Privatization of socialistic property: constitutional and phylosophical legal analysis.

Ход и итоги приватизации социалистической собственности, а также перспективы дальнейшей приватизации государственной собственности в современной России до сих пор обсуждаются преимущественно политиками и экономистами. А между тем приватизация собственности, ставшая главным исходным пунктом всех постсоциалистических преобразований – это прежде всего серьезная социально-философская проблема, то или иное понимание которой лежит в основе государственной политики в области экономических и политико-правовых отношений, а значит, в конечном итоге, определяет и все остальные сферы общественной жизни страны. Эта проблема уже давно нуждается в широком общественном обсуждении. В данной статье я хочу предложить некоторые подходы к конституционно-правовому и философско-правовому анализу соответствующей многогранной проблематики.

1. Приватизация социалистической собственности как конституционно-правовая проблема. В настоящее время уже достаточно очевидно, что, реализованная в России номенклатурная (По классификации Мирового банка российская приватизация социалистической собственности обозначена как инсайдерская, что намного хуже так называемой макиавеллевской приватизации, которая проводится «политическими партиями правительства в интересах собственных сторонников и собственного электората».) ^{[11, С.336]} модель десоциализации собственности, обычно называемаяприватизацией государственной собственности (принципиальная разница между этими двумя понятиями будет рассмотрена позднее), предопределила нелигитимность сформированной системы отношений собственности и породила целый ряд серьезных политико-правовых деформаций^{[16, С.123]}, блокирующих нормальное конституционно-правовое развитие страны. Между тем специалисты в области конституционного права до сих пор не проявили сколько-нибудь заметного интереса ни к конституционно-правовой оценке приватизации, ни к анализу ее деформирующего влияния на развитие экономических и политико-правовых отношений.

Показательно, что в первом отечественном учебнике по конституционной экономике тема приватизации сводится главным образом к обоснованию тезиса о нецелесообразности анализа конституционности приватизационных актов 90-х годов. Авторы считают, что рассмотрение данного вопроса (чреватое, как они сами, судя по всему, полагают) признанием неконституционности осуществленной в эти годы приватизации, приведет к разрушению структуры «накопленного нормативного материала, составляющего базу и содержание конституционного принципа частной собственности»^{[7, C.276]}. Это, пишут они, нарушит «преемственность правовых норм в сфере экономических отношений»^{[7, С.276-277]}.

Однако в любом процессе преемственность хороша лишь тогда, когда процесс берет свое начало из надлежащего источника. Применительно к правовому регулированию сказанное означает, что исходные начала регулирования должны быть именно правовыми, т.е. соответствующими правовому принципу формального равенства. В противном случае развитие неизбежно заходит в тупик, суть которого один из авторов учебника - Г.А.Гаджиев - в другой своей работе сформулировал в виде следующего вопроса: можно ли считать, что «удел государства, связанного принципом правового государства, придерживаться лозунга: «Обеспечим неприкосновенность награбленной собственности?»^{[12, С.28]}. Вопрос остался без ответа, однако ответить на него необходимо.

Подобная внутренняя противоречивость в развитии российского конституционализма обусловлена тем, что Конституция, которую мы приняли в 1993 г., в вопросе о собственности была и остается конституцией развитого капиталистического государства, выступающего в качестве модели желаемого будущего (В этой связи заслуживает внимания мысль А.Шайо о том, что «Конституция, которая бредит будущим совершенно непригодна для решения своей реальной функциональной задачи — она не способна защитить общество, его граждан от государственной власти. Окрыленное привлекательной идеей строительства светлого будущего, общество оказывается под пятой государства и государственной машины».)^{[36, С.11]}. Это не конституция государства, осуществляющего сложный переход от одной формы собственности и основанного на ней устройства государственной и общественной жизни к другой форме собственности и к другому социально-политическому строю. И хотя большая часть пути массовой приватизации была, по оценке Е.Г.Ясина (Интересно отметить, что в ряду событий, приведших к вооруженному конфликту между Президентом РФ и Верховным Советом РФ в октябре 1993 г. и завершившимся принятием действующей Конституции, не последнее место, по мнению А.Г.Илларионова, занимало подписание Б.Ельциным в августе 1992-го (как раз во время депутатских каникул) указа о безымянных ваучерах, отменившего уже принятый закон об именных приватизационных счетах. )^{[13, С.6, 17]}, пройдена еще к середине 1993 года, однако на период действия Конституции РФ приходятся и залоговые аукционы, и выстроенная на их основе приватизационная политика, и нынешние планы продолжения приватизации. Поэтому есть все основания говорить о том, что наша Конституция проигнорировала главный вопрос исторического момента - вопрос о принципах десоциализации собственности, полностью отдав его на откуп практике.

В результате новое социальное устройство формировалась не на базе общественного договора, заключаемого в публично-правовом пространстве, а на основе негласного сговора между властью и сформированным ею крупным бизнесом, с одной стороны, и наиболее расторопной на тот момент частью общества - с другой. Сговора, осуществленного по схеме: «мы не возражаем против присвоения вами крупной собственности, а вы не мешайте нам участвовать в теневом перераспределении доходов от нее». Даже если согласиться с одним из авторов конституционного текста С.М.Шахраем в том, что «подавляющее большинство конституций … на самом деле являются не столько символом достижения консенсуса, сколько особым инструментом управления общественными изменениями»^{[37, С.17]}, необходимо сделать существенную оговорку: использование Конституции в качестве инструмента управления общественными изменениями возможно лишь в определенных пределах, которые, в конечном итоге, очерчиваются именно общественным согласием. В противном случае это не Конституция как устроение основ государственной и общественной жизни, а некая программа преобразований в интересах властвующих элит.

Именно несправедливость в исходном этом моменте всего постсоциалистического развитияпредопределила слияние власти и собственности, обычно именуемое у нас коррупцией (По оценке Г.А.Явлинского, сложилась совершено уникальная (такого еще не было в истории!), ситуация: монополия одной партии при наличии частной собственности. Подобная ситуация, подчеркнул он, неизбежно ведет не просто к коррупции, а к беспредельной коррупции. (Беседа Г.Явлинский с Л.Велиховым // ТВ / Канал «Совершенно секретно». 11.11.2011). Эта очень резкая характеристика положения дел тем не менее является не достаточной: мы имеем дело не просто с коррупцией, а с неофеодальным слиянием власти и собственности. И если коррупцию можно охарактеризовать как социальную болезнь, а беспредельную коррупцию как тяжелую болезнь, в принципе поддающуюся операционному лечению, то для характеристики нынешней ситуации гораздо больше подходит термин «социальная мутация». ); лишила крупных собственников социальной поддержки, поставив их в жесткую зависимость от силовых структур, бюрократии всех уровней, а более всего - от высших эшелонов власти; спровоцировала своекорыстное поведение властных элит, использовавших реформы для личного обогащения^{[17, 18]}; способствовала непрекращающемуся переделу собственности с помощью как легальных инструментов, применяемых самим государством, так и многочисленных криминальных захватов; привела к бегству капитала из страны и к паразитарному использованию накопленных ранее ресурсов(Достаточно сказать, что износ основных фондов почти в два раза превышает предельно критическое значение, а природно-ресурсная подсистема страны находится в режиме суженного производства.)^{[14, С.593]}; обусловила развитие авторитарных тенденций в политико-правовой сфере; породила среди значительной части общества гнетущее чувство несправедливости происходящего(По данным социологов 46% населения часто испытывают это чувство и столько же испытывают его иногда.)^[2]; подорвала нравственные основы общества, девальвировав трудовую мотивацию людей; направила социальную активность в криминальное русло и т.д.

