'The Cope Worn Out' (On the Meaning of a Rarely Noticed Fragment in the Bronze Horseman and Selection of One Detail Therein)

Perevalov Valerii Pavlovich PhD in Philosophy Senior Scientific Associate of the sector of Phylosophy of the Russian History, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12. building #1 serg77@live.ru Other publications by this author

Созданная Пушкиным во вторую болдинскую осень (1833) стихотворная повесть «Медный Всадник» увидела свет в пятом, первом посмертном, томе пушкинского «Современника» (1837). Она, несомненно, высочайшая вершина русской духовной культуры, занимающая в ней положение творческого центра, активно участвующего в обсуждении проблем современности сменяющих друг друга исторических периодов.

Как показывает возникшая с момента опубликования и продолжающая поныне дискуссия по поднятым в этом произведении проблем, его необычайно богатое содержание воспринимается и оценивается читателями и критиками (экспертами) по-разному, вплоть до несовместимо противоположных, антагонистических толкований. Среди разных возможностей классификации прочтений «Медного Всадника» обратим внимание на ту, согласно которой в повествовании есть краеугольные составляющие (аспекты, эпизоды, детали) и менее значимые, и даже как бы не имеющие значения в существе дела. Первые, как правило, сами бросаются в глаза, потрясают ум и душу; их смыслообразующая значимость в целом очевидна, с ней приходится считаться в любой трактовке. Последние, напротив, нужны лишь как внешняя скрепа, переход от предыдущего со-бытия к следующему. Так, быстро вспоминается, если подзабыта, сцена ночной погони, но все ли вспомнят следующий за ней эпизод?

И с той поры, когда случалось

Идти той площадью ему,

В его лице изображалось

Смятенье. К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Картуз изношенный сымал,

Смущенных глаз не подымал

И шел сторонкой.

[23. Т. VI, с. 148-149].

Труднее в потрясении от тяжело-звонкого скаканья ожившей статуи призадуматься над его надобностью в сохранении и поддержании полноты петербургской повести. Наконец, гораздо труднее осмыслить, в чем его специфическая функция в системном замысле автора.

Размышления над этим редко замечаемым фрагментом – предмет данного исследования.

Сразу же испытаем необходимость присутствия эпизода прохода героя в поэме-повести методом от противного. Допустим совершенное отсутствие этой картины, малопримечательной в своей обыденности. Получается: бежал, бежал Евгений от беспощадного мстителя мятежнику и неведомо как «занесла его нелегкая» на остров, к занесенным туда Потопом останкам домика Параши (и т.д. по тексту Эпилога). Содействие герою волшебной силы в безвыходно погибельной для него ситуации вроде бы напрашивается, вписывается в развитие ее фантастичности. Кого-то такой вариант устроит. И устраивает де-факто в игнорировании сего фрагмента «Медного Всадника». Однако, Пушкин счел нужным провести – сторонкой – своего бедного Евгения по площади, в центре которой возвышается монумент Петру I (от Екатерины II).

Написано пером, стоит не рубить топором, а прилежно и вдумчиво следовать за рассказом величайшего Поэта.

Для большинства исследователей процитированный фрагмент восемь с половиной стихов попадает в «слепую зону». Композиционное расположение его не самое выгодное для восприятия: вслед за кульминационным эпизодом преследования мстительным Медным Всадником бедного, полубольного Евгения и перед Эпилогом, где финальной точкой стихотворной повести печальной оказывается захоронение героя в безымянной могиле на пустынном острове. И содержательно фрагмент о повседневной жизни рядового петербуржца приметить нелегко. Правда, при старании можно расслышать перекличку его с возвращением народа к прежнему порядку вседневных забот после беды вчерашней [23. Т. V, с. 145]. Но «все мы глядим в Наполеоны».

Основания для того, чтобы проход сторонкой героя, старающегося не выделяться средилюда неугомонного Града, остался незаметным, «проходным» эпизодом, есть (и они усилены указанным выше его окружением).

Однако, природа не терпит пустоты. И/или: свято место пусто не бывает. 8½ малозначащих стихов из 481 в поэме – непозволительная роскошь для скупого на слова рыцаря «гениальной простоты». Тем более в разработке им наиглавнейшей темы сотворения Града и Государства, преодолевающего разрушительный взрыв Хаоса. Ни пройти мимо обычного прохода рядового героя, ни изъять сей эпизод без нарушения воли Поэта нельзя. Возникает задача понимания роли и места прохода сторонкой Евгения по площади Петровой в идейной целости произведения. Причем целости не только пребывающей у себя, над своими составляющими, в особом несводимом к ним качестве, но и присутствующей именно в материале данного фрагмента, в его «деталях». Примечайте вроде бы незаметное: в роде оно существенно.

Начнем с неявно отрицательного, с фактического исключения данного фрагмента из реконструкции петербургской повести в стихах. В качестве примера подобных отклонений кратко обратимся к оценке монографии А.А. Архангельского «Стихотворная повесть А.С. Пушкина «Медный Всадник». Исследование концептуально выстроено, обильно насыщено материалом, интересными наблюдениями, суждениями и выводами обобщающего характера. Полностью согласен я с ним в постановке проблемы. «В распределении толкователей повести по «парадигмам» обнаруживается любопытная закономерность. Сторонники каждой точки зрения делают «смысловую ставку не на повесть как целое, а на кого-либо из ее героев. Если на Петра, то приходят к выводу, что Пушкин создал героическую оду; если на Евгения, то утверждают, что поэт написал несостоявшуюся идиллию; если на обоих вместе, то обращаются за помощью к М.М. Бахтину и рассуждают о полифонии. Однако, при этом нарушается закон целостности произведения; исследователь как бы децентрализует художественный мир «Медного Всадника» и волевым актом отстраняет автора от непосредственного руководства смысловым развитием повести» ^{[5, с. 2]}.

Постижение парадигмы автора, не совпадающей с правотой (хотя и неравно) каждого из героев, заключает в себе ту целостность повествования, которая может претендовать на объективность истины, на то, чтобы все иные концепции не взаимоисключали, а взаимодополняли друг друга важными и полезными наблюдениями и размышлениями.

Попытка реконструировать собственно Пушкинскую парадигму А.А. Архангельскому, на мой взгляд, во многом удалось. Но заявленный им в качестве доминанты принцип целости не выдержан целостно, от начала до конца. Трагическое столкновение полуправд Петра I и Евгения, по его мнению, не получило в «Медном Всаднике» (устойчивого) жизненно приемлемого разрешения. Необходимое дополнение и завершение торжества идей человечности поэтому он ищет вне стихотворной повести и находит в стихотворении «Пир Петра Первого».

Не найдя в «Медном Всаднике» ответа на одну из главнейших проблем, А.А. Архангельский волей или неволей снижает степень его совершенства, ставит под сомнение отнесение последней поэмы Пушкина к высочайшим достижениям русской духовной культуры. Ради утверждения своей трактовки он (как бы) забывает, что в написанных на несколько лет раньше стихотворениях «Стансы» (1826) и «Друзьям»(1828) Поэт недвусмысленно, чётко определил свою позицию в данном вопросе, и свидетельств отступления от нее нет, а подтверждения всегда налицо, вплоть до гибели как «невольника чести».

В самом «Медном Всаднике» провал памяти, как представляется, обусловлен не (должным) вниманием к тому, чем закончилась погоня для ее участников: был ли затоптан копытами огнь-коня до смерти или покалечен Евгений? Или бедный бунтарь и разгневанный грозный Исполин, державец полумира примирились, следуя всей душой русскому обычаю: казнить – так казнить, миловать – так миловать? Прямо об этом Пушкин не говорит. Но именно о жизни героя после ночного злоключения вплоть до его ухода из нее рассказывается в эпизоде почтительного прохода Евгения по площади Петровой.

Умолчание о другой стороне конфликта не менее красноречиво.

