Library of philosophy of the anti-language: definition of anti-language in interpretation of H. Wirth and A. G. Dugin

Nilogov Aleksei Sergeevich PhD in Philosophy Current Member (Academician), Moscow Academy of Philosophy of Economy; Chairman of South-Siberian Historical-Genealogical Society (Abakan), Member of Russian Genealogical Federation, Head of Laboratory of Genealogical Research, Khakass Scientific Research Institute of Language, Literature and History 655017, Russia, respublika Khakasiya, g. Abakan, ul. Shchetinkina, 23, kab. 23 nilogov1981@yandex.ru Other publications by this author

Термин «антиязык» ^[1] встречается в отечественной гуманитарной науке не только у палеопсихологов (Поршнев), философов (Гиренок), филологов (Эпштейн), но и у традиционалистов – например, в книге А. Г. Дугина «Знаки Великого Норда» ^[2], которая является расширенной и дополненной редакцией книги о нордическом эзотеризме – «Гиперборейская теория» ^[3].

Так, советский антрополог Б. Ф. Поршнев не даёт самостоятельного определения для антиязыка, а через посредство советского языковеда Н. Я. Марра, автора яфетической теории, использует данный термин для принципиального различения доязыкового и протоязыкового состояний, отрицая тем самым реконструкцию гипотетического ностратического языка, якобы лежавшего в истоке всех современных человеческих языков ^{[4, с. 42–43]}. Согласно российскому философу Ф. И. Гиренку, антиязык служит для непонимания, то есть он предназначен для понимания внутри уже-смысла, тогда как язык появляется в качестве защиты уже-смысла от понимания извне (^{[5, с. 126],[6, с. 42],[7]}). Данная трактовка антиязыка, на наш взгляд, ближе всего соответствует определению австралийского лингвиста М. А. К. Халлидея, который, собственно говоря, и ввёл в языковедческий оборот сам термин «anti-language» ^[8]. Американо-российский филолог М. Н. Эпштейн определяет антиязык как «пропагандистский язык, направленный на передёргивание реальности и подтасовку понятий в интересах языкового субъекта» ^[9].

В своём новом труде А. Г. Дугин обращается к сочинениям немецкого профессора, руководителя загадочной «Аненербе» (от нем. Ahnenerbe – наследие предков), – Германа Вирта (1885 – 1981). Исследуя историю бытования понятия «антиязык», мы решили обратиться и к дугинско-виртовской трактовке, излагаемой во второй главе «Гиперборейская теория и метафизические принципы».

Глава начинается с параграфа «Люди-звери и люди-боги», где постулируется радикальное онтолого-гносеологическое противопоставление двух расовых типов – нордической расы как расы Субъекта и гондванической расы как расы Объекта (ср. с довольно маргинальной концепцией отечественного антрополога Б. А. Диденко о кардинальной типологии людей ^[10]). Мы, конечно, отдаём себе отчёт во всей поверхностности подобных антропологических дистинкций, тем более что современная научная генетика доказала родство всех живущих людей, однако в рамках избранной текстологии мы осуществим посильную деконструкцию дугинского произведения.

Итак, приведём соответствующую цитату, где речь идёт о языке/антиязыке: «То же самое происходит и в сфере языка – сокровищнице мысли. И здесь Человек-зверь разрывает теургическую связь между называемым предметом – языковым и сверхпредельным архетипом, наконец, Богом-Словом («Бог есть начало того языка»), связь, составляющую основу сакрального языка гиперборейцев. Космический годовой архетип, из которого развились слова и звуки в Арктогее, раздробился в сознании Человеков-Объектов до чистых фрагментов – «слов», «грамматических конструкции» и т. д., которые имели либо сугубо конкретный, либо абстрактно-методологический характер – вне интегрального строя – Великого праязыка расы Севера. Естественно, Человек-зверь не создаёт язык. Он его узурпирует, как попугаи или сороки. Но, в отличие от говорящих птиц, он пародирует на «горизонтальном уровне» абстрактную логику, в истинном языке имеющую вертикальный характер связи между собой различных онтологических, иерархических пластов. В принципе же язык человеко-зверей – это солипсический произвол (человеко-зверь не имеет и не хочет иметь ни малейшего представления о том, почему эта вещь называется так, а не иначе, а значит она теоретически может быть названа по-другому) и подчинение языковых концепций грубой конкретике вещей – коль скоро язык у человеко-зверей вспомогателен и вторичен по отношению к предметам. Такой язык не просто не-язык, а антиязык» ^{[3, с. 81]}.

