On the Legal Basis of Activity of the USSR State Security Bodies in the 1930s On Protection and Promotion of Socialist Property in the Country Side

Gotsulenko Aleksei Viktorovich PhD in Law post-graduate student of the Department of History of State and Law at Ural State Law University 620000, Russia, Sverdlovskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Industrii, 53, of. 47 gotsul@inbox.ru Other publications by this author

Первую половину 1930-х годов советской истории с уверенностью можно назвать «периодом наступления социализма по всему фронту». Но­вый курс сталинского руководства, сопровождавшийся развертыванием сплошной коллективизации крестьянских хозяйств и раскулачиванием их значительной части, неизбежно приводил к углублению социально-поли­тического размежевания в советской деревне и, как следствие, к реализации протестных форм крестьянских выступлений, проявлявшихся в волнениях (порой массовых), вспышках крестьянского недовольства, актах насилия и бандитских вылазках. В условиях перехода страны к форсированию инду­стриализации и коллективизации органы госбезопасности, являясь состав­ной частью механизма внесудебной репрессии, обеспечивали курс партий­ного руководства, направленный на активное участие в политических кам­паниях, в операциях по борьбе с «вредителями» чуть ли не во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства ^{[1, с. 47]}.

Потрясения начала 1930-х годов, вызванные указанными обстоятельствами, нанесли удар невиданной силы по советской деревне, всему сельскохозяйствен­ному производству и поставили под прямую угрозу срыва задачи индустриали­зации, намеченные вторым пятилетним планом. Проведенные государством мероприятия практически повсеместно повлекли отказ от индивидуальной формы ведения хозяйства и утверждение колхозов. Лишь к 1934 году положе­ние сельского хозяйства приобрело относительную стабильности, а отношения между властью и крестьянством — равновесие, пусть и неустойчивое. Боль­шинству колхозников пришлось свыкнуться с мыс­лью, что их труд в обще­ственном хозяйстве пойдет в пользу государства, а их собственное существова­ние в значительной степени будет зависеть от того, что они получат от своего огорода и своей коровы ^{[2, с. 7]}.

Отразились перемены в общественной и политической жизни государ­ства и на задачах, решаемых органами НКВД СССР в деревне. После завер­шения политики сплошной коллективизации, проводившейся в основном Наркомвнуделом, значительные усилия ведомства были направлены на укрепление колхозного строя, повышение эффективности хозяйствования, сохранение и распределение собранного урожая. Одной из приоритетных за­дач органов государственной безопасности в этой области являлась охрана социалистиче­ской собственности, особенно борьба с хищениями хлеба.

В 1932 году ученый-юрист А. Шляпочников предложил рассматривать общеуголовные преступления как контрреволюционные. Он утверждал, что в СССР ликвидированы социальные условия преступности, поэтому преступ­ной деятельностью занимаются мелкобуржуазные элементы, враждебные со­ветской власти. По существу, уголовная преступность, по мнению Шляпоч­никова, стала одной из форм классовой борьбы. Эта точка зрения была попу­лярна среди работников правоприменительной системы и партийных руко­водителей. Ее поддержали и ставший в 1935 году прокурором СССР А. Вы­шинский, и лично И.В. Сталин, указывавший, что «вор, расхищающий народ­ное добро … есть тот же шпион и предатель, если не хуже …» ^{[3, с. 225]}.

«Основой нашего строя является общественная собственность… Мы, коммунисты, должны провозгласить общественную собственность священ­ной и неприкосновенной, чтобы закрепить тем самым новые социалистиче­ские формы хозяйствования во всех отраслях производства и торговли» ^{[4, с. 508]}.

Сталинская Конституция утвердила данное положение, обязав каждого гражданина СССР беречь и укреплять социалистическую собственность, а лиц, покушающихся на нее, рассматривать как врагов народа ^[5].

На борьбу с хищениями социалистической собственности, в том числе колхозной, было направлено Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственно­сти»^[6], часто именуемое в публицистической литературе «законом о трех (пяти) колосках» или «указом семь–восемь». Данный нормативный правовой акт, конечно же, был принят «идя навстречу требованиям рабочих и колхозников» и стал мощным и весьма неоднозначным инструментом классовой борьбы, одним из ярких проявлений сталинской репрессивной политики на селе.

Закон приравнял хищения государственной и общественной собственно­сти к контрреволюционным преступлениям и закрепил ряд альтернативных способов совершения деяний, квалифицируемых в соответствии с его поло­жениями:

– посягательства на социалистическую собственность (части I и II);

– посягательства кулацко-капиталистических элементов на колхозную

систему путем воздействия на колхозников (часть III).