Проблема справедливости десоциализации социалистической собственности имеет несколько конституционно значимых аспектов.

Прежде всего (что лежит на поверхности и является главным источником социального напряжения) - это вызывающе несправедливый характер присвоения некоторыми немногими (т.е. олигархами в буквальном смысле этого слова) общего социалистического наследства, доставшегося всем нам по итогам кровавой большевистской «экспроприации экспроприаторов» и напряженного труда наших отцов, дедов и прадедов, жертвовавших своим настоящим «во имя светлого будущего». Причем, ситуация усугублена тем, что этими «немногими» стали вовсе не так называемые «эффективные собственники», а те, кто на момент дележа социалистического наследства в силу разных обстоятельств оказались ближе к бывшей коммунистической или новой демократической номенклатуре(По классификации Мирового банка российская приватизация, ставшая исходным пунктом основных постсоциалистических преобразований, обозначена как инсайдерская, что намного хуже так называемой макиавеллевской приватизации, которая проводится «политическими партиями правительства в интересах собственных сторонников и собственного электората».)^{[11, С.336]}, комсомольскому активу, силовым структурам, теневому бизнесу и криминалитету. Здесь наиболее очевидным нарушением Конституции является игнорирование требований ст.19, гарантирующей равенство всех перед законом (ч.1) и равенство прав и свобод человека и гражданина «независимо от … имущественного и должностного положения, … принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств» (ч.2).

Еще один аспект рассматриваемой проблемы - это отступления от требований Конституции РФ, связанные с нарушениями приватизационного законодательства. Профессиональный анализ этой проблематики дан в Аналитической записке Счетной палаты РФ, где выявлены такие типы нарушений законодательства органами власти, как: «превышение органами исполнительной власти установленных законодательством полномочий в сфере распоряжения государственным имуществом; невыполнение органами исполнительной власти своих непосредственных обязанностей в сфере приватизации; необоснованное занижение цены продаваемых государственных активов; притворность конкурсов и низкая результативность продаж; отсутствие внешнего независимого контроля предприватизационной подготовки государственных активов и результатов приватизационных сделок; коррупция в органах власти, отсутствие системы противодействия криминалу в сфере приватизации»^{[1, С.77]}. По каждому из выделенных типов нарушений авторами проведена их детализация по видам (например, в ряду нарушений, связанных спревышением органами исполнительной власти своих полномочий указаны такие нарушения, как приватизация предприятий стратегического назначения, принятие органами власти субъектов Российской Федерации законов, не соответствующих федеральному законодательству, и т.п.), а также приведены многочисленные примеры.

Наиболее выразительный материал представлен аудиторами Счетной палаты по залоговым аукционам, проведенным в 1995-1996 гг., когда по схеме, закрепленной в ряде президентских указов, Правительство РФ получило кредит у нескольких коммерческих банков (участвовавших в аукционах на право договора кредита под залог акций), передав им взамен во временную собственность пакеты акций государственных предприятий. После того, как кредит возвращен не был, банки и связанные с ними предприниматели стали собственниками больших пакетов акций целого ряда крупнейших и конкурентоспособных в рамках мировой экономики предприятий страны. Причем, еще до организации аукционов Правительство РФ разместило на счетах этих банков денежные средства, эквивалентные сумме полученных кредитов (вопреки правилам проведения аукционов, деньги даже не были направлены на счет в Центральном банке России, а оставались на специальных счетах коммерческих банков). По итогам проверки аудиторами сделан вывод о том, что данные сделки «могут считаться притворными, поскольку банки фактически «кредитовали» государство государственными же деньгами»^{[1, С.92]}. Кроме того, «в большинстве случаев состязательность при проведении аукционов не предполагалась. Из 12 аукционов лишь в четырех случаях сумма кредита существенно превысила начальную цену»^{[1, С.92]}.

Эти сухие цифры и сдержанные выводы специалистов получили весьма красочное подтверждение в ходе судебного процесса «Б.Березовский против Р.Абрамовича», прошедшего в Высоком суде Лондона в 2011-2012 гг. Суть спора сводилась к вопросу о том, был ли Б.Березовский деловым партнером Р.Абрамовича (и тогда полученные им деньги в размере в целом не менее 2 млрд. долларов^{[8, С.52]} являлись его долей в общем бизнесе) или он получал вознаграждение за политическое покровительство (и значит, Б.Абрамович был вправе прекратить выплаты после того, как Б.Березовский потерял свое влияние). Адвокат Б.Березовского начал с риторического, по его замыслу, вопроса о том, можно ли представить дело так, будто взаимоотношения между двумя олигархами носили «мрачный, зловещий характер …, когда господин Абрамович по собственному решению платил огромные суммы господину Березовскому, … для того чтобы тот предоставлял господину Абрамовичу фактически криминальные услуги, связанные с коррумпированным патронажем …, как по-русски это называется «предоставление крыши?»^{[8, С.12]} Но ответчик легко согласился с такой «зловещей» трактовкой этих взаимоотношений. Он (устами своего адвоката) признал, что «Березовский убедил российское правительство создать компанию «Сибнефть» на основе двух государственных предприятий – Омского НПЗ и Нефтегаза»( Под «Нефтегазом» здесь имеется в виду «Нобярьскнефтегаз».)^{[8, С.53]}, а также включить эту компанию в схему проведения залоговых аукционов. Сам Р.Абрамович так дополнил слова адвоката: «… Мы договорились о том, что я буду выплачивать 30 млн. долларов в год на поддержание ОРТ (по схеме договоренностей Б.Березовского с президентским окружением, озвученной адвокатом Р.Абрамовича, деятельность ОРТ будет направлена «на поддержку господина Ельцина в ходе президентских выборов в июне 1996 г.»^{[8, С.55]} - В.Л.) и некоторых расходов господина Березовского. За это он мне поможет подписать документы и поможет получить подпись президента под этими документами, а также выпустить постановление правительства, которое регламентирует работу»^{[8, С.590-591]}. Судья в своем решении по делу охарактеризовала свидетельства Р.Абрамовича как правдивые и заслуживающие доверия^{[47, С.972]}. Согласившись с позицией ответчика, Высокий суд Лондона, по сути дела, официально признал факт наличия коррупционных отношений между Р.Абрамовичем и российскими властными структурами, отвечавшими за приватизацию и определявшими условия проведения залоговых аукционов, а также факт посредничества Б.Березовского в организации и осуществлении этих коррупционных отношений.

