"...We've Turned out Universities to the Advantage of Science and Public Education': On the 180th Anniversary of the General Statute on the Russian Imperial Universities of 1835

Zipunnikova Natalia PhD in Law Docent, the department of History of State and Law, Ural State Law University 620137, Russia, g. Ekaterinburg, ul. Komsomol'skaya, 21 zipunnikowa@yandex.ru Other publications by this author

В истории России XIX столетие, помимо прочих характеристик, историографических штампов, интеллектуальных и эмоциональных обозначений, совершенно справедливо получило номинацию «университетский век». Вынесенный в заглавие статьи фрагмент именного указа от 26 июля 1835 г., утвердившего новый университетский закон, является одним из огромного множества знаков и свидетельств «высочайшего» интереса к университетостроительству. С каждым царствованием в названном столетии связана определенная университетская (образовательно-научная) реформа. И лишь вступившему на престол осенью 1894 г. последнему российскому императору Николаю II не удалось соединить свое монаршье имя с новым университетским уставом. Вернувшие выборное начало в университеты «Временные правила об управлении высшими учебными заведениями Министерства народного просвещения» 1905 г. таковым не являлись, и не один из созданных специальными комиссиями в начале XX века проектов устава не обрел силу закона.

Общий устав российских императорских университетов 1835 г. долгое время в историографии маркировался отрицательными оценками и однозначными суждениями, в частности, по поводу возвышения попечительской власти в ущерб самостоятельности университетской корпорации. Предпринятая в последние годы широкая публикация текста этого «главного университетского закона», включение его в орбиту университетских историй с использованием новой исследовательской оптики и даже простой пересказ, встречающийся в отдельных работах, во многом способствовали более взвешенной характеристике источника. Прежде обращения к историко-правовому анализу устава (по крайней мере, некоторым его аспектам) представляется важным напомнить о своеобразном «первенстве» источника. Закон 1835 г. в формально-юридическом смысле был первым общим уставом, распространившим свое действие на все университеты, за исключением Дерптского и Киевского, только учрежденного. Уставы начала XIX в., включая практически тождественные по форме и по содержанию (Московского, Казанского и Харьковского университетов), формально были адресованы каждому высшему учебному заведению.

Любое узаконение (текст вообще) всегда является порождением своей эпохи; многообразие способов толкования (интерпретации, комментирования) позволяет видеть обусловленность юридических норм конкретно-историческими, политико-идеологическими, личностными и иными факторами, практикой законотворчества. Проблематизация «границ текста и контекста» способна содействовать пониманию и причин принятия закона, и степени его эффективности. Как писал М. М. Бахтин, каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы, всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами ^{[3, с. 363–364]}. В случае с Общим уставом российских императорских университетов 1835 г. речь идет не только о сравнении его норм с положениями уставов начала XIX в. (реформа/контрреформа), что чаще всего обнаруживается при изучении исследовательских нарративов, но и о соотнесении с множеством иных узаконений и текстов из разных слоев документального официоза.

Университетские преобразования, имевшие юридической основой анализируемый устав, готовились не менее десятилетия. Хотя значимые результаты коррекции либеральной образовательно-научной политики начала царствования Александра I, напитанной идеологемами в русле просвещенного абсолютизма, имели место уже в 1810-е гг. Профильное ведомство, которому при учреждении поручили управлять подавляющим большинством учебных заведений и научных организаций страны и глава которого был нормативно определен как «министр народного просвещения, воспитания юношества и распространения наук» ^{[41, т. 27, № 20406]}, в 1817 г. обрело облик Министерства духовных дел и народного просвещения. Такое переформатирование было одним из мероприятий, наряду с учреждением Российского библейского общества и заключением Священного союза, осуществлявшегося политического курса «евангелического государства». Главной задачей в новой идеологической доктрине было создание «социально стабильного и справедливого государства с развитой промышленностью и нравственным обществом» при помощи религиозного воспитания народа ^{[27, с. 191]}. Министр князь А. Н. Голицын во всеподданнейшем докладе, направляя на утверждение императору проекты Учреждения и штатов соединенного ведомства, использовал следующую сентенцию. «Министерство духовных дел и народного просвещения, соединяя в составе своем два предмета, хотя явственно между собой отдельные (курсив мой – Н.З.), но наиболее приличные к соединению под одно управление, будет тем не мало облегчено и споспешествуемо в действиях своих по обоим, для достижения благотворной цели монарших попечений Вашего императорского величества о благе вверенных Вам народов» ^{[34, с. 814]}. В манифесте 24 октября 1817 г., торжественно сопровождавшем Учреждение, была заложена формула «истинного просвещения» с христианским благочестием в его основании ^{[41, т. 34, № 27106]}. Непродолжительный период деятельности объединенного ведомства, характеризовавшийся серьезной ревизией в университостроительстве («эпоха магницких–руничей», «разгром университетов», «эпоха запрета немецких университетов», др.), был важным переходом к новым политико-идеологическим построениям.

