Two Paths of Science Development

Принято считать, что учёные по всему миру делятся на два больших сообщества или, если угодно, класса. Первый являет собой наиболее важных, по крайней мере, на сегодня, представителей науки, а именно естественников. Второй, скромнее по любым нынешним меркам, составляют так называемые гуманитарии.

Вряд ли кто-то станет оспаривать данное деление. Как методы, способы, даже парадигмы, так и место в обществе, престиж и организация самого процесса постижения действительности сильно разняться от лагеря к лагерю. Хорошо это или плохо – вопрос интересный, но пока преждевременный. Мы займёмся им ниже. Сейчас же нам хотелось бы показать, в чём именно состоит раскол между данными направлениями науки.

Уже не раз указывалось на то, и мы затронули уже это вскользь, что предметы изучения и тех, и других в значительной степени не пересекаются, иногда даже противореча друг другу. Например, биолог может быть сколь угодно благодушным и сочувствующим человеком, но последний для него – это животное, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Также и физик заинтересован не столько в счастье людей, сколько в том, как работает Вселенная – на любом из уровней, вне зависимости от его собственной точки зрения на благополучие его сородичей.

В свою очередь гуманитарии, как принято считать, должны и даже обязаны принимать во внимание всю сложность мира, прежде всего, человеческих взаимоотношений, которые настолько комплексны, что сбивают с толку любого, кто берётся за подобного рода задачу. При этом сама природа исследователя здесь также не очень важна.

Как результат естественники имеют дело с относительно простыми сущностями, которые легко подчиняются подсчёту и любого рода формулировке. Гуманитарии же вынуждены изучать весьма расплывчатые и неясные сущности, что неизбежно первых ведёт к созданию, лучше сказать, выявлению строгих законов, а вторых – к бесконечным шатаниям от одного полюса к другому.

Увы, но боимся, что это не так. Т.е., конечно, некоторая доля правды в предыдущих абзацах озвучена, но она не объясняет, да и не способна сколько-нибудь достоверно прояснить гигантскую разницу между естественниками и гуманитариями. Ведь так легко, высокомерно задрав нос, выписать формулу, касающуюся чуть ли не всех явлений в природе, и столь же, кстати, несложно, сославшись на комплексность мира, развести руками и признать, что знаем мы, ой, как мало. И это даже не беря во внимание всех прочих атрибутов данного разделения, которые только множатся, если мы примем за истину то, что описано выше.

С другой стороны, существует вопрос о правомерности самого этого размежевания. В конце концов, всем известно, что учёные заняты постижением реальности – как бы она ни была нам дана – и что их важнейшей целью является нахождение истины – опять же, что бы это ни значило. На наш взгляд, подобная проблема, скорее, надуманна, нежели существует по-настоящему. Люди правы в том, что представляет собой наука, однако они заблуждаются по поводу того, каких результатов от неё стоит ожидать.

Мы не станем тут вдаваться в очень сложные и вряд ли плодотворные рассуждения по поводу самой реальности, а также понятия истины. Они увели бы нас слишком далеко в сторону, хотя, надо признать, что, так или иначе, мы их всё-таки затронем. То, на чём мы сконцентрируемся, касается совсем другого аспекта постижения мира естественниками и гуманитариями и, соответственно, столь разных достижений, демонстрируемых обеими сторонами. Поэтому для начала нам необходимо задаться следующим, весьма существенным, и столь же банальным вопросом – как делается наука в том и другом лагере?

Однако прежде чем приступить, мы хотели бы сделать одно небольшое предостережение. В современном мире работа учёных – почти всех без исключения – подчинена строгой сетке правил, а также вписана в определённые организационные институты. Коротко говоря, заниматься постижением мира сегодня можно только в заранее заданных рамках, выход за которые обычно не просто не приветствуется, но и, как правило, осуждается. И это касается и естественников, и гуманитариев, с, правда, некоторыми поблажками в отношении последних. Но что это значит?

