"From Pindemonte" in the Passion Plot of the Kamennoostrovsky Cycle

Naumenko Galina Doctor of Philosophy lecturer of the Department of Foreign Languages at Educational Center, St. Petersburg 197022, Russia, Saint Petersburg, str. Kamennoostrovsky Prospect, 65 naumenko.1@buckeyemail.osu.edu Other publications by this author

«Евангельский» цикл

Каменноостровский цикл – условное название четырех (или больше) стихотворений А. С. Пушкина, написанных летом 1836 г. на Каменном острове, дачном месте под Санкт-Петербургом. Из всех написанных на даче стихотворений четыре имеют в автографах римские цифры, проставленные пушкинской рукой. Два других стихотворения и четверостишие «Напрасно я бегу к сионским высотам…» цифр не имеют. Еще два стихотворения остались незавершенными. Пронумерованные стихотворения начинаются цифрой II. Стихотворения под цифрой I – нет. Нет и стихотворения под цифрой V; последняя, проставленная рукой Пушкина цифра – VI.

Пушкин пометил римскими цифрами следующие стихотворения. II– «Отцы пустынники и жены непорочны…» (или «Молитва»), в основу которого положена известная Великопостная молитва раннехристианского подвижника и поэта Ефрема Сирина. III – «Подражание италиянскому», содержание которого основано на евангельском сюжете о предательстве Христа его учеником Иудой и отсылает к сонету Sopra Giuda Франческо Джанни. IV – «Мирская власть», противопоставляющая драму Распятия Христа «мирской власти», покровительствующей Христу. VI – «Из [VI] Пиндемонти», говорящее о надмирной свободе творца, которому даровано Божественное откровение.

Каменноостровский цикл, таким образом, основан на заключительных частях четырех евангелий (евангелие по-гречески – благая весть), повествующих о предательстве Иуды, жертвенной смерти Иисуса Христа и страданиях на кресте. Пушкинский сюжет следует событиям (Страстям), принесшим Иисусу духовные муки в последние дни Его земной жизни. «Страсти» поэта, если и не уподобляются Страстям Христа, то с ними сверяются. Выбор поэтом творческой свободы (вместо борьбы с властью во имя политических свобод) проходит здесь суд совести и испытание духа.

Несмотря на то что Пушкин пометил цифрами только четыре стихотворения, структурно цикл мог бы состоять из шести стихотворений – на это указывает нумерация, или из семи стихотворений – согласуясь со Страстным сюжетом. К тому же написано было шесть стихотворений и четверостишие «Напрасно я бегу к Сионским высотам...», которое, несмотря на «неотделанность», представляет собой законченное поэтическое высказывание. Но пронумерованный цикл состоит из четырех стихотворений, и число 4 – «чтение» четырех книг Евангения – становится его основным структурным и символическим принципом.

«Евангельским» циклом поэт продолжает тему «чтения книги» о пути из рабства к Свободе во Христе. По сравнению с пятичастным «Странником», в Каменноостровском цикле показан «верный путь», о чем говорит обращение поэта к Страстным дням Христа. Христос, сын Божий (а не «юноша, читающий книгу»), является критерием истины в цикле. Направление развития сюжета также свидетельствует о том, что «верный путь» обретен. От приобщения к Божьей благодати в «Молитве» (II) этот путь ведет к исповедальному монологу «на суде» в «Недорого ценю я громкие права...» (VI). Вдохновенному поэту даруется спасение: он не предал в себе истинного творца, а значит и истинного владыку – Христа.

Все помеченные римскими цифрами стихотворения Каменноостровского цикла объединены христианской и «римско-итальянской» тематикой. Но с первого взгляда «римско-итальянская» тема у Пушкина представлена в трех стихотворениях, одно из которых называется «Подражание италиянскому» (III), другое указано под именем итальянского поэта Пиндемонте (VI), а «Мирская власть» (IV) посвящена теме распятия Христа, осужденного иудейскими первосвященниками по приговору, утвержденному римским наместником Понтием Пилатом в эпоху господства Римской империи над Палестиной. «Римско-итальянская» тема цикла имеет отношение к диалогу Пушкина с Мицкевичем, к современной России и Европе, к Древнему Риму и Риму апокалиптическому (прообразу царства антихриста), называемому в Откровении Св. Иоанна Богослова Вавилоном.

Краткая история интерпретаций

С. А. Фомичев в статье «Последний лирический цикл Пушкина» (1985) суммировал историю интерпретаций Каменноостровского цикла. Она началась с нахождения в 1954 г. автографа стихотворения «Мирская власть», перед названием которого стояла римская цифра IV. Тогда же Н. В. Измайлов высказал предположение о том, что «мы имеем дело с последним лирическим циклом Пушкина» ^{[11, с. 548]}. Однако для того, чтобы гипотеза Измайлова стала убедительной, необходимо было обнаружить единый лирический сюжет цикла; иначе предполагалось, что цифры на автографах могли означать намерение Пушкина напечатать эти стихотворения в намеченной последовательности в своем журнале «Современник» (предположения М. Л. Гофмана – 1922 г. и М. Н. Розанова – 1930 г.). Против последнего предположения был факт «странного названия»: «Из VI Пиндемонти». «Мы полагали всегда, – писал в 1922 г. Гофман, – что странное название основано на плохом чтении “Из И<пполита> Пиндемонте”, но в рукописи действительно поставлено “VI” (может быть, однако, эта цифра имеет такое же значение, как и III перед “Как с древа сорвался” или II – перед “Отцы пустынники и жены непорочны”)» [Цит. по: 24, с. 52].

В результате интерпретаций «Из VI Пиндемонти» римская цифра VI была изъята из заглавия, как попавшая туда по недоразумению. М. Н. Розанов, исследовав рукопись, пришел к выводу, что за неимением места под цифрой VI, где сначала было поставлено в скобках «(из Alfred Musset)», Пушкин вынужден был написать «Пиндемонти» строкой выше и правее цифры. Поэтому и получилось «Из VI Пиндемонти». Фомичев назвал гипотезу Розанова «восстановлением подлинного пушкинского заглавия». C тех пор стихотворение стало печататься «попросту без цифры» («Из Пиндемонти»), хотя «само объяснение курьеза, – по словам Фомичева, – закрепило в памяти пушкинистов традиционную цифру VI» ^{[24, с. 53, 56]}.

