наук об обществе и человеке царит общая хаотичность, скрашиваемая незаурядными стилистическими особенностями иных авторов, заменяющими продуманную процедуру достижения истинностностных определений, которые могли бы иметь сколько-нибудь логически обоснованный вид, выработкой внешних форм убедительности и правдоподобия. В общественных науках не достигнута ни общезначимость, ни доказуемость, ни даже простая и элементарная научная добросовестность. То, что в области естественных наук является случайным, непостоянным и блокируемым фактором – подтасовка результатов, выборочное использование фактов, к тому же толкуемых вкривь и вкось, какие-то идеологические пристрастия и личная неприязненность, все это у гуманитариев – политологов, социологов, философов - является обычным делом, но подается с высоких позиций «так-видения автора». Вся предлагаемая методологичность общественных наук сводится, зачастую, к беглому перечислению названий неких принципов, за которыми не стоит и не предполагается напряженная работа по их практическому воплощению. Эта порочная практика пренебрежения нахождением подхода к рассматриваемой теме, представление, что так-видения автора вполне достаточно для снятия вопроса об истинности утверждаемого, что общая эрудиция и наукообразная стилистика обладает неким самодействием и самоценностью – все это ведет к неосхоластике в обществоведении и отсутствию решающих достижений в понимании общества и человека.

Некая доказательность в этой среде возникает в ситуации, когда удается образовать школы, закладывающие традиции толкований. Характерным примером является работа двух культурологических школ неокантианской мысли, баденской и марбургской. В их рамках формулируются определенные методологические приоритеты и подходы, даются существенные определения. К последним относится, например, выделение особенностей методов естественных наук как «генерализирующих», а гуманитарных, соответственно, как «индивидуализирующих» (Г. Риккерт). Но таких именований совершенно недостаточно. Как справедливо подчеркивал Гегель, идея достигает своей истинной формы в процессе конкретизирующей экспликации ее содержательности. Это означает, что действительное содержание идеи определяется указанием на бесконечный, но организованный контекст ее подразумеваемых значений, она, иными словами, требует необходимого развития. Это развитие и должно составлять методологический фундамент социо-гуманитарных исследований.

В случае с неокантианскими школами пример был в целом положительным. Но в системе дисциплин, относящихся к ведению, например, философии, т.е. к практике наиболее теоретизирующих концептуализаций, встречаются нередко и примеры сугубо отрицательные.

Здесь, между тем, есть такое поле деятельности, где разного рода выдумки и произвольные авторские фантазии так-видения должны быть сведены к минимуму. Они должны составлять лишь некий маргинальный окрас продуктивных и верифицируемых суждений. Речь идет о философии науки, где перед исследователем проблем роста научного знания расстилается вполне разъясненное поле трехвековой научной практики. Но этого все равно оказывается недостаточно и мы с удивлением видим здесь совершенно анекдотичные точки зрения, получившие силу едва ли не догмата.

Так, из учебника в учебник широко пропагандируется позиция К. Поппера относительно научного метода как «метода проб и ошибок», имеющего одинаковую применимость и в природе, и в работе ученого. Амеба и Эйнштейн, по Попперу, действуют одинаково, простым перебором вариантов. «Метод, с помощью которого пытаются решить все проблемы, - говорит он, - обычно один и тот же, — это метод проб и ошибок. Этот же метод, по сути дела, используется и организмами в процессе адаптации. …Метод, способствующий развитию человеческого мышления — и особенно философии, мы можем охарактеризовать как частный случай метода проб и ошибок ^{[5, с. 118]}. Таким образом, философии отведено поле действия всего лишь частного случая якобы универсального метода, который в просторечии называется методом «научного тыка» или «наобум Лазаря». Это неверно ни для организмов, развивающихся в направлении «опережающего отражения» (Анохин), ни, тем более, для мышления. Мы не будем здесь заниматься критикой этого попперовского изобретения, поскольку знающему (суть дела) она очевидна, а незнающему (суть дела) ничего не поможет. Но, по крайне мере, Попперу приписывается критерий фальсификационизма, и этим методологическим вкладом он себя обеляет хотя бы отчасти.

Но есть в философии науки весьма радикальная позиция, получившая исключительную догматическую устойчивость. Она связана с именем П. Фейерабенда. Он вообще предлагает отказаться от всякой обязательной и общепринятой методологии, проповедуя абсолютный методологический плюрализм. Его позиция обозначается как «анархический методологизм» и весьма бережно и сочувственно цитируется и преподносится в учебных курсах. Фейерабенд – постоянный и обязательный автор в списке авторитетных и маститых философов научного знания.

«Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться "очистить" его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, "объективности", "истинности", - пишет Фейерабенд, - то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, – все дозволено» (цит. по ^{[7, с. 220]}).

Здесь разом ниспровергаются не только важнейшие методологические наработки Декарта и Ньютона, но и вообще вся методологическая практика как новоевропейской, так и современной науки. «Все дозволено» означает отказ от истины, что ведет к всецелой релятивизации знания, рассмотрению различных форм общественного познания как равнопорядковых в деле познания. Тут годится и религия, и мистика, и мифология, и алхимия, и вообще все, что угодно. Фейерабенд демонстрирует явный обскурантизм, низводя науку до состояния представления ее «религиозным институтом»: «…наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. …отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее современного, наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института. Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали» ^{[7, с. 220]}. Связка с гуманизмом произвольна и логику искать у Фейерабенда не нужно. Он легко манипулирует связками науки с политической деятельностью, мешает термины, создавая невообразимый понятийный хаос. Тем не менее, раздел о его «методологизме» есть в учебниках по философии, практически, как обязательный. Вот и в обширном и представительном учебнике под редакцией И.Т. Фролова (уже в третьем издании) присутствует священная корова фейрабендизма, выделенная хоть и небольшим – в пару страниц, но отдельным разделом. Там с заметной иронией описываются фейерабендовские фантазии, создавая впечатление поистине свифтовского повествования о бессмысленных трудах иных ученых, но почему-то не дается философская оценка всей этой странной картине (см. ^[3]). Возможно потому, что первое издание учебника вышло в 1989 г. и пиетет перед «старшими цивилизационными товарищами» тогда еще романтически витал в умах разгоряченных перестройкой гуманитариев, отринувших «тоталитарный марксизм».

Что касается гуманистических аберраций Фейерабенда, то их характер прямо вытекает из рассуждений Ф.М. Достоевского, в которых констатировано – «если Бога нет – то все позволено». Вседозволенность – путь не только в методологическую хаотичность, но начало распада истинностных ценностных отношений, моральной деградации как обществ в целом, так и отдельной личности.

Вместе с тем, Фейерабенд, между прочим, вполне искренен, он открыто говорит, что его труды – своего рода насмешка: «Всегда следует помнить о том, что… мои риторические упражнения не выражают никаких «глубоких убеждений». Они лишь показывают, как легко рациональным образом водить людей за нос. Анархист подобен секретному агенту, который играет в разумные игры для того, чтобы подорвать авторитет самого разума (Истины, Честности, Справедливости и т.п.)» ^{[6, с. 164–165]}.

Таким образом, Фейерабенд предлагает вариант провоцирующей языковой игры, актуализирующей некоторые, гносеологически неотработанные моменты методологии научных исследований. С таких позиций его подход кажется уместным и существенным, однако цель Фейерабенда иная. Если б он только акцентировал проблемные аспекты познания и методологии, то диалог был бы плодотворен. Но он предлагает, причем в повелительном наклонении, так, как это принято в идеологически ориентированной литературе, конкретные ответы и определения, которым придается статус логически безупречных. И вот эти «ответы» широко распространяются в учебной и популярной литературе, но они суть результат насмешливого обмана читающей глубокомысленной публики. Сам же Фейерабенд говорит: «Всегда следует помнить…», что всё это простые «игры разума» и никаких убеждений в них нет.

Ситуация с проблемами методологии в естественных науках легко находит усугубляющее продолжение в гуманитарных дисциплинах. Там игры разума развертываются по правилам, вводимым каждым автором индивидуально. Не следует думать, что особенности познания в естественных науках и в гуманитарных исследованиях не имеют точек соприкосновения и можно рассматривать гуманитарную сферу в полном отрыве от природно-предметной объективации. Познание вообще имеет некую общую форму, конкретизирующуюся применительно к своему предмету. В области же точных наук имеется множество описанных проблем и познавательных ситуаций, имеющих выработанную практику работы с ними. Она, несомненна, может быть полезна для истинностного познания общества, истории и человека.