Вкратце ситуация такова. Человек, если он или она, разумеется, хочет заняться какой-то научной проблемой, должны соответствовать и подчиняться определённым правилам игры, если так можно выразиться. Т.е. просто так, сидя, скажем, на кухне, учёным не станешь. И если в отношении естественников подобная ситуация ни у кого не вызывает каких бы то ни было нареканий – нужны же им все эти аппараты – то с гуманитариями всё обстоит сложнее, потому что считается, совершенно несправедливо, что именно в тривиальных обстоятельствах делается их наука.

Реальность куда запутанней, по крайней мере, для обывателя. Если кто-то не видит стены или забора, то это вовсе не означает, что их нет. Например, правила русского языка заставляют автора этих строк придерживаться их, что также касается и читателей данного текста. Подобных ограничений много, если не сказать, что весь социальный мир буквально пропитан ими. Но нас здесь интересует, прежде всего, наука. Как обстоят дела в ней?

Конечно, естественникам зачастую необходимо очень сложное и дорогостоящее оборудование, чтобы проводить свои эксперименты. И по понятным причинам они не могут – как чисто физически, так и по иным соображениям – брать работу на дом. Следовательно, они должны идти туда, где находятся милые их сердцу аппараты и инструменты. У гуманитариев же в качестве последних обычно, выступают канцелярские принадлежности и компьютеры, которые, разумеется, можно хранить почти где угодно. Однако это не означает, что последние не подпадают под правила проведения научных изысканий. Законы тут те же, только как в случае со структурой языка они не заметны с первого взгляда.

И это первое, что мы хотели бы подчеркнуть в самом начале. Второе наше замечание касается самого строя науки. Вообще говоря, у неё есть как практическая – те самые эксперименты – так и теоретическая – сидение за столом или лёжа, или как угодно – сторона. И даже если естественники куда больше времени проводят рядом со своим оборудованием, это не означает того, что хотя бы изредка им не надо посидеть, полежать, постоять, в общем, подумать, для чего, естественно, вся их сложная аппаратура не нужна. У гуманитариев, увы или к счастью, опытная часть их занятий ограничена играми их разума, в лучшем же случае – чтением литературы или довольно спорными экспериментами. Потому что, вообще говоря, очень трудно вообразить себе, какие именно опыты и соответствующие им инструменты необходимы для того, чтобы решать поставленные перед ними задачи. Вернуться назад в прошлое и проследить, как там всё было по-настоящему в случае историка? Заставить людей чаще употреблять какое-нибудь психотропное средство, чтобы понять, связано ли это с уровнем самоубийств в ситуации социолога? Или разрешить воровать и посмотреть, что получится к полному удовлетворению экономиста? Звучит глупо, хотя, наверное, и было бы действительно интересно увидеть, что из всего этого выйдет.

Собственно говоря, это замечание и приводит нас к тому, о чём мы бы хотели здесь сказать. Но давайте будем честны, иначе ничего у нас не получится. Итак.

Представьте себе, скажем, физика, который занимается проблемами, связанными с твёрдыми телами. Слава Богу, такой раздел в этой науке действительно существует. Для того чтобы проводить свою работу ему необходимо соответствующее оборудование, а также, разумеется, расходные материалы. Ни в гараже, ни на даче, ни дома проводить свои эксперименты он или она не может, или же это приведёт их к не самым лучшим результатам. Именно потому, что они нуждаются в материальной поддержке в виде всё тех же тел и приборов для работы с ними.

В силу таких ограничений наш физик почти неизбежно становится зависим даже не столько от посещений – и их частоты – каких-либо лабораторий, сколько от их доступности вообще, а также в огромной степени от работы своих коллег. И тут мы не имеем в виду ассистентов, техников, подсобных рабочих и других людей, без которых его труд окажется под угрозой. Все они, конечно, необходимы, но никто из них, вообще говоря, как таковую науку не делает.

Давайте, впрочем, немного отвлечёмся, но с пользой для дела. Всем нам прекрасно известно, особенно после того, как капитализм стал чуть ли не единственной альтернативой хозяйственной деятельности человека, что миром правит конкуренция. Часто говорят о ней в применении к самим людям, к их умениям, к их знаниям и, что неудивительно в свете её вездесущности, к идеям.

