Factors of order in the international politics: rethinking Neo-Realist interpretations

Bogdanov Aleksei Nikolaevich PhD in Politics Associate Professor at the Department of American Studies of St Petersburg University 199034, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, nab. Universitetskaya, 7-9 enlil82@mail.ru

С давних времен «порядок» рассматривался как наиболее желаемое состояние человеческого сообщества, для которого характерны относительная бесконфликтность (ограниченное физическое насилие) и предсказуемость взаимоотношений между людьми и социальными общностями. Поэтому неудивительно, что проблема установления и поддержания порядка в отношениях между государствами находится в центре внимания исследователей международной политики независимо от принадлежности к тому или иному теоретическому направлению. В современной науке о международных отношениях наибольшим влиянием пользуется неореалистская парадигма, рассматривающая проблему международного порядка в терминах «национальных интересов» (на уровне отдельных государств) и «анархии» (на уровне международной системы). При этом «анархичность» международных отношений, обусловленная отсутствием центральной (верховной) власти в международной политике, выступает в качестве главного препятствия на пути установления стабильного «порядка» (т.е. добровольного подчинения государств общепринятым нормам международного поведения). И хотя неореалистская теория допускает наличие некоторого чувства единства и солидарности среди государств на основе понимания общности интересов или угроз, подавляющее большинство ее сторонников убеждены в неизбежности преобладания анархии в отношениях между государствами, независимо от распределения материальной мощи внутри системы и степени влияния международных институтов и организаций на международный порядок. На наш взгляд, реалии современного мира все в большей степени расходятся с этим центральным постулатом неореалистской парадигмы, что побуждают исследователей к ее критическому анализу. Важным шагом в этом направлении является переосмысление трех влиятельных неореалистских концепций – теории международной системы Р. Гилпина, теории международной структуры К. Уолтца и теории международного порядка Х. Булла, формирующих своеобразный фундамент неореалистского восприятия международной политики. Критический анализ этих концепций с учетом реалий современного мира позволит не только по-новому взглянуть на интеллектуальное наследие неореализма, но также сделать выводы о влиянии системных и структурных изменений на природу международного порядка в начале XXI века, а также относительно роли «анархии» в современных международных отношениях.

Среди наиболее распространенных категорий в теории международных отношений центральное место, безусловно, принадлежит понятию «система» как «основной, синтезирующей все остальные, единице научного анализа» ^{[3, с. 37]}. Несмотря на многообразие определений и интерпретаций этого термина, можно утверждать, что «системность» в международной политике имеет место тогда, когда присутствует более или менее регулярное взаимодействие двух или более социальных общностей, формирующее особый способ взаимосвязи между ними и подчиняющее (в той или иной мере) их действия общим целям ^{[2, с. 40]}. С этой точки зрения, например, систему международных отношений XVII – XX веков можно охарактеризовать как устойчивое взаимодействие национальных государств и их объединений (союзов), организованных в соответствии с принципами анархии (отсутствие высшей власти в международной политике), подчиненное общей цели – сохранению силового равновесия («баланса сил»). Что касается определения собственно «международной системы», то в данной статье автор будет понимать ее как «совокупность разнообразных субъектов, объединенных регулярным взаимодействием в соответствии с той или иной формой контроля» ^{[5, p. 26]}. Это определение, предложенное известным теоретиком неореализма Р. Гилпином в его классическом труде “War and Change in World Politics”, делает акцент на трех ключевых аспектах –

1) качественно разнородных элементах, составляющих международную систему (города-государства, империи, национальные государства и т.д.);

2) регулярном взаимодействии составных частей системы, которое может варьироваться от редких эпизодических контактов в той или иной сфере (торговля, совместные военные действия, культурный обмен) вплоть до комплексной взаимозависимости;

3) «формах контроля», регулирующих поведение элементов международной системы (распределение материальной мощи, иерархия престижа великих держав, формальные и неформальные правила, институты и международные организации) ^{[5, p. 26.]}.