Закрепление в одном нормативном акте разных по своей объективной стороне деяний и придание им характера антигосударственных преступлений преследовало одну общую цель — обеспечить охрану социалистической соб­ственности и утверждение колхозной, а значит социалистической, системы хозяйствования.

В последующие годы были приняты соответствующие декреты и поста­новления, согласно которым закон от 7 августа 1932 года распространялся на ряд особо квалифицированных форм хищений, и действовал в отношении от­дельных категорий субъектов. Так, в январе 1933 года сессия ЦИК устано­вила, что «всякий обман в деле учета колхозной продукции, колхозного труда и колхозного урожая должен рассматриваться как пособничество ку­лаку и антисоветским элементам, как попытка расхищения колхозного иму­щества, — ввиду чего должен караться по закону от 7 августа 1932 года»^[7]. Этим же постановлением было закреплено право применения закона от 7 ав­густа 1932 года к лицам, уличенным в саботаже сельскохозяйственных работ, краже семян, во вредительском преуменьшении норм высева, вредительской работе по пахоте и севу, ведущей к порче полей и снижению урожая, в умышленной поломке тракторов и машин, уничтожении лошадей. Следует отметить, что самая передовая часть крестьянства — трактористы — отве­чали по «закону о пяти колосках» не только в случаях хищения (семян, го­рючего, запасных частей, инструментов и продукции), но и в случаях злост­ного неисполнения правил (речь идет о правилах эксплуатации тракторов – А.Г.), повлекших за собой порчу машин или поломку трактора^[8]. К примеру, Управлением НКВД СССР по Челябинской области был выявлен факт вре­дительской деятельности начальника ПО Макушинского зерносовхоза, под­говаривавшего одного из механиков заложить в картер комбайнового мотора кусок железа, с целью проверки бдительности крымских комбайнеров, направленных для работы в зерносовхоз^[9].

Помимо этого, в законодательном порядке были даны указания о применении положений рассматриваемого закона в случаях:

– незаконного расходования поступившего гарнцевого сбора^[10];

– злостного расходования, разбазаривания или умышленного сокрытия подлежащего сдаче хлопка^[11];

– незаконного расходования молочных продуктов, поступивших по обя­зательным поставкам^[12].

Более того, вышедшая 13 сентября 1932 года совместная Инструкция Верховного Суда СССР, Прокуратуры и ОГПУ о порядке применения Поста­новления ЦИК и СНК Союза ССР от 7 августа 1932 года^[13] допускала примене­ние репрессивных мер, предусмотренных названным законом, в от­ношении деяний, совершенных до его издания, в случаях, когда преступле­ния имели общественно-политическое значение. Таким образом, закону от 7 августа 1932 года была придана обратная сила.

Особое принципиальное и практическое значение имело также поста­новление Верховного Суда РСФСР от 28 мая 1933 года, исходя из которого, по закону от 7 августа 1932 года ряд должностных лиц несли уголовную от­ветственность за способствование и невоспрепятствование хищениям. При этом ответственности подлежали не только воры, расхитители и растратчики, но и те работники и руководители, которые не приняли необходимых мер к предотвращению растрат и хищений. Следовательно, квалификация деяния по закону от 7 августа 1932 года была возможна не только в случае соверше­ния самих хищений, выражавшихся в активных действиях, но и в случаях, когда лицо своими действиями или бездействием способствовало соверше­нию хищений, явно не препятствовало или облегчало возможность их совер­шения, в том числе действуя без умысла, непосредственно направ­ленного на хищение^{[14, с. 100–101]}. 58 Пленум Верховного Суда СССР закрепил указанное правило, постановив, что «закон от 7 августа 1932 года должен применяться в отно­шении руководителей государственных и кооперативных органов, не при­нявших необходимых мер к охране социалистической собственности и тем самым, создав благоприятные условия для ее расхищения»^{[15, с. 39–40]}.

Важно отметить еще один важный, но часто забываемый факт, заклю­чающийся в правовых последствиях отнесения хищений социалистической, в том числе колхозной собственности к государственным преступлениям. По­ложениями действовавшего на тот момент Уголовного кодекса РСФСР в ре­дакции 1926 года устанавливалась уголовная ответственность за недонесение о готовящихся или уже совершенных контрреволюционных преступлениях, а следовательно, и о деяниях, подпадавших под действие закона от 7 августа 1932 года. Верховный Суд РСФСР в Постановлении Президиума от 27 июня 1933 года разъяснил: «Учитывая, что хищение (воровство) социалистической (общественной) собственности направлено против основ советского строя, недонесение о достоверно известном, готовящемся или совершенном хище­нии социалистического (общественного) имущества должно квалифициро­ваться по ст. 58.12 УК РСФСР («Недонесение»)».