В отличие от XVIII в., когда на хрупкую еще «университетскую идею», как и на все российское научно-образовательное пространство, транслировались общеимперские формулы «общего блага» и «государевой пользы» ^{[41, т. 7, № 4443; т. 14, № 10346]}, в «университетском веке» постепенно вызревали условия для конструирования генеральных идеологем в профильном ведомстве. Министерство народного просвещения, по справедливости определяемое главным идеологическим ведомством империи, отвечавшим, в том числе, и за цензуру, формулировало и обосновывало концепты, распространившиеся за пределы училищ, гимназий и университетов, учрежденных «для преподавания наук в высшей степени». В числе безусловных формул-лидеров, соткавших ткань официальной идеологии, чинно возвышается триада графа Уварова. Однако перемещение на задворки магистральных рассуждений иных идеологем, к примеру, вышеупомянутой формулы «истинного просвещения», сомнительно и не конструктивно. Включив ее в свою программу, адмирал А. С. Шишков – преемник Голицына на посту министра в своей сентябрьской речи 1824 г., растиражированной сотнями экземпляров для рассылки учебным заведениям, а также опубликованной в Записках Департамента МНП, противопоставил вредоносность общего образования некой идеальной конструкции «истинного просвещения» ^{[45, стб. 527–530]}. «Истинность» просвещения вела не только к усилению доли классических (древних) языков, оттачиванию мер дисциплинарного характера, «чтобы обучающееся юношество почитало начальство университетское и всякое государственное с должным повиновением», но и более глубокой перестройке образовательно-научной системы. Обретший силу закона в бытность руководителем ведомства уже К. А. Ливена «Устав гимназий и училищ уездных и приходских, состоящих в ведомстве университетов Санкт-Петербургского, Московского, Казанского и Харьковского» 1828 г. ^{[42, т. 3, № 2502]} изменил нормативную связь между ступенями образования. Как лаконично отмечено в большом издании, законом 1828 г. «начальная школа была оторвана от средней и высшей и в основу классификации учебных заведений было впервые положено разделение народа на “состояния”» ^{[34, с. 776]}. Не ставя задачей анализ узаконения и оценивая усилия исследователей разных эпох по изучению так называемого школьного устава 1828 г. как значительные и результативные, таки обратим внимание на исходную формулировку закона. «Общая цель учебных заведений, состоящих в ведомстве университетов, заключается в том, чтобы при нравственном образовании доставлять юношеству средства к приобретению нужнейших по состоянию каждого познаний», – таково целеполагание законодателя. Т. о. учебные заведения, пока еще состоявшие в университетском ведомстве (первоначальные или приходские училища – уездные училища – гимназии), отстроенные реформаторами в начале XIX столетия 4-хзвенной пирамидой ^{[41, т. 27, № 20597; т. 28, № 21497–21501]}, четче, чем ранее, включались в сословную политику власти. Обусловленный «истинным просвещением», определенный разлом системных связей был продолжен…

Пакет документов для университетской реформы 1835 г. готовился несколькими совещаниями. То были созданный в декабре 1824 г. комитет для составления проекта Общего устава учебных заведений (в составе членов Главного правления училищ Муравьева-Апостола, Магницкого, Козодавлева) и более авторитетный и работоспособный комитет, учрежденный высшей властью в мае 1826 г. В работе второго совещания, призванного «сличить и уравнять» нормативные основания деятельности разных учебных заведений, приняли участие известные чиновники Ливен, Сперанский, Ламберт, Уваров, Сиверс, Шторх, Перовский, Строганов. Решая поставленную задачу обеспечения «единообразия, на коем должно быть основано как воспитание, так и учение» ^{[44, стб. 22–24]}, комитет приступил к разработке университетского устава в мае 1828 г. Рабочие материалы сочинявшегося университетского закона, в том числе мнения членов университетской корпорации, а также дальнейшее движение реформы, включая правительственные проекты 1829 и 1832 гг., подробно анализировались историками ^{[43, 40]}, в меньшей степени юристами ^{[21, 7]}. Знакомство с этой документальной панорамой позволяет видеть особенности продвижения университетской идеи (трансфера, вживления, диффузии) в России и размышлять о возможностях т. н. автономии либо «степени дозированной инициативы»: университет или попечитель / выборы или назначение / границы университетской юрисдикции / сроки полномочий выборных и назначаемых, пр.

Однако заострим внимание только на двух взаимосвязанных обстоятельствах. Во-первых, в процессе подготовки университетских преобразований был решен вопрос о создании университета Св. Владимира в Киеве и высочайше утвержден первый его устав, по мысли законодателя, опытным порядком на 4 года ^[16]. Закон однако, после пролонгации в 1838 г. ^{[44, стб. 1086–1087]}, действовал до 1842 г. Масштабность данного этапа имперского университетостроительства обусловлена не только предполагаемой ролью нового образовательно-научного центра после закрытия Виленского университета, но и значением в контексте подготовки реформы 1835 г. Создание «еще одного нового – после Санкт-Петербургского – университета» известным американским историком называется не просто заслугой, но подарком Уварова: автор прямо пишет про министра, что «…он подарил России…университет» ^{[38, с. 37]}. Момент второй: с 1833 г. руководителем профильного ведомства становится граф С. Уваров, и понятно, что университетский закон был неизбежно вписан в новую, к этому времени отточенную, «печально знаменитую», по словам Ю. М. Лотмана ^{[33, с. 163]}, триаду. Концентрированное ее осмысление содержится не только в знаменитой записке 1843 г. ^[10] и циркуляре о вступлении в министерскую должность Уварова, напечатанном в первом номере инициированного им Журнала МНП, но, как показывают специалисты, и в более раннем письме императору (1832 г.) ^{[22, с. 343]}. Уже современникам была понятна вся сложность «народности» в триединой конструкции. И, несмотря на многочисленные попытки разыскать идейные корни формулы и интерпретировать ее, трудно не согласиться с мнением о том, что необычайная историческая значимость идеологемы находится в противоречии со скудостью источников ее реконструкции ^{[22, с. 341]} и что изучение уваровских материалов «только начинается» ^{[54, с. 310]}. Сам Уваров в более ранней записке, по видимому, рубежа 1832–1833 гг., подчеркивал специфику российского народного воспитания, «когда черты, отделяющие одно сословие от другого, еще столь резки». Среди прочих обязанностей профильного ведомства он называл «распространение общей мысли, что правительство желает просвещения для всех по мере надобности каждого для вящего утверждения народного духа в верности к Религии предков и преданности к Трону и Царю» ^{[48, с. 126]}. «Истинное просвещение» не так уж и далеко отстояло от новоявленной формулы.