Петр I не занимается сыском (у)бежавшего повстанца, как не трогал и безумца в течение года несчастного существования его после Потопа, хотя он вряд ли украшал собой строгий стройный вид центра столицы. Поведение же героя свидетельствует о милости втайне сотворенной герою Императором. Авторское умолчание о ней (прямое и отсутствие в речи персонажа) не мешает явлению ее в самом выздоровлении Евгения, в возвращении в мир людей с миром из «ни то, ни сё». По тексту стихотворной повести и в контексте других произведений Поэта милость возникла через наказание (из него ли, если да, то насколько – вопрос). Народная мудрость, впрочем, не чурается данного парадокса: «не было бы счастья (чего-либо хорошего, благого), да несчастье помогло. «Нет худа без добра». Не согрешившему не покаяться. Злоба, потревожившая вечный сон Отца-Основателя Града в мятеже Евгения, тщетна в примиренности враждовавших сторон. И да будет забыта в помыслах практического возвращения. Гуманность царя не максимальна и герой не без греха – в общем типичная, реальная, земная история. Ее печальный конец – с перчинкой безумства:

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет

[23. Т. VI, с. 24].

– еще впереди.

Как неотъемлемая часть целого интересующий нас фрагмент и особенно одна деталь в нем представлены в интерпретации «Медного Всадника» Г.Г. Красухина ^{[11, с. 243-280]}.

Начнем ее подробный разбор с общего обозрения в ней изучаемого эпизода.

«Не о смирении перед кумиром, точнее – не о примирении с ним свидетельствует прижатая к сердцу рука и снятый с головы колпак.

И не о почтительности…» ^{[11, с. 235]}.

То есть прямое, здравомыслящее прочтение значений поведения и жестов героя в трактовке Г.Г. Красухина исключается ради мифологического понимания ситуации. Насколько такое превращение обосновано текстом произведения?

«И не о почтительности, представление о которой подорвано даже в реалистическом повествовании тем, что запечатленные в нем знаки внимания исходят от сумасшедшего» ^{[11, с. 235]}.

То, что Евгений идет мимо монумента Императору сторонкой и оказывает подобающие знаки почтения почившему государю, дух которого присутствует в нем – это свидетельства как раз того, что он не сумасшедший. Когда Евгений не устоял в ужасных потрясениях Потопа, сошел с ума, «Нередко кучерские плети / Его стегали, потому / Что было всё ему дорогой / И двор и улица, но он / Не примечал». Это – во-первых. Во-вторых, сознание его начало проясняться до бунта и поскольку «страшно прояснилось» в понимании виновника его (и всех остальных подданных) бед и злосчастий, вспыхнуло искрой неистового возмущения. Неразумного в исчислении, вообще в несопоставимости соотношения ввязывающихся в противоборство сил. Поэтому встреча на миг дикого взора бунтаря с гневным взором Государя-Исполина, «вдруг» разрешившаяся безоглядным бегством начавшей приступ стороны, на мой взгляд, говорит о продолжавшемся исцелении сознания Евгения. Безумие души в нем гаснет вместе с физическим изнеможением от (воображаемой) ночной погони. Где-то на рассвете герой проваливается в глубокий, без шумов и видений – «смертельный» сон. Как и на народ, долго – вечером и ночью – толковавший о чуде выживания средь кары Божьей, сон действует на Евгения целительно. Мы застаем его в следующий раз уже в нормальном состоянии, в общем здраво воспринимающим реальность и адекватно реагирующим на нее. Смятение и Смирение сердечной муки, о которых говорится в данном фрагменте, выражают, на мой взгляд, осознание героем собственной вины – «Смущенных глаз не поднимал» - перед простившим его Петром: по закону побежденного бунтовщика ждала суровая кара, вплоть до смертной казни. Но «беспощадный» «горделивый истукан» простил супротивника государственного Дела, Евгений же сам себе не простил (до конца) попытки подкопа под устои великого Державства (а может быть и свое слишком пассивное участие, или почти неучастие, в его поддержке многие годы до Потопа).

В контексте с Заключением и началом Первой части не простил себе Евгений и вины в гибели Параши и матери ее. Если бы он не предавался, как поэт, далеким, охватывающим всю жизнь, включая упокоение внуками, мечтам, а сразу бы кинулся спасать ее с берега под морем от нарастающей, но еще отделенной от пика несколькими часами бушующей Стихии… Если бы… А ведь

«Он также думал, что погода

Не унималась; что река

Всё прибывала; что едва ли

С Невы мостов уже не сняли

И что с Парашей будет он

Дни на два, на три разлучен.

Евгений тут вздохнул сердечно

И размечтался, как поэт…»

[23. Т. V, с. 139].

Таким образом, погоня за беглецом оказывается для него не губительной, а целительной: в ее мучительных страхах. В долгом кошмаре ночного ужаса изнемогает безумие. Беспробудный, бездонный, мертвецкий сон, обозначенный пробелом между фрагментами повествования, выполняет роль Финна, воскрешающего Руслана живой (и мертвой) водой.

Вернемся к интерпретации Г.Г. Красухина. «Не случайно. Должно быть, именно здесь обозначено ни разу не упомянутый до этого Евгеньев колпак – верная примета всеведенья: высвободившись из-под власти «мятежного шума Невы и ветров», герой предстает теперь оглушенным только своей «чудной, внутренней тревогой» ^{[11, с. 235]}.

Поскольку для интерпретации Г.Г. Красухина это место одно из наиважнейших приведем пушкинский текст полнее. Вначале в редакции, поданной царственному цензору автором, следовательно, до замечаний первого, вносящих второму с их учетом в произведение «существенную разницу».

Ум Евгения

Против ужасных потрясений

Не устоял. Мятежный шум

Невы и ветров раздавался

В его ушах. Ужасных дум

Безмолвно полон (То есть ужасные подозрения в том, кто виновник постигшей Град и его жителей катастрофы, смутно наводнили, затопили сознание Евгения в самом схождении его с ума и/или сразу после него? – В.П.),

он скитался.

[23. Т. V, с. 145-146].

Как не видел ничего, кроме воды, сидя на льве у углового дома на площади Петровой, так ничего «Не примечал. Он оглушен / Был чудной, внутренней тревогой».

Пушкин вносит в последний стих исправление: «Был шумом внутренней тревоги».

Далее, без изменений, дается обобщенная характеристика существования героя в течение (почти) года после его сокрушения с ума:

«И так он свой несчастный век

Влачил, ни зверь ни человек,

Ни то ни сё, ни житель света,

Ни призрак мертвый...

[23. Т. V, с. 146].

Публикаторы академических изданий полного собрания сочинений Пушкина предпочли исправленный вариант, полагая его более совершенным. Г.Г. Красухин считает единственно соответствующим пушкинскому замыслу первоначальный вариант, а правку вынужденной, упрощающей содержание оригинала и ведущей к его искажению.

Трудно не согласиться с Г.Г. Красухиным в том, что замена «чудной» на «шумом» делает «внутреннюю тревогу» Евгения однородной, исключает в нем мифологическое, а реалистически-естественное в психике героя здесь и теперь оказывается неотличимым от «мятежного шума Невы и ветров», раздававшегося в его ушах. Безумие Евгения – внутренняя оглушенность мятежными стихиями, утопленность его сознания, ставшего добычей их главаря – духа сомнения и отрицания. Разум его пленен и утащен отступившими из Града природными бунтарями в свое исконное, вне и доцивильное логово.

Утверждение же Г.Г. Красухина, что оказываемые Евгением знаки внимания монументу на площади Петрову как живому Императору «исходят от сумасшедшего» ^{[11, с. 235]} противоречат предшествующему контексту. «Утопленник» начал всплывать из глубин мятежности в процессе узнавания рокового места и озарения памяти о случившемся (не только здесь, но и на обетованном берегу).

«Вскочил Евгений; вспомнил живо

Он прошлый ужас; торопливо

Он встал; …

[23. Т. V, с. 146-147].

Из спящего на пристани, т.е. находящегося в лежащем состоянии, герой «вскочил – вспомнил – встал», вернулся в прямоходящее, вертикальное положение. Сравни: в первой части знакомство с Евгением происходит, когда он совершает изменения положения своего тела в противоположным образом: из гостей «домой пришед, Евгений

«Стряхнул шинель, разделся, лег».

[23. Т. V, с. 139].

Долго размышлял и, как поэт, мечтал, пока «Сонны очи / Он наконец закрыл» [23. Т. V, с. 140].

В обоих случаях физические движения героя теснейшим образом переплетены с его умственными и душевными изменениями.

Итак, пробуждающийся от сна – всплывающий на поверхность из пучин мятежных вод (как ранее Тритон?) Евгений

«встал; пошел бродить, и вдруг

Остановился – и вокруг

Тихонько стал водить очами

С боязнью дикой на лице».