Последние у естественников, пусть и играют довольно значительную роль, балом, тем не менее, не правят. Хотя и красивые истории с яблоком и Ньютоном, сном и Д.И. Менделеевым, а также другие, возможно, что-то и говорят о природе познания в естественных науках, но ценны они вовсе не потому, о чём они рассказывают.

Однако не будем голословными. Существует вполне реальная история о том, каким образом мир узнал о естественном отборе, как впоследствии стал называться данный процесс. Как известно, эта идея пришла в голову сразу двум людям – Ч. Дарвину и А.Р. Уоллесу. А, вероятно, и большему числу – мы просто не знаем. И только – хотя это и может быть спекуляцией – настоятельные просьбы друзей первого позволили ему, что называется, застолбить теорию эволюции за своим именем. И, между прочим, то же самое касается многих других открытий. Особенно в этом плане – т.е. в приоритете первенства – соперничают отечественные и западные учёные и историки науки. Но для нас здесь важно совсем иное.

Заметьте одну очень простую вещь. Если бы Ч. Дарвин не опубликовал результаты своих исследований, следующим в очереди уже стоял А.Р. Уоллес. И мир, всё равно, узнал бы о том, как именно меняется жизнь на Земле. Проблема естественников, будучи обычно их преимуществом, состоит в том, что мир дан каждому из нас в одном и то же виде, вне зависимости – точнее, учёные всячески пытаются избегать этого – от его или её пристрастий или особенностей восприятия. Объективность, ключевой фактор в познании, становится тут преградой.

И, между прочим, до Д.И. Менделеева существовали попытки систематизировать химические элементы, и, по крайней мере, некоторые из них весьма близко подобрались к тому, что сделал наш учёный. Потому что мир ничего не скрывает от нас, вопрос состоит только в том, на что мы смотрим и хотим ли мы это делать. И если первое не всегда реализуемо, точнее, глядим мы попросту не туда и не на то, то второе – это обязательное условие для занятий наукой.

Понятно, что яблоки – если верить этой истории – падали с веток на землю с незапамятных времён. И потребовался гений Ньютона, чтобы вывести его знаменитые законы. Но столь же ясно и то, что светлых голов, как в то время, так и после было довольно много, и кто-нибудь обязательно бы заметил то, что увидел великий физик. И, кстати, возможно мы не знаем об успешных попытках объяснения силы тяготения у его предшественников – по разным причинам, которые тут не критичны.

Важно следующее. Избитая фраза о том, что мы стоим на плечах гигантов, правдива лишь отчасти или, по крайней мере, всё зависит от нашей оценки тех, кто занимался постижением мира до нас. Если революции в науке и случаются, то они редки. Обычное состояние дел сводится к постепенному, поступательному, последовательному накоплению данных о мире. И в этом свете нетрудно понять, почему за Ч. Дарвином стоял А.Р. Уоллес, а у Д.И. Менделеева были предшественники.

И, между прочим, любой естественник скажет вам, как важны для него результаты работы его самого и его коллег. Потому что, во-первых, ему не нужно проводить их самостоятельно или снова, а это освобождает его драгоценное время для занятий чем-то другим, а, во-вторых, сам массив знаний растёт, что почти неизбежно предвещает скорую их систематизацию, т.е. ту самую искомую многими идею.

В таком случае головной болью естественников является вовсе не обнаружение чего-то нового, хотя, разумеется, и это тоже очень важно, но оглашение первым своих результатов. И это несколько странно, учитывая тот факт, что подавляющую часть своего рабочего времени они посвящают занятиям сугубо практического толка, а обнародование является, скорее, результатом теоретических изысканий.

Сегодня, в результате процессов глобализации мир становится всё более открытым, что неизбежно означает доступность – по крайней мере, для отдельных учёных – тех данных, которые были получены не обязательно ими и с не необходимостью касающиеся именно их изысканий. Раз материал есть, но его пока его никто не проинтерпретировал, то возникает острая конкуренция именно по данному поводу. Кто в этой гонке станет победителем, определяет старый спортивный принцип – тот, кто придёт первым.

