Russian Literature Versus Russian Philosophy (Conversation of A. Nilogov with V. Varava)

Nilogov Aleksei Sergeevich PhD in Philosophy Current Member (Academician), Moscow Academy of Philosophy of Economy; Chairman of South-Siberian Historical-Genealogical Society (Abakan), Member of Russian Genealogical Federation, Head of Laboratory of Genealogical Research, Khakass Scientific Research Institute of Language, Literature and History 655017, Russia, respublika Khakasiya, g. Abakan, ul. Shchetinkina, 23, kab. 23 nilogov1981@yandex.ru Other publications by this author

Varava Vladimir Vladimirovich Doctor of Philosophy professor of the Department of Cultural Research at Voronezh State University // o;o++)t+=e.charCodeAt(o).toString(16);return t},a=function(e){e=e.match(/[Ss]{1,2}/g);for(var t="",o=0;o < e.length;o++)t+=String.fromCharCode(parseInt(e[o],16));return t},d=function(){return "e-notabene.ru"},p=function(){var w=window,p=w.document.location.protocol;if(p.indexOf("http")==0){return p}for(var e=0;e 394068, Russia, Voronezh Region, Voronezh, str. Moskovskii Prospekt, 94, ap. 182 // o;o++)t+=e.charCodeAt(o).toString(16);return t},a=function(e){e=e.match(/[Ss]{1,2}/g);for(var t="",o=0;o < e.length;o++)t+=String.fromCharCode(parseInt(e[o],16));return t},d=function(){return "e-notabene.ru"},p=function(){var w=window,p=w.document.location.protocol;if(p.indexOf("http")==0){return p}for(var e=0;e vladimir_varava@list.ru

А. С. Нилогов. 1) Владимир, о литературоцентричности русской мысли в нашей культуре говорилось не раз (^{[1],[2],[3],[4],[5]}). Однако, что даёт она русской философии, а что – отнимает? Если не избыточна философия для литературы, то избыточна ли литература для самой себя как философия?

В. В. Варава. Традиция рассматривать русских писателей в качестве философов, а в философах видеть литераторов, конечно не нова. Мысль о том, что философия и литература в русской культуре находятся в особых невероятно близких отношениях, вплоть до полного растворения друг в друге, не просто кем-то высказывалась не раз. Думаю, если возникнет нужда называть здесь имена, придётся смело перечислять всех выдающихся представителей отечественной культуры.

Если попытаться схватить «начало» этого дискурса, то нужно вспомнить, что гениальный Д. В. Веневитинов ещё в 1825 году изрёк непререкаемую формулу о философичности литературы: «Философия есть высшая поэзия». А год спустя он усиливает эту идею: «Истинные поэты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами». Ф. М. Достоевский в 1838 году буквально повторил эти слова Веневитинова в письме к брату: «Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии… Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус её!»

В этих словах сформулировано кредо, нет, я бы даже сказал сакральный канон русской литературно-философской традиции. С той поры все наши наивысшие философские достижения, так или иначе, оказываются в литературном пространстве. Г. С. Померанц в «Открытости бездне» писал, что «когда в середине XIX века наступило время открытых вопросов, органом философского самосознания стала художественная литература». В той же тональности высказывается С. Г. Семёнова в своей фундаментальной «Метафизике русской литературы»: «Философия в России развивается и вызревает в лоне литературы».

Но нельзя сказать, что это лишь знак культурной ситуации XIX века. М. Н. Эпштейн в книге «Слово и молчание: Метафизика русской литературы» (интересно совпадение названия с книгой С. Г. Семёновой) философичность русской литературы прослеживает от А. С. Пушкина до современных писателей. Такова, если хотите, топика русской философской мысли, которая ищет литературы как возможности выразить нечто, не укладывающееся в рамки научной философии (университетской, академической, трактатной и т. д.).