Примечателен еще один аспект юридической техники рассматриваемого акта — его обособленность от Уголовного кодекса РСФСР и кодексов других союзных республик. Закон от 7 августа 1932 года не был включен в состав УК, а действовал самостоятельно наравне с кодексами и теми их статьями, которые также устанавливали ответственность за посягательство на социали­стическую собственность.

Общим принципом, положенным в основу судебной практики, разгра­ничивавшим основания привлечения к ответственности по Уголовному ко­дексу и закону от 7 августа 1932 года, был принцип применения указанного закона к лицам, совершившим посягательства на общественную собствен­ность в значительных (крупных) размерах, систематически, организованно или особо злостно. В иных же случаях такие посягательства, совершенные, к примеру, однократно, либо не повлекшие значительного ущерба, должны были квалифицироваться по статьям соответствующих Уголовных кодексов без применения «закона о пяти колосках».

Президиум Верховного Суда РСФСР в Постановлении от 28 мая 1933 года отметил, что необходимо «тяжесть судебной репрессии по закону от 7 августа направить не по отдельным случаям незначительных растрат и хищений, а по случаям крупных, злостных и организованных хищений и растрат»^{[14, с. 104]}. Однако на протяжении 1932–1934 годов данный закон в массовом порядке применялся в отношении мелких расхитителей госу­дарственной и колхозной собственности. Практику огульного применения рассматриваемого нормативного правового акта подверг существенной критике 58 Пленум Верховного Суда РСФСР, указав, что механический способ оценки, исходя из суммы похищенного, без учета всех обстоятельств преступления и значения похищенных предметов, ведет к «смазыванию эффективности применения закона от 7 августа 1932 года» и деяния подлежат квалификации в соответствии с его положениями лишь в случаях злостных и крупных растрат и хищений^[15]. Согласно этому же постановлению Пленума хищения социалистической собственности, сопровождающиеся бандитизмом, разбоем и убийством, должны квалифицироваться по совокупности закона от 7 августа и Уголовного кодекса. На практике же встречались случаи, когда обстоятельства совершенного хищения, в том числе отягчающие, вообще не учитывались при судебном рассмотрении дела. Так, в июне 1936 года Свердловский областной суд приговорил 18-летнего М. по закону от 7 августа 1932 года к 10 годам лишения свободы за хищение 2 169 рублей из кассы отделения связи, куда он проник, убив сторожа. В резолютивной части приговора не было сказано ни одного слова по поводу совершенного убийства^{[16, с. 44]}. Хотя в данном случае, и других подобных ему, виновные в «неправильном» приме­нении закона от 7 августа вскоре были найдены. Неудивительно, что ими оказались «троцкистско-бухаринские и буржуазно-националистические агенты фашизма, пролезшие в ряде мест в аппарат органов юстиции, в контр­революционных целях вредительски применявшие закон от 7 августа 1932 года, умышленно осуждая по нему трудящихся в случаях совершения ими незначительных хищений и не применяя закон к явным врагам народа» ^{[15, с. 39–40]}.

Всего же в рамках применения закона от 7 августа, действовавшего вплоть до 1947 года, к ответственности было привлечено более 183 тысяч че­ловек, причем ежегодно прослеживалась тенденция к сокращению числа осужденных в период с 1932 по 1936 год. Так, если принять число осужден­ных в 1933 году за 100, то их движение за последующие годы можно представить в виде следующего цифрового ряда: 1934 год — 70, 1935 год — 58, 1936 год — 51,8^{[16, с. 41]}. В дальнейшем в соответствии с Постановлением ЦИК и СНК СССР от 16 января 1936 года «О проверке дел лиц, осужденных на основании Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года» к июлю 1936 года было пересмотрено 115 553 приговоров, из которых переквалифицировано 91 546, что составило 79 % рассмотренных дел. Данные меры привели к существенному снижению числа лиц, отбывавших наказание в ИТЛ по за­кону от 7 августа 1932 года — к январю 1939 года оно сократилось до 27 661 человек^[17], уменьшившись по сравнению с 1936 годом более чем в 4 раза.

Приведенные цифры, характеризовавшие, по мнению официальной про­паганды, не количественные, а качественные результаты борьбы за охрану социалистической собственности, свидетельствовали о якобы имевших ме­сто эффективности судебной борьбы с государственными хищениями и все­об­щей победе социалистических методов хозяйствования, утвержденных, в том числе, при помощи закона от 7 августа 1932 года. В действительности же по­следствия применения данного акта, являвшегося, по сути, предвестником больших социальных и политических потрясений конца 1930-х годов, заклю­чались не столько в количестве лиц, подвергшихся репрессии на его основе, сколько в «возделывании» почвы для последующего «узаконенного беззако­ния».