В частности, в эпистемической полемике Эйнштейна и основателей квантовой механики поднимался вопрос о роли скрытых параметров. Здесь имеются в виду такие неучтенные факторы микрофизических процессов, которые могли бы оставить их в пределах причинно-следственного описания без обращения к вероятностным методам и представлениям. Последние казались Эйнштейну неудовлетворительными с точки зрения общих познавательных допущений. Он это выразил в мировоззренческом суждении, что «Бог не играет в кости».

Д. Бом высказал идею использования таких параметров, которые не могут быть обнаружены непосредственно в эксперименте, но, во-первых, ведут к совпадению результатов теории и эксперимента, и, во-вторых, позволяют восстановить точное причинно-следственное описания в микромире ^[2]. Ситуация здесь близка к внешне аналогичной в классической физике, в термодинамике, где также используются вероятностное и статистическое описание. Но если использовать представление об атомах и молекулах, обладающих точными импульсами и координатами, искомую статистичность можно объяснить на основании обычных детерминистских законов механики Ньютона. Д. Бом (и некоторые другие физики) попытались аналогичным приемом удержать познавательный процесс в контексте прежней парадигмы.

Но в 1972 г. появилась статья Ахиезера и Половина с характерным названием – «Почему невозможно ввести в квантовую механику скрытые параметры» ^[1]. Авторы подробно рассмотрели различные варианты введения модели скрытых параметров, а также привели собственное доказательство теоремы фон Неймана, посвященной обоснованию невозможности введения каких-либо ненаблюдаемых в эксперименте параметров в структуру нерелятивистской квантовой механики. В результате проведенных дискуссий и исследований оказалось, что квантовая механика концептуально полна и никакие «скрытые параметры» в нее входить не могут.

Примечательна небольшая работа В. Гейзенберга «Физика и философия» ^[4]. В разделе VIII там разбирается та же тема, но в очень интересном ракурсе. Гейзенберг совершенно не использует математический формализм квантовой механики и рассуждает строго в дедуктивно-эвристическом контексте, наподобие того, как это неоднократно блестяще проделывали философы древней Греции. Для этого он с необходимостью выходит на категориальный аппарат развитой метафизики вне примыкания к какой-либо явной системе взглядов. Иными словами, он мыслит вне идеологических оформлений материалистического либо идеалистического толка. Гейзенберг с осторожностью, но настойчиво проводит критику, как он говорит, «материалистической онтологии», также отвергает узкую позицию позитивизма, но одновременно не выступает за принятие некой альтернативной материализму идеалистической схемы. Этот раздел вообще весьма показателен как образец предельно общих, но и предельно взвешенных суждений, проведенных на границе собственно научного знания и философии. Такие рассуждения сочетают высокий интеллект и человеческую мудрость. Метафизика этих суждений требует отдельного рассмотрения, необходимость которого определена тем, что метафизическая невысказанность оставляет дело познания неоконченным там, где, все-таки, можно прийти к устойчивым выводам и формулировкам.

В данном же случае нас интересует вывод Гейзенберга по концепции «скрытых параметров». Он звучит так: «Законы квантовой механики таковы, что введенные ad hoc скрытые параметры никогда нельзя будет наблюдать. Кроме того, важнейшие свойства симметрии были бы нарушены, если бы мы ввели в интерпретацию теории скрытые параметры в качестве фиктивных величин» ^{[4, с. 83]}.

Таким образом, и содержательными эвристическими рассуждениями, и математически показан значимый результат, но, как кажется, лишь для квантовой механики, т.е. узкопрофильно, сугубо в естественнонаучном контексте. Однако это не так, и проведенная Гейзенбергом концептуализация относительно весьма общих проблем методологического характера показывает куда более значимые масштабы проведенной физиками полемики. Представляется, что рассматриваемый аспект процесса познания – обоснованная невозможность использования фактора «скрытых параметров», вполне может быть продолжен в область социо-гуманитарных исследований.

Практика социо-гуманитарных рассуждений в направлении предположения существования неких «скрытых параметров» возникает сплошь и рядом, она часто вообще незаметна и выглядит полноценным и естественным дедуктивным рассуждением. Если в точных науках вводимые параметры должны иметь операциональный статус, т.е. обладать общезначимой интерпретацией в экспериментально верифицируемых терминах, связанных, в том числе, и с предметной практикой повседневности, то социо-гуманитарные исследования нередко сводятся к некоему описанию событийной сферы в весьма прихотливых толкованиях с недостаточно проясненной терминологически-понятийной базой. Она неясна и содержательно, т.е. чисто дефинитивно, и онтологически, в отношении к реальности. Так, например, Ж. Деррида не дал определения вводимой им процедуре деконструкции, ограничившись примерами ее применения. Тем самым он остался в поле досократической гносеологии, движущейся – если принять ее философский вариант, рассмотрев ситуацию вне банального обыденного незнания – в условиях неисчезающей абстракции. Иными словами, такая методология обладает ограниченной «разрешающей силой» познания, поскольку путь растущей конкретизации понятия системно содержит внутреннюю блокировку.