В дальнейшем цифра VI, «закрепленная в памяти», также вызвала сомнение. Была принята трактовка В. П. Старка о сквозном сюжете цикла, связанном с событиями Страстной недели Великого поста и объединяющем три стихотворения. В своей трактовке Старк исходил из того, что пушкинская нумерация – свидетельство циклизации и что Пушкин сам назвал время действия: «дни печальные Великого поста». «Мирская власть», по мнению Cтарка, «заключает ядро цикла, составленного из трех стихотворений, представляющих собою единое, последовательное целое, которое можно назвать внутренней литургией. За эти рамки выходит последнее стихотворение цикла – “Из Пиндемонти”» ^{[22, с. 200]}.

Логика Страстной недели была, таким образом, соотнесена с тремя пронумерованными Пушкиным стихотворениями, и стихотворение с римской цифрой VI (хотя цифра уже и не печаталась, по словам Фомичева) в эту логику не вписывалось. Поэтому Фомичев предложил «VI» читать как «№ I». В самом прочтении цифры VI Фомичев увидел традиционную ошибку редакторов, которым не хватало непредубежденного взгляда на автограф. Пушкин знак «№» вместе с другими римскими цифрами нигде не использовал. Этот факт смутил Старка. Однако, Фомичев посчитал, что чтение «№ I» «необходимо», иначе «приходится уповать на находку новых автографов стихотворений Пушкина с пометами “I” и “V” и отвергать плодотворную гипотезу Старка». По мнению Фомичева, «лишенное религиозно-христианской символики “Из Пиндемонти” не может по своему смыслу занимать то место, на котором должно стоять произведение на тему “Воскресение”» ^{[24, с. 56-57]} – то есть не может завершать евангельский или литургический цикл.

Мнения о Каменноостровском цикле и стихотворении «Из Пиндемонти» разделились. Американский ученый Александр Долинин возразил против объединения каменностровских стихотворений в один цикл. По мнению филолога, у четырех пронумерованных стихотворений не было единого тематического задания. «Все они порождены разными, никак не связанными друг с другом источниками и различными, иногда противоречащими друг другу творческими импульсами – религиозным (“Отцы пустынники...”), стилизаторским (“Подражание итальянскому”), сатирически-публицистическим (“Мирская власть”), полемическим (“Из Пиндемонти”)» ^{[9, с. 234-235]}. Долинин обосновал также вопрос о «мистифицирующих источниках» стихотворения «Из Пиндемонти», которое порой связывали с двумя вариантами его «подзаголовка»: именами Alfred Musset и Ипполито Пиндемонте. «Ни о какой зависимости пушкинского стихотворения от этих источников, – пишет Долинин, – ни в композиции, ни в лексике, ни в интонации, ни в развитии мысли – не может быть и речи» ^{[9, с. 226]}.

Е. А. Тоддес, автор работ о поздней пушкинской лирике, предложил трактовку «Из Пиндемонти» как стихотворения, которое в контексте Каменноостровского цикла «прокламирует секуляризованную и индивидуалистическую программу» и «ведет в сторону от христианской этики – к иному типу духовности». «Независимость и самоценность нравственной жизни человека здесь утверждается с позиций наивного, естественного взгляда на мир. Именно такой взгляд был отправным в просветительской доктрине естественного права». По словам ученого, провозглашенное Пушкиным «право “никому отчета не давать” [ст. 14-15] должно освободить “я” и от отчета Богу». ^{[23, с. 37-38]}.

Американский славист Сергей Давыдов акцентировал внимание на том, что «обращения к божеству в “Из Пиндемонти” имеют политеистические обертоны, что связывает стихотворение с языческой традицией Римской республики». Исследователь отметил, что божественная красота природы у Пушкина поставлена на одну ступень с рукотворной красотой искусства, а грамматическое множественное число слова боги – «важнейшего», по мнению Давыдова («crucial word») – указывает на то, что «“Из Пиндемонти” не может быть заключительным стихотворением цикла, принимающего определенно христианский оборот» ^{[5, с. 57]}.

По мнению филолога О. А. Проскурина, «“Из Пиндемонти” ориентировано на воспроизведение и обыгрывание различных жанровых традиций и текстов». Интертекстуальными отсылками к Боратынскому или к «мордвиновской теме» сакрализации государственной деятельности объясняет Проскурин употребление поэтом слов «балагур», «налоги», «слова, слова, слова» и считает, что для Пушкина «всякая попытка “гражданского служения” в ситуации морального зла, господствующего в государстве и обществе, оказывается бессмысленной, нелепой и попросту достойной смеха, так как власть в его глазах к 1836 г. утратила сакральный ореол» ^{[19, с. 263-270]}.

Предложением Фомичева поставить «Из Пиндемонти» на первое место (№ I) воспользовалась Алиса Динега Гиллеспе (Alyssa Dinega Gillespie). В статье, посвященной Каменноостровскому циклу (Side-Stepping Silence, Ventriloquizing Death: A Reconsideration of Pushkin's Stone Island Cycle), американская исследовательница реконструировала цикл по эстетическому принципу симметрии и архитектоники, лежащему в основе пушкинской поэтики. В центр цикла она поставила самое короткое стихотворение «Подражание италиянскому» и рассмотрела остальные четыре стихотворения по парам, исключив из состава цикла <Памятник>, как резко отличающийся по интонации и художественному воплощению от остальных стихотворений цикла ^{[7, с. 39-93]}.

Ю. М. Лотман, не приняв идеи Страстного сюжета, писал, что «так называемый Каменноостровский цикл» «напоен поэзией», «дающей широкую гамму оттенков от идеала частной жизни частного человека до гордой независимости и величия личности». По словам Лотмана, стихотворение <Памятник> – «торжеством творческой личности, вознесшейся “главою непокорной” выше памятника из камня и металла» – венчает цикл ^{[12, с. 207]}.

Об интригующей завещательности цикла писал Андрей Битов в книге «Предположение жить. 1836» и в статье «Каменноостровская месса» (2006), где цикл был достроен до восьми стихотворений и дополнен «поэтическим вмешательством» в пушкинский текст некоего «корреспондента-пушкиниста из Мытищ А. Боберова» ^[1].