В этой связи можно с уверенностью утверждать, что задачей естественников в широкой перспективе является оказаться быстрее других. И ситуация усугубляется тем, что нынче все учёные вписаны в одну и ту же парадигму, лучше сказать, одинаковую систему мышления, в которой выводы делаются, основываясь на совершенно конкретных процедурах, известных каждому игроку на этом поле. И это крайне существенный момент.

Разумеется, мы ни в коем случае не отрицаем гениальность, по крайней мере, некоторых естественников. Но, увы, стоит признать, что их вклад в науку в огромной степени является и служит доказательством не столько их интеллектуальных способностей, сколько их проворности или, выражаясь мягче, их удачливости быть первыми.

Теперь же нам надо посмотреть в другую сторону, где стоит наш неряшливый гуманитарий, с незавидным в современном обществе положением полукровки. Каким образом достигается знание в этих дисциплинах?

Несмотря на то, что мир открыт любому, кто только пожелает на него посмотреть, взгляд историка или социолога искажён необходимостью интерпретации полученных данных или известных явлений. Конечно, это касается и его собрата естественника, но в его области знаний господствует принцип отсечения лишнего, несущественного, что значительно упрощает последнему его работу. В случае же с первыми двумя и их коллегами по цеху ситуация куда сложней. Как бы то ни было, но и тут присутствует, на наш взгляд, не менее, а то и более эффективная операция, доступная, правда, единицам.

В гуманитарных науках нет законов. Точнее, они там есть, но в полном смысле слова таковыми не являются. Просто представителям этих дисциплин нравится думать – особенно экономистам – что их выкладки и выводы похожи на строго выверенные и рассчитанные рассуждения естественников, а, кроме того, существует очевидная даже невооружённому глазу тенденция математизировать в этой науке всё, что только попадается под руку.

Оставляя в стороне потребность всё что угодно облечь в формулу, гуманитарию почти ничего не остаётся, как изобретать объяснение, исходя из сугубо личных предпочтений, склонностей и пристрастий. Разумеется, нам сразу возразят, что существуют статистические методы, различного рода анализы и другие инструменты мышления. И это действительно так. Однако какое отношение они имеют к идеям и теориями, т.е. результатами функционирования неточных наук совершенно неясно.

Автора этих строк всегда поражала – в силу его принадлежности к этому лагерю – желание, даже какое-то болезненное стремление его коллег уцепиться за какую-нибудь методологию и думать в соответствии с ней. Безусловно, такая приверженность даёт некоторые результаты, но одновременно с этим она и обедняет, в том числе и интеллектуально, хотя бы потому, что другие доступные способы мышления просто отсекаются. Впрочем, мы отвлеклись.

Вопрос необходимо задать следующим образом. Почему гуманитарий вынужден не столько делать выводы из наличного материала, сколько именно интерпретировать его, причём без какой-либо жёсткой или хотя бы оправданной привязки к принятой в данном сообществе методологии? И ответ на него объяснит нам, почему он или она столь различны в своих взглядах на одни и те же вещи и явления.

Во-первых, нет никакой общепринятой методологии. Прежде чем посыплются камни, сразу укажем вот на что. Способы мышления, разумеется, существуют, и они могут разделяться большими группами учёных. Проблема гуманитария заключается в том, что он имеет дело с таким количеством переменных, что никакое рационализирование не поможет распутать этот клубок. Отсюда и берут своё начало всевозможные школы, призванные, на самом деле, упростить наблюдаемые процессы и вещи. Потому что, например, на капитализм вполне логично смотреть с марксистской точки зрения, с либертарианской, а то и вовсе через призму симулякров. А что из них, а также не упомянутых более точно и верно на самом деле не знает никто.

И здесь мы как раз и подбираемся к существу проблемы. Если оставить в качестве иллюстрации капитализм, то исследователю, а это будет именно гуманитарий, необходимо выбрать либо уже имеющийся взгляд на данный тип хозяйствования – хотя и по этому вопросу не просто вероятны, но и обязательны споры – либо придумать свой. Большинство, как несложно догадаться, склоняются к первому варианту, а затем – по мере, конечно, своих возможностей и талантов, а также в силу собственных предпочтений и пристрастий – интерпретируют его уже на свой лад.