С точки зрения этого подхода, давая характеристику конкретной международной системе, необходимо, прежде всего, учитывать природу ее составных компонентов и степень их разнородности, интенсивность их взаимодействия, а также преобладающие «формы социального контроля» – правила, нормы и институты. Так, например, для Вестфальской международной системы характерна высокая однородность составных элементов (только национальные государства), интенсивное взаимодействие в экономической (торговля) и военно-политической (временные союзы и коалиции) сфере, а также сильное влияние норм национально-государственного суверенитета на поведение ключевых акторов. Напротив, для международных систем времен античности характерна более высокая разнородность составных частей (города-государства, империи), акцент, преимущественно, на торговом и (в меньшей степени) военно-политическом взаимодействии, а также крайне слабое влияние международных норм на поведение элементов системы. Что касается современной международной системы (конец XX – начало XXI вв.), то ее характеризуют усиливающаяся разнородность составных элементов (национальные государства, международные организации, ТНК, наднациональные институты и т.д.), очень высокий уровень взаимозависимости во всех ключевых областях (экономика, безопасность, культура) и сильное влияние как формализованных (международные организации, система международного права, международные режимы), так и неформальных (G-7, G-20, БРИКС и т.п.) институтов на поведение великих держав.

Важно также иметь в виду, что международные системы являются весьма динамичными и подвижными социальными общностями, подверженными регулярным изменениям. Следуя концепции Р. Гилпина, можно указать на три разновидности системных изменений. Во-первых, это изменения природы акторов, составляющих международную систему и взаимодействующих в ее границах. Во-вторых, это изменение «форм контроля» или принципов управления международной системой (изменение «правил игры»). И, в-третьих, это изменение характера взаимодействий между элементами международной системы ^{[5, p. 39 – 40]}.

Первый вид изменений предполагает качественное преобразование составных элементов международной системы – например, образование Римской империи и уход с международной арены городов-государств (полисов), формирование системы суверенных национальных государств в XVI – XVII веках, пришедших на смену феодальным государствам эпохи Средневековья. В конце ХХ – начале XXI веков к числу наиболее заметных изменений природы акторов можно отнести усиление роли международных организаций, а также подъем транснациональных движений, нарушивших монополию национальных государств в мировой политике. Как следствие, были подвергнуты сомнению претензии государств на роль единственных легитимных акторов – то есть, таких субъектов, которые имеют право устанавливать «правила игры» и определять сущность «общего блага» внутри мирового сообщества, а также действовать во имя достижения этой цели. Это повлекло за собой второй вид системных изменений, предполагающих трансформацию норм и принципов, разделяемых большинством акторов внутри системы. Как правило, такие изменения подвергаются формализации и закрепляются в виде международных договоров, норм международного права, соглашений или союзов между великими державами. В качестве исторических примеров такого рода изменений можно привести Вестфальские соглашения (1648 г.), провозгласившие принцип национального суверенитета и невмешательства во внутренние дела национальных государств краеугольным камнем международной политики, Венский договор (1814 г.) и соглашение ведущих монархий того времени о «Священном союзе», предполагавшем координацию действий с целью не допустить распространения анти-монархических революционных течений в Европе, а также Ялтинско-Потсдамские соглашения (1945 г.), зафиксировавшие разделение Европы на сферы влияния социалистического («советского») и капиталистического («западного») лагерей. На протяжении столетий системные правила закрепляли согласие государств относительно общих принципов взаимодействия, формируя общие ожидания и, как следствие, обеспечивая предсказуемость их поведения. На сегодняшний день можно констатировать постепенное ослабление нормативного единства международного сообщества, обусловленного, прежде всего, отсутствием прочного консенсуса относительно принципов государственного суверенитета, национального самоопределения и территориальной целостности, а также условий легитимного применения военной силы. Во многом этот кризис вызван тем, что в современном мире государства утрачивают монополию на применение насилия, сталкиваясь с весьма опасными конкурентами в лице международных экстремистских организаций, транснациональных террористических сетей и субнациональных радикальных групп, стремящихся дестабилизировать сложившиеся «традиционные» государства, подвергая сомнению их способность гарантировать безопасность внутри национальных границ и оспаривая тем самым сам смысл их существования.