[23. Т. V, с. 147].

Сравни с его поведением на берегу, с недоумением: «Где же дом»», громким толкованием с самим собой в нескончаемом хождении по кругу –

«И вдруг, ударяя в лоб рукою,

Захохотал.

Ночная мгла»

На него и

«На город трепетный сошла».

[23. Т. V, с. 145; весь фрагмент ‑ с. 144-145].

Тихонько водимые, как бы волнами вод прибиваемые к цели, очи наконец наталкиваются на нечто вроде бы смутно знакомое. Боязнь дикая на лице – признак каких-то небывало новых и самых ранних ощущений и страха перед неизвестным, каковым для сумасшедшего является норма, здравомыслие.

«Он очутился под столбами

Большого дома. На крыльце

С подъятой лапой, как живые,

Стояли львы сторожевые,

И прямо в темной вышине

Над огражденною скалою

Кумир с простертою рукою

Сидел на бронзовом коне.

[23. Т. V, с. 147].

Какой предстала реальность перед начавшим ее адекватно воспринимать, выздоравливающим от неразумения Евгением? Он вскочил, встал, бродит, активен в темноте – ищет в ней просветления себя (и окружающих, всего мира). А Кумир, напротив, над скалою – огражденный, изъятый из мира – в темной вышине сидит недвижно. Не только в миг сей сидит, присел передохнуть чуть-чуть, а всегда, искони таков: сидел, сидит и будет сидеть в темноте, вышина коей даром никому не нужна, более того опасна и вредна.

Прошедшее время глагола – «сидел» ‑ перекидывает мостик в памяти героя к ужасному дню годовой давности. И в судьбоносный для его Града и подданных Отец-Основатель бездействовал, прятался от грозной опасности «в неколебимой вышине». Ум и память (неокрепшие! Находящиеся еще в сильной зависимости от пропитавшей их огненной влаги бунтарства) услужливо обманывают Евгения, льстиво возвышают его в собственных глазах. Во все частые наводнения и в пик самого сильного и ярого из них Петр «стоит» в смысле «отстаивает, защищает» плоды своего общего созидания и наследников державного дела от разрушения и разграбления. В том числе и Евгения, оказавшегося на границе борющихся сторон. Петр I обращен к нему спиной потому, что вклинился в ряды-волны противника, окружен ими. Это зрит автор и повествует об этом наиглавнейшем в поэме моменте читателю. Повествует ненавязчиво, оставляя за каждым право уловить или нет «здесь и сейчас» свою позицию и оценку Императора. Повествует на контрастном сравнении с недвижно сидящим на льве (сторожевом – то есть живо поддерживающим Государя в схватке с мятежниками) героя. Евгений тогда был погружен в тревожные мысли не о себе, что делает ему честь. И бежал до площади Петровой навстречу наступающему Потопу, а не как подавляющее большинство жителей от него. Но все же думал герой о минимальном числе лиц, о тех, которые должны в скором будущем стать его семьей, зажить с ним в одном родном доме. А под покровительством Петра Великого подданных премного боле и защищать он может от смертельной напасти всех сразу, а не каждого поодиночке (хотя и в последнем он себе не отказывал, не считаясь с собственными хворями).

После оценки, перевернувшей с ног на голову поведение свое и Петра годом ранее, возвращение ума пошло быстро. И, увы, однобоко, следовательно, пагубно.

«Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем… (Кто неподвижно возвышался «сидел» ‑ В.П.).

… страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался...»

[23. Т. V, с. 147].

От такого искаженного, идеалогизированного (по Марксу) ума нечего ждать, кроме горя.

Следующий стих, по моему мнению, выражает совпадение оценок деятельности Петра Первого у героя и автора:

«Ужасен он в окрестной мгле!»

Ум Евгения застывает в этом рассудочно-общем, строго однозначном везде и всегда утверждении, которое кладется им за пазуху в качестве краеугольного камня сокрушения горделивого истукана. Преддверие и сам бунт описываются, по-моему, со стиха «Кругом подножия кумира» [И далее: 23. Т. V, часть 2, ст. 165-184]. Отметим возможность тончайшего перехода от авторской поднятости России на дыбы, к «вздёрнутости на дыбу» у Евгения.

У Пушкина таким действительно было «начало славных дел Петра». Иным оно и быть не может, вырываясь ужасно из ужасной мглы, вставая на дыбы над самой бездной. Затем Россия молодая мужала с гением Петра, с наследниками Державного строительства, особенно Екатериной II. Обнадеживал в решении Восточного вопроса победами над Персией и Турцией, провозглашением независимости Греции и Николай I.

Итог предлагаемого мной прочтения текста сущностно отличен от трактовки Г.Г. Красухина. Вхождение в ум у Евгения началось до бунта, бунтовал он преднамеренно, правда, исходя из ложных идей – идеологии возведения всех бед, зол и несчастий к одному лицу, лицу почившему в бозе 100 лет назад (3-4 поколения активных деятелей успело смениться на исторической арене за время сие). На площади Петровой читатель встречается, судя по здравому поведению, с нормальным жителем столицы. Следовательно, продолжение и окончательное излечение героя случилось после отпора бунта и помилования его участника, вовремя остановившегося в преступлении против Государя. Возможно, полное обретение ума (вправление в паз вывихнутого позвонка, говоря словами принца датского) началось, когда он «вдруг стремглав / Бежать пустился», и закончилось изможденным провалом в сон, беспробудный, целительной решеткой оградивший Евгения от прошлого, втолкнувшего его в нынешнее и будущее как на-Сто-стоящее. Из текста, вероятнее всего, спасительным представляется интуиция, что с мощным властелином судьбы ему не совладать и пробовать по человеческой природе разумного созидания не должно.

Опираясь на «превосходное» определение А.Ф. Лосева (миф – «развернутое магическое имя»), Г.Г. Красухин полагает, что одним из ключевых слов петербургского мифа, «объясняющим характер безумия Евгения, является «колпак». Его отсутствие в печатающемся ныне тексте, равно как и отсутствие в нем слова «чудная», проясняющего смысл внутренней тревоги Евгения, повлекло очень многих исследователей к принципиально неверным выводам.

Снятый с головы колпак свидетельствует, как тяжело сейчас Евгению его ясновидение, сколь тяжело ему то, что он видит, «не поднимая глаз», ‑ духовным зрением. Оттого на его лице смятение, в глазах смущение, а в сердце мука, которую он пытается утишить, смирить прижатой к нему рукой…» ^{[11, с. 235-236]}.

Тяжелые переживания далеко не всегда связаны с ясновидением, нет и взаимно однозначной зависимости между последним и смущеньем, опущенными «долу очами» (не лучше ли так, чем «к земле поникшими глазами», для выражения чудного духовного зрения?). Выше уже отмечалось. Что Г.Г. Красухин не допускает простого естественного прочтения внутренней тревоги героя, без сверхъестественного, занимающего, по его мнению, в ней главенствующее положение. Последнее возникает из контекстуального единства с определением внутренней тревоги как «чудной». И исчезает вместе с ним в правке; в его замене на «шумом». Реалистическое понимание поведения героя на площади Петровой в новой редакции становится, на мой взгляд, гораздо более обоснованным, чем мифо-магическое, вполне самодостаточным без вчитывания в него сверхъестественной фантазии. В таком раскладе замена «колпака» на «картуз» весьма последовательна: повествование, как уверяет автор в Предисловии, основано на недавнем («о нем свежо воспоминанье») реальном происшествии, о котором любопытные в подробностях могут справиться в газетно-журнальных источниках, в известии, составленном В.Н. Берхом.

Все остальные аргументы Г.Г. Красухина в пользу схождения с ума Евгением в ясновидение, как и главный аргумент («чудной, внутренней тревогой»), выводятся из контекстов, а не аналитически выявляются в тексте самого фрагмента.

«И, наверное, совсем неслучайно, что его труп, как рассказывает в Заключении Пушкин, нашли на пороге «домишки ветхого». Неслучайно, потому что это обстоятельство вызывает в памяти строчки самого Пушкина, задумавшегося о собственной смерти:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому приделу

Мне всё хотелось почивать» ^{[11, с. 236]}.