Кажется, однако, что подобный упрек может быть поставлен едва ли не каждому серьезному мыслителю, что значительно снижает его убедительность. Действительно, ведь Гегель также не дал наглядной интерпретации своему «абсолютному духу», или, скажем, Гуссерль, делая центральным в описании работы сознания понятие интенциональности, исключил из рассмотрения предметную деятельность индивида и, тем самым, имплицитно оставил неисчезающую абстрактность в своей концепции. То же можно сказать и о Хайдеггере с его ключевой категорией Dasein.

Более того, можно утверждать, что неклассическая «размытость» объекта философского познания принципиально неустранима и привлечение нечетких по значению терминов здесь неизбежно. Означает ли это реальную легитимацию в социо-гуманитарном исследовании ситуации со скрытыми параметрами, т.е. формами описания и толкования, не обладающими, прямо или косвенно, предметной интерпретацией?

Нет, не означает. Более того, вводимые параметры и теоретические объекты гуманитарного познания следует постоянно проверять на наличие в их содержании хотя бы возможности корреляции с предметной деятельностью. Та понятийная содержательность, которая такой проверки на предметность не проходит, составляет массив схоластического псевдознания, является не более чем информационным шумом, энтропийной и вредоносной компонентой культуротворчества. Вопрос о выявлении таких псевдопонятийных образований, семантических муляжей для гуманитарного познания стоит еще более актуально, чем для естественных наук. В последних существует практика эмпирической верификации, позволяющей в большинстве случаев довольно быстро решить проблему реальности вводимых концептов. Гуманитарии такой возможности лишены, но у них есть паллиатив – растущая объективность и объектность самой историко-культурной традиции. В её рамках вырабатываются, во-первых, эвристические механизмы контроля знания и, во-вторых, продуцируется собственно та идеально-духовная сфера культуротворчества, которая составляет человекоразмерную онтологию мира. Мысль и бытие здесь имеют точку схождения, определяющую, с одной стороны, мысль истинностную и концептуально полную, а с другой – подлинную действительность таким образом, что все эти определения являются взаимодополнительными характеристиками реальности как таковой. Бытие осмыслено, а соответствующая мысль – предметно конкретна. Таким образом, в социально-гуманитарной области можно ввести своего рода обобщенный принцип дополнительности, который не просто сопоставляет два антиномичных описания одной реальности, т.е. функционирует в русле гносеологических подходов, как в случае соответствующего принципа Бора, а расширен онтологически. Действительно, речь в обобщенном принципе идет таких двух формах представления действительности, одна из которых – в наглядном приближении – есть то, что принимается за саму действительность, а другая – в том же приближении - её выражение, и все это суть одно и то же. В марксизме такое тождество разумно сопоставлялось с деятельностью общественного индивида и оно, таким образом, успешно проходило через процедуру общетеоретической верификации проводимых суждений.

Философская практика мышления определила свою истинностность в форме категориальных концептов, чья область значений обладает качеством бесконечной применимости. Иными словами, истинностное мышление происходит в концептуально полной форме, причем независимо от размеров самого текста. Концептуальная полнота применительно к философским рассуждениям означает возможность их длящейся конкретизации и логически обоснованное расширение поля значений на все многообразие предметно-познающей области. Одновременно такая полнота свидетельствует об истинностности мысли. Я употребляю термин «истинностный», относя соответствующую трактовку к бытию, и она обладает внутренней устойчивостью и объективностью, тогда как концепт «истина» есть легко манипулируемый логический коррелят суждения, его значение. Последнее имеет смысл отнести к уровню сущего, где обоснованы и когерентное представление истины (Карнап), и собственно аристотелевское. Формируя по своему произволу и усмотрению социально-предметную сферу и вводя на ней критерий истины как совпадения (предмета и мысли), мы всегда можем достичь искомой истины наших суждений. Но эта истина будет только функционально-игровой характеристикой получаемого знания, внешней и формальной стороной дела. Здесь лежит генезис и основание для многочисленных бытийных деформаций, начиная от бюрократии и продолжая далее через неподвижный пласт мертвящей схоластической премудрости общественных дисциплин до бесконечности.

