On the question of distinction between the notions of “collaborationism” and “collaboration” with regards to the practice of cooperation of the Soviet citizens with the German occupants during the Great Patriotic War

Fomin Aleksei Anatol'evich External doctoral candidate, the department of History of State and Law, Ural State Law Academy 620000, Russia, Yekaterinburg, Akademika Shvartza Street 10, unit #3 fomin.alex81@mail.ru Other publications by this author

В ходе Великой Отечественной войны на оккупированной территории оказалось около 40 % населения Советского Союза. Только в РСФСР были полностью или частично оккупированы двенадцать краев и областей. Общее количество населения СССР, вынужденного прожить под гитлеровской оккупацией два, а то и три года, составило не менее 80 миллионов человек, из них населения РСФСР — около 30 миллионов^{1[1, с. 7]}. В ходе этого среди части населения возникло такое явление, как коллаборационизм.

В словаре иностранных слов понятие «коллаборационист» объясняется следующим образом: «(от франц. collaboration — сотрудничество) изменник, предатель родины, лицо, сотрудничавшее с немецкими захватчиками в оккупированных ими странах в годы Второй мировой войны (1939-1945)»^2[2].

Понятие «коллаборационизм» именно в таком негативном плане стало употребляться после капитуляции Франции в 1940 году на встрече Гитлера и главы французского государства маршала Петена в Монтруа. На ней стороны провозгласили коллаборационизм в качестве политического принципа в своих взаимоотношениях. В понятие «коллаборационизм» стороны внесли для побежденной Франции сугубо политический смысл абсолютной военно-политической и экономической капитуляции перед гитлеровской Германией

Еще в годы Первой мировой войны термин «коллаборационизм» стал приобретать подобную трактовку и употребляться отдельно от слова «сотрудничество», обозначая только предательство и измену^{3[3, с. 8]}.

В советском праве отсутствовал термин «коллаборационист». В официальных документах, прессе и историографии для обозначения людей, сотрудничавших в различных формах с нацистским оккупационным режимом, обычно использовались понятия «предатель», «изменник Родине», «пособник оккупантов».

Сложный и противоречивый путь в изучении коллаборационизма за послевоенные годы прошла отечественная историография. Десятилетия, прошедшие после окончания Великой Отечественной войны, не избавили наше общество от преимущественно негативного эмоционально окрашенного восприятия практики контактов советских людей с фашистскими оккупантами. Дискуссия о правомочности применения термина «коллаборационизм» в тех или иных ситуациях и в отношении тех или иных граждан воюющей страны продолжается и поныне. Поэтому задача исследователей состоит в том, чтобы отыскать грань, отделяющую действительное предательство интересов Родины и своего народа от похожего на него внешне сотрудничества как вынужденной тактики поведения ради собственного выживания и сохранения жизни своим близким и родным, не причиняющей вреда коренным интересам Отечества.

Современные авторы выделяют различные виды коллаборационизма, наиболее обширный их перечень предложил Б.Н. Ковалев: военный, административный, идеологический, экономический, интеллектуальный, духовный, национальный, детский, половой^{3[3, с. 12]}.

Социальная база коллаборационизма оказалась наиболее широкой в первые месяцы оккупации, когда среди некоторой части населения еще существовала надежда на «освободительную» и «культурную» роль Германии в борьбе против сталинизма. Вместе с тем, в регионах Советского Союза, где социально-политические условия переплетались с острыми национальными проблемами, база коллаборационизма была, естественно, шире, и сам коллаборационизм нередко проявлялся в более экстремистских формах^{4[4, с. 472]}. Активное военное сотрудничество с немецкими властями было особенно характерно для представителей национальных меньшинств Советского союза, подвергшихся влиянию националистических настроений, рассчитывающих при помощи нацистской Германии обрести свою государственность^{5[5, с. 188]}. Речь идет прежде всего о Прибалтике, Западной Украине, республиках Кавказа и Крыма. В мононациональных странах Западной и Северной Европы в подобном виде коллаборационизм вообще не мог проявляться.

Наиболее активной формой взаимодействия советских граждан с врагом был военный коллаборационизм — оказание содействия противнику с оружием в руках. Острота социально-политических и национальных факторов, вызвавших к жизни коллаборационизм в СССР, неизбежно должна была определить и определила формы его проявления. Если в странах Западной Европы доминирующей формой был экономический и политический коллаборационизм, то в Советском Союзе он носил преимущественно военный характер. Военный коллаборационизм проявлялся в различных формах — служба в военных и военизированных формированиях, в полицейских структурах, в органах разведки и контрразведки^{3[3, с. 17]}.