Столь нарочитая антропологическая дискриминация Вирта-Дугина, тем не менее, солидаризируется с достаточно политкорректными определениями антиязыка, например, в трактовке М. Халлидея (антиязык как субъязык представителей субкультур) и интерпретации М. Н. Эпштейна (антиязык как пропагандистский язык). Лингвистически термин «анти-язык» принадлежит выше упомянутому австралийскому лингвисту М. А. К. Халлидею (1976), обозначая язык маргинальных социальных групп в качестве разновидности арго (криптолект) ^[8]. Префиксоид «анти-» в данном термине носит отрицательный (пейоративный) коннотат, однако он не покрывает всех значений и смыслов, контекстов и подтекстов, ассоциаций и аллюзий, которые мы вкладываем в концепт антиязыка. Отрицательность как противопоставление может оказаться чисто формальной, скрывая то аутентичное содержание, которое необходимо скрыть от посторонних ушей, чтобы сохранить его подлинность. Другими словами, индивидуальный (солипсический) язык как антиязык может быть специально создан как раз для того, чтобы огородить «собственную объективную реальность» от внешнего нежелательного вмешательства, что и проявляется в явлении субкультуры и субъязыка. Также данный термин мы встречаем в книге английского математика, психолога и технолога Д. Г. Беннета (1897 – 1974), который в вышедшей посмертно в 1978 году книге «Трансформация» ^[11] целый параграф посвятил так называемой бессловесной коммуникации (см.: ^[12]).

Виртовско-дугинское понимание сводится, пускай и к сакральному, однако и к традиционно трактуемой в лингвистике дихотомии – потребительское/творческое владение языком. Мы допускаем тот факт, что весь вопрос сводится именно к эзотерическому подтексту, ведь даже американский лингвист Н. Хомский не претендовал на критику столь откровенного лингворасизма, как у Вирта-Дугина, вводя понятия лингвистической компетентности и свободного языкового творчества. Согласно последним любой носитель естественного человеческого языка всегда применяет его непохожим образом, комбинируя новые значения и смыслы, однако и точка зрения Вирта-Дугина имеет право на своё паралингвистическое существование. Несмотря на явный лингвистический расизм авторов, особенно в эпоху тотальной толерантности (ср. с таким авторским неологизмом, как «тоталерантность») и политической корректности, лингвофилософские шансы у данной концепции отнюдь не нулевые, сродни паралингвистическим штудиям, а главное – она может стать предметом изучения в рамках такого нового научного метода, как криптофилология ^[13] (см. также: ^[14]). Криптофилология, разрабатываемая российским филологом В. Н. Базылевым и его школой, занимается собиранием, описанием, анализом и интерпретацией этногенетических нарративов, которые созданы в рамках духовно-практического знания – языковедческого творчества так называемых лингвофриков, которых академическая лингвистика игнорирует или неохотно критикует (например, А. А. Зализняк) ^[15].

Но вернёмся к пассажу Вирта-Дугина о языке/антиязыке. Под антиязыком понимается овеществлённое, потребительское, сиюминутное использование языка, никак не связанное с его истинной сущностью. Несмотря на то, что всегда существуют лингвистическое большинство (языковые обыватели) и лингвистическое меньшинство (языковые творцы – научные работники, писатели, поэты, филологи), не всё так очевидно, как кажется. Но Вирту-Дугину так не кажется, поэтому их вывод безапелляционен: «В реальности Человек-Субъект реализует своё световое измерение через особое свойство – Разум. Разум в нордическом смысле – это способность привести каждый элемент наличного космоса (или комбинацию таких элементов) к единой духовной парадигме, в которой данный элемент откроется не как нечто самостоятельное и самотождественное, но как идеовариация Принципа. Можно сказать, что Разум – это способность реально возводить вещь к её духовной первопричине, освобождать её тонкую эссенцию из-под гнёта конкретности. Но коль скоро Субъект наделён разумом и в познании его цель – привести вещь к Принципу (Богу-Отцу), то фактически процесс сознания является процессом «введения вещи внутрь Субъекта» с последующей «переправкой» ещё выше или, точнее, ещё глубже к Богу-Отцу. Человек-Субъект через разум «связывает» вещи с их истоком. Само же содержание разума – идеи – и является промежуточной сферой между внешним космосом и Богом-Отцом. Поэтому Человек-Субъект – это человек-идея, человек-мысль, человек-связь-с-Истоком» ^{[3, с. 79]}.