Однако главная проблема переживаемого страной исторического момента заключается не в том, что приватизация значительной части общенародной собственности была проведена с нарушениями действовавших на тот момент законов, и не в том, что по итогам приватизации сложилась олигархическая форма собственности на основные средства производства, и даже не в том, что назначенные властью олигархи оказались (как показывает нынешний экономический кризис) неэффективными собственниками. Главное – то, что сама идея десоциализации социалистической собственности путем ее приватизации изначально имела неправовой характер.

Суть дела в том, что так называемая «социалистическая собственность», как неоднократно подчеркивал В.С.Нерсесянц, в принципе не может быть приватизирована правовым образом. Правовая приватизация как разгосударствление государственной собственности путем передачи ее частным лицам возможна лишь тогда, когда государство действительно является собственником в экономическом и правовом смыслах данного понятия. В этой ситуации право владения, пользования и распоряжения соответствующим имуществом от государства как субъекта права собственности, участвующего в рыночном обороне наравне с иными субъектами права, может быть передано в частные руки. Но социалистическая собственность была по существу не собственностью в ее экономико-правовом измерении, «а неким симбиозом монополии коммунистической политической власти с монополией хозяйской власти, сплавом власти над членами общества с властью над его имуществом и богатством, сочетание власти над людьми с властью над обобществленными вещами, — словом, единым политико-производственный комплексом, централизованным фондом производительных сил страны (включая и самих производителей), находящимся в ведении монопольной коммунистической власти»^{[47, С.10]}. Соответственно, и социалистическое государство в лице его партийной номенклатуры было не субъектом права собственности(Именно в ходе так называемого разгосударствления путем приватизации, подчеркивал В.С.Нерсесянц, была изменена природа социалистической собственности, и она впервые была огосударствлена в правовом смысле, предполагающем появление у государства права владения, пользования и распоряжения определенными (т.е. уже не всеми) объектами прежней общенародной собственности. «И только с помощью приватизации (и, следовательно, признания частной собственности и допущения неопределенного множества частных собственников) постсоветское государство как раз создало экономико-правовые условия, необходимые для самоутверждения в качестве настоящего собственника».)^{[29, С.46]}, а представителем общества, лишь распоряжавшимся (не на основе права, а посредством принудительно-командных методов) не принадлежащим ему общественным достоянием(В этом контексте представляет интерес запись из дневника Л.Троцкого за 1936 г., где он говорит о том, что сталинская номенклатура рано или поздно захочет превратить свои привилегии в частную собственность)^{[38, С.23]}.

С точки зрения права это общественное (а вовсе не государственное!) достояние не может быть передано отдельным частным (т.е. не всем, а некоторым) лицам, потому что такая форма десоциализации общего достояния противоречит правовому принципу формального равенства, составляющего сущностную основу любого правового явления или процесса^{[28, С.30-47]}. В Конституции РФ этот принцип наиболее емким образом выражен в ч.1 ст.19 (все равны перед законом и судом), где обозначена сфера действия принципа равенства, и в ч. 3 ст.17 (осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц), где раскрыто его содержание. Наличие в Конституции РФ этих норм позволяет говорить о приватизации социалистической собственности не просто как о правовой, но именно как о конституционно-правовой проблеме.

2. Десоциализация собственности на основе правового принципа формального равенства (концепция цивилизма). Применение принципа формального равенства к разработке концепции десоциализации социалистической собственности стало тем теоретико-методологическим импульсом, который позволил В.С.Нерсесянцу еще в конце 80-х годов прошлого века сформулировать идею нового постсоциалистического общественного строя, «вписывающую» основные исторические итоги социализма в логику всемирно-исторического развития как «прогресса свободы, равенства и справедливости в жизни людей»^{[28, С.149]}. Принцип правового равенства, считал он, должен быть последовательно применен прежде всего в отношении социалистической собственности. С позиций права все граждане — наследники этой собственности в равной мере и с равным правом. И за каждым гражданином должно быть признано право на равную долю во всей десоциализируемой собственности, а соответственно – и на равную долю доходов от всех форм ее рыночного функционирования. Социалистическая собственность тем самым преобразуется в индивидуализированную гражданскую собственность, и каждый гражданин становится обладателем реального субъективного права на равный для всех минимум собственности. Новый строй с такой гражданской (цивильной, цивилитарной) собственностью и соответствующим цивилитарным правом автор обозначил как цивилизм (от латинского слова civis — гражданин). В организационно-правовом плане гражданская собственность представляет собой идеальную (т.е. не изымаемую в реальности) долю из общего Фонда гражданской собственности всех граждан. Сверх этого минимума допускаются все другие виды собственности, функционирующие в правовом режиме частной собственности^[29,С.21].

С точки зрения возможностей практической реализации идеи цивилизма принципиально важно, что эта концепция очерчивает правовые параметры десоциализации социалистической собственности, позволяющие вписать ее в рамки действующей Конституции.

В основе концепциицивилизма лежат следующие взаимосвязанные теоретические положения:

- Собственность (и прежде всего собственность на средства производства) «является не просто одной из исходных и важных форм выражения прав и свобод людей, но и необходимой цивилизованной почвой для свободы и права вообще. Где нет собственности, там не только нет, но и в принципе невозможны свобода, право, равенство, независимая личность и т. д.»^{[29, С.17]}.

- Идея отрицания частной собственности, сопровождавшая всю историю становления и развития частнособственнических отношений, не утратит своей актуальности до тех пор, пока собственность на средства жизнеобеспечения не будет доступна каждому человеку.

- Есть принципиальная разница между обществом с частной собственностью, которой по определению обладают не все (а как правило, меньшинство, потому что развитие частной собственности ведет к ее концентрации по логике накопляемого преимущества) и обществом, где каждый имеет долю в собственности на средства производства. Наделение всех граждан индивидуальной собственностью «радикально меняет все отношения собственности и сам тип общественного и государственно-правового строя: одно дело — антагонизм между собственниками и несобственниками, и совсем другое дело — отношения между владельцами большей и меньшей собственности в условиях пожизненного неотчуждаемого равного права каждого на минимум собственности»^{[29, С.28]}.

- Суть социализма состоит в последовательном отрицании частной собственности. В этом смысле социализм – это ни что иное как антикапитализм, т.е. своего рода негативная стадия в развитии мировой истории, подготовившая почву для такого синтеза (в рамках диалектической формулы «тезис – антитезис – синтез»), который «диалектически «снимает» социализм и вместе с тем преобразует его итоги для единственно возможного и необходимого будущего»^{[28, С. 406]}. Социализм – не ошибка Истории, а способ форсированного (а потому насильственного и кровавого) продвижения по пути исторически обусловленного преодоления частной собственности.