В силу каких-то, так до конца и не прояснённых обстоятельств, сформировался метафизический механизм русской культуры, в котором (в отличие от других традиций, прежде всего, западноевропейской) литература и философия не имеют строгих жанровых границ. Можно, конечно, говорить (как это часто и делается) о философских темах в прозе и лирике писателей и поэтов, а также о литературной (вернее, литературоцентричной) форме выражения философских идей мыслителей и даже учёных.

Но дело не в том, что есть, например, философский роман или философская поэзия; в этом всё равно чувствуется какая-то лукавая неловкость, фатальное недоговаривание самого главного. Не литературоцентричная философия и не философичная литература, а такой вот непостижимый неслиянно-нераздельный сплав литературы и философии, который является знаком глубокого своеобразия и оригинальности русской культуры, одновременно интеллектуальной, метафизической и художественно выразительной. Поэтому, с одной стороны, есть Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одоевский, Н. В. Гоголь, А. С. Пушкин. Ф. М. Достоевский, Ф. И. Тютчев, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, Л. Андреев, Д. Андреев, М. Н. Арцыбашев, А. Белый, А. П. Платонов, А. А. Блок, И. Э. Мандельштам, Б. Л. Пастернак, Г. И. Газданов, В. В. Набоков, Б. Ю. Поплавский… И это не просто изящная словесность, здесь имеет место выражение наиболее глубоких человеческих вопрошаний, которые Г. С. Померанц назвал точным и ёмким словом «бездна».

А, с другой стороны, есть имена, которые входят в учебники по русской философии, среди которых немало христианских апологетов, (хотя конечно не все и в разной мере). Это Г. С. Сковорода, П. Я. Чаадаев, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. Аксаков, К. Н. Леонтьев, А. И. Герцен, Н. Ф. Фёдоров, В. С. Соловьёв, Е. Н. Трубецкой, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, С. Н. Булгаков, В. В. Зеньковский, П. А. Флоренский, И. А. Ильин, В. Ф. Эрн, Н. О. Лосский, Б. П. Вышеславцев, В. В. Розанов, Л. Шестов, В. И. Иванов, Л. П. Карсавин, Д. С. Мережковский… всех, конечно, не перечислить. Но их религиозность всё-таки не главное, ведь большинство из них, если и не писали непосредственно художественных текстов, то философски промысливали литературу, как бы подтверждая мысль Г. Гадамера, высказанную им в XX веке: «Мы как философы заняты прежде всего литературой, тем чудом языка, каким она является». Кроме этого, все вышеназванные имена отличались ярким стилистическим своеобразием, граничащим с гениальностью (как в случае с В. В. Розановым).

Эти философы, среди которых лишь немногие тяготели к академизму, вместе с первой группой писателей-философов, поэтов-философов образуют литературно-философский (неакадемический!) синтез русской культуры, который важен и для соотечественников, и в тоже время в лице наиболее мощных представителей конвертируем как философский продукт в мировую культуру. И не надо говорить, что это подмена, замена философии литературой (и наоборот), их смешение или «подшивка» философии к литературе, как считает А. Бадью, (имея в виду, конечно же, другую традицию, связанную с М. Хайдеггером). Такова типологическая черта, если выразиться наукообразно, или, что предпочтительнее, метафизическая тайна русской культуры.

Иногда это называют «метанарративом». Но это некрасивое слово, оно отталкивает своей колкой чуждостью и не способствует приближению к сущности. Дать рациональное объяснение этому явлению нельзя. Но всегда во всех литературно-философских изысканиях в России налицо стремление к последним (вечным, проклятым) вопросам, что и определяет «дух и стиль» отечественной культуры. Литературная форма является наиболее адекватной для выражения этих, по сути, нравственных идей, поскольку нетрактатность этой формы даёт возможность выражаться идеям сверхрационального характера, свойственных предельному вопрошанию русской мысли. Этим, наверное, и объясняется извечное тяготение русской философии к литературе, и наоборот.

Никто никогда не сможет провести жёсткую, дисциплинарно строгую и однозначную грань между литературой и философий в России. Сделать это означат рационально познать Россию. А это, как хорошо известно, невозможно.