Концепт и ключевые положения

Каменноостровский цикл является второй и завершающей частью «духовного цикла Пушкина» (Долинин) о пути из рабства к Свободе. (Первая часть – «Странник»). По данной гипотезе Пушкин построил свой цикл в определенном порядке, отталкиваясь, с одной стороны, от антироссийского памфлета «Отрывок» (Ustęp) из поэмы Адама Мицкевича «Дзяды» часть III, а с другой – опираясь на события Страстной недели Великого поста. В этом заключается ответный диалогический метод, так как Мицкевич построил «Отрывок» с помощью библейской тематики, используя Откровение Иоанна Богослова («Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре») как модель и как ключ для того, чтобы сказать правду о России и ее будущем. Страсти Христа, доступные духовному переживанию, и милосердие становятся критерием правды пушкинского поэтического цикла.

Заглавие стихотворения «Из Пиндемонти» – с римской цифрой VI внутри заглавия или перед ним – можно рассматривать как пушкинскую «тайнопись», то есть метод, который использовал Иоанн Богослов в своем Откровении. Ни в какой другой книге Нового Завета числа не играют такой большой символической роли, как в Откровении, а «Отрывок» Мицкевича – своеобразный аналог Откровению. Пушкин обратился к числовой символике уже потому, что он отвечал Мицкевичу на обличительный суд и апокалиптические пророчества. (В Апокалипсисе «не описывается никаких внешних событий или фактов, которые могут быть в точности приурочены к пространству и времени» ^{[2, с. 17]}). Тема библейских пророчеств объединяется в «Отрывке» с мотивом Каббалы. Каббалистическая нумерология рассматривает числа, как символы. Нумерологические мотивы присутствуют и в «Дзядах» часть III.

При сопоставлении со Страстной седмицей, Каменноостровский цикл должен был бы состоять из семи стихотворений. Из семи стихотворений состоит и «Отрывок». Откровение Иоанна Богослова построено на семеричной основе. Число 7 (сумма чисел 3 и 4) является библейским символом, означающим законченность и полноту свершений. Цикл из семи стихотворений, как цикл Конца и полноты свершений, Пушкин наметил (и оставил достраивать потомкам?). Поэт «предполагал жить». Число четыре в библейской символике означает полноту Вселенной – весь мир и все человечество, как целое: «всякое колено и язык, и народ и племя» [Откр. 5:9].

Если привести нумерацию каменноостровских стихотворений в соответствие с днями Страстной недели, то четырехчастный цикл заканчивается сюжетом «сошествия во ад». Суббота – седьмой день по дореволюционному календарю и шестой день Страстной седмицы. В Великую cубботу Христос сошел во ад со своей спасительной проповедью и, по православному вероучению, вывел оттуда души всех людей, ожидавших пришествия Спасителя.

Праздник Воскресения Христова отмечается в воскресенье, или в «день недельный». (Воскресенье во всех славянских языках, включая церковнославянский, называется «неделя», или «день недельный», но в русском языке с XVI века вошло в употребление слово «воскресенье»). В слове «неделя» выражена идея завершенности и нового начала – этот день считался первым, и отсчет велся от него. Поэтому, если бы пушкинский цикл стал циклом Конца, то <Памятник> («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…») с точки зрения завершенности земного пути и нового начала – жизни бессмертной «души в заветной лире» – должен был быть под цифрой VII.

«Завещательным» Каменноостровским циклом Пушкин завершает духовное и поэтическое противостояние Мицкевичу и празднует победу духа над предсказанной смертью.

«Недорого ценю я громкие права...»

(ИЗ ПИНДЕМОНТИ)

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать; 5
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова. *
Иные, лучшие мне дороги права; 10
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому 15
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья 20
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права... ^{[20, III, c. 336]}

Стихотворение «Из [VI] Пиндемонти» долгое время не находило себе места в рамках Страстного сюжета четырехчастного Каменноостровского цикла. В. С. Непомнящий в книге «Поэзия и судьба. Книга о Пушкине» (1999) писал, что стихотворение «резко выпадает из общего “евангельского” цикла – выпадает по своему чисто “мирскому” характеру». Но «это не просто противоречие», а «свидетельство» свободного и органичного пути, «изобилующего противоречиями» ^[17]. Н. В. Измайлов отмечал, что «Из Пиндемонти» – «одно из наиболее откровенных и глубоко субъективных стихотворений в поздней лирике» Пушкина – «построено на понятиях и терминах современной публицистики, выражающих совершенно четко политическую мысль автора» ^{[10, с. 36]}.

В настоящее время «Из Пиндемонти» уже не считается стоящим в стороне от других трех стихотворений «евангельского» цикла. Религиозность мироощущения Пушкина в последние годы жизни кажется неоспоримой, и поэтому тот факт, что стихотворение построено не на церковно-религиозной тематике и фразеологии, а на ироническом и сниженном разговорном стиле речи, не вызывает, как прежде, смущения. Теперь представляется порой, что религиозное мироощущение Пушкина определяет и религиозную наполненность этого стихотворения. Например, в статье «Пасхальная тема в последнем лирическом цикле А. С. Пушкина» сказано, что Пушкин в стихотворении «Из Пиндемонти» пишет о своем стремлении к Богу и «размышляет о назначении человека: Что такое свобода? Политические права или нечто большее?» ^[8].

Думается, что по-своему правы и те, кто рассматривает «Из Пиндемонти» как религиозное сихотворение, и те, кто выделяет его из цикла. Оно действительно стоит несколько особняком от остальных трех стихотворений, так какевангельский сюжет в нем остался в подтексте.

Пушкин в «Из Пиндемонти» пишет о творческой свободе и идивидуальной свободе, об освобождении от гнева, вызванного оскорблением, «помрачившим душу» ^{[20, III, с. 326]}, и от людского суда над поэтом, призванным к божественному служению. Одновременно он создает и ответ польскому поэту Адаму Мицкевичу, для которого свобода определяется формами общественно-политического устройства и правом обличать тираническую власть, если она не обеспечивает формы гражданской свободы.

Измайлов в конце 1950-х гг. поставил вопрос о том, как согласовать «полную свободу мыслящей человеческой личности», провозглашенную Пушкиным в стихотворении, с гражданским служением народу и обществу. Советский ученый считал, что на взгляды, выраженные в стихотворении, повлияло тяжелое состояние поэта, сохранившего декабристские идеалы и ясно сознающего невозможность общественной деятельности и борьбы в Николаевской России в условиях 1830-х гг. По мнению Измайлова, отвергнув обе политические системы (монархию и буржуазную демократию), поэт противопоставил всякой власти независимость личности, «доходящую до индивидуализма, высокое сознание своего личного человеческого достоинства, доведенное до отрицания всяких общественных обязанностей» ^{[10, с. 36]}. Таким образом, поставленный Измайловым вопрос решался им односторонне: Пушкин оказался вынужденно оторванным от общественной жизни и борьбы, но радикальная революционность в России могла бы дать ему возможность в ней участвовать.

