Axiomatic prerequisites of ostensibility of the discourse of socio-humanitarian studies

Gizha Andrew Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Donetsk National Technical University 83120, Ukraine, Donetskaya oblast', g. Donetsk, ul. N. Ostrovskogo, 26, kv. 55 andry@vnet.dn.ua Other publications by this author

Социально-гуманитарные дисциплины вот уже полтора века стоят перед насущной проблемой выработки достаточно внятных и отчетливых процедур познания, которые смогли бы перевести их в разряд подлинно научной исследовательской программы. Философия с самого начала своей институциональной оформленности счастливо ушла от подобного рода проблем путем установления диалога как самореферентного процесса поиска соответствующей истины. В философском познании сразу и по определению был выставлен высший бытийный уровень, где мышление и само бытие выступали взаимотождественным образом. Иными словами, появление философии означало установление предельной формы рациональной концептуальности, позволяющей генерировать и укреплять непредметный символически-понятийный мир человеческого бытия на его собственной основе, выраженной во взаимосвязанной логике не только наблюдаемых величин, но и отвлеченно мыслимых категориальных комплексов, имеющими с первыми наглядную, ассоциативно-аналоговую связь.

Вместе с тем ясно, что простое декларирование высоких стандартов мышления никак не гарантирует их реальное выполнение. В связи с этим безусловной проблемной задачей и философии, и, тем более, социально-гуманитарных дисциплин, значимость и актуальность которой только возрастает с наступлением эпохи информационных технологий, является постоянная устанавливающая корректировка методологии, снижение степени хаотичной произвольности высказываний. Усложнение задач познания социо-гуманитарной предметности вызвано существенным изменением норм функционирования жизненного мира западной цивилизации и всех иных, вовлеченных в его орбиту. Он окончательно перестал быть миром, описываемым набором классических параметров с простой предметно-ощутимой ясностью своих объектов.

Неклассичность жизненного мира европейско-атлантической цивилизации вовсе не означает ее выход на более высокий эволюционный уровень, как можно было бы подумать, проведя параллель с развитием научного знания. Напротив, это свидетельствует о начале завершающей стадии её вхождения в состояние всеобщего отчуждения, достигающего предельного размаха. Факт социального отчуждения, получивший первую определенность во времена становления империй, долгое время слабо проявлялся в жизни общества, регулируемом сакральными (не обязательно строго религиозными), надчеловеческими размерностями. Период интенсивного развития капиталистических отношений, начиная с Нового времени, резко обострил вопрос о самоопределении человека: его сущностных силах, потребностях, социальных целях и доступной мере притязания на материальное и символическое обладание. До конца XIX-го и начала XX-го веков понимание фактора отчуждения вписывалось в теоретические рамки прямого мышления, т.е. построенного на понятийно-терминологическом аппарате непосредственного и прямого соответствия имени явления и соответствующего денотата, предметной данности. Такой тип осмысления уместно назвать прямой интенциональностью и сопоставить ей эпоху классического осознания, длившейся более двух с половиной тысяч лет – от возникновения греческой философии до начала XX века. Процесс понимания при этом предполагается происходящим наиболее коротким, естественным путем, на котором все обозначения-имена расставлены соответственно достигнутому знанию и в общественном сознании могут быть, конечно, заблуждения и ошибки, но удельный вес намеренного и злостного запутывания человеческого понимания относительно невелик.

Положение об отсутствии интереса к истине сущего философски обобщенно выразил Хайдеггер в первых строках «Бытия и времени»: «Названный вопрос пришел сегодня в забвение…» ^{[5, § 1]}.

Забвение, в свою очередь, есть результат не только и не сколько добросовестных промахов мыслящего субъекта, сколько вполне намеренных подтасовок и жульнических ухищрений ряда субъектов исторического действия. Такое жульничество и подмена носит не индивидуально-психологический характер, но является осознанным и стратегически рассчитанным действием онтологического масштаба. При этом выхолащивается содержательность прямой интенциональности, её логос изгнан и влачит существование только по видимости, которая, однако, искусственно расцвечивается, подается в виде полноценной и продуктивно действенной сферы общественного мышления. Такова в полной мере нынешняя политическая риторика стран евроатлантической ориентации и их мелких сателлитов.

