Through "pride and prejudice". the Count von Brockdorff Rantzau and formation of Soviet-German diplomatic relations.

Belkovets Larisa Doctor of History professor of the Department of History of State and Law, Constitutional Law at Tomsk State University  630007, Russia, Novosibirskaya oblast', g. Novosibirsk, ul. Sovetskaya, 7, of. priemnaya belkovec@ngs.ru Other publications by this author

Название широко известного российскому зрителю английского фильма как нельзя лучше подходит для характеристики событий почти столетней давности, которые сыграли выдающуюся роль не только в истории Российского государства, начавшего свой социалистический эксперимент в ноябре 1917 г., но и в судьбах Европы и всего мира. Не преувеличивая значения роли личности в истории, необходимо всё же признать, что подчас она оказывается способной осуществить то, на что не способны правительства и партии. Наша статья посвящена дипломату, первому министру иностранных дел Веймарской республики и первому чрезвычайному и полномочному послу Германии в Советской России графу Ульриху Брокдорф-Ранцау. Имя его хорошо известно историкам дипломатии, этим именем переполнен в последнее время наш электронный эфир, поскольку события начала ХХ века продолжают вызывать неутихающие споры: о российской революции, о советско-германских отношениях, о политике большевиков, не то продавшихся Германии, не то спасших Россию от окончательного распада и растаскивания её территорий империалистическими державами. Используя достижения в исследовании данных вопросов российской и зарубежной историографии, автор хотела бы предложить читателям свою, в известном роде оригинальную концепцию событий, связанных с установлением советско-германских дипломатических отношений. В первой части статьи пойдёт речь о преодолении гордыни.

Истории было угодно, чтобы именно граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, аристократ по происхождению, юрист с университетским образованием, офицер прусской армии, дипломат Германского рейха с более чем 20-тилетним стажем, оказался в гуще событий, связанных с гибелью двух европейских империй, Германской и Российской, которая поставила на повестку дня международной политики пресловутый «русский вопрос». Не секрет, что этот вопрос до сих пор терзает умы и воздействует на честолюбие зарубежных политиков, пытающихся «подстроить под себя» современную Россию. Считаю поэтому, что краткий экскурс в историю его формирования не будет лишним. Для этого нам надо будет обратиться к последним событиям Первой мировой войны 1914–1919 гг., во многом обусловившим его появление.

Согласно военной доктрине Германии, целью которой являлось установление немецкого мирового господства, Российская империя, беспокоившая своими темпами экономического и демографического развития, исключалась из числа «великих стран». Намечалось оттеснение России далеко на восток, «к границам до Петра Великого». Предполагалось расчленение европейской территории под предлогом освобождения «нерусских народов» от господства «реакционного царского режима» [1.С.109], отторжение от неё Польши, Финляндии, Прибалтики. Далее аппетиты выросли до Белоруссии, Украины и Кавказа, а также Донской области, Приазовья и Крыма. Они должны были стать крупными сырьевыми базами Германии в качестве её колоний либо в результате прямой аннексии, либо посредством создания «буферных государств», полностью зависимых от рейха.

Западные районы «Царства Польского», согласно этим планам, включались непосредственно в состав Германии. В правящих кругах Берлина обсуждалась идея выселения поляков из польских земель, входивших в состав Пруссии, а также из пограничной полосы, простиравшейся от старой русско-германской границы до линии Варта-Нарев, и, кроме того, охватывавший район Сувалки. Кроме поляков из этих областей предполагалось поголовно выселить евреев, после чего аннексировать эти земли. России хотели навяза[i]ть кабальный торговый договор, который превратил бы её в аграрный придаток германского капитализма [2. С.19].