- Социализм воплотил идею отрицания частной собственности путем деперсонализации (обезличенья) субъекта собственности и придания статуса такого субъекта государству, которое, по сути дела, не являлось собственником ни в правовом, ни в экономическом смыслах этого понятия. Отсюда следует, что и постсоциалистическое государство не является собственником «социалистической собственности» и, следовательно, не вправе приватизировать ее. Подобные преобразования — это право народа, который не наделял государство правомочием по передаче общенародного достояния в частные руки. С позиций такого подхода «полное лишение политической власти права на бывшую социалистическую собственность является необходимым условием для окончательного раскрепощения населения, для формирования свободных граждан и свободных собственников»^{[29, С. 24]}.

- В основе цивилизма как постсоциалистического общества должен лежать общественный договор «о собственности, о способах формирования и реальном содержании фонда общей гражданской собственности»^{[29, С.53]}. В рамках подобного договора, заключаемого между большинством членов общества, оказавшимся в результате приватизации без собственности на средства производства, меньшинством, получившим собственность по итогам приватизации, и государством, выступающим в двух своих ипостасях – в качестве собственника огосударствленных в ходе приватизации объектов прежней социалистической собственности и в качестве публичной власти. При этом речь должна идти обо всей социалистической собственности, а не только о собственности на природные ресурсы (с предложениями о различных вариантах использования природной ренты в интересах широких слоев населения выступает сейчас целый ряд известных экономистов и политиков).

С точки зрения возможностей практической реализации идеи цивилизма принципиально важно, что данная концепция очерчивает правовые параметры такой десоциализации, позволяющие вписать ее в рамки действующей Конституции.

Концепция цивилизма, изложенная автором в том числе и в широкой печати^[48], до сих пор не воспринята представителями ни одной из политических сил. Отечественные^{[39, С.40]} и зарубежные^{[46, S. 357-384]} либералы считают эту концепцию новой версией эгалитаризма социалистического толка. Приверженцы коммунистической идеологии, напротив, расходятся с цивилизмом в вопросе о сохранении частной собственности и присущей ей дифференциации в распределении социальных благ. Основная же, не столь политизированная, масса читателей отвергает в идее цивилизма как раз то, что составляет ее главное достоинство, а именно – концептуальную оформленность, идеологическую направленность (В.С.Нерсесянц трактовал цивилизм как национальную идею России) и претензию на универсализм(Обоснованность этих претензий автора концепции цивилизма отмечает, в частности В.Д.Зорькин, который, пишет, что мировой финансово-экономический кризис «наглядно продемонстрировавший, что чрезмерная концентрация собственности в руках отдельных закрытых политических, экономических и чисто мафиозных структур, действующих в ущерб интересам большинства населения государств мира, становится слишком опасной, уже создал некоторые предпосылки для восприятия идей цивилизма».)^{[15, С. 342]}. В этой связи интересно отметить, что на отторжение российским обществом идей, выражающих в концентрированном виде концептуально оформленную идеологию, сетовал и сторонник попперовской концепции открытого общества Д. Сорос. «Людям в России, – писал он, – не до универсальных идей. Они слишком заняты поиском своего места в жизни, их заботят проблемы выживания, и, … они с полным правом могут сказать, что коммунизм тоже был универсальной идеей, вот, посмотрите, куда он привел нас»^[35].

В неприятии концепции цивилизма научным сообществом сыграло свою роль и то обстоятельство, что идея цивилизма как нового общественного строя, сформулированная автором на базе гегелевской диалектической триады «тезис- антитезис – синтез»^{[16, С.142-144]}, с точки зрения логики исторического развития означает признание социализма в качестве объективно обусловленного негативного (антикапиталистического) этапа исторического развития, подготовившего почву для такого синтеза, который «диалектически «снимает» социализм и вместе с тем преобразует его итоги для единственно возможного и необходимого будущего»^{[28, С. 406]}.. Распространенные представления о социализме как об «ошибке истории», а также накопившаяся в нашем обществоведении усталость от диктата догматического марксизма породили представления о том, что понятия «капитализм» и «социализм» не адекватны сложностям современного мира. Однако социализм, считал В.С.Нерсесянц, - это не чье-то произвольное изобретение, а коренящаяся за ним идея отрицания частной собственности стара, как и сама частная собственность. За понятиями капитализма и социализма стоят очень простые (а потому трудно оспоримые) идеи: 1) есть принципиальное различие между обществом, основанным на частной собственности (которое в его наиболее развитом виде представлено именно капитализмом), и социализмом как обществом, отрицающим частную собственность, и 2) это различие имеет существенное или, по крайней мере, важное значение для сферы политико-правовых отношений.

Постсоветское обществоведение как-то слишком легко отбросило вместе с опостылевшими идеологическими догмами марксизма и основное содержание социальной философии К.Маркса – диалектическую взаимосвязь экономических (производственных) отношений и опосредующих эти отношения политико-правовых форм^{[22, С.27-40]}. Однако если западное постиндустриальное общество уже давно не вписывается в упрощенные схемы экономического детерминизма (хотя и там последний финансово-экономический кризис заметно подогрел интерес к марксизму), то наша реальность настолько груба и прямолинейна, что для ее анализа лучше всего подходят простые и наглядные теоретические модели(То же самое можно, по-видимому сказать и о ситуации в рамках мировой экономической системы, которая, как верно отмечает А.П.Паршев, «воспроизводится вполне по Марксу …: Запад – «мировой буржуй», «третий мир - «мировой пролетариат». А по поводу России он тоже, к сожалению, верно добавляет: «Мы хотели в буржуи, но нас не взяли и в пролетарии».)^{[30, С.134]}. Показательно, что критики экономоцентризма за прошедшие десятилетия так и не предложили сколько-нибудь внятной теории общественного развития, пригодной для описания нынешних российских реалий. А марксова диалектика базисного экономического содержания и надстроечных политико-правовых форм является весьма эффективным теоретико-методологическим инструментом для их осмысления, заставляя задуматься об экономических предпосылках очевидных сбоев в политико-правовом развитии страны.

Но, пожалуй, главная причина столь явного нежелания всерьез обсуждать проблему выработки справедливых правовых основ преобразования постсоциалистической собственности кроется в боязни прикоснуться к болезненной точке национальной фрустрации, порожденной крахом идеи социалистической справедливости со всеми ее завышенными амбициями и несбывшимися надеждами. Несколько поколений россиян выдерживали колоссальное напряжение тотального отчуждения от собственности, а значит – от права и свободы, только потому, что были воодушевлены идеей построения справедливого общества как принципиально нового проекта будущего, имеющего общечеловеческое значение. Именно с дискредитацией этой идеи, выражавшей заявку России на всемирно-историческую миссию, связаны наиболее глубинные болевые точки современного общественного сознания россиян. Для значительной части населения ощущение уязвленности национального самосознания во многом обусловлено крушением претензий нашей страны на осуществление (пусть и далеко не совершенное) самостоятельного проекта справедливого общественного устройства, представляющего общечеловеческое значение.