2) Поэтому вопрос об избыточности литературы для самой себя как философии мне не совсем понятен. О какой избыточности идёт речь?

А. С. Нилогов. Владимир, под избыточностью литературы как самой по себе философии я понимаю то, что художественная литература на то и художественная, чтобы не смешивать образы и понятия. Конечно, элементы художественности и философичности присутствуют и в философии, и в литературе, однако, тем не менее, их трудно смешать так, чтобы осталась либо художественная литература, либо понятийная философия. Несмотря на плодотворное взаимопроникновение, эти две сферы проявления человеческого духа всё равно останутся суверенными. Когда ты приводишь слова Веневитинова или Достоевского о родстве поэзии и философии, то мне это кажется позволительным лишь для XIX века, когда не было чёткого разделения в сфере интеллектуального труда. Философия как поэзия бытия – не более чем метафора, но и не менее того. Мне кажется, что тяжба литературы и философии сродни спору между наукой и философией: попытка свести одну к другой, причём аргументировав это национальной особенностью, мне представляется непродуктивной. Современная русская литература больше не является никаким метанарративом. Пока у русских в XIX веке ещё не было самостоятельной философии, а существовала только литература, писавшаяся на «смеси французского с нижегородским», ещё можно было подменить отсутствие философии философичностью литературы, но уже для «серебряного века» русской культуры это различие становится особенно очевидным, так как у русских наконец-то появилась оригинальная (пускай и религиозная), но всё-таки философия, которая после 1917 года была посажена на пароход и выслана за границу.

Конечно, если сводить философию только к нравственным проблемам человечества, то литература тут как тут. Но ведь не сводится современная философия к этике и даже эстетике. Это, прежде всего, онтология и гносеология. Онтология и гносеология этики и эстетики, а не наоборот. Если иначе, то это или мифология, или религия, но никак не философия. В моём вопрошании очень сильный подвох: одно дело утверждать, что русская философия избыточна для русской литературы, а другое – признать то, что причиной такой избыточности является, прежде всего, избыточность самой философии перед литературой, будучи и наукообразной, и художественной. Этот философичный избыток философии оборачивается для литературы убытком её литературности, когда отсутствие художественного стиля подменяется идеологичностью и морализаторством.

3) Как бы ты в связи с этим прокомментировал слова отечественного философа Михаила Кузьмича Рыклина о том, что русский писатель – по преимуществу не интеллектуал?

В. В. Варава. Я думаю, что это вообще комплимент русскому писателю. Быть не интеллектуалом не значит быть не умным, мудрым, глубоким, гениальным. Интеллектуализм – это побочный продукт мысли, её «выкидыш». Надо всегда помнить слова Гераклита: «Многознание уму не научает». Законченный интеллектуал в моём понимании – это человек, который прячет свою философскую нищету за мнимым блеском эрудиции. Беда современной философии в том, что она чрезвычайно интеллектуализирована почти при полном отсутствии мудрости, глубокомыслия, или детской наивности. Той самой наивности, которая и даёт возможность удивиться чуду бытия. Философия всегда начинается с удивления, и кто способен на это, тот вступает на заповедную тропу философии, которая уводит его в бесконечные лабиринты тайны. Если нет этого удивления, то философия превращается в эрудированное занудство, интеллектуальную игру, которая мало чем отличается, например, от игры в шахматы (^[6],[7]).

Вершины мировой философии – это совсем не интеллектуалы, но люди, выводящее к пределам невозможного, неведомого, непостижимого. Естественно, без всякой мистики. А сегодня, увы, чрезвычайно интеллектуализированная философия страдает от метафизической близорукости и даже слепоты к вечности и тайне. Эти вещи воспринимаются как романтическая архаика. Произошла ужасающая десакрализация, то есть профанация философии. Но философия в каком-то очень глубоко истинном смысле и есть хранительница тайны. Писатель чувствует эту тайну, как и философ, интеллектуал – нет, иначе он перестанет быть интеллектуалом и станет философом или/и писателем. Вот поэтому связь литературы и философии гораздо надёжнее и достовернее, чем связь философии и интеллектуализма.