Численность военных формирований коллаборационистов является предметом дискуссий, они могли насчитывать от 280-300 тысяч человек^6[6] до 1 миллиона человек^{7[7, 102-128]}, а по некоторым данным и до 1,5 миллиона^8[8].

Вместе с тем, в качестве одной из причин масштабности проявлений военного коллаборационизма, на наш взгляд, следует выделить тяготы военного плена. Трудно представить себе более трагичную ситуацию, чем та, в которой оказалось огромное число пленных советских солдат и офицеров. Уже в первые дни войны сотни тысяч военнослужащих Красной Армии оказались в немецком плену. Из общего числа советских военнопленных за весь период войны — 4 млн 59 тыс., только на 1941 год приходится 2 млн, человек^{9[9, с. 246]}.

В то время, как другие воюющие страны через Красный Крест помогали своим пленным, наша страна отказалась от связи с военнопленными через эту международную организацию, бросив миллионы соотечественников на произвол судьбы. Это стало весьма подходящим поводом для ужесточения немцами обращения с советскими военнопленными и активизации антисоветской пропаганды среди них и населения оккупированных территорий Советского Союза. В декабре 1943 года СССР вообще прекратил контакты с международным Комитетом Красного Креста^{5[5, с. 187]}.

Государственно-политическое руководство СССР отказалось от подписания Женевской конвенции «Об обращении с военнопленными» 1929 года, которая с 1934 года являлась в Германии имперским законом, обязательным для исполнения. В соответствии с положениями Конвенции немецкие солдаты были обязаны защищать пленных от насилия, заботиться об их содержании, обеспечивать письменные контакты с их семьями^{10[10, с. 40]}.

Неподписание Советским Союзом указанного международно-правового акта дало формальный повод немецкому руководству не выполнять его требования в отношении советских военнопленных.

Таким образом, попавшие в плен красноармейцы оказались не только без помощи с Родины, но и без какой-либо международно-правовой защиты, в результате они содержались в невыносимых условиях и подвергались жесточайшему фашистскому террору. П.М. Полян рассчитал так называемый «индекс дожития» у военнопленных. Из красноармейцев, взятых в плен в 1941 году, к концу войны уцелело 20 %, из пленных в 1942 году — 27 %^{5[5, с. 187]}.

Значительную роль в развитии военного коллаборационизма сыграло то, что плен приравнивался советским законодательством к измене Родине.

Закон об измене Родине был издан ЦИК СССР 8 июня 1934 года в дополнение Положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления)^11[11]. Содержание закона об измене Родине вошло в УК РСФСР в качестве ст. 58-1 «а» («Измена Родине»), 58-1 «б» («Измена Родине, совершенная военнослужащим»), 58-1 «в» («Ответственность совершеннолетних членов семьи военнослужащего») и 58-1 «г» («Недонесение об измене»)^12[12].

Согласно диспозиции ст. 58-1 «а» УК РСФСР объективная сторона измены Родине включала «действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу». Данный перечень действий являлся примерным. На это указывает использование при описании объективных признаков слова «как-то», после которого идет перечисление изменнических действий. Подтверждением этому служит и соотнесение данной нормы с положением ст. 133 Конституции СССР 1936 года, в которой в качестве акта измены Родине было указано вообще всякое нанесение ущерба военной мощи государства^13[13]. При этом, характерно, что такого широкого понимания круга изменнических действий придерживались и официальные комментарии советского законодательства исследуемого периода^14[14].

Подобный подход описания признаков измены Родине, допускавший расширительное толкование данной охранительной нормы, наряду с возможностью применения аналогии закона, предусмотренной ст. 16 УК РСФСР, способствовал отнесению к предательству любых форм контактов с врагом советских граждан, в том числе военнопленных.

Период Великой Отечественной войны охарактеризовался усилением борьбы с изменниками Родине, шпионами и другими опасными государственными преступниками. При этом уголовное законодательство СССР и союзных республик формально не подверглось изменениям или дополнениям. Новые правовые инструменты борьбы с противоправной деятельностью советских граждан, изменивших Родине, нашли отражение в ряде чрезвычайных законодательных актов.