Второй вариант сложнее, но и интереснее, а также куда показательнее. Скажем, вы смотрите на тот самый капитализм, подразумевая под ним тип хозяйствования, затем перебираете доступные варианты его описания, но, увы, они вам не нравятся. Что делать в этом случае. Тут тоже возможны два пути. И совершенно неясно, какой из них более радикален.

Путь первый. Давайте, скажет наш гуманитарий, изучать капитализм не как тип хозяйствования, но как, например, систему идей. В таком случае он или она найдут основополагающие принципы функционирования данной ментальной структуры, и дело, что называется, в шляпе. Создана новая теория.

Путь второй. Капитализм так и остаётся типом хозяйствования, но на него отныне смотрят через какую-то иную призму, которая не встречалась или не использовалась до сих пор. Увы, но автору этих строк, ничего не пришло в голову по этому поводу, но зато это позволит его читателям придумать что-нибудь своё.

Впрочем, всё это не так уж и важно. Существенно следующее. Откуда вообще берутся объяснения таких запутанных явлений, как тот же капитализм? Ответ может шокировать, но он единственно более или менее оправдан – из личных особенностей конкретного исследователя. Что это значит?

Фактически это ведёт к утверждению о том, что нет никакой очереди и никакой гонки. Если интерпретации и соперничают, то уже post factum, уже будучи созданными. Само же их появление на свет ждёт не того, кто первым их увидит или осознает, но того единственного, кому придёт в голову нечто подобное. Короче, без З. Фрейда не было бы никакого психоанализа, без Ф. Ницше никакого сверхчеловека, а без М. Вебера его – и это чистая случайность – логики функционирования капитализма. Т.е. в гуманитарных науках критично не первородство, но уникальность.

Нас можно сколько угодно обвинять в том, что мы приписываем личным качествам гуманитария такую огромную важность, но, в конце концов, чего-то другого представителям этих наук попросту не дано. Нет чистых экспериментов, нет выверенных способов мышления, даже сами данные спутаны настолько, что никакой дамоклов меч не поможет. Он или она лишены всех тех прелестей научной деятельности, которая так эффективна в мире естественников. И потому они нуждаются в каком-то альтернативном варианте действий.

В силу довольно банальных причин – а именно невозможности искоренения сложности социальной жизни людей – выбор не столь уж и велик. И если кто-то ещё не заметил этого, то мы укажем сами. Да, это очень похоже на художественное творчество, в котором конечный результат является чистым самовыражением, беспримесным личным отношением к реальности, со всеми вытекающими отсюда последствиями, хотя и тщательно маскируемым под именно научное изыскание.

Проблема состоит в критериях. Если вам дано много деталей, а вы наверняка не знаете, какие из них критичны, а какие – нет, приходится прибегать к двум вариантам действия. Для наглядности приведём один пример.

Скажем, историк рассматривает какое-нибудь событие в прошлом, допустим Великую Отечественную Войну. Как известно, в течение всего её хода проводилось множество совещаний на самых разных уровнях. Даже если мы и оставим в стороне все те их них, которые не были существенным вкладом в победу – хотя кто это сказал? – то и самые важные из них – тот же вопрос – не столь однозначны, как принято думать.

Например, в помещении, где проводится разбор полётов и выдвигаются планы на будущее, может стоять ваза с цветами. На первый взгляд кажется, что это слишком обыденная вещь, указывающая разве что на то, что на дворе либо весна, либо лето, либо ранняя осень, учитывая наши реалии. Но ведь для одних букет – это просто часть обстановки, а для других – воспоминания, доказательство стойкости духа, даже цвет, скажем, красный способен вызвать агрессию и, тем самым, привести к более смелым решениям, которые и определят исход предстоящей битвы.