Проходит ли расово-лингвистическая делимитация-дискриминация Вирта-Дугина по сущностному критерию – созиданию языка (логосизация, по С. Н. Булгакову ^[16]) – или она искусственным способом высосана из пальца?.. По Вирту-Дугину, «настоящая оппозиция никогда не возникает просто между одним и другим. Она наличествует лишь там, где сталкивается подлинное и пародийное, реальное и иллюзорное» ^{[3, с. 79]}. Однако в этом ли суть расового дуализма, ведь Человек-Субъект изначально полагается как настоящий, а другой – Человек-Объект – как поддельный? Видимо, вся путаница у Вирта-Дугина возникает на уровне различения контрарного и контрадикторного: «Человек-зверь – это не только нечеловек (как обычные звери), это античеловек. В нём вся имплицитная божественность Человека-Субъекта полностью превращена в свою противоположность, то есть в антибожественность, в максимум объектности, вообще возможной в этом мире» ^{[3, с. 79]}. И ещё пассаж: «Расовый дуализм, таким образом, имеет чётко онтологический, гносеологический и метафизический характер – в нём фиксируются оба полюса космоса: световой субъектный полюс (нордическая раса, Человек-Субъект, человек-царь) и тёмно-объектный полюс (гондваническая раса, Человек-Объект, человек-зверь). В принципе необходимость античеловека (человека-зверя) в рамках человеческого, или почти человеческого, типа определена синтетичностью этого вида, его центральностью, его всеобщностью, с необходимостью включающей в себя оба лимита космической дуальности. Физическое звероподобие Человека-Объекта, его неандертальский фенотип – знак инаковости. Частичная схожесть с нордическим, долихоцефалическим типом – знак имитации» ^{[3, с. 81]}. (Заметим в скобках, что современная научная генетика методологически далеко ушла от устаревшей терминологии расового антропогенеза, в которой кроманьонцы противопоставлялись неандертальцам как высшие представители рода homo – низшим, в то время как сегодня известно, что ДНК и тех, и других присутствует в геноме многих людей ^[17],[18].)

По мнению Вирта-Дугина, именно античеловеку и присущ антиязык, который представляет собой имитацию мысли и слова, их узурпацию, что приводит к усилению «расового греха», к забвению языка как дома Бытия (Хайдеггер) ^{[19, с. 192, 203]} (ср.: Ф. И. Гиренок: «Язык – не дом бытия, а проходной двор» ^{[20, с. 27]}), к преданию языковой традиции, к поруганию этимологии и исконных слов, к вырождению языковой картины мира, к сужению лингвистического горизонта, к закату национального Логоса: «Мысль – это качество Субъекта. Сущность её – в возведении конкретного предмета к световому архетипу, к идее и в конечном счёте к «Я», и далее через него к Богу-Отцу. При этом процесс мысли должен быть единым для всех уровней реальности, и «причинная энергия» перехода от конкретной вещи к световому архетипу влечёт за собой сразу же переход от архетипа к «Я», а от «Я» – к Богу-Отцу. В этом процессе снимается всякий гносеологический дуализм: Бог познаёт через Субъекта и далее через свет архетипов конкретику космоса, одновременно с растворением конкретного космоса через световой архетип Субъектом и выше Богом. И при этом это суть не два действия, а одно и то же. Пародия мысли в Человеке-Объекте открывается через неполноту самого процесса мысли, через его частичность, и поэтому единая божественная мысль расщепляется на две или более составляющих (например, переход конкретности к световому архетипу, но не далее, или даже к Субъекту, но не сквозь него – что сразу же отрицает и световое качество архетипа, и саму субъектность Субъекта). Так, расщеплённая спародированная мысль превращается в антимысль, в корень умственного недуга, в неизлечимое искажение интеллектуальных пропорций. Человек-Объект не мыслит, но имитирует мысль. Именно он создаёт через специфику своей противоестественной гносеологической позиции все варианты интеллектуального вырождения: от люцеферизма и солипсического произвола, через паганизм и политеизм вплоть до фетишизма и откровенного материализма» ^{[3, с. 80]} (см. также: ^[21]).