Так, в условиях, когда Конвенция о военнопленных была не в состоянии защитить солдат и офицеров Красной армии, в СССР был издан Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной армии от 16 августа 1941 года № 270 «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия»^15[15]. В документе приводились примеры того, как многие генералы и офицеры, оказавшись в окружении, сохраняли стойкость и дух мужества. Но вместе с тем имели место случаи, когда отдельные генералы и офицеры проявляли трусость и предпочитали дезертировать к врагу. В приказной части Ставка обязывала «всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава», а их семьи подлежали «аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров». В приказе отмечалось, что «если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен — уничтожать их средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи».

Таким образом, позиция советского руководства, приравнивавшая всех пленных к изменникам, подтолкнула многих идти на вынужденную коллаборацию с немецкими властями. Становясь военным «добровольцем», вне зависимости от мотива своего поступка, военнопленный формально совершал государственное преступление.

Советские органы пропаганды всячески пытались настроить общественное мнение таким образом, чтобы бойцам на фронте и населению в тылу и на оккупированных территориях было понятно, что сдача в плен является актом предательства. В свою очередь нацистская пропаганда оказывала огромное влияние на военнопленных^{10[10, с. 44]}. Советский боец, оказавшийся в немецком плену, кроме огромного физического напряжения, голода и холода, испытывал на себе еще и колоссальное давление антисоветской пропаганды, раскрывающей, в том числе, официальную позицию советского руководства к военнослужащим, попавшим в плен.

Однако, находясь в экстремальных условиях, немало советских военнопленных осталось патриотами и не прекратило борьбу против врага. Многие из тех, кто сумел вырваться из вражеского плена, стали инициаторами образования партизанских отрядов или командирами подразделений в уже действовавших отрядах на территории СССР и других оккупированных стран. Множество советских военнопленных оставалось непокоренными в гитлеровских лагерях.

Особое место в ряду известных форм коллаборационизма занимает его проявление в гражданской сфере. В отличие от военного коллаборационизма, в котором приняли участие три основные категории советских граждан — советские военнопленные, дезертиры и перебежчики из партизанских отрядов и РККА, гражданское население оккупированных областей, в гражданских коллаборационистских процессах была задействована в основном последняя категория граждан СССР^{1[1, с. 27]}. Подобное сотрудничество наших граждан с противником в период оккупации стало довольно масштабным. Так, по данным ряда исследователей, в гражданской сфере с оккупантами сотрудничало около 22 миллионов граждан СССР^{9[9, с. 214]}.

Спектр мотивов гражданского коллаборационизма был достаточно широк — от искренних антисоветских убеждений и, как отмечалось выше, надежды на «освободительную» миссию Германии (особенно в первоначальный период оккупации в условиях ее дифференцированной политики в отдельных регионах) до соображений практической целесообразности, порожденных сложившейся обстановкой.

Однако большинство исследователей едины во мнении, что в основном гражданский коллаборационизм носил вынужденный характер, когда коллаборационисты руководствовались в своем выборе не политическими мотивами, а необходимостью выживания в экстремальных условиях войны и оккупации^{1394[1, с. 30-31; 3, с. 12; 9, с. 261; 4, с. 471]}. Страх перед оккупантами, с одной стороны, и давление нацистской пропаганды, внушавшей, что советская власть больше не вернется, — с другой, заставляли гражданское население изыскивать способы существования. При этом, следует отметить, что на протекание коллаборационистских процессов в условиях Советского Союза влияло то, что СССР на протяжении всей войны оставался единственной страной в Европе, в которой оккупированной противником оказалась только часть ее территории. Это сдерживало намерение граждан сотрудничать с оккупантами. Надежда на изгнание немцев особенно окрепли, когда в начале 1943 года в войне произошел перелом в пользу Красной армии и ее союзников.

Проявления гражданского коллаборационизма, также как и его мотивы, были неоднородны — от административного, близкого по своей природе к коллаборационизму военному, до бытового (штопка белья, стирка и т.д.). В связи с этим, разграничение коллаборационизма как предательства и сотрудничества как вынужденной тактики выживания представляется наиболее обоснованным именно на уровне гражданской коллаборации.

Через 10 лет после окончания Великой Отечественной войны 17 сентября 1955 года Президиумом Верховного Совета СССР был принят Указ «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.». Согласно этому документу амнистия применялась «в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами»^16[16].