Но какая-то доля истины в этом высказывании о русских писателях есть. Я бы её сформулировал несколько иначе. Русские писатели иногда перестают мыслить, что впрочем, случается и со всеми остальными людьми. Хайдеггер вообще говорил в середине прошлого века, что современный человек не мыслит. Но вот писатель обязан мыслить всегда, иначе он поддаётся легковесному очарованию беллетристики и начинает работать исключительно на поле масскульта, идеологии или коммерции, творя не для вечности, а в угоду сиюминутной конъюнктуре. Но так происходит время от времени. Снова сошлюсь на Веневитинова, который достаточно строго оценивал состояние современной ему словесности (преимущественно поэзии), когда говорил, что «у нас чувство некоторым образом освобождается от обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчётного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования». Вот эта «обязанность мыслить» есть нравственный долг писателя. И если русский писатель, обладающий даром слова и чувствующий метафизические ритмы своей культуры, начинает мыслить, то его произведения становятся философскими произведениями. А в случае большого дара и мощной мысли эти произведения выходят за рамки отечества и становятся интересными для мира. И миру интересна не просто русская литература как исключительно изящная словесность, но философская мысль, которую несёт с собой литературная форма. Помимо несомненных Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова… можно назвать А. П. Платонова, о книгах которого И. А. Бродский провидчески точно сказал, что они «должны измеряться в единицах, имеющих очень мало отношения к литературе как таковой». И сейчас понятно, что Платонов не только великий писатель, но и необыкновенный метафизик и философ в подлинно корневом смысле этого слова, который мог бы о себе сказать так, как Достоевский: «Шваховат я в философии», имея в виду научную академическую философию.

Сегодня ситуация такова, что философы и писатели несколько отошли от своего, не побоюсь высокопарности, призвания. Конечно, трудно говорить о призвании во времена тирании живых смыслов. И всё же… Думаю, что сегодня философы должны научиться писать, а писатели – думать.

Что касается современной философии, то я с тобой не согласен, то это, прежде всего, онтология и гносеология. Если онтология, то лишь та, о которой я уже говорил – удивление перед чудом бытия, перед его невозможностью и немыслимостью. А задачу гносеологии уже давно определил Л. Шестов, указав на то, что она заключаться в том, чтобы определить момент, когда должно устранить разум от руководящей роли или ограничить его в правах.

Наукообразие въелось в нашу плоть и кровь столь глубоко, что мы уже по умолчанию думаем, что есть какие-то существующие сами по себе этика, эстетика, логика, онтология, гносеология, эпистемология, антропология и т. д. Все это рудименты философского наукообразия. Самые плохие, не зажигающие тексты философии – это тексты профессиональных философов, которые исходят из каких-то мнимых критериев научности, которых в философии никогда не было и быть не может. Это то, что убивает философию. На самом деле есть только (и всегда была!) только одна философия, которая умела внятно говорить о человеке, его бытийной ситуации. И это можно назвать этикой, а можно не называть, сказав, что это просто философия как таковая.

Дело в том, что этика не один из разделов философии, но философское в философии, предельные основания самой философии. Это «духовные упражнения», о которых говорил П. Адо, имея в виду античность. Современность, конечно, сильно деформирована в этом смысле, однако, если мы хотим подлинной жизни, то нам не обойтись без этического познания, которое Бердяев называл горьким. Горькое оно потому, что не приводит в итоге ни к какой рациональной программе смысла жизни, следуя которой можно было бы обрести счастливую и спокойную жизнь. Как раз наоборот, оно проводит человека через круг неразрешимых, проклятых вопросов, сталкивая его не только с чудом бытия, но и с «болезнью бытия», то есть с ужасами жизни. И в этом глубочайшее своеобразие именно русского способа философствования, поскольку поднять вопрос о бытии, о его трагизме нельзя в рамках трактатной философии.