Третий вид системных изменений предполагает модификации в политических, экономических и прочих взаимодействиях и процессах между акторами в международной системе. К примерам такого рода изменений можно отнести становление и развитие европейской дипломатии как институционализированного механизма разрешения международных споров и конфликтов, эволюцию межгосударственных союзов (от «концертов великих держав» до многосторонних режимов коллективной безопасности), а также формирование транснациональных режимов во второй половине ХХ века. Изменение характера взаимодействий между компонентами международной системы, как правило, не связано с перераспределением материальной мощи и изменением баланса сил. Вместе с тем, такого рода изменения могут свидетельствовать о желании некоторых великих держав пересмотреть существующие правила игры и, в будущем, спровоцировать переход системы в иное качество. В современной международной политике к примерам такого рода можно отнести дебаты ведущих мировых держав относительно роли и места ООН в глобальном управлении, а также споры о необходимости и путях реформирования Совета Безопасности путем включения в его состав новых постоянных членов. При этом наличие глобального гегемона в системе, с одной стороны, ограничивает возможности уравновешивающего поведения со стороны менее могущественных государств, но, с другой стороны, стимулирует статусные амбиции некоторых держав (Россия, Китай, Бразилия, Индия), рассматривающих свое положение как несоразмерное их реальному потенциалу и влиянию, особенно в сравнении с привилегиями и статусом США как единственной сверхдержавы. Как следствие, борьба разворачивается не столько вокруг материальных (экономических и военных, прежде всего) ресурсов, сколько вокруг системных правил и социальных статусов, определяющих степень влияния того или иного государства на международные дела. Поэтому укрепление авторитета, международного престижа и имиджа государств приобретает всевозрастающее значение, в то время как наращивание «традиционной» мощи хоть и остается в числе ключевых приоритетов политики национальной безопасности, но все же постепенно утрачивает то абсолютное значение, которое придавалось этому фактору в предшествующие эпохи.

Важнейшей характеристикой любой системы, оказывающим решающее влияние на ее природу, является «структура», определение которой, по мнению родоначальника неореализма К. Уолтца, «должно абстрагироваться от характеристик элементов, их поведения и их взаимодействий» ^{[9, p. 79]}. Для понимания и адекватного описания структуры, по мнению ученого, необходимо сконцентрировать внимание не на характере и способах взаимодействия компонентов системы, а на том, как они расположены по отношению друг к другу, то есть способе их взаимного позиционирования ^{[9, p. 80]}. С этой точки зрения, место государства в международной структуре (то есть, его «позиция» по отношению к другим государствам) определяется, в первую очередь, его положением в мировой экономике, уровнем его социально-экономического развития и военной мощью. Вместе с тем, перечисленные факторы не предопределяют способ, посредством которого государство взаимодействует с другими элементами международной системы, а также не коррелируют с индивидуальными характеристиками конкретного социального актора. Как следствие, свойства составных частей и особенности их взаимоотношений должны быть отнесены к характеристикам элементов и рассматриваться на отдельном уровне анализа. Исследование же структуры, напротив, должно опираться на анализ системных факторов и, прежде всего, характера распределения материальной мощи между государствами системы. В результате, можно будет дать ответ на вопрос о том, как элементы международной системы соотносятся между собой или, иными словами, какова структура этой системы? При этом, однако, важно иметь в виду, что всякая силовая конфигурация в рамках любой из когда-либо существовавших международных систем является результатом взаимодействия составных частей этих систем. Например, борьба великих держав за гегемонию может привести к доминированию одной из них (Римская империя после победы над Карфагеном в Пунических войнах, США после завершения «холодной войны»), упадку гегемонии одного государства и усилению другого (Швеция и Россия после Северной войны) или, напротив, к формированию относительного силового равновесия (Вестфальская система после Тридцатилетней войны, Венская система после завершения наполеоновских войн, биполярное равновесие между США и СССР после Второй мировой войны). В каждом из названных примеров та или иная структура международной системы формировалась в результате более или менее длительного взаимодействия великих держав, каждая из которых стремилась максимально нарастить свою материальную мощь относительно основных конкурентов.