Отдавая должное этому точному тонкому наблюдению интерпретатора, не могу согласиться с его дальнейшим выводом: «Ясновидящий Евгений не только смог разыскать занесенный наводнением на «остров малый» Парашин домик (что само по себе. С точки зрения реалистического повествования, было бы необъясненным и необъяснимым чудом)». ^[11]. Попробуем объяснить находку Евгения, не прибегая к дару ясновидения. Причиной поисков героя, на мой взгляд, является та сердечная мука, о которой повествуется в исследуемом фрагменте, он непосредственно предшествует заключению, то есть намечает возможности и необходимость перехода к финалу и характер точки в нем и во всем рассказе.

Что было незаживающей сердечной раной Евгения? С чем он, в отличие от своих отношений с Петром Великим, не мог смириться? Не хотел в самом себе примириться и не должен был самому себе простить при любом глубочайшем раскаянии? То, что он вовремя (кто ж ясно знает в актуально текущем времени, когда в нем «вовремя», ‑ когда «не вовремя»?) не бросился на помощь Параше. Думал, мечтал об их скромном тихом счастье на всю жизнь (и единеньи душ после гроба) и проспал! И не кинулся в яростную пучину на верную гибель вместе с ней, а недвижно ждал оттока наводнения. В отличие от Александра I Евгений не может смириться (в печали, смуте скорбной) с тем, что с разбушевавшейся Стихией – Божьей – ни царям, ни остальным людям не совладать. Нет у него и подчиненных, чтоб отправить словом их (вместо себя) «В опасный путь средь бурных вод… Спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ». Петр не рассуждает на данную тему (во всяком случае во время происходящего события), а борется. В жесточайшем испытании его мощи и власти природным катаклизмом он может проиграть, но мыслей заведомых (априорных) о своем бессилии (малосилии) перед ворогом у него нет. Граница между возможным и невозможным – да и то только «здесь и сейчас» ‑ устанавливается опытом (сыном ошибок трудных) на практике, в конкретностях исторического развития. В пик сильнейшего наводнения Петр «стоит», отстаивает державное дело «живее всех живых», вечно велик «в неколебимой вышине».

Прояснив причину поисков героя в сравнениях его отношения с разъяренной Стихией (соучастником которой он стал как бунтарь) с отношениями к ней двух Государей (разных, но всегда ей противоположных: Пётр «стоит» на боевом коне, а Александр сидит на балконе), рассмотрим, могли ли они увенчаться успехом без чуда. Ясновидение Евгения привело бы к тому, что он сразу, прямехонько направился именно на нужный ему «остров на взморье». Об этом в тексте ничего не говорится. Раз автор умалчивает о сроках поисков, в русле реалистического повествования обоснованно предположить, что длились они не один день, хотя джек-пот, выпавший на единственный лотерейный билет совсем исключать нельзя (сравни с Пиковой дамой). Вероятно, герой посвятил поиску следов пропавшей в Потоп Параши (и матери ее) все свободное время оставшейся жизни – ведь в них сосредоточился весь смысл его бытия после крушения надежд на земное счастье (и примирения с помиловавшим его после отпора бунта «Обидчиком»). Неделю, месяц, год или больше (и насколько) пряталась находка, повторяю, неизвестно. Но кто настойчиво ищет, тот и находит. Вероятно, бывалые люди – рыбаки и перевозчик, через которого Евгений познакомился с простым народом, помогли ему: и знанием мест, и лодкой, и наукой плаванья на ней в разную погоду. В общем, терпение и труд, да в помощниках добрый люд позволяют не прибегать к наделению героя чудесным даром ясновидения.

Г.Г. Красухин: «Главное (и в этом главная мысль Пушкина), что ему открылась, а точнее – ему не закрывалась истина. Не устояв «против ужасных потрясений» своим «смятенным умом», он устоял против них своей благородной душой, которая «обретает пищу» ‑ навсегда припадает к источнику, осознанному ею как «животворящая святыня» ^{[11, с. 237]}.

По-моему, в своем главном выводе интерпретатор далеко отступает от мыслей Пушкина. Ради утверждения собственного мнения как истины он резко, вплоть до непримиримого антиномизма противопоставляет ум и душу героя. В силу такой жесткой выпрямленности и антагонизма сторон повествование о сложном пути героя к соответствию со своим именем и родовому предназначению недопустимо искажается опрощением. Сомнения ума породили в душе Евгения дух отрицания в благости Божьего творения. На площади Петровой – до умо- и душе-помрачения в несчастный век («ни то, ни сё») на берегу обетованном – во внутренний мир брошено семя разрушительных потрясений. И выздоровление героя происходит тяжко, через мучение вспышком бунта.

В силу вышесказанного представляется неточным итоговое суждение Г.Г. Красухина: «пушкинское отношение к Евгению абсолютно однозначно: его симпатии всецело на стороне героя, возвышенного, вознесенного на неколебимую духовную высоту над самим «мощным властелином судьбы»» ^{[11, с. 239]}.

Пушкинская ли это точка зрения? О том, что благородный герой печальной повести не без пятен, в своем сознании винит себя и простить не может, говорилось выше. Можно добавить, что Поэт считал односторонность – пагубой ума и что в богатейшем арсенале его языка нет слова «абсолют(ное)».

Из якобы абсолютно однозначной симпатии автора к герою интерпретатор делает громкие заявления. «То, что не смогла сделать со своей тщетной злобою» и что не смог сделать Евгений, покуда ее «тщетная злоба» наполняла его»… ‑ так не смогла или всё-таки на время смогла наполнить и заразить Евгения усомнившегося в отрицании благости Творения, ужасная Стихия? Ее злоба не оказалась тщетной, бесследной, а вспыхнула злобой бунта. – «… он совершил, руководимый «чудной, внутренней тревогой», сохранившей ему душу, на которую покушался кумир» ^{[11, с. 239]}. Кумир год после Потопа не обращал внимания на сумасшедшего скитальца в отличие от извозчиков и злых детей. Отреагировал Петр I лишь на начавшийся приступ бунтаря, угрожающего Делу державного созидания. Результатом его «покушения» стало окончательное излечение, изгнание попутавших героя бесов из героя, а не его заключение в темницу, пытки, дыба и умерщвление или не растоптанность под копытами коня (чего, кстати, не происходит и со змеем – то есть возможности потревожить в очередной раз восстанием против Кумира сохраняются?).

Г.Г. Красухин: «Оседлавший Россию, вздыбивший ее, поставивший ее «над самой бездной», «мощный властелин судьбы» оказался немощным перед природными человеческими качествами «хорошего» российского дворянина Евгения. Ибо не смог, как ни старался растоптать, вот и не смог, человеческое в нем» ^{[11, с. 239]}. Не старался растоптать, вот и смог. Здесь бы в самый раз вспомнить приведенную несколькими страницами ранее точку зрения М.А. Гордина: «Евгений бросается бежать, и гонит его по улицам Петербурга не бронзовый гигант, а собственный страх» ^{[11, с. 234]}. Данное толкование противоположно явно преобладающему в общественном мнении восприятию этой фантастической погони, как реальной внутри повести. Оно вписывается в мое понимание петербургской поэмы-повести Пушкина.

С положением Г.Г. Красухина, включенным в иной контекст, следует согласиться: «Исторический оптимизм Пушкина пробивается и сквозь трагическую историю, рассказанную в «Медном Всаднике», преобразуя трагедию Евгения» ‑ через исцеление его от разрушительной злобы бунта Петром Великим – «в его катарсис, явивший чистую и благородную душу героя, не сломленную тяжелейшими обстоятельствами» ^{[11, с. 239]}.

Трактовка же им заключительного стиха повести, на мой взгляд, нуждается в корректировке. Итак, у порога ветхого домишка, занесённого игрой наводнения на пустынный остров на взморье нашли хладный труп безумца моего и тут же его «похоронили ради Бога». Согласно Г.Г. Красухину: «В реалистическом повествовании это указание на то, что Евгений похоронен как бездомный, как бродяга, как нищий. Но в мифе, выражающем народные представления о добре и зле, «ради Бога» хоронят только того, кто имел высокую чистую душу» ^{[11, с. 239]}. По-моему, вполне реалистично, что люди, христиане или другого вероисповедания, отдали последний долг – предали земле – найденному им усопшему. (Сравни обратную ситуацию в «Утопленнике»). При этом не важно знали ли они умершего или нет, высоко ли хоронившие ценили его чистую душу или просто освободили ее от после жизненных блужданий в юдоли земной. Зато они наверняка сообразили, что перед смертью исповедаться и причаститься без священника найденный не мог, везти его на городское кладбище с острова (как дом прошедшею весной) и добиваться захоронения там не стали. Исполнили долг (по минимуму) к почившему в бозе в соответствии с обстоятельствами места и собственными возможностями. С лежащим в безымянной могиле на пустынном острове герое повесть завершается, смыкаясь с началом (читатель знакомится с Евгением, когда он размышляет и мечтает, лежа в съемной комнатушке в Коломне).