Если бы логос предыдущего типа дискурса, прямого по содержательности, имеющего в потенциале достижимую истинностность суждений и теоретизаций, просто сменился бы иным типом понимания со своим особым терминологически-понятийным аппаратом, это можно было бы понять как действительное развитие общественного сознания. Однако смена происходит в стиле подмены, когда прежний аппарат концептуализаций, включая его эстетические и моральные интенции, остается, но последовательно сбивается предметно-сущностная связность, оставляя в виде денотата только симулякры. Это и есть онтологическое перевертывание, являющееся, по сути, продолжением старой темы «соблазнения малых сих», поднятой еще в рамках религиозного сознания.

Всеобщий охват отчуждения и разного рода мнимостей, заполонивших пространство человеческого бытия, самой логикой своей агрессивной экспансии привели не только к собственно экономико-финансовым катастрофическим проявлениям, к систематическому надуванию финансово-кредитных пузырей, но вся эта энтропийная хаотизация вторглась и в символический мир культурных установлений. Философия в лице французских постмодернистов освятила семантическую инверсию и содержательное опустошение дискурса модерна как фактически состоявшееся историко-культурное событие, имеющее объективный и надличностный статус нового «положение дел», вписав в него характерную доминанту исчезновения автора, его смерти. Заодно прошла легитимация данной инверсии путем столь же всеобъемлющей критики предыдущих способов мышления с их разного рода центризмами как направленными, якобы, исключительно к достижению власти.

Получается странная картина: репрессивное мышление модерна принимало авторство и автора, а новое, нерепрессивное, привело к его смерти. В этом переворачивании элементарной логики также находит свое проявление метод установления власти симулякров как новых символических размерностей бытия. Репрессивность властных амбиций общественных, корпоративных и государственно-политических структур оказалась не только не устраненной, но приобрела новое защитное качество неуловимости, небывалой доселе ускользаемости относительно критического отношения и противодействия ей. Удары критики легко отражаются вполне достойным риторическим антуражем с традиционным ценностным обозначением, т.е. именно таким, с позиций которого критика и возможна. Критиковать оказывается некого и нечего, все попытки приложения «критической силы» проваливаются в отсутствие объекта критика на своем месте.

Онто-символический поворот привел к появлению виртуальных безобъектных мест в пространстве социальных взаимодействий, прозрачных для критики и не дающихся включению их в практику противодействия. Возвращение ситуации к нормальному, классическому отношению имени и концепта, когда мышление нацелено, хотя бы в принципе, к обнаружению своих истинностных ходов, всегда возможно в каждом отдельном случае конкретного индивида. Более того, эта ситуация у некоторого числа субъектов мышления и не уходила слишком радикально из-под их критического контроля, но в общественном масштабе, все же, искомый поворот состоялся и продолжает усугубляться.

Поставим вопрос: как реагирует на катастрофическую, теряющую гуманистические ориентиры онтологическую трансформацию человеческого мира философское познание? Шире и формальнее – как реагируют социально-гуманитарные дисциплины? Что выходит из-под их пера? Какой направленности и в каком стилевом и терминологическом оформлении?

Сузим данный вопрос до возможности наметить ответ в рамках объема статьи: каким языком говорят ученые социо-гуманитарной области исследований?

Здесь вряд ли возможна достоверная, репрезентативная выборка в смысле указания на преимущественное направление, ведь слишком велико количество пишущих и выбранный результат всегда можно оспорить. Но мы немного изменим вопрос: какие опасности стоят на пути истинностного мышления и как практически рассматривается всеобъемлющая тема социального познания?

Я вижу здесь два основных вида мнимой аксиоматики, легко увлекающих исследование в ложном направлении.

Первое, это понимание новой социокультурной реальности с деформированным понятийным описанием как находящейся в нормальном состоянии с традиционным распределением и согласованием имен и их значений.

Второе – формализованное, неосхоластическое теоретизирование с опорой на выбранный первоисточник в формате стилевой экзегетики, так, что весь круг мысли совершается исключительно в плоскости терминологического манипулирования с полным отрывом от действительности.

Первый вариант ведет к эффекту достоверности предлагаемой картины мира, но заметна апологетическая констатация представления бескризисного в целом развития общества, причем проблемное поле содержательно не элиминируется, а низводится до второстепенных ролей.

Второй тип аксиоматики способен безостановочно продуцировать терминологически перегруженный текст, но это было бы личной авторской особенностью, вполне простительной при наличии сущностного захвата темы. Однако здесь фатально то, что крайне отвлеченные суждения, дефиниции и выводы соединены только внешней связью, рождая глубокомысленность вне практического контекста выражения в необходимой предметной наглядности.