Рассмотрение «Из Пиндемонти» как поэтического высказывания Пушкина в контексте цикла, отвечающего Мицкевичу на его цикл «Отрывок», вносит в прочтение этого стихотворения новое содержание, которое позволяет увидеть в пушкинских строках очень конкретные ответы. Мицкевич обвинил Пушкина в том, что он подкупленным пером («płatny język» ^[14]) стремится угождать власти («Русским друзьям»), и Пушкин отвечает, что он как поэт стремится угождать лишь себе-поэту. Пушкин не отрицал «общественные обязанности», а говорил о верности художника духовным законам творчества – то есть тем законам, которые шире законов гражданских, даже самых справедливых и либеральных.

Стихотворение «Из Пиндемонти» создано как монолог «певца вольности», «возлетевшего сердцем во области заочны» (II «Отцы пустынники…»). Поэт представляет искреннюю речь – свою, поэта Александра Пушкина, вместо монолога о власти, приписанного ему Мицкевичем в «Памятнике Петру Великому». Искренне, «возлетев сердцем», Пушкин не хотел бы говорить о достоинствах и недостатках власти, поэтам не это важно. («Зависеть от царя, зависеть от народа – Не все ли нам равно? Бог с ними» [ст. 12-13]). Поэт пришел к выводу, обратному тому, что вдохновляло его в молодости: неравенство есть закон природы. (Образ неравенста как естественного закона природы создан им в «Напрасно я бегу к сионским высотам...», в черновике данного стихотворения). В молодости Пушкин шел по следам французских поэтов, певцов гражданской свободы, чья муза была им названа «грозой царей, свободы гордой певицей» ^{[20, I, 283]} в оде «Вольность» (1817). Декларированным ранее идеалам французской революции – cвободе и равенству в правах, Пушкин теперь противопоставляет «не все ли нам равно» от кого зависеть, то есть «рабство», а не свобода, присуще этому миру (и при любой власти «на страже» все равно будет стоять «иль просвещенье иль тиран», как сформулировал он это уже в 1824 г. в стихотворении «К морю»). Во всяком случае, провозглашенное равенство не гарантирует гражданскую свободу – тиранствовать умеют и свободолюбивые бунтари. Но, даже если гражданская свобода есть и она поддерживается не страхом перед гильотиной, сущность свободы открывается духовному зрению поэта. Свобода, «потребная» поэту, вытекает из внутреннего мира самого поэта, а не из завоеванных в борьбе с властью политических прав человека.

Первоначальное название стихотворения – «Из Alfred Musset», написанное в скобках под цифрой VI, и окончательное – «Из [VI] Пиндемонти» говорят о том, что Пушкин хотел использовать в названии стихотворения имя европейского поэта и не обязательно итальянского.

«Z Mickiewicza» («Из Мицкевича») – так Пушкин начал в 1833 г. свой «спор» с польским поэтом, переписав в тетрадь стихотворения «Олешкевич», «Русским друзьям» и почти половину «Памятника Петру Великому». В этом, переписанном последним, стихотворении Мицкевич использовал игровой прием и создал литературную мистификацию, в которой русский поэт (Пушкин) говорит по душам со «странником с Запада» (Мицкевичем). Причем русский певец как бы снова идет по стопам французских певцов свободы (идеалогически правых, по мнению Мицкевича): он пророчествует гибель «водопаду тирании» ^{[15, с. 144]}. Поэтому, заканчивая свой диалог-спор с польским поэтом, Пушкин придает последнему пронумерованному стихотворению цикла образ ответной литературной мистификации, приписанной им сначала французскому поэту Альфреду Мюссе. Стихотворение «VI (из Alfred Musset)», выражая взгляды Пушкина (а не те, что Пушкину приписал польский поэт), должно было продемонстрировать, что поэт, служащий искусству, понимает свободу совсем не так, как «странник с Запада».

Альфред Мюссе, первоначально указанный в заглавии стихотворения, привлек внимание Пушкина еще в 1830 г. Пушкин тогда написал заметку <Об Альфреде Мюссе>, где назвал французского поэта «молодым проказником», который «взял, кажется, на себя обязанность воспевать одни смертные грехи». Ему Пушкин противопоставил других французских поэтов, «исправляющихся неофитов», следующих «строгости нравов и приличий», занятых благочестием или нравственным поучением, то есть служащих нравственности. Мюссе же у Пушкина «о нравственности и не думает, над нравоучением издевается». «Как же приняли молодого проказника? – срашивает поэт. – За него страшно». «Вероятно, семейство его, читая его стихи, не станет разделять ужас газет и видеть в нем изверга». Пушкин радуется, что «критика сама взялась его оправдывать», признав, что «можно описывать разбойников и убийц <…> а быть между тем добрым и честным человеком». «Слава богу! давно бы так». «Не странно ли, – заканчивает Пушкин свою мысль, – в XIX веке воскрешать чопорность и лицемерие, осмеянные некогда Молиером» ^{[21, XI, с. 175-176]}.

К лету 1836 г. Мюссе, по словам А. А. Долинина, «получил широкую известность не только как поэт», но и как драматург и прозаик, автор только что вышедшего романа “Исповедь сына века”» ^{[9, с. 227]}.

Таким образом, «VI (Из Alfred Musset)» – это, во-первых, литературная мистификация, в которой Пушкин в исповедальной форме устами европейского поэта воспевает независимые права творческой личности. Во-вторых, название стихотворения – это «тайнопись», подобная библейской криптограмме. Подзаголовок «Из Alfred Musset» мог означать по крайней мере два различных аспекта: духовная свобода мыслящей творческой личности, следующей законам искусства, и ложное восприятие состояния души художника, которому мирской суд, охраняющий нравственность, сулит кару за смертные грехи. Противопоставление суду и каре – творческой свободы художника, «доброго и честного человека», прочитывается и с помощью числовой символики: 6+6 букв имени, написанного по-французски. (Число 6,по-видимому, символизирует суд и кару, а число 12 – «народ Божий» и 12 апостолов, то есть тех, кто следует слову Божьему). Римская цифра VI в Страстном сюжете Каменноостровского цикла символизирует «сошествие во ад» и спасение.