Усыпальница Первого российского Императора находится в Петропавловском соборе на острове в устье Невы. Это – общеизвестно и Пушкиным в «Медном Всаднике» не упоминается. Вообще титанически деятельной натуре Петра I как-то не гоже «лежать», поприще его чудотворного строительства необъятно, века вечные век не сомкнет: стоял, стоит и будет стоять на Державстве. Но неявно в повести-поэме бренный путь его, как и Евгения, смыкается началом и концом в одном месте. Стоял он дум великих полн на Заячьем острове, рядом с тем, где начнет возноситься Град – с Петропавловской крепости. После открытия ему памятника Екатериной II дух Петра I чаще будет пребывать в Медном (Бронзовом) Всаднике, установленном в центре столицы. На дозоре, на страже любо ему, покойнее, чем в тиши под надгробной плитой. Идут, спешат по площади Петровой продолжатели, волей-неволей его чудотворства, в том числе и ненавистники Его в любви к России. Так в поклоне неколебимо Стоящему проходит сторонкой мимо – в Эпилог – повествования и бывший бунтарь Евгений…

В самом конце Пушкин определяет героя своего печального рассказа как «безумца моего». Неожиданно! В предложенной мной версии остаток жизни он проводит в нормальном здравии, скорее всего, на службе. Почему же «безумец» конечная, следовательно, обобщающая характеристика Евгения? Наверно, потому что не смог простить сам себя в отношениях с возлюбленной? Не сделал в решающий Судьбу обоих момент все, что должно – по наивысшей мере и сверх нее? Через совсем не могу. Ценою жертвы сябости ради утверждения Самости и Любви цело-вечности.

И не относится ли такое «безумство» благородных к сожалениям в собственной жизни автора ‑ «Моего». Не оно ли в другой раз, когда надо будет навести порядок в родном доме, не позволит Поэту не драться на дуэли на самых кровавых, беспощадных условиях?

В «Словаре языка Пушкина» выделено 32 случая употребления им слова «колпак» («калпак») ^{[30, с. 373-374]}. Рассмотрим некоторые из них, максимально возможно соблюдая хронологическую последовательность.

В конце мая – начале июня 1817, перед окончанием уединенного шестилетнего обучения в Лицее Пушкин написал стихотворение «Товарищам» о волнении их гордых юных душ перед зовущим шумом дальнего света. Одни из выпускников отдают предпочтение службе гражданской, другие – военной. В каждой из них Поэт зорко подмечает серьезные изъяны. Лирический герой стихотворения, «судьбе во всем послушный», (вероятно, так отозвалось в нем невозможность автора из-за материального благосостояния семьи вступить в славные, удалые гусарские ряды),

Счастливой лени верный сын,

Душой беспечный, равнодушный,

Я тихо задремал один…

Равны мне писари, уланы,

Равны Законы, кивера,

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в ассесора:

Друзья! немного снисхожденья —

Оставьте красный мне колпак,

Пока его за прегрешенья

Не променял я на шишак,

Пока ленивому возможно,

Не опасаясь грозных бед,

Ещё рукой неосторожной

В июле распахнуть жилет…

Колпак красного цвета, сообщает «Словарь языка Пушкина», ‑ символ свободомыслия, революционных настроений ^{[2, с. 374]}. Головной убор якобинцев не вяжется с равнодушием задремавшего ленивца, не озабоченного своим служебным статусом и карьерой. Отказ от активного соучастия в государственно-общественной жизни сам по себе весьма и весьма далек от решительного радикального изменения. Ну, в июльский жар не застегнута одежда на все пуговицы. Хотя и распахнутый жилет более допустимая неосторожность, чем небрежение в мундире, форме официальной, при исполнении.

Следовательно, неистребимое вольнолюбие Поэта летом 1817 года не носит явно выраженной гражданско-политической направленности. В полный голос она зазвучит зимой того же года в оде «Вольность». Пушкин-декабрист с 1817 года, причем, за редкими исключениями, он сторонник быстрых и радикальных изменений, результатом которых будет утверждение в России Законов Свободы, осуществленное просвещенным монархом или республиканцами. Эти взгляды Поэт поддерживал и развивал до своего духовно-мировоззренческого кризиса, который начался во второй половине 1822, достиг кульминации осенью 1823 и был преодолен в 1825, до восстания на Сенатской площади. Оно существенно осложнило понимание нового мировоззрения Пушкина как властью – монархом и правительством, так и обществом, близкими друзьями в том числе. В Эпилоге «Пиковой Дамы» сумасшедший Герман помещен в палату № 17 Обуховской больницы. В варианте «Капитанской дочки» Гринев, герой не изменивший долгу, чести и любви, окончил свой земной путь в 1817 году.

Вернемся и мы в 1817. Как объяснить несообразность между революционным цветом колпака и асоциальностью ленивца? В данном случае красный колпак означает атрибут «арзамасского» пародийного ритуала ^{[24, с. 465]}. Заочно принятый в это литературное объединение карамзинистов лицеист Пушкин мечтал в стенах «монастыря» (Лицея) воочию видеть собратьев по Музам, активно соучаствовать в их заседаниях, где велись жаркие и веселые литературные схватки с «беседниками». Получив с окончанием Лицея «волю» (и место чиновника 10 класса, коллежского секретаря, в Коллегии иностранных дел) Поэт, «Сверчок» без промедления осуществил это давнее (с октября 1815) заветное чаяние. Сохранились фрагменты его вступительной речи при вступлении в «Арзамас» (датируется предположительно июнем 1817).

Венец желаньям! Итак, я вижу вас,

О други смелых муз, о дивных Арзамас.

Далее портрет арзамасца:

…В беспечном колпаке,

С гремушкой, лаврами и с розгами в руке ^{[24, с. 469]}.

Революционность пока только литературная, новаторы не прочь розгами эпиграмм посечь парнасских староверов, если весёлые гремушки не отпугнут и не прогонят прочь их дремучий дух.

Во второй песне данной поэмы ночью в покои пленной княжны длинный ряд арапов чинно, на подушках, осторожно вносит седую бороду.

И входит с важностью за нею,

Подъяв величественно шею,

Горбатый карлик из дверей:

Его-то голове обритой,

Высоким колпаком покрытой,

Принадлежала борода.

Уж он приближился: тогда

Княжна с постели соскочила,

Седого карлу за колпак

Рукою быстрой ухватила,

Дрожащий занесла кулак

И в страхе завизжала так,

Что всех арапов оглушила.

Трепеща, скорчился бедняк,

Княжны испуганной бледнее;

Зажавши уши поскорее,

Хотел бежать, но в бороде

Запутался, упал и бьется;

Встает, упал; в такой беде

Арапов черный рой мятется;

Шумят, толкаются, бегут,

Хватают колдуна в охапку

И вон распутывать несут,

Оставя у Людмилы шапку.

[23. Т. IV, с. 34].

Описание комичной битвы пленницы с похитителем сразу же, по контрасту сопоставляется с беспощадным поединком Рагдая и Руслана, завершившегося гибелью самого воинственного поклонника Людмилы.

Евгений же должен благодарить Петра I за безбородость дворянского сословия, позволившую ему бежать без оглядки после срыва приступа благородного бунтаря на твердыню Медного Всадника.

История захваченного у злодея-разлучника колпака продолжено в третьей песне поэмы. «В волненьи своенравных дум» на ум пришло Людмиле примерить шапку Черномора.

Всё тихо, никого здесь нет;

Никто на девушку не взглянет...

А девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет!

Рядиться никогда не лень!

Людмила шапкой завертела;

На брови, прямо, набекрень

И задом наперед надела.

И что ж? о чудо старых дней!