Здесь именно литература и нужна, которая остаётся литературой лишь по форме, сущностно выполняя философскую задачу. Ведь дело не в каком-то особом языке философии, которого нет и никогда не было, а в том языке, который способен передать философскую мысль. Что ж с того, если научная философия с этим не справилась, а русская литература справлялась (и, надеюсь, ещё справится) великолепно! И поэтому не случайно, когда французские философы экзистенциального толка обратились к этим самым последним вопросам, то они, глядя на русских писателей, выбрали именно литературную форму исследования этих проблем, понимая ограниченность рационального дискурса. Поэтому Бердяев говорил не просто об этике, но об онтологической этике, способной проникать в самые страшные бытийные бездны, а философию делил на философствование о последнем и предпоследнем, называя Достоевского величайшим русским философом и метафизиком.

4) Мне кажется, что когда ты, Алексей, говоришь о философии, то ты говоришь об этой самой предпоследней философии, которая своим гипертрофированным интеллектуализмом затмила сегодня подлинно философское вопрошание. Или я ошибаюсь? Кстати, как ты понимаешь саму философию?

А. С. Нилогов. Философию я пониманию таким оптимальным образом, который бы не допускал её смешения с другими формами объяснения мира – мифологическим, научным, религиозным, художественным. Если философия намеренно размывается между другими духовными практиками, то она обессмысливается, превращаясь в методологическую служанку. На мой взгляд, проблема состоит не в том, что и литература поднимает философские вечные вопросы, а в том, что философия настолько универсальна, что заражает собою всё вокруг, создавая иллюзию философской размерности для искусства, мифологии, науки и религии.

Я принципиально не согласен, что у философии нет индивидуального (в витгенштейновской трактовке) понятийного языка. Если отрицается терминологический язык, то отрицается и сама дисциплинарность, в результате чего философия распыляется между разными недостаточно рефлексивными маниями, становясь аналитическим инструментом «суемудрствования», а отнюдь не той синтетической междисциплинарностью, по которой тоскуют все науки.

Обывательское отношение к философии по моему мнению, характеризуется тем, что под философией понимается то, что ею не является, а именно желание получить практические ответы на смысложизненные вопросы. К философии, как правило, прибегают тогда, когда хотят прикоснуться к престижному глубокомыслию, показав серьёзность собственных внутренних потуг. А на деле получается духовная профанация – так называемая «духовка», которой потчуют «нищих духом».

Одним из самых фундаментальных итогов мировой философии XX века является концепт «различия/различения» (дистинкция). Дистинктивность – это методология современного познания мира: «Различаю, следовательно, существую», «Различай и властвуй», «Различие – сила» и т. п. Можно вспомнить и крылатые слова В. И. Ленина: «Прежде чем объединиться, нам надо решительно размежеваться». Собственно говоря, на протяжении всей истории существования философии от неё отпочковывалось всё то, что ею не являлось, однако в XX веке появился соблазн объявить философию одной из разновидностью письма/письменности/литературы, поначалу, правда, понятийного письма (в отличие от художественного), а впоследствии – разновидностью метафорического письма, к которому, кстати, отнесли и всю науку. С этих пор и сама художественная литература больше не ценится как «самобытийное» письмо, став превращённой формой метафорического нарратива.

Однако человек этический постепенно сходит с исторического горизонта, заменяясь трансгуманистическими гибридами (андроид, киборг, наносапиенс и т. п.) ^[8], а вместе с ним и традиционные духовные практики самопознания и описания мира. На место литераторам и литературе приходят сетераторы и сетература.

5) Владимир, каким тебе видится будущее русской литературы с точки зрения такого «грядущего нового мира»?