В своем фундаментальном исследовании “Theory of International Politics” К. Уолтц разделил все международные политические структуры на «анархические» и «иерархические». Для первых характерны относительно равномерное распределение материальной мощи между государствами и, как следствие, преобладание отношений координации (например – формирование союзов, коалиций, «концертов» великих держав и т.д.). Для вторых, напротив, свойственны неравномерное распределение власти (одно или два государства в системе обладают значительным силовым превосходством над другими) и, как следствие, преобладание отношений субординации ^{[9, p. 93]} (пример – отношения метрополии и периферии в рамках имперских систем). Важно иметь в виду, что понятия «анархия» и «иерархия» не только характеризуют способ распределения материальных ресурсов внутри международной системы, но также определяют то, каким образом составные компоненты последней взаимодействуют между собой. Так, анархическая структура, как правило, провоцирует государства к борьбе за власть, побуждая, в то же самое время, объединять свои усилия и ресурсы для предотвращения чрезмерного усиления любого из них (политика «баланса сил»). Иерархическая структура, напротив, ограничивает анархию и сдерживает конкуренцию между государствами, составляющими международную систему, побуждая отказываться от политики «уравновешивания» (“balancing”) в пользу стратегии «примыкания» (“bandwagoning”) ^{[9, p. 126]} к доминирующему государству в расчете получить покровительство и иные привилегии в обмен на свою лояльность.

Структурные изменения, в отличие от системных трансформаций, практически всегда являются следствием перераспределения материальных ресурсов и власти между составными компонентами международной системы. При этом переход от одного типа структуры к другому предполагает, прежде всего, движение либо в направлении анархии («многополярная структура»), либо в сторону иерархии («биполярная» и «однополярная» структуры). Если борьба за власть и ресурсы внутри системы приводит к относительному равновесию, то имеет место многополярная структура, в которой преобладают частые конфликты и характерны временные, неустойчивые коалиции, направленные на недопущение доминирования любого из участников системы («политика баланса сил»). В том случае, если конкуренция между великими державами приводит к установлению гегемонии одной из них и международная структура приобретает черты иерархии (например, США после завершения «холодной войны» или СССР и США в рамках, соответственно, ОВД и НАТО), уровень конфликтности снижается и менее могущественные государства в большей степени ориентируются на сотрудничество с гегемоном, стремясь извлечь максимальную выгоду, даже если последнее предполагает частичное ограничение их суверенитета. Важно также иметь в виду, что многополярная структура поддерживается за счет постоянно меняющихся анти-гегемонистских коалиций, не допускающих доминирования любого из участников международной системы, благодаря чему сохраняется относительное силовое равновесие и обеспечивается системная стабильность.

Что касается иерархических структур, то их устойчивость зависит от способности доминирующих держав, во-первых, поддерживать свое материальное превосходство и идеологическое лидерство и, во-вторых, обеспечивать международную систему «общественными благами» (международная безопасность, свободная торговля, доступ к рынкам и т.д.). Упадок материального превосходства этой могущественной державы, ослабление ее идеологического лидерства, а также утрата способности предоставлять «общественные блага» являются основными факторами кризиса иерархических структур. В случае такого развития событий существенно возрастает вероятность появления держав-конкурентов, бросающих вызов системном доминированию слабеющего гегемона, что неминуемо возвращает систему в состояние анархии. В результате, политика баланса сил вновь становится актуальным трендом международной политики, и система постепенно начинает возвращаться к анархическому состоянию, если только новый гегемон, оказавшийся победителем в борьбе за власть, не сформирует иерархический порядок, принимая на себя функции управления международной системой.