Людмила в зеркале пропала;

Перевернула — перед ней

Людмила прежняя предстала;

Назад надела — снова нет;

Сняла — и в зеркале! «Прекрасно!

Добро, колдун, добро, мой свет!

Теперь мне здесь уж безопасно;

Теперь избавлюсь от хлопот!»

И шапку старого злодея

Княжна, от радости краснея,

Надела задом наперед.

[23. Т. IV, с. 40-41].

Боевой трофей оказался волшебной шапкой-невидимкой. Вероятно, под ее покровом Черномор проник в опочивальню новобрачных и похитил «прекрасную половину» из-под носа добра молодца, не дав им окончательно закрепить семейные узы на веки вечные. Колпак отныне из средства коварства превращается в средство неуязвимости пленницы, в спасительное убежище от посягательств на ее честь старого развратника. Ранее Финн [23. Т. IV, песнь первая, ст. 289-290] успокаивал Руслана, что похититель его возлюбленной лишь «немощный мучитель прелестной пленницы своей [23. Т. IV, песнь первая, ст. 289-290, с. 14], надежная незримая ограда «высокого колпака» очень пригодилась княжне, долго оберегая ее невинность от развратных домогательств седого бесстыдника. Когда он всё же с помощью призрака Руслана поймал в сети стрелой бросившую к супругу и обронившую на землю шапку Людмилу, у него не осталось времени для осуществления своих зловредных помыслов (см. изменения в конце 4 песни во 2 издании поэмы. Аккад.IV с.59). Раздался рога звон, вызывающий карлу на поединок. «В смятеньи, бледный чародей На деву шапку надевает» [23. Т. IV, с. 331-332].

Только-только отыскав после огромных усилий и захватив столь желанную добычу, впавшую в дивный сон, Черномор вновь вынужден спрятать ее от всех.

В пятой песне победивший Черномора Руслан нигде не находит своей суженой. Его охватывает неистовство сокрушения заветным мечом прелестного края, его полного опустошения.

«Безумный витязь жертвы ищет,

В сетях открылася Людмила!»

[23. Т. IV, с. 64].

История высокого волшебного колпака неожиданно кончается его гибелью от удара меча неиствующего от отчаяния в любви Руслана. Кончается трагически… чтобы герои наконец-то встретились после разлуки, полной опасностей, чтобы их взаимная Любовь подвиглась к счастью.

В многоголосом хоре романа в стихах «колпак» исполняет свою партию в первой главе, написанной в 1823 году, и в главах пятой и начале шестой, работа над которыми велась в 1826 году – после восстания декабристов, до и после освобождения Поэта из ссылки в Михайловское.

Завершая утром времяпрепровождение суток праздного светского человека в столице, полусонный Евгений Онегин едет с бала домой, в постелю. Среди деловых персонажей неугомонного Петербурга ему встречается «И хлебник, немец аккуратный

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас».

[23. Т. VI, с. 20].

Хлопчатобумажный ^{[18, с. 155-156]}, полосатый домашний колпак не по Евгению. В новейшем вкусе туалета молодого франта в 1819 году – шляпа боливар. А коли зычный клик востребует колпак? – на ненавистный деспотизм найдется красный в аккурат.

Во сне среди чудовищ в шалаше Татьяна видит:

«Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке»

[23. Т. VI, с. 104].

Для Героини в картине сборища сего «ни капли толку». В пушкинистике накопилось множество интерпретаций разгулявшейся за столом, «как на больших похоронах» шайки. В контексте вышесказанного можно предположить, что званым гостем к куму медведя оказался и почивший в небытии «Арзамас»: кроме красного колпака гусиная шея удостоверяет личность сего присутствующего ^{[18, с. 506]}.

Пир оживших покойников составляет средину вещего сна Татьяны (христианской мученицы) Дмитриевны (земной) Лариной (ларец-сердце, Илларион-веселый). Закончится он закланием юного поэта: огонь факела Любви Ленского к Прекрасной Елене (Ольге) погаснет вместе с жизнью. Пора возвышенных, нетерпеливо пылких мечтаний и страстей вмиг оборвется ударом длинного ножа.

Повержен Ленский; страшно тени

Сгустились; нестерпимый крик

Раздался... хижина шатнулась...

И Таня в ужасе проснулась...

Глядит, уж в комнате светло;

В окне cквозь мерзлое стекло

Зари багряный луч играет;

Дверь отворилась.

[23. Т. VI, с. 106].

Сравни со страшным прояснением мысли Евгения, которая толкнула его на бунт против горделивого Истукана («Медный Всадник»)

Начало 6 гл. Закончен праздник именин Татьяны. Не в силах снесть удара, сжигаемый быстролетной молнией мести Ленский ускакал раньше их завершения. Онегин, довольный мщением своим другу, доскучал до конца и уехал спать домой. Остальным гостям отвели ночлег «от сеней / До самой девичьи». Сон успокоил всех: «…на полу мосье Трике, / В фуфайке, в старом колпаке» [23. Т. VI, с. 117].

Колпак вместе с фамилией мосье и его поразившем всех усовершенствованием куплета в честь именинницы твердо означают в нем фокусника с трюками далеко не первой свежести, шута. Кого он пародировал, разрушая размер известного стиха о пробуждении спящей красавицы?

А героиня наша в объятом царстве сна

«Одна печальна под окном

Озарена лучем Дианы,

Татьяна бедная не спит

И в поле темное глядит.

Его нежданным появленьем,

Мгновенной нежностью очей

И странным с Ольгой поведеньем

До глубины души своей

Она проникнута; не может

Никак понять его; тревожит

Ее ревнивая тоска,

Как будто хладная рука

Ей сердце жмет, как будто бездна

Под ней чернеет и шумит...

«Погибну, — Таня говорит, —

Но гибель от него любезна.

Я не ропщу: зачем роптать?

Не может он мне счастья дать».

[23. Т. VI, с. 118].

17 августа, работая над трагедией в михайловской ссылке, Пушкин в письме обращается с просьбой к В.А. Жуковскому о доставке ему жития какого-нибудь юродивого [23. Т. XIII, с. 210-211].

13 сентября. Его же письмо П.А. Вяземскому: «Благодарю от души Карамзина за Железный Колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, Который полно мне таскать. (Не красный ли, якобинский? – В.П.). В самом деле не пойти Ли мне в юродивые, авось буду блаженнее!» [23. Т. XIII, с. 226].

Сцена XVII. ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД СОБОРОМ В МОСКВЕ

Народ ждет выхода царя из собора после молебна. Анафеме предают Гришку Отрепьева, Поют вечную память царевичу Дмитрию. «Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам» [23. Т. VII, с. 76]. Сравни: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе…» Евгения Медному Всаднику.

Раньше царя среди народа появляется Юродивый в железной шапке, обвешенный веригами. Его дразнят кружащие роем мальчишки. Их отгоняет старуха:

«Отвяжитесь, бесенята, от блаженного.

– Помолись, Николка, за меня грешную».

Одарив юродивого копеечкой, которую он просил, за свое поминание, она уходит. Один из снова окруживших блаженного бесенят: «что же ты шапки не снимаешь? (Щелкает его по железной шапке.) Эк она звонит!

Юродивый

А у меня копеечка есть.

Мальчишка

Неправда! ну покажи.

(Вырывает копеечку и убегает). [23. Т. VII, с. 77].

Во время плача обиженного Николки из собора выходит царь. Боярин впереди раздает нищим милостыню.

Юродивый

Борис, Борис! Николку дети обижают.

Царь

Подать ему милостыню. О чем он плачет?

Юродивый

Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.

Бояре

Поди прочь, дурак! схватите дурака!

Царь

Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.

(Уходит.)

Юродивый

(ему вслед)

Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит.

[23. Т. VII, с. 77-78].

Около 7 ноября (в годовщину Потопа – случайно?) Пушкин – Вяземскому:

«Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! – Юродивый мой малой презабавный…

…Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – и навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да не как не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» [23. Т. XIII, c. 239-240].