29 июня 1956 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей»^17[17]. В документе осуждалось применение к ним необоснованных репрессий и предлагалось распространить Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии от 17 сентября 1955 года и на бывших военнопленных, осужденных за сдачу в плен. Впоследствии подавляющее большинство из них было реабилитировано, им восстановлены воинские звания и пенсии. Военнопленные, получившие ранения или совершившие побег из плена, награждались орденами и медалями. Только в период с 1956 по 1959 гг. было награждено 70 тысяч бывших военнослужащих, из них 11500 — офицеры^{4[4, с. 459]}.

М.И. Семиряга в своем фундаментальном исследовании коллаборационизма рассматривает контакты советских граждан с врагом не как банальное предательство, а как социально-политическое явление. Исследователь обращает внимание на разграничение понятия «коллаборационизм», которое в годы Второй мировой войны приобрело самостоятельное значение, став синонимом осознанного предательства и измены, и понятия «сотрудничество», которое стало обозначать лишь вынужденные и неизбежные в условиях оккупации контакты и связи между населением и оккупантами^{4[4, с. 5]}.

Действительно, не любое сотрудничество с врагом можно квалифицировать как коллаборационизм. В противном случае коллаборационистами могли бы считаться все народы оккупированных стран, в том числе и 80 миллионов советских граждан, ведь они, находясь под властью оккупантов, не могли не взаимодействовать или даже не сотрудничать с ними в каких-либо формах.

В выработке критериев разграничения сотрудничества и коллаборационизма как предательства отдельные авторы обращаются к типологизации коллаборационизма в зависимости от мотива контактирования с врагом^{5[5, с. 187]}. Предложенный прием выделяет «сознательный» коллаборационизм, связанный с неприятием по каким-либо причинам советского государства и осознанным желанием содействовать оккупантам, и коллаборационизм «вынужденный», порожденный внешними по отношению к субъекту обстоятельствами. Именно этот последний коллаборационизм предлагается оценивать в качестве особого явления — сотрудничества. В этом случае в качестве главного критерия отделения сотрудничества от коллаборационизма рассматривается такой мотив, как необходимость выживания.

Безусловно, действия советских граждан, которые добровольно сотрудничали с немецко-фашистскими властями в годы Великой Отечественной войны, независимо от их субъективных намерений, которые, по их мнению, оправдывали сотрудничество с врагом (например, неприятие существующего в стране политического режима, борьба против сталинизма), являются проявлениями именно коллаборационизма. Такие действия, в независимости от мотивов коллаборационистов, ослабляли усилия советского народа в борьбе против злейшего врага человечества — германского фашизма.

Вместе с тем, определение коллаборационизма только как осознанного и добровольного сотрудничества хотя и характеризует сущность данного явления, но не раскрывает все его стороны, и поэтому в силу своей неполноты не может быть использовано в качестве единственного критерия разграничения коллаборационистских проявлений и сотрудничества, не связанного с предательством. Коллаборационизм, по нашему мнению, проявляется также и в форме вынужденного сотрудничества, лишенного какой-либо «оправдывающей» морально-идейной основы, но причиняющего вред интересам Родины. В связи с этим, справедливым представляется подход М.И. Семиряги, который к коллаборационизму относит «содействие в военное время агрессору со стороны граждан его жертвы в ущерб своей родине и народу»^{4[4, с. 815]}. Таким образом, волевые критерии (добровольность либо вынужденность), субъективные намерения (цели и мотивы в их разнообразии), на наш взгляд, не являются основными признаками коллаборационизма, но они, безусловно, существенно дифференцируют формы его проявления, поэтому в обязательном порядке подлежат учету как при морально-нравственной, так и при уголовно-правовой оценке тех или иных действий коллаборационистов.

Таким образом, анализ социальной и политико-правовой природы проявлений коллаборационизма в СССР в годы Великой Отечественной войны, по нашему мнению¸ позволяет сделать вывод о том, что в условиях оккупации нашей страны деятельность коллаборационистов, осознанно и добровольно перешедших на сторону врага и воевавших на стороне Германии против своего Отечества с оружием в руках, или используя свой интеллект,должна быть охарактеризована как измена Родине и в уголовно-правовом, и в нравственном смысле. Безусловно, не является предательством вынужденное сотрудничество ради физического выживания, не причиняющее ущерба ее интересам. Вместе с тем, необходимо помнить, что переход от жизненно необходимого сотрудничества к предательству, то есть коллаборационизму, порой представлял собой всего один шаг.