Однако, эволюция международной системы после завершения «холодной войны» во многом опровергает эту «циклическую» логику, поскольку в условиях т.н. «американской однополярности» менее могущественные государства получили ряд серьезных стимулов для того, чтобы «примыкать» к единственной сверхдержаве (США), вступая с ней в союз и демонстрируя лояльность с целью добиться привилегий, а также снизить вероятность агрессии с ее стороны. Такая стратегия во многом обусловлена тем, что традиционное уравновешивание сталкивается с серьезными трудностями, а также тем, что сверхдержава «находится в более выгодном положении с точки зрения наказания оппонентов и поощрения сателлитов…» ^{[8, p. 108]}. С этой точки зрения, второстепенные государства выстраивают свою линию поведения под влиянием, преимущественно, рациональных соображений – сопротивление сверхдержаве и любая форма противодействия ее намерениям связана со значительными издержками, в то время как проявление лояльности обещает существенные выгоды (доступ к рынкам, гарантии безопасности, политическая поддержка и т.д.). Такая ситуация, однако, выходит за рамки неореалистских интерпретаций, предполагающих нетерпимость государств к любой форме системного доминирования и, как следствие, неизменность и повторяемость политики баланса сил и принципов силового уравновешивания. Ревизия этих принципов говорит не только об изменении отношения государств к проблеме силового равновесия в системе, но также указывает на трансформацию нормативных основ межгосударственных взаимодействий и международного порядка в целом.

Стремление обеспечить предсказуемость и относительную бесконфликтность международных отношений свойственно (в той или иной степени) для всех государств в международной системе. Прежде всего, это обусловлено необходимостью сохранить целостность системы, а также гарантировать выживание составляющих ее компонентов посредством некоторого ограничения свободы каждого из них. В этом заключается суть «политического порядка», который можно охарактеризовать как «структуру общественных отношений (материализующихся в разного рода институтах, принципах, правилах), которые должны сохранять целостность той или иной социальной системы» ^{[1, с. 29]}. «Порядок», таким образом, предполагает желание и готовность социальных акторов подчинить свои действия разделяемым нормам общепринятого поведения ради поддержания целостности и единства своей социальной общности. «Порядок» может указывать на любой устойчивый или часто наблюдаемый образец отношений, сохраняющий стабильность в течение времени, а также может относиться к условиям, которые позволяют достигать определенных целей.Установление порядка позволяет защитить права и свободы участников общественных отношений, ограничить использование физического насилия, подчинив действия людей и социальных групп правилам, воплощающим всеобщие интересы и сдерживающим эгоистические устремления. Учреждение любого социального порядка предполагает преодоление, пользуясь терминологией Т. Гоббса, «естественного состояния», в котором идет «война всех против всех». Такое изменение происходит путем добровольного ограничения собственной свободы членами сообщества, признающими верховенство закона (или «суверена»). Но поскольку, как утверждают неореалисты, в международной политике царит анархия (отсутствует центральная власть, а государства обладают суверенитетом в рамках своих границ), то появление «мирового суверена» не представляется возможным. Как следствие, относительно устойчивый порядок может быть установлен лишь в результате коллективного принятия норм, правил и ценностей, регулирующих взаимоотношения между государствами в ключевых сферах (безопасность, разрешение конфликтов, торговля и т.д.). В конечном счете, следование разделяемым нормам позволит ограничить «эгоизм» национальных государств и облегчить реализацию всеобщих интересов.

Таким образом, порядок в международной политике достигается благодаря желанию ключевых акторов («великих держав») сохранить сложившуюся систему взаимодействий («международную систему»), а также их стремлению если не исключить насилие из отношений между государствами, то по крайней мере сделать его контролируемым и предсказуемым. Такое понимание позволило известному британскому ученому Х. Буллу («английская школа») в своем фундаментальном труде “The Anarchical Society. A Study of Order in World Politics” сформулировать понятие «первичных» (“elementary”) целей, приверженность которым большинства государств системы делает международный порядок возможным. В частности, к «первичным» целям исследователь относил стремление сохранить существующую международную систему, а также независимость ключевых держав, поддержание мира, ограничение насилия, соблюдение соглашений, неприкосновенность территории, незыблемость границ и т.д. ^{[4, p. 16 – 18]}. С этой точки зрения, стабильность международного порядка напрямую зависит от наличия системы правил, регулирующих поведение государств, а также готовности государств следовать им. Правила, таким образом, играют ключевую роль в поддержании порядка в международной политике, предписывая желательный тип поведения и предусматривая санкции для государств-нарушителей. Правила призваны обеспечивать точное следование поведению, соответствующего «первичным» целям, получая воплощение в виде международного права, моральных принципов, традиций или просто сложившейся практики ^{[4, p. 64]}.