С произведением Поэта о Смуте познакомиться, а значит оценить (извлечь урок?) Александр I не успел. С сентября он находился на далекой окраине Империи российской – в Таганроге, где внезапно заболел 27 октября (в 1828 году этим числом Пушкин датировал глубоко проникновенное «Посвящение» к поэме «Полтава», в варианте которого говорится об «утаенной любви») и 19 ноября умер. Утаивание престолонаследника породило чехарду «двоевластия» между Константином, находящимся в Варшаве, и Николаем в Зимнем дворце, ускорило восстание на Сенатской (Петровской) площади 14 декабря. Как при восшествии на трон отца (хотел отстранения его, но не убийства), так и после «слепого», в «темную» оставления его братьям Благословенный, кажется, играл с Судьбою в подкидного…

Март, 22. Четверг. Пушкин утром получил в подарок от B.C. Филимонова только что вышедшую его поэму «Дурацкий колпак» с дарственной надписью:

А.С. Пушкину

Вы в мире славою гремите;

Поэт! В лавровом вы венке.

Певцу, безвесному, простите:

Я к вам являюсь — в колпаке.

СПб. / Марта 22. /1828.

Поэт тут же, не вставая с постели, на лоскутке бумаги, только с двумя помарками, четко, хотя небрежно, написал послание B.C. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий колпак» [23. Т. II, с. 361].

Вам Музы, милые старушки,

Колпак связали в добрый час.

И, прицепив к нему гремушки,

Сам Феб надел его на вас.

Хотелось в том же мне уборе

Пред вами нынче щегольнуть

И в откровенном разговоре,

Как вы, на многое взглянуть;

Но старый мой колпак изношен,

Хоть и любил его поэт;

Он поневоле мной заброшен:

Не в моде нынче красный цвет.

Колпак с гремушками дает право его обладателю на откровенный разговор о многих «язвах» действительности, о которых нормальные люди или просто умалчивают, или замазывают их густым слоем лести. Поэт признается, что раньше любил щегольнуть в таком наряде, Например, в Борисе Годунове. Не прочь и нынче, но старый мой колпак красного цвета изношен и мной же заброшен. Заброшен поневоле – «не в моде нынче красный цвет». Т.е. обстоятельства существенно изменились: новое царствование, позади остались и упования, и порывы радикальных перемен, да и ирония, эпиграммы и пародии на старины отческие не поощряются властью, отдающей предпочтение серьезности, основательности прямоты, строгости и прочности Порядка. Подвержен общему закону изменился и сам Поэт: «Гений мой созрел» (1825). Личный и общеисторический опыт («сын ошибок трудных») внес перемены в его разумение свободы и осуществление воли. Она действенна в наличных обстоятельствах, имеющих силу вековых традициях практической жизни большинства, а не в скороспелых, прекраснодушных мечтах немногих юношей. Он нашел новые способы говорить с властью «языком правды» («Друзьям», 1828), без празднословия и лукавства «глаголом жечь сердца людей». («Пророк», 1826), без боязни глядеть вперед «в надежде славы и добра» («Стансы», 1826).

И так, и по неволе, и по более умудрённой опытом воле колпак красного цвета, символ радикального утверждения законов Свободы в Российской империи, им оставлен. Узнав под осторожным колпаком родственную душу философа-поэта, Пушкин снимает шляпу и бьёт челом ему в знак мирного привета.

«Итак, в знак мирного привета,

Снимая шляпу, бью челом,

Узнав философа-поэта

Под осторожным колпаком.

[23. Т. III, с. 99].

13 апреля на литературном вечере у В.С. Филимонова Пушкин вместе с Вяземским, Жуковским, А.А. Перовским праздновали выход из печати поэмы «Дурацкий колпак». После веселой, «пьяной ночи», на рассвете Пушкин с Вяземским пошли к Неве «и отпустили ночной красавице несколько влюбленных мадригалов». (Из письма Вяземского жене 17 апреля) [23. Т. II, с. 369-370].

Наступивший день, 14 апреля, принес долгожданную Поэтом весть: опубликован манифест Николая I о войне с Турцией [23. Т. II, с. 370]. Важные перемены стояли на пороге, обновленья постучались в дверь.

В первый после возвращения в Петербург светский сезон 1827/28 годов у Пушкина преобладало настроение недовольства своей жизнью, усиливается желание оставить столицу, уехать куда-нибудь: в Михайловское, на юг необъятной родины или в путешествие заграницу. Он сетует на «довольно пустую» петербургскую жизнь свою П.А. Осиповой в январском письме [23. Т. XIV, № 359, с. 1, пер. 384; 23. Т. II, с. 341. См. также мартовское письмо ей же: [23. Т. XIV, № 369, с. 7, пер. 385; 23. Т. II, с. 357]. О тех же настроениях Поэта сообщает жене П.А. Вяземский [см.: 23. Т. II, с. 373 и др.] и А.И. Тургеневу [см.: 23. Т. II, с. 373 и др.]. Апрель, 18. Пушкин вместе с П.А. Вяземским в день Преполовения (среда на 3-й неделе после Пасхи), переправившись через Неву на ялике, совершает прогулку по Петропавловской крепости. Они бродили часа два, видели крестный ход, царские гробницы. «Много странного и мрачно-грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах», — писал Вяземский жене 19 апреля. (В Остафьеве сохранился ящичек, который Вяземский берег всю жизнь. Он был запечатан, на ярлыке рукою Вяземского написано: «Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным 1828 года». Там хранились 5 щепок, взятых, видимо, на память о пяти повешенных декабристах.) В письме к А.И. Тургеневу П.А. Вяземский объясняет планы Пушкина отправиться на войну: «Он просился следовать за главною квартирою, и ему позволили, только неизвестно еще, в каком виде. Он читал нам на днях у Жуковского несколько глав романа в прозе а la Walter Scott, о деде своем Аннибале. Тут является и Петр. Много верности и живописи и живости в нравах и в рассказе. Должно желать, чтоб он продолжал его. Здесь ведет он жизнь самую рассеянную, и Петербург мог бы погубить его. Ратная жизнь переварит его и напитает воображение существенностью.

Живущий, как и Пушкин, в гостинице Демута К.А. Полевой при одной из частых встреч «заметил, что в сочинениях поэта «встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов». На что Пушкин возразил, что характер его в основании — грустный, меланхолический, «и если он бывает иногда в веселом расположении, то редко и ненадолго» [23. Т. II, с. 367].

Лучший выход из болота «рассеянья» Пушкин видел в возвращении на службу Государю (в соответствии с личными доверительными отношениями, в общем очерченных ими в ходе беседы с «глазу на глаз» на коронационных торжествах в Москве в сентябре 1826 г. – «наперсник, а не раб») и Отечеству. В феврале он сделал решительный шаг со своей стороны в данном направлении.

«Пушкин, передавая А.X. Бенкендорфу текст шестой главы «Онегина» и стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю») для высочайшего цензора, имел, по-видимому, разговор с ним с целью довести до сведения императора свое желание поступить на службу; возможно, речь шла о том, чтобы служить при армии» [23. Т. II, с. 353].

Ознакомившись с пушкинскими рукописями, Высочайший цензор дозволяет печатать шестую главу «Онегина» (а в ней повествуется о дуэли; поединки чести между дворянами запрещены еще Петром I, Николай I относится к ним отрицательно. На автографе стихотворения «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю») оставляет резолюцию: «Можно распространять, но не печатать». Напоминает отзыв Александра I осенью 1819 г. О пушкинской «Деревне», где выражалась надежда на освобождение России, на падение рабства по манию царя.

На приеме у Бенкендорфа 11 марта, генерал еще раз передал слова императора о стихотворении «Друзьям», по-видимому, обещал говорить с ним о желании Пушкина быть при Главной военной квартире (в связи с ожидаемой войной с Турцией). После этого у Поэта и в его окружении создалось впечатление, даже уверенность в положительном решении вопроса [23. Т. II, с. 358].

Здесь Пушкин следовал за своим полным тезкой – Александром Сергеевичем Грибоедовым: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Очень высоко ценил литературные («Горе от ума» разошлось на цитаты) и дипломатические таланты своего давнего знакомца и сослуживца по Коллегии иностранных дел. 14 марта «в 3-м часу дня жителям столицы возвещено пушечными выстрелами о заключении мира с Персией. Известие о мире и текст Туркманчайского мирного трактата привезены в Петербург А.С. Грибоедовым [23. Т. II, с. 358].