Упомянутая выше «народность» как часть триады (да и как вполне самостоятельный концепт) актуализировалась и направлением, обусловившим наведение порядка в российском законодательстве ^{[26, 25]}. Среди прочих характеристик официального направления – погружение вглубь истории, ориентир на максимально адекватное воспроизведение в Своде законов Российской империи нормативного содержания систематизируемых узаконений и четкое указание на акты их официальной публикации ^[2]. Острие «народности», как это правильно понимало правительство, могло быть весьма небезопасным: собственно, в период действия анализируемого университетского закона, а именно в мае 1847 г., был издан министерский циркуляр. Для ознакомления с ним было созвано чрезвычайное собрание столичного университета под председательством попечителя учебного округа Мусина-Пушкина. Целью собрания, в интерпретации авторитетного мемуариста, было ознакомление с тем, «как понимать нашу народность и что такое славянство по отношению к России» ^{[35, с. 502–503]}. В 1852 г., когда крепло интеллектуально-нравственное борение западников и славянофилов, при все том же действовавшем университетском уставе 1835 г., но уже при другом главе профильного ведомства, сменившем отстраненного с должности графа Уварова, тот же А. В. Никитенко в нескольких записях зафиксировал «переполох» и «тревогу» по поводу «Московского сборника»; новый министр (П. А. Ширинский-Шихматов) докладывал императору, что злоупотребление народностью может принести больше вреда, чем пользы ^{[35, с. 551; 31, с. 284–286; 15, с. 90]}.

Заметим также, что отделение учебно-научных вопросов от управленческих, административно-хозяйственных проблем, проведенное сквозь анализируемый университетский устав, отражало комплексный характер преобразований в учебно-научной сфере середины 1830-х гг. Так, если университеты утрачивали функцию руководства училищами округа («привилегию на управление учебным округом» ^{[47, с. 221–228]}), то так называемый функционал попечителей учебных округов впитывал ее развернутую версию, что нашло отражение в еще одном важном узаконении – Положении об учебных округах Министерства народного просвещения от 25 июня 1835 г. Положение, как следует из предварявшего его высочайшего указа, получало силу закона «с целью и намерением еще более упрочить устройство публичных заведений и учредить… новый порядок зависимости и отношений, ближайший к существенным пользам учебной части в империи». С точки зрения законодателя образца 1835 г., «Университеты Наши» следовало освободить от управления гимназиями и училищами учебных округов, «столь несовместного с умножением деятельности высших учебных заведений» ^{[42, т. 10, ч. 1, № 8262]}.

Историко-правовое препарирование узаконения, значимого и для интеллектуальной, и для социальной истории, а также комплексного по своей природе, каковым является университетский устав 1835 г., вряд ли может обойтись без хотя бы фрагментарного упоминания (особой) роли некоторых из тех, кто способствовал рождению закона и последующей его реализации в повседневных практиках. Будучи не такой уж новой, исследовательская ось «человек и закон», становится «намагниченной» в связи с так называемым антропологическим поворотом в историографии. Как отмечается, не столько на великие события и законодательство, сколько в сторону человека, социологизированного в данной культуре, конструирующего правовые институты и реализующего их в своих практиках и правосознании, смещается внимание. В итоге встает вопрос об адекватных времени методологиях и исследовательских программах ^{[50, с. 316–317]}. В случае с конкретным анализируемым законом не такой уж большой вопрос, кого из его создателей обязательно следует упомянуть, не имея возможности характеризовать всех. Граф С. С. Уваров, М. М. Сперанский, в конце жизни также получивший графский титул, и, специально оговариваясь, – «в известной степени» – сам монарх. Из большого, неопределенного круга субъектов, осуществлявших реализацию норм устава, важным видится упомянуть некоторых попечителей и представителей университетской корпорации. По крайней мере, можно вспомнить неравнодушное замечание Б. Н. Чичерина: «Уваров, Строганов, Грановский, Нахимов! Какое сочетание имен! Какова была жизнь в университете, когда все эти люди действовали вместе, на общем поприще, приготовляя молодые поколения к служению России» ^{[52, с. 40]}. Вспоминая Alma Mater, выдающийся правовед назвал московских попечителя, профессора, студенческого инспектора. Достойные люди работали и в других учебных округах и университетах Российской империи. Однако подробности сюжета о них – для другой, более обстоятельной исследовательской заявки.

В отношении монарха, скрепившего университетский устав росчерком своего пера, а, если формулировать точнее, в отношении николаевской эпохи, уместны следующие краткие (как показывалось выше, «контекстные») суждения. Доктрина царствования Николая I базировалась на миропонимании, восходящем к консервативной романтической историко-политической концепции ^{[11, с. 117–118]}. Романтическая интроспекция, по словам Г. А. Гуковского, была одной из идеологических и эстетических форм прогресса в условиях буржуазных революций; собственно влияние буржуазной революции во Франции на формирование западноевропейского романтизма предопределило его отличия от романтизма в России, не пережившей эти события «даже в отраженном виде» ^{[9, с. 21, 87]}. Для императора Николая I самодержавие стало непререкаемым догматом и самоценностью, не нуждавшейся ни в оправданиях, ни в доказательствах полезности. Кроме того, по мнению историков, «именно благодаря романтической цельности Николай I задал императорский «стандарт», на который ориентировались последующие монархи» ^{[49, с. 20–21, 29]}.