Название «Из [VI] Пиндемонти» заключает в себе подобную альтернативу, а отсутствующее в имени число шесть (суд и кара) Пушкин ввел в заглавие. «Из VI Пиндемонти» с римской цифрой VI внутри заглавия по данной гипотезе не является ошибкой. Но даже если цифру VI вывести из названия, то символическое обозначение суда и кары относится к поэту, имя которого указано в окончательном названии, то есть к Пиндемонте (а стало быть к самому Пушкину, по мнению Мицкевича, достойного суда и кары).

Теперь итальянский поэт, Ипполито Пиндемонте, который был свидетелем французской революции, воспевает, как Пушкин, независимые права и законы искусства и выражает равнодушие к завоеванным «громким правам» демократической власти. Пушкин помнил о Пиндемонте с 1820 г., с южной ссылки, когда его мысли были охвачены революционной борьбой в Европе. Он верил тогда в победу Неополитанской революции в Италии, верил и в то, что «Греция восторжествует» и турок заставят оставить «цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера» (Кишиневский дневник. 1821 г., запись от 2 апреля ^{[20, VIII, c. 15]}).

Но, возможно и то, что поэт вспомнил о Пиндемонте – по ассоциации с неологизмом «пандемониум» (царство сатаны, чертог демонов), изобретенным Мильтоном в «Потерянном рае». Пушкинское заглавие заключает в себе смысловой код слова «пандемониум». Пушкин, очевидно, сопоставлял произведения Мильтона и Мицкевича: ведь Библия – главное идеологическое оружие и польского поэта, и революционно настроенных пуритан. У Мильтона сатана, поверженный враг Творца, строит себе город Пандемониум – столицу ада. Мицкевич воспользовался этим же сюжетом. Сатана (Петр I) строит себе столицу (Петербург), для жизни людей непригодную: «житель Петербурга молодой», «сын христовой церкви и поляк», как ангел с небес, «зрит народов неповинных муки» ^{[13, с. 246]}. Но пуританин Мильтон – «суровый фанатик, строгий творец» памфлета «Иконоборец» и книги «Защита народа», по словам пушкинской статьи 1836 г. ^{[21, XII, c. 140]} – передавал содержание библейского сюжета согласно словам Писания, а польский поэт в своем памфлете, защищая народ, дал простор политическим пристрастиям.

Пушкин заменил бинарные оппозиции, отделяющие праведных (Польша) от неверных (Россия) в картине мира, предложенной Мицкевичем, на конструктивный принцип двойственного единства, вмещающий противоположные смыслы. (Этот принцип наиболее определенно проявлен в «Мирской власти» в образе двух «жен святых» – «Марии-грешницы и пресвятой девы»). Каждый компонент заглавия «Из [VI] Пиндемонти» носит по меньшей мере двойственный характер.

Имя Пиндемонте давало Пушкину возможность «солидаризироваться» ^{[9, с. 227]} c европейским поэтом, утратившим революционный энтузиазм. Пушкин сделал провозвестником своих мыслей именно итальянского поэта, потому что Каменноостровским циклом, с его римско-итальянской тематикой, он отвечал в частности и на обвинения в подражательности Риму: «постыдном похищении» ^{[20, VII, c. 287]} плодов европейской культуры. К тому же фамилия Пиндемонте состоит из 10 букв, как и слово «откровение». В пушкинском стихотворении 22 строки, а в Откровении Иоанна Богослова – 22 главы. Это вряд ли случайное совпадение.

Пушкин соотносит свою речь с Откровением в том смысле, что поэту-творцу также дано Божественное откровение: вдохновение, трепет, умиление. Бог открывается ему через божественную красоту природы. Творчество поэта, даже если поэт служит царю, может не противоречить духовной истине, а воплощать те ценности, которые невидимо правят миром.

Поэт «солидаризируется» не с революционно настроенным поэтом-пророком (Мицкевичем), а с поэтом (Пиндемонте). В заглавии «Из [VI] Пиндемонти» отражена ирония Пушкина по отношению к политическому мистицизму Мицкевича, использующего пророческую книгу Нового Завета и числовую символику для нравственного суда, основанного на революционной морали.

Мицкевич в «Отрывке» (как и Данте в «Божественной комедии») вдохновлялся образами из Откровения. В шестой главе Откровения Агнец снимает первые шесть печатей, за которыми следуют грозные знамения: «великий день гнева Его» [Откр. 6:16-17]. Именно в шестом стихотворении «Отрывка» Олешкевич у Невы «читает книгу», измеряет, подсчитывает, а затем излагает эсхатологическое пророчество о наступлении на «город» Божьей кары. В сцене VI «Дзядов» III черти чинят суд и расправу над душой сатрапа царя, уготовленной в ад. Cонету «Бахчисарай» (1825) также был дан номер VI: здесь представлен образ тления и «Валтасаров перст», который «чертит надпись: “тлей!”» со сноской к пророчеству Даниила («Proroctwo Danielowe V, 5, 25, 26, 27, 28»). Пророк Даниил перевел последнему вавилонскому царю Валтасару таинственные письмена, начертанные перстами человеческой руки на стене его дворца: «исчислено, исчислено, взвешено, разделено» – и предсказал царю и его царству скорую гибель.

Если в Пушкине, служащем царю, автор «Отрывка» увидел морально падшего поэта и уже не пророка (поэт, по убеждению Мицкевича, призван быть пророком и указывать народу путь, предсказывая будущее), то Пушкин увидел, что Мицкевич превратился в кого-то, вроде чопорных моралистов, обвиняющих поэтов в измене высокой нравственности (он критиковал бы и Мюссе!), или в сурового фанатика, не позвлоляющего изменять взгляды ни Пушкину, ни Пиндемонте. С первого стихотворения «евангельского» цикла Пушкин противопоставляет поэту-пророку – поэта-творца с трепетным сердцем, способного «возлетать во области заочны» поэзии, а не политических свобод. И поэт Пиндемонте, чье «сердце обратилось к наслаждениям природы», как сказано у Сисмонди [Цит. по: 8, c. 227], становится пушкинским alter ego.