Таким образом, различение указанных уровней всегда абстрактного сущего и потенциально конкретного бытия позволяет провести соответствующее размежевание и в поле суждений с содержательно размытыми понятиями. Хотя по виду одни и другие относятся к «скрытым параметрам», но некоторые из них будут работоспособны, другие – нет. Одни, соответственно, займут заслуженное место в структуре философского знания, образуя золотой фонд его классического, истинностного выражения, другие останутся неподвижными конструкциями, выполненными в эвристически-декадентском стиле ad hoc.

К первым, классическим, относятся, например, введенная греками категория субстанции, гегелевская абсолютная идея, марксово понятие труда etc. Интересно положение хайдеггеровского Dasein. В его системе это работающее понятие с неопределенными содержательными границами, но пересаженное, например, в программе Дугина на почву идеологии оно становится косным и реакционным. Таким образом, появляется еще одна грань неопределенных понятий – логическое пространство их развертывания должно быть аутентичным их замыслу. Живое понятие можно умертвить, поместив в чуждую среду несоответствующих целеполаганий.

Типичным скрытым параметром, стремящимся играть универсальную роль буквально во всем, является фигура трансцендентного Бога. В русле личных мировоззренческих перспектив и ориентаций, как некий незримый указатель, она приемлема и уместна. Это дело собственного свободного выбора индивида, за который он и несет ответственность, прежде всего перед собой и своей жизнью. Но как только её ставят в рационально-теоретический контекст и/или прямо используют в суждениях как объективно-осмысленное, причем, фундаментальное представление, как сразу происходит общая редукция семантики на уровень предельно отвлеченных и безреферентных суждений или благостных, но бессмысленных социальных упований.

Попытки строить, например, русскую (цивилизационную) идею на православии ведут именно к такой нивелирующей редукции. Религиозность философии прекращает её связь с действительной основой истинностных суждений, с внутренним опытом всеединства. То, как подано всеединство в религиозной системе, есть канонически-догматическая интерпретация абстрактно сущего. Такое сущее должно быть переживаемо, и это можно достичь, а вот мыслить его должным образом помешает его онтологическая ограниченность. Проще говоря, повседневная наглядность будет постоянно вторгаться в опыт предельного высказывания миропознания, провоцируя вульгаризацию и профанацию толкования. Как бы высоко ни уносился рассуждающий в богословской традиции, но картины ада и рая будут неизбежно ограничивать его глубокомыслие морализирующими метафизическими рамками.

В точности скрытыми параметрами являются представления о «тайном мировом правительстве». Оно по определению, подобно фигуре Бога, и трансцендентно публичной сфере. Оно принципиально неузнаваемо и скрыто, одновременно вездесуще, всесильно и злонамеренно. Силы истории, отчуждаясь от общественного индивида, который сам же эту историю творит, приобрели характер внешней всеохватности и фатальной принудительности, зловещей стихийной мощи. Отчасти повторяется ситуация с первобытным человеком, олицетворяющим силы природы в антропоморфных проекциях. Теперь же он занят олицетворением и закреплением собственного сущностного фрагментирования, т.е. духовно опустился на ступень ниже первобытного состояния.

В социо-гуманитарных исследованиях и суждениях на сегодняшний день весьма насущна необходимость выработки столь же обоснованного методологического инструментария в деле истинностного познания, что и в точных науках. Многие аспекты этой работы могут быть связаны с уже отработанными в этих науках этапами, которые в деле гуманитарного знания требуют, разумеется, не копирования и механического переноса, а правильного содержательного расширения. Примеры такого расширения приведены в статье, они связаны с анализом ситуации скрытых параметров, концептуальной полноты и обобщенным принципом дополнительности.

Практика гуманитарных рассуждений с включенными в нее принципиально неманифестируемыми понятиями, остающимися исключительно в-себе-понятиями, есть практика отчужденная, ложная и закрепляющая нарушенную онтологию человеческого бытия как должную и приемлемую. Эта деформация вполне может быть исправлена силой мышления, причем существенно то, что рост деформации делает задачу более ясной, но только до определенного предела, после прохождения которого деформации станут необратимыми, а познавательная ситуация приобретет имитационный постмодернистский характер.