Расово-антропологическая проблематика, поднятая Виртом-Дугиным, с точки зрения лингвистического поворота в философии может быть сведена к вопросу об онтологическом (и расширительно – онтолого-гносеологическом) статусе слова/антислова. Под онтологическим статусом слова/антислова будем понимать то, каким образом и в каком качестве существует слово в естественном языке. Другими словами, является ли слово – словом или антисловом? Способно ли слово полностью воязыковляться, а если только частично, то каковы пределы такового воязыковления? Данные вопросы решаются в рамках методологического обоснования философии языка/антиязыка как нового междисциплинарного знания, чей предмет можно свести к изучению оснований и пределов семиотической номинации на человеческом языке и зависимости познавательного процесса от антиязыка (см.: ^{[22],[23],[24],[25],[26],[27],[28],[29],[30],[31],[32]}). Философия антиязыка занимается выявлением собственно и несобственно антиязыковых дискурсивных практик, то есть поиском таких классов антислов, которые по преимуществу невыразимы в естественном человеческом языке, а также критикой существующих способов коммуникации и сигнификации посредством естественного человеческого языка. Наша рабочая дефиниция антиязыка следующая: система (совокупность) классов антислов, которые представляют соответствующие области частично или полностью не поименованного бытия.

Положительным моментом традиционалистского понимания проблемы соотношения языка и антиязыка является имплицитная критика принципа «языковой компетентности», внедрённого в лингвистическую науку американским языковедом Н. Хомским. Впервые абстрактный термин «языковая компетенция» введён Н. Хомским в середине XX века для противопоставления конкретному термину «языковая способность»: «…мы проводим фундаментальное различие между компетенцией (знанием своего языка говорящим-слушающим) и употреблением (реальным использованием языка в конкретных ситуациях)» ^{[33, с. 9]} (ср.: Т. П. Оглуздина: «Согласно Н. Хомскому, он обозначает способность понимать и продуцировать неограниченное число правильных в языковом отношении предложений с помощью усвоенных языковых знаков и правил их соединения. Это подразумевает способность, необходимую для выполнения определённой, преимущественно языковой деятельности в родном языке. Согласно теории учёного, компетентный говорящий/слушающий должен: а) образовывать/понимать неограниченное число предложений по моделям; б) иметь суждения о высказывании, то есть усматривать формальное сходство/различие в значениях двух выражений» ^{[34, с. 91]}). По нашему мнению, языковедческая (не)компетентность вопреки Хомскому относится к определению языка лингвистов в качестве преждевременного объекта исследования с преобладанием речевых характеристик. Если лингвисты (не)компетентны в теории языка, выдавая свои дискурсивно-речевые практики за дискурсивно-языковые опусы, то остаётся только позавидовать той степени абстракции, на которую отважился российско-американский филолог Б. М. Гаспаров в своей гипотезе лингвистики языкового существования ^[35], сделав акцент на узусоцентричном понимании «естественного языка», чтобы монополизировать речь ради самой речи. Сформулируем нашу мысль другими словами: «В какой мере сам Хомский лингвистически компетентен, обосновывая доктрину лингвистической компетенции?»