Отсутствие внимания со стороны наших обществоведческих наук к проблеме справедливости (а соответственно – правомерности и конституционности) проведенной приватизации уже настолько очевидно, что представители других сфер интеллектуальной деятельности вынуждены призывать к тому, чтобы вопросы подобного рода «решали бы не только … писатели и журналисты». Так, Ю.Арабов - в этой связи пишет: « … Любой ребенок, если он знаком с «отсталой» советской политэкономией, - скажет, что всё дело … в характере собственности, которая раздавалась «своим» и сформировала государство для «своих»^[3]. … Нам не хватает честности, причем всем, не только «политической элите». Момент слишком ответственный, чтобы продолжать врать … про то, как из ничего, из кричалок — возникнет вдруг разделение властей»^[3].

Апологеты гайдаровско-чубайсовской модели капитализации российской экономикииногда оправдывают ее очевидную несправедливость ссылками на К.Маркса и, в частности, на его анализ роли насилия как способа первоначального накопления капитала, охотно цитируя его слова том, что «в действительности методы первоначального накопления - это все, что угодно, но только не идиллия»^{[26, С.726]}. Таким образом они хотят придать приватизации социалистической собственности видимость первоначального накопления капитала, предлагая принять за неизбежное ее несправедливость и как бы намекая на то, что со временем ситуация сама устроится по западному образцу с помощью возникшей благодаря приватизации «невидимой руки рынка». Но есть принципиальная разница между растянувшимся на века историческим процессом постепенного формирования «гигантской собственности немногих»^{[26, С.772]} путем капитализации собственности мелких товаропроизводителей, с одной стороны, и одномоментной (по историческим меркам) десоциализацией общей социалистической собственности советского народа посредством ее номенклатурно-криминального раздела - с другой. И дело, разумеется, не в сроках преобразований, а в том, что эти процессы происходили в рамках разной исторической логики и им соответствовала разная степень социальной несправедливости.

В ходе первоначального накопления капитала в Западной Европе помимо так красочно описанной К.Марксом экспроприации непосредственных производителей, совершаемой «с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей»^{[26, С.772]}, было и другое, а именно - движение от феодализма с его сословными перегородками и привилегиями к формально-правовому равенству перед общим для всех законом. Такое развитие находилось в русле расширения сферы равенства в отношениях между людьми. Это было время, когда на арену экономической и политической жизни вышли смелые, энергичные и талантливые представители зарождающейся буржуазии, которые были воодушевлены не только жаждой наживы, но и идеями социальной справедливости в ее единственно возможной на тот период форме равенства перед законом. В свое время В.Вильсон очень метко обрисовал формальное равенство эпохи становления буржуазной демократии как итог «договора между хорошо вооруженными джентльменами»^{[4, С.8]}. При всей неизбежной ограниченности подобной справедливости, основанной на принципе «естественного отбора», она находилась в русле внутренней логики всемирно-исторического прогресса свободы, равенства и справедливости. Этот попутный ветер Истории, способствовавший раскрепощению творческой активности людей, обеспечил колоссальный прорыв в развитии производительных сил формирующегося капиталистического общества. В России же «противоестественность» отбора тех, кто в силу разных обстоятельств, никак не связанных с их деловыми качествами, стали обладателями «гигантской собственности немногих», во многом предопределила неофеодальный симбиоз власти и собственности, противоречащий логике исторического процесса.

Но даже на Западе несправедливость первоначального накопления капитала заложила мину замедленного действия под все капиталистическое общественное устройство. Эта мина не взорвалась в Западной Европе только потому, что Россия взяла на себя «всю черновую работу всемирной истории, связанную с реализацией и практической проверкой общечеловеческой коммунистической идеи»^{[29, С.44]}. Суть социалистического эксперимента состояла в апробации краеугольного положения марксизма об упразднении частной собственности (Основоположники марксизма в своем Коммунистическом манифесте по этому поводу говорили так: «… коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: упразднение частной собственности».)^[25] и о построении на этой основе справедливого общества, где нет эксплуатации человека человеком. Справедливость общественного устройства, исключающая возможность «эксплуатации одной части общества другою», должна была, по мнению основоположников марксизма, привести к такому всестороннему развитию индивидов и росту производительных сил, в результате которых «все источники общественного богатства польются полным потоком»^{[26, С.20]}.

Хотя сам К.Маркс в своих экономических работах избегал понятия справедливости, но за его внешне бесстрастной позитивистской критикой капитализма как способа производства, не способного обеспечить дальнейшее экономическое развитие, скрывалась та «моральная сила и романтическая эмоциональность», с которыми в своих ранних произведениях он резко критиковал капитализм с экзистенциальных позиций справедливости^{[20, С. 144]}. Именно с этим, судя по всему, и связана сила воздействия марксистской идеологии, придававшая ей сходство с религиозным учением и способствовавшая увлечению широких масс «строителей коммунизма» идей мессианства. Установление общественной собственности и насильственное сосредоточение ее в руках государства^{[28, С.211]} было бы невозможно без того мощного идеологического сопровождения, которое обеспечила коммунистам великая идея социальной справедливости, соответствующая по своим масштабам уровню развязанного ими насилия.

Запад же сумел вовремя сделать верные выводы из этого исторического эксперимента. Он взял на вооружение (можно сказать – использовал) идею социальной справедливости, сформулировав и осуществив на практике концепцию социального государства и предложив своим социальным низам перспективу постепенного улучшения их положения путем предоставления им «ограниченного доступа к политической власти и ограниченной доли экономической прибавочной стоимости, в тех пределах, которые бы не угрожали процессу постоянного накопления капитала или государственной системе, на которую он опирался»^[10]. Запад уже так далеко продвинулся на этом пути, что вплотную подошел к реализации в рамках «золотого миллиарда» такой модели социального государства, которая предполагает право каждого гражданина на безусловный основной доход выплачиваемый государством безо всяких условий (без подтверждения потребности, без необходимости выполнения работы, без обложения налогом(За этой идеей уже стоит целая международная сеть BIEN (Basic Income Earth Network), в которую входят 17 национальных организаций из ряда развитых стран. в Германии уже несколько лет обсуждаются предложения о выплате каждому гражданину страны ежемесячной суммы в размере около 1,5 тыс. евро за счет отмены иных социальных выплат и изменения налогообложения Недавно в Швейцарии собраны подписи в поддержку референдума о введении ежемесячной выплаты государства каждому гражданину в размере 2500 франков (2000 евро), а в американском штате Аляска Перманентный фонд ежемесячно платит каждому жителю около тысячи долларов (цифра колеблется в зависимости от цен на добываемую здесь нефть).)^{[32,46, S. 177-181]}), т.е. право человека на избавление от библейского проклятья, обрекавшего его на пожизненное «добывание в поте лица хлеба насущного».