Серьезное переосмысление роли С. С. Уварова – яркого чиновника николаевской эпохи – в образовательно-научной (в целом государственной) политике России, не так давно называвшегося «одним из самых безнравственных министров XIX в.» ^{[12, с. 82]}, осуществляется в последние годы. Трудно не оттолкнуться от посыла Р. Пайпса, заметившего, что «хотя это человек умер более полутора столетий назад, ни на русском, ни на каком-либо другом языке не было создано его полной биографии» ^{[38, с. 3]}. При всем понимании особенного значения исследований Ц. Виттекер ^[4], а также работ ряда современных российских авторов, тезис маститого специалиста не видится преувеличенным. Новые подходы способствуют, по меньшей мере, преодолению черно-белого маркирования Уварова и как личности, и как чиновника высокого ранга. Помимо перечисления важнейших заслуг государственного деятеля, все тот же Р. Пайпс отмечает, что его «решительно нельзя считать реакционером», и что такая характеристика допускается людьми, «не знакомыми с политической обстановкой того времени». Соответственно, «настоящими реакционерами» историк называет А. Шишкова, А. Бенкендорфа, М. Магницкого ^{[38, с. 4]}. В коротком сюжете в одной из своих работ С. П. Карпов, ссылаясь на специалистов в области российской университетской истории и констатируя формирование «в это время» «принципов университетской автономии», называет Уварова «неоднократно и часто несправедливо шельмовавшимся министром народного просвещения (1833–1849) и президентом Академии наук (1818–1855)» ^{[24, с. 8]}. Ряд «новых» характеристик и оценок Уварова представляется важным продолжать, не менее важно и констатирование условности новизны. К примеру, в мемуарах Б. Н. Чичерина, получавшего образование в Московском университете во второй половине 1840-х гг., граф Уваров назван «единственным… из всего длинного ряда следовавших друг за другом министров, с самого начала нынешнего века, который заслуживал это название и достоин был занимать это место». Оттачивая свои воспоминания в зрелом возрасте, выдающийся правовед, философ, публицист определял Уварова человеком истинно просвещенным, с широким умом, с разносторонним образованием, «какими только бывали вельможи Александра I». «Управляя народным просвещением в течение 15 лет, он старался возвести его на ту высоту, на какую возможно было поставить его при тогдашнем направлении правительства», - оговаривался мемуарист. И, что важно, особо фиксировал: «сам он глубоко интересовался преподаванием» ^{[52, с. 33]}.

Предлагая подробный обзор позиций исследователей XIX – XX вв. в отношении Уварова и его деятельности, автор фундаментального труда по истории российских университетов Ф. А. Петров подчеркнул и широкую просвещенность графа, и его особенную роль организатора образования и науки в России. Историк показал стремление министра к более тесному включению университетов в государственную систему и взвешенно обозначил двоякие последствия этого. Усиление административного контроля означало не только вмешательство в дела ученой корпорации, но и способствовало проведению мероприятий, учитывающих ее интересы ^{[40, с. 173–181]}.

Обратим внимание на один из аспектов министерской деятельности Уварова, непосредственно связанный с «рождением» университетского закона 1835 г. и как раз направленный на пользу университетской корпорации. В уже приводившейся выше записке «О средствах сделать народное воспитание специальным, не отступая от общих видов оного», датируемой исследователями предположительно рубежом 1832/1833 гг., граф емко заметил: «Самое же преобразование университетов состоит гораздо менее в написании уставов, нежели в разборе людей». Архивы министерства, сетовал он, «завалены грудою написанных параграфов, но к чему они служат, или лучше сказать, что из них исполняется?». «Разбор людей» университета, по мысли просвещенного чиновника, есть следствие необходимости преобразовывать преподавание и его дух. Красивые университетские здания и просторные помещения имеет свою большую пользу, но колебания «внутренности моральной и умственной» ведут к тому, что «университеты должны упадать более и более, а благие намерения правительства оставаться навсегда без исполнения и без последствий». Под колебаниями Уваров понимал скудное жалованье преподающих, а также ситуацию, «когда начальство не находит средства, удалив недостойных, заменить их достойными» ^{[48, с. 126–127]}. Заявленный разбор профессоров и адъюнктов, исходя из уровня преподавания и способности вести исследовательскую деятельность, содержался в отчете императору о состоянии Московского университета, ревизию которого Уваров осуществил в 1832 г. ^{[40, с. 189–190]}.

В докладной записке (14 июля 1835 г.) Уваров обращался к монарху с просьбой «разрешить значительное затруднение» в преобразовании университетов. Речь шла как раз о замещении кадров: «профессоров без заслуг, но без нарекания, опоздалых на их поприще, мало способных к преподаванию, одним словом просто доживающих срок к получению пенсии» на способных «из числа молодых ученых наших из Берлина прибывших, из числа готовящихся к выпуску Педагогического института». Текст записки, равно как и отношений харьковского попечителя Ю. А. Головкина на имя Уварова (24 августа 1835 г.) об увольнении из Харьковского университета ряда профессоров «по… слабым способностям», «по… ограниченным сведениям», «по неясному способу изложения своего предмета», «по старости…, по недугам ей свойственным», даже «по природному недостатку» («странное произношение») опубликованы в одной из новых работ ^{[6, с. 402–406]}. То была кадровая чистка, в ходе которой не корпорации, а попечители оценивали профессиональный уровень профессоров и рекомендовали «отсталых» к увольнениям; отмечается, правда, и временный характер произведенного кадрового обновления: законодательные принципы реформирования университетов 1830-х гг. не уничтожили «власти университетских старцев» ^{[23, с. 283; 29, с. 237]}. Таким образом, Уваровский курс на обновление университетских кадров, на взращивание их из «природных россиян» стал одним из принципиальных подходов к решению отнюдь не периферийной государственной задачи университетостроительства.