Так уж получается, что один дискриминационный принцип («расовый дуализм») оказывается сподручным для анализа другого дискриминационного принципа («языковая компетентность»). Мы неоднократно разбирали последний, выдвинув контрпринцип «языковой некомпетентности», а точнее – «языковой (не)компетентности» («языковой компетентности/некомпетентности»). Его суть состоит в том, что невозможно гарантировать такое владение естественным человеческим языком, пускай и при оправдании понятия о свободном языковом творчестве того или иного носителя, которое бы не предполагало и некоторое лингвистическое невладение, неиспользование, неумение. На наш взгляд, изнанкой лингвистической компетенции является лингвистическая некомпетенция: не разные уровни компетенции, а разные уровни некомпетенции. Если носителю языка не удаётся вербализовать (традировать) свои мысли, то можно предположить, что он 1) пытается вербализовать чужие мысли своими вербальными средствами, 2) пытается вербализовать свои мысли чужими вербальными средствами, 3) пытается вербализовать чужие мысли чужими вербальными средствами. Не существует никакой трудности в том, чтобы вербализовать свои мысли собственными вербальными средствами, поскольку принцип лингвистической некомпетентности предполагает свою разновидность – принцип индивидуальной (аутистической) лингвистической некомпетенции, согласно которому конкретный носитель языка в некоторой степени некомпетентен в освоении языка (ср.: гипотеза индивидуальной (аутистической) лингвистической относительности, согласно которой конкретный носитель языка неприспособлен к проживанию в мире, не сформированном его системой индивидуального языка, его матрицей индивидуального языка, наложенной на принцип индивидуальной (аутистической) лингвистической некомпетентности и презумпцию индивидуального (аутистического) непонимания).

Принцип лингвистической некомпетенции соотносится с понятием лингвистической компетенции как родовое и видовое понятия. Принцип лингвистической некомпетенции означает невозможность панлингвизировать мир, облечь/обречь в слова все возможные и невозможные мысли, смыслы, значения, все «нивозможные» означаемые. Солипсически выражаясь, наша лингвистическая некомпетентность больше, чем ваша, что даёт нам санкцию на следующее заявление: «Наше знание естественного русского языка настолько совершенно, что мы можем позволить себе косноязычно общаться с вами до конца вашей и нашей жизни. Никто не может упрекнуть нас в нашей лингвистической некомпетентности, но если вы ссылаетесь на трудности при выражении в языке тех или иных мыслей, то пеняйте на самих себя. В этом случае ваша лингвистическая некомпетенция недостаточно развита, ведь она может быть парализована только косностью вашего же мышления, ибо ваше жалкое оправдание тормозит пролиферационное развитие языка (Ко-Фейерабенд)!»

Отсюда и – метод пролиферационного развития языка. Отсюда и – легитимная лингвистическая дискриминация (лингвизм), оценивающая ваши традитабельные способности. Если вы не в состоянии перевести ваши мысли в языковую оболочку, то мы вам откровенно отвечаем: «Такова ваша лингвистическая некомпетентность! У нас нет проблем с языком, это у языка проблемы с нами!» Но прежде этого скоропалительного парирования нам нужна ваша словесно-оформленная мысль, наше незнание языка (всё тот же принцип лингвистической некомпетенции) существенно отличается от вашего незнания языка и вашего принципа лингвистической некомпетентности (принцип индивидуальной лингвистической некомпетентности). Ваш языковой опыт беднее нашего языкового опыта, поскольку ваш индивидуальный язык менее индивидуален, – менее аутистичен, – нарочито контекстуален, – поверхностно подтекстуален, – соответственнее той или иной языковой ситуации. Ваше плохое знание языка менее комбинаторно, ваши словообразовательные модели устарели, ваши языковые навыки атрофировались, вы довольны вашим узуальным статусом, жернова ваших глубинных синтаксических структур, порождающих язык прямиком в контекстуальность, готовы перемолоть не одну тонну словесной руды и извинить любой языковой плагиат – нормальное использование языка, носящее новаторский характер.

Но, доводя аргументацию до полного абсурда, а не заигрывая в релятивизм, можно сформулировать и так: языковая некомпетенция предполагает безупречное невладение языком, то есть стремление свести на нет врождённую способность человека к усвоению языка. Языковая некомпетентность преследует разрушение устойчивых грамматических структур – так называемую органическую форму языка, а её идеалом является органическая праформа языка – прецедент языка в мире (ср.: Л. Витгенштейн: «Границы моего мира означают границы моего языка» ^{[36, с. 56]}).

Держа в уме эзотерическую трактовку антиязыка Вирта-Дугина, хотелось бы чётче сформулировать проблему предела номинации (именования) бытия, поставленную с точки зрения семиотических возможностей современного естественного человеческого языка, которая на первый взгляд может показаться недостаточно надуманной, то есть скоропалительной в своих причинах, которые заведут нас в дебри лингвогенеза, тогда как ещё совсем недавно антропогенез был тесным образом связан с онтогенезом. Упомянув тезисы М. Хайдеггера и Ф. И. Гиренка о сущности взаимоотношения языка и бытия, мы вышли на фундаментальную проблематику мировой философской мысли, обнажив наличные методологические решения – от лингвистической философии до когнитивной лингвистики.