Рассматривая идею безусловного основного дохода в контексте концепции цивилизма, важно отметить, что на Западе ее реализация не приведет к смене общественного устройств, поскольку, в отличие от России, осуществившей в результате колоссальных усилий и жертв социализацию собственности, там не созданы предпосылки для цивилитарного преобразования частной собственности отдельных лиц в индивидуальную собственность каждого гражданина. Гарантированный доход граждан - это всего лишь фиксированное денежное содержание, возможное как результат благотворительности собственников в пользу несобственников, в то время как цивилитарная гражданская собственность – это именно собственность, т.е. имущество, приносящее доход. А получаемое каждым гражданином цивилитарное право на равную долю доходов от общей собственности - это не итог исторически изменчивых договоренностей между собственниками и несобственниками, но именно неотчуждаемое прирожденное право гражданина на определенную долю общей собственности.

Довольно экстравагантная для обыденного сознания россиян идея безусловного основного дохода имеет давнюю историю, серьезное философское обоснование^{[40,41, С. 223]} и находится в центре дискуссий о справедливости, активно идущих в Западной Европе с 70-х годов прошлого века (если брать за точку отсчета выход книги Д.Ролза «Теория справедливости»), наряду с такими, столь же непривычными даже для философского российского дискурса, темами, как роулзовско-дворкинская концепция «социализации талантов», суть которой состоит в признании необходимости как-то компенсировать менее одаренным от природы людям эту природную несправедливость^{[19, С.82]}. Такое серьезное (по нашим меркам, - просто трепетное) отношение к проблеме социальной справедливости со стороны западного научного сообщества и общественного мнения свидетельствует об умении делать выводы из своего и чужого исторического опыта. На этом фоне еще более выразительно выглядит почти полное отсутствие до недавнего времени сколько-нибудь заметного интереса в российском обществе и обществоведении к социальной справедливости, под которой следует понимать вовсе не перераспределение доходов «в пользу бедных»( Такая «социальная справедливость» - это всего лишь благотворительность (в данном случае – государственная), которая, по словам И.Канта, не имеет под собой принципа и «сводится к доброй воле в ее материальном выражении» (Цит. по: Хайек Ф. Право, законодательство и свобода. М., 2006.), а значит, и не имеет отношения к проблеме поиска принципов справедливости общественного устройства.)^{[43, С.231]} (на чем традиционно делают акцент представители левых сил), а поиск социального идеала как модели для справедливого общественного устройства.

3. Социокультурный раскол как предпосылка несправедливой приватизации. Ситуация начала меняться в последние годы, когда стали появляться монографии и проводиться научные мероприятия по проблематике социальной справедливости, в том числе и в ее соотношении с правом(Так, на III Международном юридическом форуме, проходившем в 2013 г. в Санкт-Петербурге впервые была организована секция «Право и справедливость в европейской правовой традиции». Аналогичная секция запланирована и на следующем Форуме в 2014 г.). При этом исследователи обычно фиксируют раскол российского общественного сознания в трактовке социальной справедливости(По мнению Б.Н. Кашникова, с которым соглашается Г.Ю.Канарш, в массовых представлениях россиян «эгалитарной справедливости, присущей современному индустриальному обществу, противостоит … идея иерархической (статусной) справедливости, присущая обществу традиционному»)^{[20, С. 31, 19, С.128]}, отмечают вопиющий разрыв между бедными и богатыми, признают несправедливость приватизации и говорят о ее влиянии на социальное расслоение, сетуют на безразличие богатых к судьбам бедных и т.д.

Эти исследования хорошо вписываются в теорию социокультурного раскола как специфически российского цивилизационного феномена, разработанную А.С.Ахиезером^[6]. Суть этого феномена он поясняет, в частности, на языке логики принятия решений. Всякое развитое решение формируется как некоторый новый смысл, т.е. как новая клеточка культуры, в рамках которой преодолеваются различия полюсов дуальной оппозиции. Это происходит либо инверсионным, т.е. жестко однозначным, односторонним путем, либо на основе синтеза смыслов, т.е. путем взаимопроникновения культур. Раскол - это гипертрофия инверсии^{[5, С.12-13]}. А раскол массового сознания в понимании справедливости - это предпосылка для того, чтобы силой или обманом (желающие всегда найдутся) навязать всему обществу одну из крайних противоборствующих версий с неизбежной расплатой в виде социальной инверсии.

Теория А.С.Ахиезера получила интересное развитие в книге И.Яковенко и А.Музыкантского «Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации». Представленную здесь концепцию манихео-гностических основ российской культуры можно рассматривать как новаторскую методологию исследования исторического развития расколотого общества. Речь идет о тех манихео-гностических пластах российской культуры, которые обрекают страну на вечный маятник между состоянием долгой социальной депрессии (что соответствует гностическому мировоззрению, в основе которого представление о богооставленности земного мира) и резким социальным взрывом, причиной которого являются манихейские основы массового сознания россиян, предполагающие резко дуалистическую картину мира с ее четким делением на добро и зло, на своих и врагов (отсюда и постоянные теории заговоров) и т.д. Основная идея книги заключается в том, что заложенный в российскую культурную матрицу гностический элемент, порождающий пресловутое русское долготерпение, имманентно связан с манихейской готовностью сорваться в бунт в самый неожиданный даже для квалифицированного наблюдателя(«Социология, - пишут они в этой связи, - оценивает наличную степень готовности индивидуума к активным социальным действиям, которая может быть достаточно низкой. А следовало бы оценивать напряженность социального поля, некий пороговый уровень которой в состоянии радикально повысить эту готовность в считанные дни и даже часы») ^[44,с.238] момент. Вся история развития России, считают они, может быть представлена как чередование «периодов длительного доминирования гностических настроений и коротких ярких вспышек манихейского противоборства»^{[44, С.217]}.

Эту неспособность манихейского сознания к поиску компромисса другие авторы (например, А.Аузан) называют недоговороспособностью русского человека и общества в целом. Отсюда проистекают и все трудности правового развития, потому что право по своей сути – итог договора между равными. Причем такой договор между равными (в отличие от сговора между сильными, как у нас обычно бывает) имеет универсальное значение, поскольку таким «равным» в договоре может быть любой человек. В этом еще одно важное отличие расколотой российской ментальности от европейской (антиманихейской) культуры, ориентированной на поиск универсальных правовых начал человеческого общежития.

Подобные мотивы предопределенности неудач на пути демократического и правового развития России отчетливо звучат в тех немногих работах, которые посвящены проблематике социальной справедливости. Так, автор монографии «Социальная справедливость: философские концепции и российская ситуация» Г.Ю.Канарш объясняет причины этих неудач особым типом русского национального характера. По его мнению, национальный характер, т.е. «определенный душевный склад, как он сложился на протяжении веков (и даже тысячелетий), представляет собой особую природную самозащиту, оберегающую человека (данного склада) от разного рода вредоносных воздействий (прежде всего воздействий природной среды, но также и социума)»^{[19, С. 218-129]}. В этом смысле вслед за известным врачом-психиатром М.Е.Бурно он говорит об особой природной «выкованности» русского характера, отмечая в том числе и те его качества, которые предопределяют постоянные провалы попыток так называемого демократического транзита.