Но, с другой стороны, слово «демон», заключенное в слове «Пиндемонти», не может не нести семантической нагрузки, так как фамилия итальянского поэта (написанная по-русски!) используется как литературная мистификация в Страстном сюжете «сошествия во ад». Еще один компонент фамилии: слово «монт» – гора, легко переводимое с французского и итальянского (фр. mont; итал. monte) – придает заглавию дополнительные метафорические коннотации. Слово «гора» у Пушкина дано во множественном числе – горы (итал. monti). В связи с «мицкевичским подтекстом» «монти» ассоциируется в первую очередь c Альпами.

В «Памятнике Петру Великому» автор сравнил души двух поэтов, вознесшиеся в поднебесье, с «двумя породнившимися альпийскими скалами». Стоя «под одним плащом», русский поэт и «странник с Запада» сближались друг с другом своими «смелыми вершинами» (перевод П. А. Вяземского ^[3]). И тогда русский «певец вольности» начал тихо говорить правду. Он назвал «царя Петра» «кнутодержцем в тоге римлянина» и предсказал гибель созданной им империи ^{[15, c. 143]}.

В своем монологе «певца вольности» Пушкин говорит о всецелой причастности поэта к бытию и красоте мира. (Дело не в потере смелости). Его не занимает более революционно-романтическая эстетика поэзии, упоенная аллегориями борьбы, моральной твердости и высоты духа, парящего над эмпирической жизнью. Высшая доблесть и заслуга перед народом в глазах польского поэта была деятельность не поэта, а борца за свободу от власти тиранов. Пушкин же в поэте-карателе, чья жажда Свободы ведет к бунту и сулит кары, в 1836 г. увидел не тайнозрителя судеб Божиих, а демонического героя, черпающего вдохновение не от Бога–Творца.

В контексте Страстного сюжета цикла «Из Пиндемонти», представляет собой посмертную речь поэта. Стихотворение соотнесено с шестым днем Страстной недели, Великой субботой – днем «сошествия Христа во ад». Откровенная речь поэта – как бы перед Вышим Судиею на «суде загробном» ^{[20, III, с. 311]} – знаменует победу духа над предсказанной смертью. В Страстную субботу Православная церковь празднует уничтожение смерти и разрушение ада, и поэту, воспевающему божественную красоту природы, которому сам Творец даровал вдохновение, спасение, конечно, тоже даруется. Это подтверждают строки из заключительного каменноостровского стихотворения <Памятник>: «душа в заветной лире <…> тленья убежит». «Из Пиндемонти», таким образом, не «ведет в сторону от христианской этики» ^{[23, c. 38]}, а, наоборот, всецело на нее опирается, как и весь Каменноостровский цикл.

Предлог «из» в заглавии, следовательно, можно истолковать не только как стихи поэта, которого Пушкин якобы переводит, но и как искупление, избавление «души в заветной лире» от смерти, предсказанной «певцам царя»поэтом-пророком (Мицкевичем).

Пушкинский монолог из 22 строк разбивается по содержанию на три части: девять строк – четыре строки – девять строк. (В делении стихотворения на три части, первая и третья из которых состоят из 9 строк, проявляется, вероятно, аллюзия к «Божественной комедии» Данте). В первых девяти строках поэт декларирует свое неприятие «громких прав», подразумевая тираническую власть большинства и отвечая на описание прений во французской палате депутатов из «Смотра войска» Мицкевича.

В черновом варианте стихотворение «Из Пиндемонти» начиналось строками: «При звучных именах Равенства и Свободы, Как будто опьянев, беснуются народы, Но мало я ценю задорные права» ^{[21, III, c. 1029]}. Словами о равенстве и свободе открывалась Декларация прав человека и гражданина Великой французской революции 1789 г.: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Пушкин выразил равнодушие к «правам», завоеванным демократической властью во Франции, где, по словам пушкинской статьи 1836 г., «Народ (der Herr Omnis) властвует со всей отвратительной властию демократии» ^{[20, VII, с. 272]}. Власть «невежественного» «Господина Народа» и массы устраивает поэта еще меньше, чем Николаевская монархия.

Пушкин отказывается быть участником трех «громких прав»: «оспоривать налоги», мешать воевать царям, вмешиваться в законы печати. В этих трех отказах прочитывается и тема искушения Христа в пустыне, на что намекают пушкинские слова «не дорого ценю я ...» [ст. 1]. Мысль поэта в том, что духовные дары, дарованные человеку искуплением Христа, дороги ему, а «громкие права» искушают мнимыми свободами. Отказавшись от «громких прав», поэт не купился – не поддался искушению, приняв внешние формы гражданской свободы за свободу внутреннюю – и потому победил.

В последних девяти строках Пушкин провозглашает «права», которые даруют поэту необходимое ему чувство свободы. Он называет четыре дорогих ему права: никому не давать отчета, оставаться верным себе-поэту, не гнуть шею ни перед кем, не иметь преграды в передвижении по миру. Все права – естественные.

Четыре средние строки скрепляют в единое целое две девятистрочные части стихотворения. Пушкин в них декларирует необходимость «иной лучшей» свободы по сравнению с той, которую могут предложить «громкие права». Пушкинская мысль и лексика перекликаются здесь со словами апостола Павла из его Посланий Коринфянам и Филлипийцам. Павел убеждал своих адресатов, что лучше служить животворящему духу Христа и оправданию человека, чем букве закона и осуждению человека, и что он отказался от всего, чтобы обрести нечто лучшее – Христа и его духовные дары, в число которых входит, конечно, и творческий дар.

По отношению к диалогу с Мицкевичем, в первых строках стихотворения Пушкин откликается на фрагмент о шумных прениях во французской палате депутатов из «Смотра войска». Описывая парламентские прения, Мицкевич акцентировал их шумную атмосферу: «крик», «гул», «галдят», «орут», «шумят» (стихотворный перевод В. Левика ^{[13, c. 261-262]}). Похоже, что таким образом польский поэт иронически реагировал на вопросы, обращенные к «народным витиям», в стихотворении Пушкина «Клеветникам России», напечатанном в брошюре «На взятие Варшавы» (1831). Первый вопрос был связан с «шумом» во французской палате депутатов:

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы. ^{[20, II, c. 209]}

Поводом к написанию стихотворения «Клеветникам России» послужили выступления Лафайета, Могена и других депутатов, призывавших в 1831 г. оказать помощь польскому народу в борьбе против России.