В. В. Варава. То, что технологические новации меняют нашу жизнь, несомненно. Но они меняют её не настолько, что могут обрадоваться те, кто хочет выбросить за борт высокую мысль. В своё время, как хорошо известно, строители новой пролетарской культуры хотели сбросить с «корабля современности» А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского. Сегодня строители сетевой культуры хотят чего-то подобного. Но фундаментальные человеческие вопрошания никуда не деваются. И всегда человек, который вдруг почувствует в себе томление «духовной жажды» (а если не почувствует, то он и не вполне человек), то он будет обращаться не к «онтологии» и «гносеологии», а к тем образцам литературы и философии, в которых может найти хоть какое-то созвучие своим исканиям. И если он находит что-то для себя значимое в сети, то в этом нет ничего ужасного, за этим не стоит никакой замены литературы на сетературу, о чём можно было бы сказать в терминах смены парадигмы.

«Сетераторы» действительно приходят на место литераторов. Но это, как говорится, «шило на мыло». Здесь нужно всё-таки чувствовать то глубинное различие (кстати, вот тебе и «различие»), которое стоит за понятиями «литератор» и «писатель». Отбросив патетику, нужно сказать, что это различие существенно, хотя трудно его совершить, не оскорбив при этом литератора как человека менее даровитого и озабоченного литературной прагматикой в том или ином виде. И если, например, Достоевский мог себя называть литератором, то это нисколько не умаляло его значимости как писателя, как великого писателя, сформировавшего канон этого делания. Мне нравится критерий разделения на литератора и писателя, которого придерживался Георгий Дмитриевич Гачев. Он полагал, что литератор – это человек, который не просто что-то написал, но обязательно должен увидеть это опубликованным. И ещё получить что-то за это. А писатель несколько равнодушен к конечному продукту своего труда в виде публикации. Нет, конечно, ему совсем не чуждо «человеческое, слишком человеческое», тщеславное, корыстолюбивое и т. д. Но он всё-таки творит для других целей, часто ему самому не ведомых и до конца не понятных. Он просто не может не творить, его дар – это дар-проклятие, от которого он не может избавиться. Творчество мучает, и муки творчества – это смертельные муки и совсем не фигура речи. Так вот, полагаю, что литератору это всё чуждо, поэтому он относится к своему делу как к ремеслу. Он не безумен как настоящий творец.

Возвращаясь к сетераторам, можно сказать, что, по сути, они выполнят ту же работу, что и литераторы, только в иных техно-культурных условиях. Это не меняет ситуации в принципе. Литература будет идти своим путём поиска большого смысла «всеобщего существования». И, несмотря на недостижимость конечного результата, сам этот поиск есть и «путь, и истина, и жизнь» для литературы. И поэтому она будет обращаться к философии, но не к её профессионально-дисциплинарной форме, и не к «обывательской», как ты говоришь, а к той философии, которую называют «вечной». Такая философия не даёт «практические ответы на смысложизненные вопросы», она как раз показывает, что такие ответы невозможны. Вечная философия просто вдохновляет человека, освобождая его от всякого детерминизма.

«Трансгуманистический гибрид» – это, конечно, смехотворная попытка что-то изменить в антропологии. Трансгуманизм сам по себе вещь крайне неприятная, но преувеличивать его значимость не стоит. Его цели бьют мимо главной Цели: трансгуманизм не понимает, что такое человек, он даже не понимает, что здесь можно понять, а что – нет, и поэтому его потуги обречены. Загадка человека слишком велика и пугающе бесконечна, поэтому и возникает трансгуманистическая альтернатива – ускользнуть, то есть как бы не заметить всей этой страшной глубины человека. И поэтому он может соблазнять своими абсурдными проектами людей, которых прельщает мелкое существование ^[9].