Но зревшая для Германии угроза полного разгрома в военном противоборстве с Россией и её союзниками, странами Антанты, заставила руководство рейха пойти на заключение сепаратного договора со своим главным противником на Востоке, Советской Россией, начавшей в ноябре 1917 г. свой социалистический эксперимент. После подписания в Брест-Литовске 3 марта 1918 г. мирного договора между РСФСР, с одной стороны, и Германией, Австрией, Болгарией и Турцией, с другой, новое советское правительство, признав действительным прежний договор России с Германией от 8 декабря 1874 г., согласилось на немедленное возобновление дипломатических и консульских сношений между сторонами.

Первой крупной политической акцией нового российского внешнеполитического ведомства – Наркомата по иностранным делам под руководством Г. В. Чичерина стало принятие германо-австрийской миссии по делам о военнопленных во главе с графом Мирбахом. В апреле в Берлине во главе с А.А. Иоффе открылось Полномочное Представительство РСФСР и Российское Генеральное консульство. Cоветник германского посольства Густав Хильгер так характеризовал первого советского полпреда в Германии: «Иоффе происходил из зажиточной еврейской семьи в Крыму, всё состояние которой подарил большевистской партии. Он был очень образован и обладал такими формами общения, которые сильно отличали его от товарищей по партии. Как личному другу и политическому соратнику Троцкого, Иоффе было уготовано стать жертвой «большой чистки», если бы он уже в 1927 г. из-за болезни и разочарований сам не лишил себя жизни» [3. S. 27].

Договор не зря называли «грабительским» и «циничным». Россия, жаждавшая выйти из войны, пошла на тяжелейшие территориальные, людские и экономические потери (около 1 млн. кв. км., почти 56 млн. человек – треть населения страны, 54 % промышленного потенциала и 33% железных дорог) [1. С. 123]. Для эксплуатации российских богатств немцы планировали создать синдикат с капиталом от 50 до 100 млн. марок. Чувствуя себя победителями, они жаждали превратить поверженную Россию в особый сырьевой придаток рейха, а при германском представительстве в Москве создать специальный «хозяйственный штаб» для координации экономической деятельности своих фирм.

Согласно дополнительным соглашениям, подписанным в августе 1918 г., Россия обязывалась выплатить Германии контрибуцию в 6 миллиардов золотых рублей (250 т золотом, на 1 млрд. товарами и 2,3 млрд. кредитными билетами займа, обеспеченного государственными доходами России от концессий, предоставленных немецким фирмам). В неё входили суммы государственного долга, затрат на пленных, ущерб, причинённый гражданским лицам и отчуждённым предприятиям [4. С. 640]. Особую статью составляли убытки, причинённые действиями органов власти или населения дипломатическим и консульским чинам, зданиям посольства и консульств и их инвентарю. В Германии договор оценивали как большую победу не только немецкого оружия, но и немецкой дипломатии.

Однако в ноябре 1918 г. правительство Германии, озабоченное необходимостью договариваться о перемирии с Антантой, выступило инициатором разрыва дипломатических отношений с Советской Россией. Его восточную политику по-прежнему определяли те же служащие ведомства иностранных дел, Аусамта, которые во время войны участвовали в революционизировании российских наций, подготавливали Брест-Литовский договор и способствовали отделению от России окраинных государств. Это были карьерные дипломаты, вышедшие из аристократии и одворяненных кругов крупной и образованной буржуазии империи, которые сохраняли своё прежнее политическое влияние.

Несмотря на различия своего социального происхождения и политические убеждения, все они были противниками коммунистического мировоззрения, равно как и возникшей в России советской экономической и общественной системы. За три дня до начала германской революции, 5 ноября, воспользовавшись фактом обнаружения в багаже курьера, ехавшего к Иоффе в Берлин, «немецких революционных листков», разорвало договор. Объясняя случившееся VП съезду Советов в декабре 1919 г., Наркомат иностранных дел РСФСР в своём отчете говорил о некоем ящике, «странным образом развалившимся на вокзале в Берлине», где и оказались эти листки, «которых мы туда не клали» [5. С. 141]. Советское правительство категорически настаивало на том, что пропагандистский материал на немецком языке был подложен немецкими органами с провокационной целью. Хильгер считал этот эпизод на вокзале «лишь удобным поводом прервать отношения, в результате которых советское представительство получало посредством курьерской почты значительные средства для ведения коммунистической пропаганды» [3. S.27].