В «Смотре войска» Мицкевич рассказывает, «о чем шумят» во французской палате депутатов. Но сначала он изображает «шум» в Петербурге, где при появление царя на смотровом плацу по полковым рядам проходит «гул». Приветствие полков напоминает «рычание» «медведей». Затем «шум» на площади Мицкевич сравнивает с шумом работающего кашеварного котла на линейном крейсере (на котором польский поэт выехал из Петербурга в Европу?), а затем переходит к описанию бурных парламентских прений в Париже: «шумят, как шторм» ^{[13, c. 261-262]}. Наконец, Мицкевич возвращается к описанию «смотра войска» в Петербурге и поясняет свою мысль:

Так вот – кому случилось побывать На депутатских прениях в Париже Иль кашеварню посмотреть поближе, Поймет, какой раздался шум и гам, Когда приказ разнесся по полкам <…> Крик командиров, барабанный гром. <…> кричат, своих не слыша слов, Им вторит крик полковников, сержантов, Оружья звон и грохот музыкантов. ^{[13, с. 262]}

Польский поэт обыгрывает шумную атмосферу всевозможными способами и явно балагурит. Кашеварный котел нужен для того, чтобы сравнить «шум» и то что варится, то есть деятельность, которой питается «шум»: деятельность заканчивается «обедом». Поэт показывает, что за шумом в Париже скрывается совсем другое содержание, чем за шумом в Петербурге. В Петербурге шум создается вокруг царя и питается пошлым прозаическим сором, воспевая который певец надеется покрыть себя неувядающей славой. Но его «муза» «падает и гаснет», как «бомба», пролетевшая только полпути ^[14]. Пошлость и сор не могут быть достойным предметом для поэзии.

По-русски, по-французски всех ругали, Под стражу брали, по шеям давали, С коней слетали, головы ломали, И, наконец, монарха поздравляли. Предмет велик, и важен, и богат, Певца его бессмертье ждет, нет спора; Но муза гаснет, как в песке снаряд, Под кучей прозаического сора. ^{[13, с. 263]}.

Царь, «как старый шулер» ^[14], раскинул свои карты, и когда «игра» закончилась, то ее результатом оказалась трагедия: «Плац опустел. Ушли актер и зритель. На площади чернеют здесь и там убитые» ^{[13, с. 264]}. «Актер» (царь) пошел «обедать» (или завтракать). Ему нет дела до убитых – ведь для него и его сатрапов накрыт во дворце роскошный стол.

«Шум» на парламентских прениях в Париже, напротив – это бурное проявление общественного мнения после того, как комиссия внесла некий проект (о помощи Польше?). Мицкевич в полемической форме показывает неизвестного оратора, который «о страждущих народах говорит, Царя и разных королей корит. Ему ответом – гул весьма нелестный. Орут: «К порядку болтуна призвать!» ^{[13, с. 262]}. И хотя Неизвестный не договорил – его перебил министр финансов – из контекста «Отрывка» ясно, что Мицкевич, как и оратор, не считает проблему «страждущего народа» Польши «спором славян между собою» и будет добиваться, чтобы Европа приняла участие в этом «споре».

Парламентские прения во Франции имеют значение для всей свободолюбивой Европы: «А уж Европе подвело живот, И на обед она свободы ждет». Поэтому правительства с «шумом» вынуждены cчитаться, они «шума» боятся: «Правительства поджали хвост в тревоге» ^{[13, с. 262]}. Вероятно, Мицкевич имел в виду, что «голодная Европа» хотела бы получить «на обед» падение деспота в России и именно этого ожидают народы: «Народы уж готовы ликовать». Но пока «речь идет всего лишь о налоге» ^{[13, с. 262]}.

Пушкин говорит о «налоге» именно потому, что это слово («podatek») использует Мицкевич, описывая парламентские прения и намекая на предстоящую борьбу с тиранами. «Налог» – как обязанность поэта участвовать в дебатировании политических вопросов – у Пушкина в его насмешливых строках как раз и оказывается «прозаическим сором».

Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги [ст. 3-4]

В первых строках пушкинского стихотворения появляются выражения «кружится голова» [ст. 2] и «сладкая участь» [ст. 4]. Поэт, наверное, почувствовал в стихах Мицкевича радость неофита от причастности к бурлящей жизни Запада с его демократическими свободами. Кроме того, по словам польского поэта, смысл «шума» в Европе и России понятен тому, «кому случилось побывать На депутатских прениях в Париже». Пушкин же, как известно, за пределы России не выезжал. Поэтому он пишет, что «не ропщет» (на судьбу), так как «недорого ценит громкие права» [ст. 1].

«Или мешать царям друг с другом воевать» [ст. 5] – поэт продолжает тему «прозаического сора». Возможно, что он иронизирует над сравнением музы певца, воспевающей царский «смотр войска» (читай: и торжество победы над Польшей), с погасшим разрывным снарядом. То есть, Пушкин «не ропщет», что не стал поэтом-воином, чья проповедь гражданских свобод воспламеняла бы сердца на борьбу с царями.

Слово «балагур» имеет решающее значение в следующих четырех строках [ст. 6-9]. На патриотический и полемический пафос стихотворений Пушкина «На взятие Выршавы» Мицкевич ответил антироссийским памфлетом, пронизанным революционным пафосом, вызывавшим ненависть к империи. Историю царской России он представил стереотипно и карикатурно. Автор рассказал, как Петр I «оевропеил» русских («умыл, побрил, одел в мундир холопа»), описал «игры» царя на петербургской площади («псарне», «саранчатнике», и т.д.), где царь растит «псов» и «пасет саранчу», чтобы опустошать земли. Он осмеял русских царей и их воспитание («царь растет, живет и тлеет» в своем мундире), сатирически изобразил «смотр» и войска («Все блещут медью, словно самовары, И снизу морда конская, как кран»), посмеялся над командирами и генералами («жалкие червячки», вся сила которых в царских милостях) ^{[13, с. 255-260]} и т.д. Автор не имел препятствий в издании «Отрывка» во Франции. В Польше до 1831 г. также действовал закон о свободе печати. Наверное, во время пребывания Мицкевича в России в кругу декабристов и литераторов не раз обсуждалось, что русские лишены даже свободы печати. Пушкин как будто бы отвечает на эти разговоры. В свободе печати, которой пользуется польский поэт, русский поэт видит реализацию «громких прав» только на «слова». «Cлова, слова, слова» [ст. 9] – так Пушкин (вслед за ответом Гамлета на вопрос Полония: «Что вы читаете, принц? – Cлова, слова, слова») отвечает на то, что он прочитал о царе, Петербурге и «смотре войска» в «Отрывке». Поэтому поэт говорит, что ему «мало горя, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура» [ст. 6-8]. «Олухи» – это те, кто с удовольствием потребляет на Западе карикатурные сведения о России и кому, по мнению Пушкина, морочат голову. Мицкевич подпадает под категорию морочащих голову «балагуров».