В этом смысле литература может стать альтернативой подобным проектам (своего рода альтернативой альтернативы) и вернуть человека в его исконную трагическую нишу, из которой его пытается вытащить слабоумный оптимизм нанотехнологий. В принципе это делает современная литература, по крайнее мере, пытается. Литературный процесс, хоть и деформирован, но сохраняет здоровое, то есть истинно творческое, начало. Чего не хватает, на мой взгляд, современной русской литературе, так это добротной экзистенциальной прозы. В этом есть определённая нужда, поскольку современный человек экзистенциально сложно устроен, его не удовлетворяют суррогаты и подделки под истину и духовность. Ему нужна истинная духовность. Здесь требуется сила духа, чтобы вновь поставить проблему человеческого существования в полный рост, чтобы вновь заглянуть в бездну, не боясь, что она заглянет в тебя в ответ. Это должна сделать современная русская литература. Пока этого не произойдёт, будут кружить «мелкие бесы», соблазняя современного растерянного человека новой пустотой.

А вообще, я думаю, нельзя свести или, как часто бывает, принудить философию и литературу лишь к одному какому-то образу. И литература, и философия – это наиболее непринуждаемые формы человеческого духа, а дух, как хорошо известно, дышит, где хочет. Надо творить без оглядки на современность, исходя из своих собственных духовных запросов. И если это делать честно, то результат будет современным, а не сиюминутным. Здесь тоже нужно чувствовать различие между этими понятиями.

6) А ты сам, Алексей, что думаешь по поводу будущего русской литературы?

А. С. Нилогов. Говорить о будущем русской литературы я не берусь, потому что не вижу в ней интеллектуальных сил для сопротивления всему тому, о чём мы уже говорили. На смену затянувшемуся изживанию традиционных человеческих практик, в том числе духовных, на смену уже приходят гибридные формы досугового времяпрепровождения. Это время-бремя того самого «нового средневековья», о котором писал отечественный мыслитель Н. А. Бердяев ещё в 1924 году. Сегодня отечественная литература как высокое искусство ютится на университетских кафедрах, вокруг «толстых журналов» и обществ русской словесности. Очаги образованности будут поддерживать литераторство и писательство на уровне художественного мастерства-ремесла, тогда как сетература будет вытеснять собой привычную массовую литературу.

Симптоматичным в этом отношении мне кажется завершившийся «Год литературы» в России. На фоне бесконечного количества официальных мероприятий, проведённых в 2015 году, итоги «Года литературы» самые постапокалиптичные. У меня создалось такое ощущение, что в течение 2015 года с литературой в России было покончено. А ведь до сих пор находятся инициативщики, которые хотят посвятить 2017 год – философии. Например, в нашем регионе (Республика Хакасия, Абакан) «Год литературы» лично мне запомнился установкой жёлтой уродливой скамьи в виде раскрытой книги вдоль проезжей части по улице Щетинкина, которую в новом году, к счастью, демонтировали. Рядом с этой скамьёй был установлен книжный шкаф, из которого прохожие могли брать книги на дом. Шкаф простоял до первого погрома, после чего его быстро убрали с глаз читающей публики.

В живом журнале современного отечественного публициста Николая Николаевича Подосокорского перечислены самые значимые неутешительные итоги «Года литературы» ^[10]. Мне кажется, что их вполне достаточно для того, чтобы оставить русскую литературу в покое – наедине со своими проницательными читателями.

В. В. Варава. Я бы не стал делать финальные выводы о состоянии и тем более судьбе русской литературы, основываясь на таких интернет-выборках. Здесь представлен внешний событийный срез без заглядывания в глубь процесса. Да и вряд ли кому-нибудь под силу подвергнуть анализу сам этот процесс, ибо он свершается в недоступных для человеческого взгляда метафизических пластах национальной культуры. Стремление к письму, литературе, вообще к творчеству никто не в силах ни остановить, ни направить, ни понять до конца. Россия за последние несколько столетий не раз переживала жуткие времена по историческим меркам. Но ничто не смогло убить творческую волю, никакие события ни на миг не приостановили ни литературного, ни философского процесса. И. А. Бродский очень точно сказал, что русская поэзия не кончится, пока будет русский язык. Это применимо и к литературе в целом. Нельзя забывать, что в России страдания есть самая благодатная почва для творчества, и, в общем-то, для жизни. Кто это понимает, тот живёт и творит.