Первое определяет идеологизированный подход, пристрастный, закрывающий глаза на кричащие противоречия в современном обществе, видящий в нем неисчерпанный потенциал развития, второе характеризует попросту рутинный способ существования массы пишущих гуманитариев, набивших руку в написании текстов, обладающих эрудицией, и пополняющих свой список научных трудов без особого напряжения в поисках истины.

Пример работы аксиоматики первого типа можно показать на примере социологии М. Кастельса ^[3]. Он, наряду с приведенным обширным эмпирическим материалом, фактическая сторона которого подтверждается практическими исследованиями, выходит на более существенный, теоретический уровень понимания. И здесь мы, во-первых, видим специфическую лексику классического типа, относящуюся к прямой интенциональности. Во-вторых, Кастельс повышает степень теоретизации до уровня, с которого плохо различима предметная конкретность социальной действительности, и потому разного рода разрушительные антагонизмы выглядят как мелкие и незначительные издержки роста. И, в – третьих, в его социологии красной нитью проходит настрой полного благолепия и прекраснодушия в отношении процессов реальной истории. Очень трудно, читая социологические труды, соединить политическую реальность с её войнами, кризисами, разрушающейся управляемостью, слабой договороспособностью стран евроатлантической агломерации, финансовыми пузырями и нерешаемыми морально-нравственными проблемами с утопичной картиной стремительно развивающегося общества на базе информационных технологий и роста знаний.

Касательно речи с прямой интенциональностью возражений не было бы, если бы она применялась не половинчато, а в полном своем онтологическом потенциале. Такая речь всегда имеет ценностное сопровождение, требует последовательности и обязательного продолжения до необходимых и обоснованных выводов, здесь нельзя позволить себе небрежно зависнуть на уровне обозначений и беглых упоминаний содержательных моментов.

Примером такого суждения может служить следующий фрагмент, обладающий смысловой целостностью: «…Решающим историческим фактором, ускоряющим, направляющим и формирующим информационно-технологическую парадигму и порождающим связанные с ней социальные формы, был и есть процесс капиталистической реструктуризации, начатой в 1980-х годах, так что новая техноэкономическая система может быть адекватно охарактеризована как информациональный капитализм» ^[3]. В этом отрывке вся терминология имеет классическое наполнение и подразумевает именно прямое, причем позитивно звучащее значение. Это рождает, с одной стороны, доверие к автору в отношении его искренности, и, с другой, психологически подкрепляет убедительность текста в силу его как бы фактического свидетельствования, описания именно того, что есть по сути. Речь, имеющая своей целью высказывание сущностных аспектов бытия, и есть классическая речь, адекватная форма подлинного познания. Она пряма, непосредственна и правдива, она не юлит, не содержит двусмысленности и вполне конкретна. Разумеется, эти демонстрируемые качества весьма облагораживают текст, выводят его в разряд гуманистически ориентированных, человеко-размерных свидетельствований. Только одна трудность мешает нам последовать за автором в его панегирике, а именно: прямая интенциональность может быть фальшивым довеском как раз для усиления суггестивной стороны восприятия, снижения критического настроя читающего, может быть лишь декларацией и простым убеждением «на словах», с призывом поверить и принять искомое толкование. Кстати, сам Кастельс оборот «я верю» употребляет осознанно и неоднократно, так, что рождается текст, фактически, программного уровня. Но, конечно, читающему разделять эту убежденность нет никакой необходимости. Она выглядит слишком навязчивой. Всякого рода «я верю» должно применяться очень ограниченно и с последующей рационально продуманной оценкой весомости этой веры.

Я не могу ни в коей мере поддержать кастельсовскую апологию капитализма, пусть и в якобы совершенно новой, информациональный обертке. Все стадии развертывания капиталистических отношений отягощены одним неискоренимым первородным грехом частной собственности на средства производства, позволяющей перераспределять прибыль в личных целях и соответствующей патологией общественного сознания, шизофренически раздвоенного в своей действительности. Однако сейчас нет возможности входить в более детальные контексты несоразмерностей капитализма, где его новый уровень означает всего лишь продолжение отчуждения уже в символическом мире культуры.

А вот замечательный фрагмент, где совершенно не скрывается цель капиталистического производства, с легким, но существенным передергиванием реального положения дел: «…началась серия реформ как на уровне институтов, так и на уровне менеджмента фирм, нацеленных на четыре главные задачи: углубление капиталистической логики стремления к прибыли в отношениях между капиталом и трудом; повышение производительности труда и капитала; глобализация производства, распределения и рынков с овладением возможностями использования наиболее выгодных условий для получения прибыли повсюду; сосредоточение государственной поддержки на повышении производительности и конкурентоспособности национальных экономик, часто с ущербом для социальной защиты и регулирования общественных интересов» ^[3].