В третьем томе «Современника» (готовился летом 1836 г. на Каменном острове) Пушкин напечатал без подписи свою статью «Мнение М. Е. Лобановао духе словесности, как иностранной, так и отечественной». В этой статье он отстаивал мысль, что «цензура не должна проникать все ухищрения пишущих», что в литературе законна свобода мысли и она дарована литературе ^{[20, VII, с. 279]}. Пушкину, таким образом, было дело до цензуры и свободы печати в 1836 г., а в стихотворении «Из Пиндемонти» он говорит не о том, что он принимает цензуру как нечто неизбежное или положительное, а о своем безразличии к литературе, в которой, по его мнению, свободы мысли нет. Так он оценивает сатиры Мицкевича.

В средних четырех строках стихотворения поэт декларирует, что ему дороги «иные, лучшие, права» и «иная, лучшая, свобода» [ст. 10-11], то есть не та свобода, которая дает права на «слова» (пустословие), на участие в политических дебатах и борьбу с царями.

В строках с 14 по 17 (начало вторых девяти строк) в подтексте Пушкин отвечает на обвинение в подкупленности: в корыстной службе царю, продаже совести и чести («Русским друзьям»). В своей откровенной речи поэт ставит вопрос о «службе» по-другому. «Никому» – никакой власти поэт не желал бы давать отчет в своих действиях и помыслах и «никому» не хотел бы «служить и угождать». В это «никому» включается и Мицкевич, и те, перед кем Пушкин должен объясняться по поводу службы царю, и сам царь, от цензуры которого зависит возможность Пушкина печататься, и Европа, в которой «Господин Народ» властвует «отвратительной» или «эгоистической» властью, то есть служить власти «Народа» – это также служить власти одних над другими. Пушкин мог бы сказать, что поэт хочет служить божественно-прекрасному, Музе, но он не сказал этих правильных для поэта слов, а сказал слова с христианской точки зрения неправильные: «себе лишь самому Служить и угождать» [ст. 15-16] – при этом презирая как раз эгоизм демократической власти, считая его отвратительным. Как это объяснить?

Пушкин имеет в виду здесь не моральный аспект эгоистического индивидуализма, а честность перед самим собой художника, чья муза должна следовать «веленью Божию». В следующем за «Из Пиндемонти» <Памятнике> сказано: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» – не своевольна, а послушнадолжна быть муза, но велению не «мирской власти», а божественной. Искренними словами, но звучащими неправильно с христианской точки зрения,поэт демонстрирует отсутствие всякого лицемерия и полную неподкупность – будучи обвиненным в подкупленной совести. За правильными словами как раз может скрываться грех купленности («льстец лукав»). Такую же тактику – искренности – использовал Пушкин в стихотворном послании «Друзьям», отвечая на обвинения в лести царю («Я смело чувства выражаю, Языком сердца говорю <…> Я льстец! Нет, братья, льстец лукав» ^{[20, III, c. 47]}).

В заключительных строках стихотворения поэт демонстрирует, что его дух не отторгнут от Божественного, что Бог открывается ему через вдохновенные создания искусства и красоту природы в видимом человеку мире. (Красота и вдохновение хотя и в мире, но не от мира сего).

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права... [ст. 18-22]

Чувствовать божественную красоту, чутко внимать природе и искусству – выступают здесь как духовный критерий связи поэта с Богом, дарующим художнику вдохновение. Пушкин не видел нужды отделять «восторги умиления» («чисто эстетический восторг», по формулировке А. А. Долинина ^{[9, c. 51]}) от духовной веры и нравственности. Сам Творец даровал поэту вдохновение и, значит, связь с Богом не нарушена и грехи поэта искупаются. Слово «умиление» означает здесь и благодать, как и в первом стихотворении «евангельского» цикла, где покаянная молитва «умиляет» поэта – дарует благодать. Терпение и смирение («Молитва») нужны поэту, чтобы оставаться творцом, послушным «веленью Божию», и «сердцем возлетать во области заочны» поэзии, несмотря ни на какую власть, обиды или клевету.

Пушкин активно продолжал свою литературную и журнальную деятельность в 1836 г., и в своей «посмертной» речи он говорит не об эгоистической жизненной программе, а о том, что он не совершал духовного преступления, не «продавал вольную душу» и желал «угождать» не власти, а себе-творцу («чтить» в себе присутствие Творца и «несмертные, таинственные чувства» ^{[20, III, c. 150]}). «Естественные права», дающие «полную свободу мыслящей человеческой личности» (Н. В. Измайлов), оказываются не естественными и невозможными правами в реальной жизни, насыщенной всем чем угодно, кроме той свободы, которая «потребна» поэту. (Об отсутствии естественной свободы поэт писал в стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума...»). Пушкин противопоставляет политическим правам – права творца. В творческом духе, освобождающем от политических предубеждений и социальных перегородок, в причастности к божественной красоте и вдохновенным созданиям искусства поэт обретаает истинную свободу («счастье»).

Последнее стихотворение «евангельского» цикла символизирует победу над предсказанной смертью, которая так устрашила героя «Странника». Освободившись от «цепей» Закона и убежав на указанный ему перстом «некий свет», странник у Пушкина обрек себя на гибель, и пятая часть стихотворения не была пронумерована. «Из Пиндемонти», несмотря на то, что это четвертое стихотворение пронумерованного цикла, помечено римской цифрой VI. То есть то, что не удалось страннику – явиться на Суд и спастись, удалось поэту Каменноостровского цикла, и его четыре стихотворения, соотнесенные с сюжетом Страстной недели, должны (в случае смерти) стать свидетельством последних событий духовной жизни поэта (как четыре канонических Евангелия рассказывают о последних событиях земной жизни Христа).