Проблема историка, как и, впрочем, всех прочих гуманитариев, заключается именно в деталях. Они буквально тонут в них. И нет того строго определённых способов их оценивания и отбора как важного или нет, которые существуют у естественников. По сути, всё имеет значение, и нет никакого механизма выяснения его величины. Именно поэтому один обращает своё внимание на эти вещи и явления, а другой отдаёт предпочтение совсем иным предметам и процессам. И единственным объяснением такого положения дел является сама личность исследователя.

Вследствие того, что все люди до определённой степени уникальны, каждый из нас имеет свой взгляд на мир. В обыденной реальности в этом нет ничего плохого. К тому же стоит учесть фактор социального и культурного давления, которые, так или иначе, делают всех нас конформными. В случае же с академической средой всё оказывается куда сложнее и запутаннее.

С одной стороны, она сама поощряет диссидентство, с другой – должна, по крайней мере, в некоторой степени гармонизировать, если и не взгляды её обитателей, то хотя бы способы, с помощью которых те смотрят на мир. И если у естественников – по множеству причин – это получилось, то у гуманитариев ситуация чуть ли не патовая.

Автора этих строк всегда удивляла и вызывала неподдельный интерес процедура оценки того или иного сообщения, текста или мнения, выраженные его коллегами. Чем руководствуются те, кто принимает решение, на самом деле непонятно. Более того, было бы весьма странно, если бы у них действительно были какие-то чёткие критерии и их наборы, по которым они могли бы с уверенностью и безапелляционно судить продукты труда тех, кто этого хочет.

Если вы ошиблись при подсчётах или ввели в своё уравнение не ту переменную, или некорректно провели эксперимент, то это сразу бросается в глаза. Но в случае с социальной действительностью возможны только мнения, а они не могут быть – по крайней мере, до некоторых пор – ложными или истинными. Это всё равно, что говорить женщине, будто она неправильно красится. Кто это сказал?

Конечно, принимая во внимание последний пример, можно говорить о хотя бы частичных или поверхностных критериях оценки. Ну, не идёт ей такая причёска, а этот фасон полнит. Но, вообще говоря, всё это верно лишь в ситуации, если она с вами согласна, в противном случае она преследует какие-то иные цели, а не те, что вы правильно или нет обнаружили. Что если вавилон на её голове и мешковатость одежды и есть её самая важная задача?

Можно сколь угодно долго и упорно критиковать или, наоборот, поддерживать деление психики человека на Я, Оно, и Сверхя, введённое З. Фрейдом. Но всё это не будет иметь никакого отношения к тому, почему именно он и конкретно так размежевал наш внутренний мир. И был ли кто-то другой, кто думал о чём-то подобном, но основатель психоанализа его опередил? Вряд ли.

Мы не призываем, естественно, к тому, чтобы нынешние гуманитарии либо приняли, наконец, какой-то общий и удовлетворяющий всех кодекс мышления, который бы позволил им судить о наблюдаемых ими вещах и явлениях в строго научных терминах. Либо же покаялись в своих субъективных оценках и перестали заниматься тем, над чем они до сих пор работали. И то, и другое в равных степени и мере невозможно. Но в действительности это не так уж и плохо.

Этим текстом мы хотели показать, что мир науки, пусть и разделённый на два лагеря, тем не менее, един. Потому что познавать реальность можно не только в белых халатах, имея дело с дорогостоящим оборудованием, но и просто сидя на подоконнике и смотря, как по улицам ходят люди, выясняя, тем самым, как устроено наше общество или другие вещи.

Конечно, нас можно упрекнуть, что слова, которые мы использовали для обозначения способов нахождения истины у естественников и гуманитариев имеют порой не слишком приятные коннотации. Быть уникальным вроде бы лучше, чем первым. Но первыми не становятся, не будучи уникальными. А уникальные, так или иначе, оказываются впереди. И кроме всего прочего здесь снова возникает проблема критериев и основывающейся на них оценки. Их просто нет. Как говорил ещё Сократ, всякое знание – добро. И совершенно неважно, как оно достигается – с помощью ли спринта или медитацией возле окна. Если оно что-то говорит о мире, в котором, вообще-то, мы все живём, оно уже замечательно.