М. М. Сперанский, получивший в работах современных исследователей звонкие характеристики «светила русской бюрократии», «божьей милости чиновника», при чрезвычайной занятости систематизацией российского законодательства, включился в обсуждение университетского закона позднее. Министр просвещения счел важным мнение опытного правоведа, что показал в специальной работе А. А. Кочубинский ^{[30, с. 20, 24]}. Биограф и сотрудник Сперанского барон М. А. Корф, характеризуя его деятельность при Николае I, дела за рамками большой кодификации законодательства, назвал «особыми занятиями». К ним он в первую очередь отнес усилия реформатора по организации специальной подготовки правоведов во II Отделении императорской канцелярии, а также по устройству Училища правоведения. «К числу важных заслуг Сперанского, теперь почти забытых, но и в свое время, кажется, не довольно оцененных, должно причислить ту, что воссоздав наши законы, он первый дал и средства им учить и учиться», – писал Корф ^{[28, с. 442]}. Именно так показанная биографом связь преобразований образовательно-научной сферы и наведения порядка в законодательстве оставила за скобками рассуждения об участии Сперанского в приближении проекта университетского устава к статусу одобренного императором закона. В работе С. П. Шевырева, ставшей первой российской университетской историей, о подготовке устава 1835 г. – действовавшего на момент ее написания закона – речь не шла ^{[53, с. 487–490]}. И если об Уварове, как и других министрах и их товарищах николаевской эпохи, автор дал краткие (даже скупые) сведения ^{[53, с. 470–472]}, то М. Сперанский при таком подходе вообще не упоминался. В. С. Парсамов отметил по этому поводу, что весь последний период университетской истории представлен автором как отчет о непрерывных успехах и достижениях, являющихся результатом государственной заботы. Не было дано Шевыревым никакой оценки, не высказано никакого отношения к уставу 1835 г. в силу понимания, как опасно даже с похвалой отзываться о действиях правительства. Историограф университета ограничился тем, что обратил внимание на значительное улучшение материальной базы ^{[39, с. 27]}. И ныне при анализе устава 1835 г., исследователи, описывая его «рождение», Уварова называют обязательно, а Сперанского могут упомянуть, к примеру, в подстрочнике, в связи с известной работой С. В. Рождественского о Министерстве народного просвещения ^{[36, с. 18]}. Как видно, это определяется определенным ракурсом препарирования устава.

Рука маститого правоведа коснулась не только, скажем, проблемы подготовки юристов, но собственно всех вопросов проекта – от разграничения власти государства в лице попечителя и помощника и университетской корпорации и ее органов, содержания преподавания, организации лабораторий и кабинетов до вспомогательного персонала и устройства педагогического и медицинского институтов ^{[21, с. 116–117]}. О некоторых нюансах образовательного стандарта для юридических факультетов по уставу 1835 г. речь пойдет ниже.

Общий устав российских императорских университетов от 26 июля 1835 года как узаконение, нормативный правовой акт имеет ряд особенностей. Это отнюдь не самый маленький по объему российский университетский устав XIX века (169 статей, объединены в девять глав, в пяти из которых осуществлено разделение на отделы). И дело не в количестве показанных структурных единиц нормативного текста, а в подходе к его группировке, распределении, логических связях структур. Налицо и обновленный язык узаконения; язык же как определенная знаковая система есть носитель информации в правовом регулировании ^{[51, с. 12–13]}. С этой точки зрения закон 1835 г. выгодно отличается от уставов начала столетия. Обратим внимание хотя бы на начало, на первую главу текстов: в уставе 1835 г. ее название «Общие положения», в уставе <Московского университета> 1804 г. – «Об университете вообще». Нюанс малый, но вполне показательный.

Официальный «новояз» не остается без внимания исследователей. Так, например, в одной из статей авторы пишут: «Наконец, коснемся еще одного аспекта: способа презентации распоряжений Министерства народного просвещения, получившего воплощение в риторике устава 1835 г. Язык «общего» университетского устава нес на себе влияние новой эстетики ведения делопроизводства, которая начала оформляться еще в эпоху Александра I в связи с учреждением министерств, заменивших петровские коллегии». По их мнению, устав был создан на новом государственном юридическом языке. Он написан сухим, сжатым, деловым стилем, который как нельзя лучше соответствовал казенному или канцелярскому языку организации делопроизводства. И это уже характеристики зрелых форм существования органов самодержавной власти в России, в том числе и МНП. «В языке устава четко прослеживается установка на ясную, лаконичную мысль, практически заостренную, подчиненную задаче полезности. Этими своими характеристиками он отличается от риторики устава 1804 г., где еще встречаются архаизмы и высокопарность, витиеватый стиль, более приемлемые для литературных произведений, чем для организации законотворческой и протокольной работы канцелярий и министерств», – отмечено в статье ^{[36, с. 17–18]}. Поскольку в целом «официальный язык – это язык, «официально обработанный властью» (Р. Барт), а потому лишенный индивидуальных черт выражения» ^{[8, с. 159]}, то отмеченное выше изменение «риторики» законодательства видится вполне закономерным. Стоит также уточнить, что не только «риторика» (в юридической науке – язык закона), но и все юридико-технические нюансы устава 1835 г. были обусловлены как длительностью его подготовки с привлечением компетентных лиц, так и логикой развития (упорядочения) безбрежного российского законодательства. Работы над общими и особенными актами систематизации законодательства Российской империи вооружили составителей устава необходимым опытом, пониманием значимости эффективной организации нормативного материала.