Правда, в отличие от ученых и политиков, спешащих по старой русской традиции возвести эту беду в добродетель, указанные выше авторы рассматривают сложившуюся ситуацию именно как беду и хорошо понимают ее масштабы. При этом они так глубоко анализируют довлеющие над Россией исторические и геополитические факторы, так убедительно описывают их цепкие тиски, не позволяющие стране вырваться из «наезженной колеи» ее цивилизационного развития, что остается неясным, на чем основан присутствующий в их работах сдержанный оптимизм, суть которого выражена тезисом: будущее можно творить^{[44, С.240]}. Работу по сотворение будущего они связывают с культурными инновациями, способствующими формированию «срединной культуры», которая заполнила бы новыми жизненных смыслами пустоты между полюсами культурного раскола^{[6, С.488]}, с терапией манихейских комплексов путем социокультурной реформации, направленной на «формирование и закрепление в культуре новой системы ценностных координат»^{[44, С.311]} и т.п. С этим нельзя не согласиться. Однако если подобная работа не будет сконцентрирована на тех направлениях, в которых через вековые наслоения нерешенных «русских вопросов» пульсирует нерв новейшей истории России, то она растянется на исторически необозримое время и вряд сможет достичь цели. В сложившейся ситуации исключительно важно, чтобы интеллектуальная элита страны сумела бы и успела бы внятно, честно и доступно для массового сознания сформулировать те объединяющие общество конкретные жизненные смыслы, которые отвечают жизненно важным социальным запросам сегодняшнего дня.

Для этого прежде всего необходимо понять, где сегодня проходит главная линия социокультурного раскола. В самом общем приближении можно сказать, что в основе этого раскола лежит присущее российской культуре «противоречивое сочетание элементов византизма и европеизма»^[27], которое в философско-правовой плоскости проявляется в форме противостояния «римской идеи» абстрактного, обезличенного (а потому и всеобщего) формально-правового равенства и «русской идеи» ответственности каждого не только за себя, но и за других^[27]. Если же смотреть с позиций философской антропологии, то следует, по-видимому говорить о специфически российском подходе к сочетанию двух имманентно присущих человеку потребностей: в индивидуальной свободе и в единении с социальной общностью. Этим двум потребностям человека - «быть тесно связанным и в то же время быть свободным, быть частью целого и быть независимым» ^{[41, С. 122]}, - соответствуют, как считает Э.Фромм, два принципа организации общества: матриархальный (принцип безусловной материнской любви) и патриархальный (принцип отцовской любви, которая дается как справедливая награда за достижения). Самое глубокое желание человека, пишет он, «добиться такого синтеза, в котором женское и мужское начала, т.е. милосердие и справедливость, не только утратили бы антагонизм, но и дополняли бы друг друга» ^{[42, С.164]}. Очевидно, что такой синтез может и должен быть найден прежде всего в рамках идеи справедливости, ведь справедливость - это, как верно сказано, «первая добродетель общественных институтов, точно так же как истина – первая добродетель систем мысли»^{[33, С.19]}. Очевидно также и то, что именно в осмыслении социальной справедливости должно проявляться основное противоречие расколотого общества.

Истоки присущего российской ментальности раскола в понимании справедливости надо искать в противостоянии двух подходов к оценке достоинств (т.е. добродетелей) человека как источника и носителя справедливости: по поступкам человека или по его внутреннему духовному складу, определяющему мотивы этих поступков. В первом случае мы имеем дело с правовым (в смягченном варианте – с нравственно-правовым), а во втором случае – с нравственным (или нравственно-религиозным) подходами к оценке человека. Для западного общественного сознания превалирующим является первый подход, поэтому суть западного влияния на осмысление справедливости российским общественным сознанием можно свести к юридизации данной категории. Этому влиянию противостоит традиция византийско-московского православия, в русле которой доминирует «подход к оценке человека не по деяниям его, а сквозь них, по принципу «не важно, что ты делаешь, важно, кто ты есть»^{[34, С. 16, 18]}. Духовная свобода как свобода от греха оказывается здесь неизмеримо важнее «утилитарной» свободы в общественной жизни, которая неразрывно связана со справедливостью как признанием равной свободы другого человека. За этим компенсаторным преувеличением свободы духа можно увидеть исконно русское умение выживать в предложенных обстоятельствах, охранять свое духовное начало и человеческое достоинство от гнета бесчеловечных условий внешней (природной и социальной) среды. И трудно сказать, где тут кончается внутренняя свобода и начинается рабская покорность внешним обстоятельствам. Из вынужденного пренебрежения внешней свободой растет и склонность русских к анархической воле как личному произволу, являющемуся антиподом правовой свободы. Такое, во многом компенсаторное, понимание свободы предопределяет и характерную для русской религиозно-нравственной философии трактовку справедливости как категории не правового, а религиозно-нравственного порядка^{[23, С.3-14]}. Потому что в обществе, где нет правовой свободы, нет и не может быть правовой справедливости^[24].

Судя по всему, раскол в фундаментальном вопросе о понимании справедливости, свидетельствующий о глубокой деморализации общества, и создал предпосылки для очевидно несправедливой приватизации, с которой никогда бы не согласилось общество, имеющее достаточно четкие и общезначимые представления о том, что есть справедливость. Однако реальность, конечно же, гораздо сложнее и не может быть в полной мере осмыслена лишь в рамках теоретической модели противостояния нравственно-религиозной и правовой трактовок справедливости. Помимо этого ментального раскола немалую роль в неожиданной, на первый взгляд, готовности российского общества (общества с социалистическим прошлым!) смириться несправедливостью в столь существенном вопросе, сыграла историческая память нации, пережившей за последние пятьсот лет четыре «Великих Передела» власти и собственности («властеимущества» в терминологии Ю.С.Пивоварова и А.Фирсова)^{[31, С.186]}. Кроме того, надо учитывать и то обстоятельство, что в России миссия по выражению тех нравственных начал, которые принято называть справедливостью или правдой, никогда не лежала ни на науке, ни на религии, ни на духовных лидерах нации, ни на государственных институтах и т.д. Таким носителем правды-справедливости в нашей стране традиционно являлся главный носитель государственной власти, выступающий в своем личном, а не институциональном качестве^[49]. Подобная «экстраполяция правдоносительства на главного государственного лидера, - как верно замечает Н.Ф.Медушевская, - характерна и для современного правового сознания»^[49]. Поэтому, чтобы понять, почему наше общество так легко согласилось с несправедливостью приватизации, надо реконструировать те представления о справедливости, которые выражал государственный лидер эпохи широкомасштабной приватизации Б.Н.Ельцин.