Например, понятие о языке самого бытия, о котором Хайдеггер создал целую контрабандную онтологию ^[37], требует не столько постоянного вопрошания, заквашенного на экзистенциалистской рецептуре, сколько постоянного отвечания (а не ответственности), подчас спрашивающего больше, чем безответственное вопрошание, – отвечания на ещё не поставленные вопросы с тем, чтобы не сводить язык бытия к символам, предполагающим как недосказанное, так и сверхсказанное (Гиренок). Если язык бытия является по преимуществу асемиотическим, из которого вовсе не следует бинарного индетерминизма, то его постижение претендует на доаутистический характер, предвзятый в собственной автореферентности, а значит на нём возможна подлинная бессмыслица, представляющая собой раз и навсегда высказанное, причём существующее как в потенциальной, так и актуальной форме.

Концепты «недосказанное», «сказанное» и «сверхсказанное», авторизованные Гиренком (см.: ^[5],[6]), принадлежат если не семиотическому, то сверхсемиотическому пониманию естественного человеческого языка, при котором недосказанное отсылает к сверхсказанному по уже традиционной логике восполнительности (когда сверхсказанное предшествует как недосказанному, так и сказанному), ведь в противном случае может возникнуть методологическое отождествление недосказанного и сверхсказанного, множащееся в таких абракадабрах, как недосказанное сверхсказанное и сверхсказанное недосказанное. С другой стороны, Гиренок воспроизводит типологический подвох о недосемиотическом, тогда как его по-фрейдистски семиотическое желание вытеснено в область досемиотического, менее онтологизированного, а потому более приближенного к языку бытия, на котором мистериальное по дефиниции определено. Чтобы избежать косности готовых значений на языке бытия (в виде засилья истины), требуется семиотизация, плодом которой может стать тот или иной естественный человеческий язык, чья естественность по-прежнему составляет философский камень преткновения, поскольку естественность отрицает не искусственность, а отсутствие последней, в то время как на известных нам естественных языках отрицается именно формальность (частично реализованная в формализованных языках, поскольку их этимология насквозь оестествлённа), а утверждается «изначальное опоздание» смыслов к несинхронизированным означающим, с чем связана потребность в настоящем языке бытия, не обременённом семиотическим балластом произвольности языкового знака. Возможно, что проблематизация естественности человеческих языков укоренена в амбиваленции существования/несуществования языка бытия и его изводов, среди которых может не оказаться ни одного из когда-либо существовавших, ныне существующих или будущих человеческих языков. Таким образом, язык бытия выступает продуктивной философемой для восполнительных онтологизаций наподобие хайдеггеровской. Естественный характер человеческого языка указывает на технически-терминологическое противопоставление неформализованных и формализованных языков, тогда как чистая естественность до сих пор не отрефлексирована и может быть отнесена скорее к гипотезе божественного происхождения языка, созданного в соответствии с естеством человека. Однако естественность человеческого языка может быть отождествлена и с постановкой под вопрос языка бытия, в отношении которого уже сложились богатые философские апокрифы: если с помощью известных нам человеческих языков удастся опровергнуть существование языка бытия, то тем самым мы подтвердим их естественный статус, заключающийся в самопроизвольном забвении всего сущего, а также оправдаем существование естественного антиязыка как основы языковости. Язык бытия выдаёт себя в качестве языка истины, поскольку имеется его носитель, для которого мир присутствия и мир присутствующего нерелевантны до отождествления, в то время как язык истины служит им субъязыком обыденного непонимания – средством приобщения к границе неразличания (non-différance).