Строго говоря, в законе 1835 г. использованы многие понятия и термины, ранее эксплуатировавшиеся законодателем и известные заинтересованным лицам («адъюнкт», «библиотека», «декан», «испытание», «правление», «профессор», «ректор», «синдик», «студент», «университетский совет», др.). В то же время, если в начале XIX века факультетская организация представлена «отделениями» (к примеру, §§ 2 и 24 устава Московского университета содержат упоминание об «отделениях или факультетах», далее используется категория «отделение»: нравственных и политических наук, физических и математических наук, врачебных или медицинских наук, словесных наук), то уставом 1835 г. университет разделен на «факультеты». «Отделения» в нем тоже есть, но как структурные звенья одного из факультетов (философского). В терминологии университетского законодательства начала века есть «университетские достоинства» (учреждение ученых обществ, магистерское и докторское достоинства); в анализируемом уставе – «ученые степени» (кандидата, магистра, доктора).

Особый интерес представляет ситуация с нормами-дефинициями (легальными дефинициями). В современной правовой науке проблема дефиниций является темой больших форумов ^[18], к чертам легальных дефиниций относят определение понятий и терминов, обязывание субъектов к тому или иному их пониманию и применению, точно указанному в норме (т. е. форма т. н. легального толкования) ^{[51, с. 67]}. Интересующая нас разновидность легальных дефиниций – законодательная – так или иначе была представлена в университетском законодательстве начала века. По крайне мере, системообразующее понятие «университет» было определено законодателем: «императорский <Московский> университет есть вышнее ученое сословие, для преподавания наук учрежденное. В нем приуготовляется юношество в различные звания государственной службы» (§ 1 устава Московского университета). Лаконичную дефиницию дает законодатель совету: «совет университета есть высшая инстанция по делам учебным и делам судебным» (§ 48). Дефинитивный фрагмент обнаруживается в норме, содержащейся в § 15 того же устава: «Ректор, как глава университета и блюститель благоустройства, имеет право председательствовать во всех собраниях и комитетах…» (курсив мой – Н. З.). При анализе §§ 115, 116 находим, что также фрагментом нормы обозначен «инспектор казенных студентов»: «он есть блюститель порядка и благочиния сего общества; он, посещая покои воспитанников, нерадивых увещаниями привлекает к должности, и старается возбудить прилежание к учению» (курсив мой – Н. З.). В том же уставе «расшифрована» роль назначаемого попечителем из профессоров для участия в правлении университета непременного заседателя: «непременный заседатель есть ближайший помощник ректору в делах, к правлению и университетскому суду принадлежащих…» (§ 135). Законодательно определено, кто такие адъюнкты: «адъюнкты суть помощники профессоров, под руководством коих стараются достигнуть большого степени совершенства, и во всех практических трудах профессоров обязаны иметь участие» (§ 34 узаконения). Устав 1835 г. определяет адъюнктов несколько иначе: «адъюнкты суть помощники профессоров, разделяющие с ними, по назначению совета преподавание, и занимающие, за болезнью или отсутствием профессоров, временно их кафедры» (ст. 90). Компактная дефиниция предложена для расшифровки одного из служителей: «ближайший блюститель по части университетской полиции есть экзекутор» (ст. 44). Других дефиниций в законе 1835 г., как представляется, нет, в том числе и основной – «университета». По-видимому, это связано с вышепоказанным «высушиванием», сжатием языка закона, а также и тем, что ранее толкуемые законодателем категории прочнее вошли в употребление. Отметим также и то, что в уставе 1835 г. есть нормы с указанием цели деятельности университетского органа («университетская полиция имеет целью соблюдение благочиния и порядка…»), учебного структурного звена («цель педагогического при университете института есть образования учителей…»).