И здесь ситуация выглядит более чем противоречиво. Б.Н.Ельцин, который пришел к власти под лозунгом «Не миллионы в собственность, а собственность - миллионам», впоследствии активно поддержал своим авторитетом главы государства прямо противоположную политическую линию. Такая, мягко говоря, непоследовательная позиция главного российского «правдоносителя» не могла не усугубить деморализацию общественного сознания россиян, которое и без того находилось в состоянии растерянности и фрустрации. Идеологическое сопровождение этой политической линии было обеспечено идейным течением, которое специалисты относят к «самым крайним из вариантов в неолиберальной экономике»^{[21, С. 7]}. Суть его можно вслед за Ю.Ю.Болдыревым выразить тезисом: «Приумножение общественного «пирога» дает даже самым бедным больше, чем попытки справедливого перераспределения этого «пирога»^{[9, С.4]}. Результат реализации данного тезиса, продолжает автор (весьма информированный в вопросах, касающихся хода и итогов приватизации), - «ни справедливости, ни преумножения общественного «пирога» - такой вот либерализм по-русски»^{[9, С.4]}. Здесь верно сформулирована квинтэссенция того течения неолиберализма, сторонники которого не рассматривают социальную справедливость как ценность общего блага, подлежащую защите со стороны государства. Показательна в этом плане позиция одного из его идеологов Ф.Хайека, считавшего, что люди согласны «принуждать к единообразному соблюдению тех правил, которые значительно увеличили шансы всех и каждого на удовлетворение своих нужд, но платить за это приходится риском незаслуженной неудачи для отдельных людей и групп»^{[43, С. 239]}. Для приверженцев подобного подхода основная социальная ценность - это свобода, которую они не связывают со справедливостью, а источником свободы, по их мнению, является «невидимая рука рынка», управляющая стихийным развитием рыночных отношений.

Возможно, что наши властные и околовластные сторонники этой концепции неолиберализма, явно весьма далекие от сложных духовных исканий русской религиозно-нравственной философии, искренне полагали, что таким образом они противостояли уравнительной «совковой» ментальности. Обладая определяющим влиянием на основные средства массовой информации, они смогли навязать обществу именно этот примитивный идеологический дискурс. Таким образом вместо кропотливой интеллектуальной и просветительской работы по преодолению социокультурного раскола в осмыслении социальной справедливости власть навязала обществу столкновение двух наиболее ригористичных, принципиально непримиримых идеологических позиций, исключающих возможность поиска срединных смыслов. Здесь, как в зеркальном отражении, повторилась ситуация осуществленного большевиками тотального переворота, в ходе которого ментальная нацеленность «русской души» на нравственно-религиозные ценности, не опирающиеся на фундамент развитого правового сознания, легко превратилась в свою противоположность и способствовала разрушению как традиционной общечеловеческой нравственности, так и религии.

В очередной раз неразвитость массового правосознания сделала наше общество легкой добычей идеологических манипуляторов, выступающих теперь с прямо противоположными лозунгами. Но неверно думать, что нынешние апатия и терпение российского общества означают готовность и впредь мириться с несправедливостью. Они лишь демонстрируют «принцип самосохранения и выживания масс в трудных условиях, спасительный опыт выдержки: масса действует только для наверняка, воздерживаясь от риска до тех пор, пока не убедится, что пора действовать»^{[29, С.57]}.

Если в контексте задачпо преодолению российского социокультурного расколаи иных последствий тяжелого исторического наследства интерпретировать концепцию цивилизма, то можно сказать, что ее автор – В.С.Нерсесянц - предлагает искать срединные жизненные смыслы, способные консолидировать общество и залечить его психологические травмы, в смысловом пространстве идеи справедливости, а точнее - в его наиболее актуальной «болевой точке», связанной с вопросом о справедливости десоциализации социалистической собственности. При этом он выступает с позиций последовательного правового подхода, поскольку концепция цивилизма – это лишь преломление к сфере отношений собственности основных идей разработанной им теории либертарно-юридического правовопонимания.

В отличие, с одной стороны, от доминирующего в российской правовой теории и практике легизма (отождествляющего право с законом, который может как, соответствовать так и не соответствовать справедливости), а с другой стороны - от естественно-правовых теорий, развивающихся в русле возрождающейся в постсоветской России тенденции к этизации права (в рамках которой право в той или иной мере отождествляется с нравственностью), либертарно-юридическая теория трактует справедливость как сущностную характеристику права. С точки зрения этого подхода право всегда справедливо (иначе это не право, а произвол в форме закона) и только право и справедливо. Справедливость здесь входит в само понятие права, поскольку сущностный принцип права – принцип формального равенства – трактуется как триединство равной меры, свободы и справедливости. Право – это и есть формальная справедливость как равная мера свободы. Отрицание же правовой природы справедливости означает утверждение вместо нее какой-либо версии неправовой (антиправовой или внеправовой) справедливости, чреватой произволом и насилием.

Выстроенная на этой философско-правовой основе концепция цивилизма способна обеспечить тот синтез индивидуального и социального начал (индивидуальной свободы и всечеловеческой солидарности), который на данном историческом этапе может быть достигнут в рамках правового принципа формального равенства. Эта концепция возрождает и вводит в правовые рамки идею братства - неотъемлемую составную часть великой триады «Свобода – Равенство - Братство». Не жаловавший эту идею классический либерализм сделал акцент на идеях свободы и равенства, имея в виду формальную свободу как возможность делать все, что не мешает свободе других людей, и формальное равенство как равенство перед единым для всех законом. Что же касается идеи братства, не вписывавшейся в формальные рамки, то она надолго выпала из сферы общественного интереса. Концепция цивилизма, закладывающая эту идею в основу нового постсоциалистического социума, связывает ее не с фактическим равенством в потреблении (что характерно для коммунистической доктрины) и не с социальной политикой государства (которая в значительной мере представляет собой государственную благотворительность), и даже не с введением гарантированного дохода, не зависящего от трудового вклада, а с принципом формального равенства всех граждан страны в деле наследования общенародного достояния социализма, которое было получено путем насильственно-кровавой «экспроприации экспроприаторов» и упрочено в результате беспрецедентных усилий нескольких поколений советских людей.

Концепция цивилизма предстает как синтез идеи братства (мы все – наследники социалистической собственности как члены одной семьи) и правовой идеи формального равенства (мы наследуем в равных долях доходы от десоциализации этой собственности). Таким образом эта концепция позволяет, с одной стороны, учесть специфику России и исторические достижения страны в ее мучительных поисках социальной справедливости, а с другой – вписать вектор ее политико-правового развития в общецивилизационное движение к свободе. И хотя в время для реализации концепции цивилизма в значительной мере упущено, тем не менее ее научный потенциал позволяет и в сложившихся условиях определить конституционно-правовые контуры общественного договора о собственности, без достижения которого невозможно нормальное экономическое и политико-правовое развития страны.