Важно также отметить, что эффективность применения правил оказывает решающее воздействие на устойчивость международного порядка. Х. Булл перечисляет целый ряд условий, от соблюдения которых напрямую зависит способность правил и норм международного поведения поддерживать следование государствами «первичным целям общественной жизни». В частности, правила должны исполняться (неминуемость санкций в случае нарушения), правила должны быть верно интерпретированы (должно быть единое понимание смысла правил), правила должны обладать легитимностью в глазах тех, к кому они применяются. Кроме того, правила должны быть адаптивными – то есть, должны быть предусмотрены механизмы модификации старых правил и замены их новыми ^{[4, p. 54]}. В случае несоблюдения перечисленных условий устойчивость международного порядка может оказаться под угрозой. Так, кризис Версальско-Вашингтонского порядка в 1930-е годы во многом был обусловлен тем, что целый ряд ведущих держав того времени (СССР, Германия, Япония, Италия) полностью или частично отвергли его легитимность, то есть соответствие всеобщим интересам. В результате, усиление ревизионистских настроений сначала вызвало к жизни заявления о необходимости «нового порядка», а затем спровоцировало масштабный кризис ключевых институтов безопасности (Лига Наций, многочисленные союзы и пакты межвоенного периода), завершившимся крушением территориального порядка в Европе (конец 1930-х гг.) и мировой войной.

В целом, легитимность правил и норм, лежащих в основе любого общественного порядка, является ключевым фактором стабильности последнего. Поскольку всякий порядок (в том числе международный) отражает, прежде всего, интересы его создателей и, как следствие, фиксирует определенные властные отношения, убедительное объяснение того, почему существующее положение дел является естественным и справедливым приобретает огромное значение. В особенности это касается иерархических международных порядков, в рамках которых доминирующее государство претендует на роль выразителя и защитника «всеобщих интересов» (СССР и США в границ своих сфер влияния в эпоху биполярности, США в рамках НАТО, особенно после завершения «холодной войны»). Ключевую роль в таких случаях приобретает идеология, оправдывающая существующую асимметрию власти в терминах «безопасности», «процветания» и «прогресса», которые государство-гегемон дарует своим союзникам и сателлитам. Поэтому перспективы кризиса такого рода международных порядков необходимо оценивать, в первую очередь, с точки зрения способности доминирующей державы обеспечивать добровольное согласие менее могущественных государств с существующим статус-кво. Например, военная интервенция США в Ирак в 2003 году была воспринята как угроза международному порядку не только потому, что была нарушена одна из ключевых норм (невмешательство во внутренние дела суверенного государства), но также из-за того, что «нарушитель» не понес никакого наказания. Это вызвало, пожалуй, самый серьезный нормативный кризис в международной политике со времен краха Лиги Наций, поскольку была подорвана легитимность не только одного из важнейших принципов современного миропорядка и действий единственной сверхдержавы (претендовавшей на роль «мирового шерифа»), но также всей системы глобального управления во главе с Советом Безопасности ООН.

Помимо легитимности, устойчивость международного порядка во многом зависит от того, насколько его основополагающие нормы отражают соотношение сил внутри существующей международной системы. Относительно равномерное распределение материальной мощи и влияния способствует укреплению норм национального суверенитета и невмешательства во внутренние дела государств. В этом случае, следование национальным интересам становится императивом для всех участников системы, получая моральное одобрение внутри сообщества. Как следствие, обязательства перед союзниками рассматриваются в качестве строгих нормативных предписаний лишь до тех пор, пока это соответствует национальным интересам или пока не произошли изменения в системном балансе сил. В том же случае, если одно из государств оказывается победителем в борьбе за гегемонию, необходимость оправдания асимметричных властных отношений способствует усилению норм, апеллирующих к «всеобщим» и «универсальным» интересам и ценностям. Многосторонние режимы и институты, в которых участвует доминирующая держава, начинают выступать не только в качестве механизмов эффективного разрешения общих проблем, но также в роли инструментов легитимации ее лидерства, с акцентом на ее готовности добровольно принимать на себя соответствующие издержки и ограничения. Формирующиеся союзы рассматриваются как долговременные, основанные на «общих ценностях» и подчиненные, в первую очередь, общим целям и лишь во вторую – национальным интересам. Разделяемые государствами ожидания в отношении поведения друг друга опираются на представления об «общем благе», «коллективных вызовах» и «общей идентичности». Как следствие, поведение государств в условиях иерархического порядка становится ориентированным на более долгосрочные цели, что существенно повышает предсказуемость действий всех участников общественных отношений и международного порядка в целом.