Как видим, ущерб для социальной защиты в противовес максимизации прибыли всеми способами записывается в разряд необходимых издержек и особо не акцентируется. В этом выражено ценностное дополнение, идущее рефреном к общему посылу незатейливого капиталистического агитпропа. В социологии Кастельса мы читаем о происходящем повышении производительности труда, но ничего не услышим о мнимости ВВП, посчитанном на рынке услуг и ценных бумаг, не обладающих материально-продуктивным содержанием и виртуальным по сути. Слышим о конкурентности национальных экономик, но не говорится о катке глобализации, уничтожающем национальную промышленность в странах, сменивших вектор историко-политического развития с социалистического на капиталистический.

Кастельс ничего не говорит о монополярной структуре мире с тотальной гегемонией США, поддерживаемой не собственно технологическим превосходством, а в первую очередь печатным станком ФРС, военными базами по всей планете и авианосной группой 6-го флота. В связи с этим несомненным фактом странно выглядит утверждение социолога о безконфликтном «поликультурном основании» глобальной экономики: «Возникновение мощной, конкурентоспособной тихоокеанской экономики, а также новые процессы индустриализации и рыночной экспансии в различных частях мира расширили масштаб глобальной экономики, установив поликультурное основание экономической взаимозависимости» ^[3]. Глобализм не предусматривает никакой «взаимозависимости», поскольку есть право силы, а международное право постоянно попирается, как нет и столь привлекательно звучащего «поликультурного основания», а есть одно основание - американизм.

Недопустимой наивностью – в лучшем случае, и злонамеренной дезинформацией выглядит заявление Кастельса о причинах краха СССР: «Давление случая, тактические ошибки, политическая некомпетентность, внутренний раскол этатистских аппаратов управления привели к внезапному коллапсу советского коммунизма…» ^[3]. Это фантастическое «давление случая» называется холодной войной и продолжалось оно несколько десятков лет.

Все приведенные фрагменты оформлены в стилистике прямой интенциональности, правдивого и фактического описания дел, принявшей манипуляционную форму подтасовок, передергиваний и прямой неправды.

Теоретизация как таковая удается Кастельсу не лучше. В основу изменения общества он кладет революционные технологические сдвиги, и проводит прямое отождествление общества и технологий: «технология есть общество, и общество не может быть понято или описано без его технологических инструментов» ^[3]. Однако технологический базис не составляет всего содержания и смысла базиса производственного, где определяющую роль играют производственные отношения. Далее, в разделе 6.6, многообещающе озаглавленном как «Социальная теория пространства и теория пространства потоков» вводится определение пространства как выражения общества, он так и пишет: «Пространство есть выражение общества» ^[3]. Это может означать, что пространство выражает суть общества, как и то, что оно есть явление общества. И одно, и другое обосновать весьма трудно, если вообще возможно.

Пространственное описание общества характерно тем, что изначально вводится такой терминологический строй языка, которые позволяет, формально не погрешив против истины, избежать острых углов в теме существующих общественных отношений. Все будет выглядеть наукообразно и истинноподобно, но ничего не даст для конструктивного понимания реальных исторических изменений.

Но Кастельса, во всяком случае, нельзя упрекнуть в формализовано-схоластическом теоретизировании и терминологической эквилибристике. Второй тип аксиоматики, ведущей к мнимым понятийным конструкциям, более присущ собственно профессиональным философам.

В фарватере социологии Кастельса относительно ведущей роли концепта социального пространства для познания общественных отношений движется Качанов Ю. Л. ^[4]. Он утверждает, что «Конструируемый социологией социальный мир структурирован как пространство-время. Пространство социального мира есть геометрическое место событий» ^[4]. Правда, в марксовой концепции общества структурирование проходит по иному принципу, а время употребляется исключительно в инструментальном смысле как рабочее время, т.е. в обычном своем значении минут, часов, дней и т.д.