Содержание устава, местами постатейно, показали исследователи в недавних работах ^{[36, с. 11–20; 17, с. 862–875]}. Основные идеи закона как раз и были основаниями долгой, затянувшейся его критики. В их числе – полное отделение учебно-научных вопросов от административно-хозяйственных и соответствующее распределение групп полномочий между университетскими инстанциями, усиление роля попечителя в непосредственной деятельности университетов, лишение университетов судебных функций, прекращение полномочий училищных комитетов при университетах, более строгие требования к поступающим в университеты и надзор за студентами. «Российское почитание университетской автономии» ^{[5, с. 5]}, превращение т. н. либеральной концепцией истории университетского образования конца XIX – начала XX века (Б. Б. Глинский, В. С. Иконников, П. И. Ферлюдин, В. Е. Якушкин) понятия «университетская автономия» в историографический миф, лишенный содержания ^{[47, с. 20–21]}, в принципе актуализирует обращение к нормативной конструкции «автономии университета». А в случае с законом 1835 г., в интерпретации представителей названной концепции «лишенного автономии», обостряется интерес к конструкции «попечительская власть». Истоки попечительства можно усматривать еще в университетском законодательстве и практиках XVIII в. (институт кураторства), в начале XIX столетия попечитель – это предусмотренный законодательством значимый актор в строившемся образовательно-научном пространстве Российской империи. Нечеткие нормативные конструкции соуправления учебными округами, предусмотренные законодательством начала XIX века, оказались неустойчивыми, порождали конфликты и практические неудобства, что многократно описано, подтверждено внушительной массой документальных свидетельств и интерпретировано (например, посредством концепта трансфера университетской идеи). Университетский закон 1835 г. содержал в пятой главе блок норм, посвященный попечителю и его помощнику, в отделе «О лицах начальствующих» (ст. ст. 47–60). Однако попечитель, его «власть», «начальство», «разрешение», «утверждение», «мнение», «представление», «дозволение» упоминаются, помимо этого блока, более чем в двух десятках случаев. Вся эта совокупность возможностей влияния высокопоставленного сановника на университетские дела характеризует и университетскую реформу в целом, и конструкцию попечительской власти в частности. Небесполезным думается обратить внимание на то, что в ст. 47 устава (июль 1835 г.) о назначении высокого чиновника именным высочайшим указом он поименован «попечителем университета». Тогда как Положение об учебных округах (июнь 1835 г.), также уже упоминавшееся, определяло нормативную основу деятельности «попечителя учебного округа». Поскольку речь идет об одном и том же должностном лице, использование разных номинаций, возможно, выступало логико-языковым средством (способом) юридического оформления размежевания прежнего соуправления учебным округом.

Попечителю по уставу 1835 г. вменялось «употреблять все средства к приведению университета в цветущее состояние», что было конкретизировано следующими задачами: строгое наблюдение за «неупустительным» исполнением университариями их обязанностей; обращение внимания на способности, прилежание и благонравие профессоров, адъюнктов, учителей, чиновников; исправление нерадивых замечаниями; принятие законных мер к удалению неблагонадежных. Это также принятие в экстренных случаях необходимых мер, с уведомлением министра; председательствование в совете и правлении (по усмотрению); увольнение в отпуск преподавателей и чиновников на срок не более 28 дней; утверждение контрактов (поставки, подряда) на сумму до 10000 руб. асс. Обязанностями попечителя можно считать проживание в университетском городе (впервые указывалось в законе), а также участие в заседаниях Главного правления училищ. Попечитель был вправе разрешать единовременные расходы из университетских сумм (до 1 тысячи руб. асс.). Помощник попечителя также определялся указом императора и приступал к попечительским обязанностям в случае отсутствия или болезни высокого чиновника. В остальных случаях помощник осуществлял свои действия «без распорядительной власти». Дополним также, что в состав предусмотренных Положением об учебных округах попечительских советов входили ректоры университетов.

Кратко и «статически» показанный остов нормативной конструкции попечительской власти при анализе последующих трансформаций превратил бы ее в более рельефную. Однако это выходит за возможные пределы данной работы. Эффективно проблематизируемая теоретиками права ^{[51, 46]} тема юридических конструкций со всей очевидностью обозначает перспективность исследовательского сюжета о нормативных конструкциях в регулировании образования и науки.

Нарраторы истории российского юридического образования многократно обращались к университетскому уставу 1835 г., как минимум, в попытках осмыслить содержащийся в нем образовательный стандарт, являющийся, как представляется, самостоятельной конструкцией. Одним из самых устойчивых оказался исследовательский подход, определяющий университетские уставы критериями («верстовыми столбами», в терминологии И. А. Емельяновой) периодизации истории юридической науки и подготовки профессиональных юридических кадров. Потому анализируемый устав неизбежно, пусть и с разными знаками, попадал в фокус историографов (и юристов, и историков). Хотелось бы заострить внимание на следующих моментах.

Закрепленная нормами устава новая версия образовательного стандарта «вызревала» постепенно. Об этом свидетельствуют гонения на отдельные отрасли научного знания (к примеру, на естественное право), замена одних дисциплин другими (в частности, римского права византийским) в 1820-е – начале 1830-х годов. Трансформация содержания подготовки юристов со всей отчетливостью показывает генетическую связь университетского образования с наукой: в означенное время происходило вытеснение естественно-правовой доктрины исторической школой права. При этом в отличие от устава 1863 г., самого «благосклонного» к историко-правовым наукам, университетский закон 1835 г. обозначал лишь «римское законодательство», концентрировавшее историко-юридические знания стандарта. В качестве обязательной к преподаванию будущим юристам уставом не называлась ни история русского права, ни всеобщая правовая история, которая, как справедливо показывала И. А. Емельянова ^[13], коренилась в предусмотренном университетским законодательством начала столетия «праве знатнейших, древних и нынешних народов». Тем не менее, именно в это время складываются все условия для серьезного продвижения историко-правовой тематики в отечественной науке. Собственно, с 1830-х годов историко-юридическое направление «в силу ряда причин политического, идеологического и научного характера» не только получило развитие, но и стало господствующим в правоведении ^{[1, с. 80]}. Интерес к истории права, особенно российского, был закономерным и эклектично проявлялся еще в XVIII веке ^{[20, с. 224–245]}. Исключительно плодотворными оказались разработки профессоров Дерптского университета (И. Эверса, И. Неймана, А. Рейца) в первой половине XIX столетия. Идеи Н. В. Калачова, В. Н. Лешкова, М. М. Михайлова, Ф. Л. Морошкина, Н. И. Крылова, К. А. Неволина, С. В. Пахмана, П. Г. Редкина, Б. И. Утина и других исследователей осмысливались в концепциях выдающихся историков права, создавших свои фундаментальные труды позднее (И. Д. Беляева, М. Ф. Владимирского-Буданова, В. Н. Латкина, В. И. Сергеевича).