До отъезда полномочным послом в Персию Грибоедова они много общались. Очередь блеснуть успехами на Парнасе и – что, кажется, для него важнее в это время – на общественно-политическом поприще была за младшим тезкой. Нетерпение заставляло Поэта несколько раз интересоваться, как продвигается решение вопроса о возвращении его на службу, желание лично узнать уготованную ему участь.

Часть описанной обстановки составлял и дар «Дурацкого колпака». И празднование у автора выхода поэмы из печати до рассвета перешло в день опубликования царского манифеста о войне с Турцией. Ещё неделя ожиданий и…

20 апреля письменно Беккендорф сообщил Пушкину, «что император благосклонно принял желание поэта, («Ура! Наша взяла!»... Однако, увы, увы, увы, «не может определить Вас в действующей против турок армии, по той причине, что отнюдь все места в оной заняты» [23. Т. II, с. 374].

«Колпачную» ситуацию усугубил отказ оставшемуся «в бездействии» Поэту уехать на ближайшие 6-7 месяцев в Париж. От огорчения Пушкин заболел. Заботливый Беккендорф, узнав об этом, посылает к нему своего подчиненного А.А. Ивановского с целью успокоения: «только забота о поэте не позволила царю отпустить его на войну; он отговаривает поэта от поездки в Париж и советует просить разрешения о присоединении к одной из походных канцелярий. На прощание Пушкин и Ивановский обнялись и Поэт подарил с надписью на заглавном листе исполнителю поручения экземпляр поэмы «Цыгане» [23. Т. II, с. 375-376].

О встрече Пушкина с Беккендорфом ранним утром 24 апреля Н.В. Путята вспоминал, что шеф жандармов передал поэту строгое запрещение государя допускать в действующую армию невоенных, «но при этом благосклонно предложил средство участвовать в походе: „Хотите", сказал он: „я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою?"». Тема поездки в Париж была, очевидно, окончательно закрыта при этом свидании [23. Т. II, с. 376].

Как и в апреле 1820 году, так и апреле года 1828 участь Поэта определилась вопреки его желаниям. Правда, тогда его отправили из столицы в опальную командировку, теперь не разрешили уехать из нее. Как и тогда, Пушкин явил свою оппозиционность правительству: надо же отказался от заманчивого предложения служить в тайной полиции! Видно, старый колпак красного цвета хоть им изношен, да не выброшен. Чего совсем не расстаться с дурацкой вещью?

В шумной толпе встречающего «под столицей, / у ворот» народа Дадон вдруг увидел

«В сарачинской шапке белой,

Весь как лебедь поседелый,

Старый друг его, скопец».

[23. Т. III, с. 561].

Звездочет, даритель и мудрец.

Заманчиво погадать о том, имела ли входящая в его наряд шапка волшебные свойства? Тогда в последней сказке Пушкина обнаружится перекличка с шапкой-невидимкой в его первой, сказочной поэме «Руслан и Людмила». Поскольку со смертью мудреца и Дадона, исчезла будто вовсе не бывала и шамаханская царица, возможно предположить, что она была лишь осязаемым видением всепокоряющей исключительно себялюбивой Красы. Ее вызвал к жизни волшебством всезнающий звездочет и скопец, чтобы испытать верности слова, данного ему царем: отдарит ли он ему тем, что самому ему дороже всего на свете? Простится ли с той, в которой он мгновенно забыл виновницу смерти своих сыновей, наследников престола, продолжателей рода правящей династии? Отражение волшебных шапок в таком случае «зеркально»: сила невидимости первой в последней превращается в силу создания обольщающих призраков, ради обладания которыми жертвуют жизнью.

Дадон дает безмерное, т.е. невыполнимое, обещание. Так Всесильный не может создать такое нечто, которое стало бы непосильным для него.

Интересно сопоставить позы и поведение сторожевого петушка в разных условиях с позами и поведением героев «Медного Всадника» во время потопа и после него.

«Вот мудрец перед Дадоном

Стал и вынул из мешка

Золотого петушка.

«Посади ты эту птицу, —

Молвил он царю, — на спицу;

Петушок мой золотой

Будет верный сторож твой:

Коль кругом всё будет мирно,

Так сидеть он будет смирно;

Но лишь чуть со стороны

Ожидать тебе войны,

Иль набега силы бранной,

Иль другой беды незваной,

Вмиг тогда мой петушок

Приподымет гребешок,

Закричит и встрепенется

И в то место обернется».

Царь скопца благодарит,

Горы золота сулит.

«За такое одолженье, —

Говорит он в восхищенье, —

Волю первую твою

Я исполню, как мою».

[23. Т. III, с. 558].

Колпак как часть домашней «формы» не мешает отцу-командиру проводить фрунтовые учения солдатушек. Более того, в столь недопустимом для военного мероприятия (смотра, парада) в столице под началом е.и.в. сочетании бытовая часть наряда не только не конфузится перед официальной, но потесняет ее с главенствующего места, умиряет в ней неуснительность строжайшего соблюдения мельчайших деталей высочайше предписанного регламента. При сём небрежении комендант остается бравым воином, знающим суть дела и умеющим его достойно выполнить до конца: высокого роста, бодрый, несмотря на весьма немалые лета, он стоит впереди своих инвалидов и доблестно выполнит служебный долг до последнего вздоха во время штурма и взятия крепости мятежниками. Публичное непризнание им в Пугачеве императора Петра III будет стоить капитану жизни, а дочь его, бедную Машу, ‑ без того бесприданницу – лишит дворянского звания, ибо потомственным становилось оно с майора. Счастливое спасение принесет ей верная, безрассудная в отношении формы исполнения воинского долга Любовь единственного ее Петруши, да милость к ним и вождя восставших под именем Императора Петра III, и Императрицы Екатерины Великой. Странно сблизились враждующие не на жизнь, а на смерть «супруги», в милосердии к юным возлюбленным [23. Т. VIII, с. 297].

Разнообразие употребления Пушкиным значений слова «колпак» исключает заведомое предпочтение одного из них, не дает достаточных оснований для вывода о чудесном, сверхъестественном даре ясновидения его носителя. Конкретное значение и смысл в потенциальной многозначности данного слова, как и всех остальных, устанавливается в контекстах его ближайшего окружения, фрагмента, идейного содержания произведения в целом. Эволюция использования «колпака» в творчестве Пушкина, на мой взгляд, заключается в нарастании тенденции естественного понимания явлений и процессов природы и общества, исторически своеобычного сочетания домашних и служебных функций предметов культуры. Их особое соединение свойственно и немецкому булочнику Петербурга (1 глава «Евгения Онегина»), и характерно для бравого отца-командира Белогорской крепости близ Оренбурга капитана Ивана Миронова «Капитанская дочка»). Правку «Медного Всадника» следует рассматривать как звено в развитии Пушкиным реализма и историзма. В описании тревожности души Евгения эпитет «чудной» исчез в эпитете (мятежно) «шумной»; это нашло соответствие в замене его головного убора: колпак уступил место картузу.

Привычно оценивать правку «Медного Всадника» летом 1836 года как вынужденную замечаниям высочайшего Цензора и незавершенную в силу их неприемлимости для пушкинской концепции произведения. В общем, это, несомненно так. Но нельзя недооценивать и факт самой попытки. Спустя (почти) 3 года автор по личному почину, наедине с собой, извлек рукопись из забвения, правил ее и по своей же воле решил ее прижизненную участь. Следовательно, правка должна рассматриваться в соотношении воли и неволи Пушкина и по отдельности в каждом случае. На мой взгляд, замена «колпака» на «картуз» выражает авторскую волю, хотя и не без влияния давления на нее «сверху». В ней углубляется историческое различие активного протеста против высшей власти в Смутное время, с одной стороны, и в период Империи, с другой. Кроме того, вероятно, что Пушкин хотел данной заменой избежать возможностей любых ассоциаций героя «Медного Всадника» с юродивым Николкой из трагедии «Борис Годунов», опубликованной не так давно, в 1831 г. Красноречивость имени провоцировала на нежелательные уподобления как с точки зрения лояльности николаевскому режиму, так и с точки зрения понимания главного (а не побочного) в содержании пушкинской позиции в «Медном Всаднике» ‑ «И милость к падшим призывал». Напомним, что создание «Памятника» совпадает с августовской попыткой последней правки печальной петербургской повести.

Вместе с тем «картуз» переоформляет структуру контекстов и качество связей между героями важнейших пушкинских произведений. Это заслуживает специального исследования.