Лингвистическая тайна о языке бытия укоренена в пансемиотизме, согласно которому язык истины представляет собой набор вечных значений (или смыслов), не подлежащих никакой ревизии. Потому-то мы вновь попадаем в ловушку борьбы с сингулярностями и тотальностями, бегством из которой предопределён весь наш поиск языка бытия. Когда философия наконец-то отказалась от языка истины, в ней произошёл известный антропологический поворот, физиологические контуры которого по-прежнему выжидают на горизонте антропогенеза: на смену языку истины пришёл язык дословного (Гиренок), ещё больше разнузданный в своей экстравертивной форме лингвистической некомпетентности (владение языком, недостаточное для нужд философии, которое в качестве алиби выдаётся за его редукцию до внеязыковых когитальных практик). Язык дословного претендовал на монополию смыслов, чьё существование не нуждается в вербальном опыте, однако его потеснил антиязык (Нилогов), показавший методологическую несостоятельность дословного мыслецентризма путём сведения недосказанного и сверхсказанного к бинарному принципу лингвистической компетенции/некомпетенции. Конечно, языковой консерватизм философии ни на минуту не упускает реванша реабилитировать фантом языка истины то в виде языка бытия (Хайдеггер), то в виде языка дословного (Гиренок), против последнего из которых даже у В. В. Бибихина есть свои доводы: «Что мысль есть в своём существе слово, ещё не значит, будто она имеет право пользоваться готовыми словами. Скорее наоборот» ^{[38, с. 19]}, «Если язык имеет отношение к миру, то в целом, как мир в целом, он может не иметь расшифровки и не поддаваться мысли» ^{[38, с. 22]}.

«Ждёт ли аналогичная участь постулируемый нами антиязык?» – вопрос не праздный, но и не риторический, поскольку требует целый ряд уточняющих вопрошаний: «В какой мере язык истины невыразим на естественном языке?», «Что такое автореференция невыразимого?», «Не является ли антиязык эволюционным продолжением языка, которое должно революционизироваться в язык телепатии?», «Существует ли невыразимое на языке бытия (и одновременно на антиязыке)?», «Что представляет собой язык невыразимости?», «Каковы последствия абсолютной выразимости/невыразимости?», «Возможно ли языку бытия привить принцип «изначального опоздания», когда онтийные смыслы будут отставать как от средств выражения, так и от средств невыразимости?»

По нашему мнению, язык бытия проблематизирован в философии настолько несовершенно, что философия языка как её частная дисциплина по-прежнему узурпирована логическими семантиками и прочими логицизмами, которые нашли в ней своё пристанище после деконструктивистской критики логоцентризма. Мы считаем, что метафизические корни философии следует раскапывать исключительно в философии языка как одной из составных частей более общей институции – философии антиязыка. Язык бытия, или именной язык, – это язык вещей и их названий, – язык, с которого можно считать тайны вещей самих по себе. Пока методологическая чистоплотность всё ещё распространяется на аутистичную (аутентичную) кантовскую терминологию, естественный человеческий язык является вещью самой по себе на языке бытия. Чтобы разгадать его код, мало быть лингвистически искушённым или примкнуть к хайдеггерианству: для столь безответственной задачи требуется проследить онтологическую этимологию языка, а не играть в языковые игры с невежественными антиязыковыми реконструкциями, потроша этимологические словари в надежде нарваться на следы языка бытия, всего лишь сталкиваясь с таким классом антислов, как праформологизмы ^[39]. Если подвести неутешительный итог хайдеггерианства, то окажется, что любители этимологософствования всё время имели дело не с артефактами языка бытия, а всего-навсего с бытием естественного языка, прото-письменную структуру которого удалось вскрыть лишь французский философ Ж. Деррида ^[40], но и ему с не менее невежественными последствиями для прото-структурализма. Бытие естественного языка – это семиотическая тень, в прохладе которой хорошо укрываться от когнитивных диссонансов (герменевтика), интенционального хаоса знаков (феноменология) и лингвистических компетенций (хомскианство). Однако мы пойдём другим – антиязыковым – путём.

Подводя предварительный итог нашим антиязыковым интерпретациям, спровоцированным гиперборейской доктриной Вирта-Дугина, мы хотим отметить тот факт, что проблема языка/антиязыка, несмотря на лингвистический и антилингвистический повороты в философии – от традиционализма до постмодернизма, – является тем онтолого-гносеологическим стержнем, благодаря которому человечество может нериторически вопрошать к бытию на его собственном языке, пробиваясь сквозь сущее к самой сути.