Качанов отмечает, что «нет единой «идеи» пространства-времени социального мира. Напротив, пространство-время открывается в социологическом исследовании как множество смыслов. Единичный концепт пространства-времени не может служить исходной точкой социальной науки» ^[4]. Но в таком случае мы теряем фокусирующую точку рациональной силы рассуждений, т.к. с самого начала предполагается некая россыпь смыслов и нет речи об их внутренней связи. Автор повторяет старую ошибку приверженцев соответствия форм времени и форм движения, приписывающих отдельное время и пространство физическому, химическому и прочим формам движения. Критика этого положения проведена в ^{[1; 2]}. Здесь же каждому смыслу сопоставляется свое пространство и время. Все мироздание в таком подходе превращается в несвязанный и разбалансированный хаос неких «сущих». И действительно, в тексте мы видим искомую несфокусированность и логическую неотчетливость, например, в следующем отрывке: «Социологический опыт обладает связностью в пространстве-времени социального мира в силу того, что он является различением. Пространственность-временность нельзя свести к социальной предметности или эмпирической фактуальности, потому что она не может быть ни воспроизведена, ни присвоена агентами. Иначе говоря, пространственность-временность есть нечто и нераспредмеченное и неопредмеченное социологическими практиками, однако получающее смысл лишь в перспективе опредмечивание/распредмечивание. Пространственность-временность играет в социальной науке роль необъективированного, поскольку социологические практики не в состоянии вызвать в ней и наследовать от нее такие изменения, которые были бы ей имманентно присущи: она не создается и не воссоздается в практике науки. В силу этого и социальные отношения, не могущие быть воспроизведенными в экспериментальной деятельности, выражаются, в том числе, через пространственное-становление-времени. При этом следует иметь в виду, что пространственно-временной горизонт есть совокупность всех возможных событий социального мира, поскольку они предопределены, оформлены и ограничены различением социальных различий, положенным как упорядоченность-изменчивость, принадлежность и необратимость последовательности событий» ^[4].

Каким образом можно быть тем и не тем и, одновременно, получать смысл в перспективе того и не того? Двойной узел противоречий, поистине гегелевского масштаба. А что есть «пространственное-становление-времени»? Слишком усложнено и витиевато выражено, чтобы оставить без пояснений. И что есть различение социальных различий? Да еще положенным в уже привычном формально противоречивом сопоставлении того и этого (упорядоченности-изменчивости)? Впрочем, автор далее раскрывает это: «Движение различия здесь-и-сейчас/там-и-теперь есть различение социальных различий. Другими словами, это движение различия «необъективированное/объективированное», понятого как научное производство упорядоченности-изменчивости социального мира» ^[4]. Можно констатировать, что раскрытие не состоялось. Сложное объяснено через еще большее усложнение. Также странно выглядит пассаж о «пространственно-временном горизонте», который есть попросту совокупность всех (!) событий. Получается, что все события находятся именно на горизонте, что невозможно в любых смыслах. Горизонт только мыслится и социальных событий на нем быть не может.

В приведенной статье видим невероятно большое количество казуистически выстроенных суждений на квадратный сантиметр текста, генезис которого который подпадает под определение второй аксиоматики. Возможно, в словах автора и есть смысл, в том числе и существенные прозрения, я вполне допускаю это без всякой иронии. Но надо взять на себя труд пояснить это в привязке к реально существующим социальным отношениям, назвать их, и показать, какое новое, более продуктивное объяснение они получают в контексте столь мудреного подхода.

К чести автора, его заключение по статье выдержано в совершенно нормальной, вполне научно звучащей тональности и, более того, оно абсолютно ясно и с ним надо полностью согласиться. Ключевая фраза в заключении, на мой взгляд, следующая: «Формализм, претендующий на звание теоретического, должен быть органично связан с научной практикой и истиной» ^[4]. Это, безусловно, корректное методологическое положение, должно быть воплощено в исследовании, хотя в данном случае оно просто декларируется.

Таким образом, мы видим, что существующий и стремительно растущий массив социо-гуманитарных текстов может быть критически форматирован не просто по неким идеологическим позициям, которые всегда можно не принять мировоззренчески и тем снизить принципиальность полемики до личностных предпочтений. Гуманитарный дискурс требует научного подхода в контексте выявления и точного определения содержательных обстоятельств, составляющих его исходную, аксиоматическую базу. Особое значение – в силу законов логики - эта процедура аксиоматической редукции приобретает как раз в установлении мнимых посылок, ведущих к тем или иным истинностным деформациям предлагаемых суждений, выводов и формулировок. Любое исследование, претендующее на научность, необходимо сопровождается собственным критическим выявлением своих же оснований. Если же эта важнейшая часть методологии оказывается упущенной, то и сам текст должен относиться к жанру, например, беллетристики или «точки зрения», но никак не научного анализа.