Современный международный порядок, начавший складываться после завершения «холодной войны» на рубеже 1980 – 1990-х годов, обладает комплексом специфических черт, обусловленных как системными, так и структурными факторами. Прежде всего, это многообразие акторов, участвующих в мировых политических процессах и оказывающих влияние на глобальную повестку дня. Относительный упадок роли национальных государств и, в то же время, подъем транснациональных субъектов мировой политики (международных организаций, ТНК, экстремистских сетевые структуры и т.д.) существенно осложняет достижение многих «первичных целей общественной жизни», поскольку государства постепенно утрачивают абсолютный контроль над применением насилия в международной политике, а также перестают быть гарантами незыблемости границ и территориального порядка в целом. В частности, распространение оружия массового уничтожения и высокие риски его попадания в руки транснациональных террористических организаций ограничивают способность «великих держав» сдерживать международное насилие, равно как и обеспечивать собственную безопасность. Нормы политики «баланса сил», на протяжении столетий сдерживавшие агрессивные устремления государств, в условиях нового витка развития современных вооружений, а также резкого роста транснационального насилия оказались малоэффективными с точки зрения гарантий международной и национальной безопасности. Этот нормативный кризис усугубляется тем кардинальным нарушением силового равновесия, произошедшего в результате завершения «холодной войны» на рубеже 1980 – 90-х годов, и приведшего к распаду нормативных основ системной стабильности «биполярной эпохи». Эта радикальная трансформация привела к формированию специфического иерархического порядка, основанного на колоссальной силовой асимметрии между США и другими державами, и, как следствие, принципиальными изменениям в характере взаимодействия между элементами международной системы. Например, действия второстепенных держав в «постбиполярную эпоху» все чаще являются реакцией не на сложившееся распределение материальной мощи, а на политику сверхдержавы или ее намерения. В частности, многие государства начинают демонстрировать склонность к использованию стратегий «косвенного» уравновешивания, нацеленных на то, чтобы максимально затруднить Соединенным Штатам проведение политики, которая рассматривается другими великими державами в качестве угрозы их безопасности или международному порядку в целом. В частности, менее могущественные государства могут создавать союзы не для того, чтобы уравновесить или ограничить сверхдержаву, а с тем, чтобы снизить свою зависимость от нее путем расширения собственных возможностей и формирования альтернативных стратегий поведения. Таким образом, «целью является не уравновешивание доминирующего государства, а получение определенной степени автономии и защита от неопределенности в будущем…», а также «…обеспечение гарантий в отношении гегемона, который однажды может захотеть применить свою власть в агрессивной и угрожающей манере» ^{[8, p. 107]}. Показательным примером такого поведения является стремление стран Европейского Союза сформировать т.н. «Общую европейскую политику в области обороны и безопасности», направленную на то, чтобы позволить европейским государствам защищать их интересы независимо от военных ресурсов США ^{[7, p. 149 – 150]}. Схожих стратегий придерживаются и некоторые страны Латинской Америки (Бразилия, Венесуэла), стремящиеся создать альтернативные интеграционные объединения, исключающие США и ориентированные на диверсификацию как экономических, так и политических связей стран региона. Современная международная система также побуждает второстепенные государства использовать различные международные институты с целью вовлечения в них сверхдержавы или, напротив, создавать или укреплять институциональные соглашения, исключающие системного лидера. В первом случае целью является ограничение доминирующего государства и подчинение его действий определенным правилам и нормам. Во втором – укрепление общей идентичности (Европейский Союз, Восточноазиатский экономический форум) и оказание сопротивления влиянию США или преследование пересекающихся целей (Шанхайская организация сотрудничества, Европейские силы быстрого реагирования) ^{[6, p. 22]}.