Начавшаяся подниматься с середины 30-х и достигшая своего наивысшего подъема в 50-х годах «университетского» века «первая высокая волна научного творчества в области истории русского права» ^{[14, с. 3]}, питаясь результатами деятельности по систематизации российского законодательства, проявлялась и в университетском преподавании. А нормативный стандарт 1835 г. в полной мере перекликался со структурой Свода законов Российской империи и делал упор на «законы» (государственные, гражданские, полицейские, уголовные, др.) и «законоведение». «Правоведение» в ст. 12 устава упоминается однажды, когда речь идет о началах общенародного правоведения (jus gentium). В отношении Сперанского, так мощно стыковавшего юридическую теорию и практику, исследователями справедливо зафиксировано: «Считают, что интерес к юридической науке, который в это время проявляла официальная власть, возник главным образом благодаря усилиям М. М. Сперанского» ^{[55, с. 141]}. На этапе подготовки устава 1835 г., а также в период его действия были предприняты самые серьезные действия по повышению квалификации научно-педагогических кадров: организованы «школа профессоров» (Сперанского), Профессорский институт в Дерпте. Укреплялась наиважнейшая традиция научных стажировок российских ученых в ведущих университетах Европы. В докладе М. Сперанского (октябрь 1834 г.) об отправке студентов-правоведов в Берлинский университет отмечалось, что о студентах получены «от г-на Савиньи самые благоприятные известия; и успехами и отличным поведением они там ставятся в образец другим» ^[37]. Стажировки вносили серьезную лепту как в кросс-культурное взаимодействие научно-образовательных систем, в усвоение и творческую переработку научных идей (исторического правоведения, в частности), так и в укрепление кадрового потенциала российских университетов.

Осуществленная перестройка юридического образования охарактеризована как переход к утилитарной модели; кроме того, в числе последствий устава 1835 г. справедливо указано обстоятельство, что юридическое образование в России окончательно стало национальным делом ^{[19, с. 36–44]}. Обратим внимание и на то, что именно устав 1835 года юридически преобразовал нравственно-юридические отделения императорских университетов в юридические факультеты.

Представляется важным также заметить, что именно в годы действия Общего устава российских императорских университетов 1835 г. были подготовлены блестящие специалисты-правоведы, многие из которых активно участвовали в серьезной подготовке и реализации мероприятий «Эпохи великих реформ». Их стараниями увидели свет судебные уставы 1864 г., а также иные блестящие нормативные образцы, ставшие юридической основой буржуазных преобразований. Строго говоря, воспетая историографией разных эпох университетская реформа 1863 г. также была плодом усилий многих из тех, кто формировался как личность и профессионал в период действия закона 1835 г.

Историография университетской реформы 1835 г. и оформившего ее Общего устава российских императорских университетов, активно прирастая в последние годы, в целом не является столь масштабной, как например, посвященные одной из «великих реформ» (университетской 1863 г.) нарративы. Тем не менее, со всеми оценками – строго критическими или более взвешенными – она видится неотъемлемой частью научного наследия и культуры. Ставя вопрос об оценках в правовом регулировании, А. Ф. Черданцев очень точно отметил, что для юристов весьма важно учитывать уникальность оценки, ее определенную «пограничность» ^{[51, с. 198]}. Понятно также, что оценки, в том числе узаконений, кроме того, что субъективны, являются «контекстными». На оценку, как и на само узаконение, влияют конкретно-исторические обстоятельства, знания, опыт научной рефлексии. Так или иначе, устав 1835 г. подвел определенную черту под развитием российского университетского законодательства. В сравнении с уставами начала века этот закон заметнее отражал такую черту «главных университетских законов», как наличие элементов кодификации предшествующего законодательства. В частности, в нем были зафиксированы и получили дальнейшее развитие ряд идей законодателя предыдущих лет, проведенных как в актах высочайшего уровня, так и в министерских. Речь идет об увеличении сроков ректорских полномочий (1809, 1811 гг.), об ограничении свободного поступления в университеты (1827 г.), о статусе попечителя и помощника (1833 г.), о надзоре за студентами (1827, 1834 гг.), др.

Специалисты-историки подчеркивают роль устава в становлении системы университетов и последовательном укреплении государственных начал. Так. Ф. А. Петров, определяя закон как во многом компромиссный, называет его «результатом формирования государственной системы университетского образования в России» ^{[40, с. 271, 278]}. Общим итогом введения устава 1835 г. стало, что отметили Е. Вишленкова и Р. Галиуллина, перекодирование университетского самоуправления в коллегиальное управление университетом специально назначенными для того правительством чиновниками от просвещения – профессорами, деканами, ректором. «Назвать эту систему саморегулирующимся организмом, корпоративной автономией не мог уже никто даже риторически» ^{[5, с. 54]}.

Отдавая себе отчет в том, что в рамках настоящей статьи далеко не все нюансы университетского устава 1835 г. были охарактеризованы (такая задача и не ставилась), заключим размышления указанием на одну из функций текста, в нашем случае текста закона. Это функция памяти. Как писал Ю. М. Лотман, текст – не только генератор новых смыслов, но и конденсатор культурной памяти, он обладает способностью сохранять память о своих предшествующих контекстах ^{[32, с. 27–28]}. Обращение к тексту университетского устава 1835 г. в неюбилейную, но круглую и солидную дату видится одним из способов сохранения культурной памяти.