Об относительном кризисе «анархической картины миры», отстаиваемой неореалистами, также свидетельствуют кардинальные ценностно-нормативные сдвиги, происходящие на протяжении последних десятилетий и оказывающие существенное влияние на отношения между государствами. Во-первых, все больше государств начинают разделять убеждение, что «общественные блага» должны распределяться более или менее централизованно – с помощью доминирующего государства (глобальной или региональной великой державы) и подконтрольных ему институтов. Это приводит к снижению роли анархии как организующего принципа взаимодействия государств в международной системе. Для многих государств борьба за ресурсы сменяется борьбой за покровительство сверхдержавы и стремлением извлечь те или иные выгоды и привилегии из сотрудничества с ней. Как следствие, присущие для анархических структур принципы политики «баланса сил» утрачивают свое рациональное основание и перестают выступать в качестве нормативных ориентиров для большинства государств.

Во-вторых, международная безопасность и рост всеобщего благосостояния рассматриваются в качестве производных от политического режима («либеральная демократия») и экономической системы («рыночная экономика») государств. Как следствие, распространение либеральных институтов и ценностей приобретает приоритетное значение, становясь универсальной нормой, предписывающей проведение соответствующей политики (как внутренней, так и внешней). Это приводит к тому, что внутреннее устройство государств перестает рассматриваться как суверенная сфера ответственности национальных правительств. Нарушение принципов демократии или свободной рыночной конкуренции рассматриваются в качестве потенциальной угрозы международной безопасности и всеобщему процветанию. Как следствие, принципиально меняется характер взаимоотношений между теми государствами, которые поддерживают эти принципы и теми, которые эти принципы нарушают или отвергают.

В-третьих, происходит ревизия «суверенитета» как ключевой международной нормы. В качестве безусловно суверенных рассматриваются государства, демонстрирующие приверженность либеральным принципам и ценностям, а также лояльность доминирующей державе (США). Нарушение суверенитета прочих государств от имени «международного сообщества» и ради борьбы с «общими угрозами» рассматривается в качестве допустимой меры, направленной на достижение «первичных целей» (недопущение крупных военных конфликтов, сохранение целостности системы и т.п.). Как следствие, во взаимодействиях между собой государства все меньше ориентируются на принцип взаимного уважения суверенитета как наивысшей ценности, формирующей чувство принадлежности с «международному сообществу».

Можно заключить, что современный международный порядок претерпевает фундаментальные трансформации, вызванные не столько сдвигами в распределении материальной мощи (как это происходило на протяжении столетий), сколько кардинальными изменениями во взаимодействиях международных акторов, отличающихся друг от друга по своей природе, а также принципами внутреннего устройства (государства, наднациональные организации, различные транснациональные группы, ТНК и т.д.). В результате, анархия, как центральный системообразующий принцип межгосударственных отношений, постепенно утрачивает свое нормативное значение, что подтверждается ослаблением национально-государственного суверенитета, усиливающимся влиянием международных институтов и различных наднациональных структур, а также высокой устойчивостью международных союзов и соглашений, многие из которых сохранились со времен «холодной войны» (НАТО, МВФ, ВТО, двусторонние союзы США на Ближнем Востоке и в Азиатско-Тихоокеанском регионе). В целом, системные изменения на сегодняшний день в значительно меньшей степени зависят от динамики структуры распределения материальной мощи, чем это было на протяжении предшествующих столетий (со времен Вестфальского мира и вплоть до завершения «холодной войны»). Как следствие, анархия и принципы суверенного равенства утрачивают свой нормативный потенциал, постепенно превращаясь в своего рода дескриптивные конструкты, констатирующие факты отсутствия верховной легитимной власти в международной политике и формального равноправия национальных государств как базовых, но уже не единственных акторов на мировой сцене.