Германское правительство, объявив о нарушении ст. 2 договора, запрещавшей агитацию, и высказав также недовольство тем, что не найдены и не подвергнуты суду убийцы посла Мирбаха, отозвало все приступившие к работе комиссии, как по эвакуации граждан и военнопленных, так и по выполнению других условий Брестского мира. Советские дипломаты были высланы из Берлина, германские из Москвы.

Отказ Германии от Брест-Литовского договора предусматривался также условиями Компьенского перемирия. Оно было заключено 11 ноября 1918 г. между Германией, потерпевшей поражение в Первой мировой войне, с одной стороны и Францией, Великобританией, США и другими странами антигерманской коалиции, с другой. Одним из условий перемирного договора являлось прекращение военных действий, немедленный вывод германских войск со всех оккупированных ею территорий на Западе ^[6]. Немцы были вынуждены передать уже выплаченное Советской Россией золото союзным державам на хранение: два взно в размере около ½ миллиарда марок, частично золотом, частично рублями. Всего Россия успела выплатить немцам 93 т золота на сумму 124 835 549 золотых рублей [1. C.109].

МИД Германии, тем не менее, перекладывая с больной головы на здоровую, возлагал всю ответственность за нарушение мирного договора на советскую сторону. В записке по русскому вопросу заведующего юридическим отделом МИД от 23 января 1920 г. говорилось, что Брест-Литовский договор потерял международно-правовое значение в отношениях с Россией только после заявлений о денонсации, сделанных Советским правительством 13 ноября 1918 г. [5. C. 150].

30 декабря 1918 г. граф Брокдорф-Ранцау, будучи посланником рейха в Копенгагене, получил пост статс-секретаря МИДа, равноценный посту министра иностранных дел, который и был ему поручен в феврале 1919 г. Филиппом Шейдеманом, одним из лидеров немецкой социал-демократии, возглавившим коалиционное «веймарское» правительство. Внешняя политика республики, а стало быть, решение двух важных, и в некотором роде полярных проблем, – достижение приемлемого для побеждённой Германии мира с державами-победительницами, с одной стороны, и восстановление отношений с Россией, с другой, оказалась в известной степени, в руках Брокдорф-Ранцау. Дело это оказалось весьма непростым, поскольку надо было учитывать не только национальные интересы Германии, но и приспосабливаться к постоянно меняющимся позициям держав Антанты, занятых разработкой условий мирного договора. Восстановление же отношений с Россией, которые после денонсации Брест-Литовского договора признавались МИДом Германии равными «состоянию фактической войны», что было известно Народному комиссариату по иностранным делам РСФСР [5. C. 146], надо было начинать практически с чистого листа.

Это состояние войны, по сути дела, не прекращалось и после подписания Брест-Литовского договора, условия которого многократно нарушались Германией. Она активно участвовала в создании зависимых от неё государств на территориях Российской империи: Украине, в Прибалтике [7.С.109]. Что касается русских прибалтийских губерний, то уже после денонсации Брест-Литовского договора в декабре 1918 г. ставка Верховного командования под председательством Вильгельиа П приняла решение добиваться присоединения к рейху захваченных её войсками Литвы и Курляндии и предложить России очистить Эстляндию и Лифляндию. Но развал кайзеровского режима, подорвав немецкие позиции в Прибалтике, привёл к усилению влияния стран Антанты в этом регионе. На основе статьи XVI Компьенского перемирия, обеспечивавшей «свободный вход и выход из Балтики» всем военным и торговым судам Антанты, в Прибалтику были введены её войска.

Союзники России в Первой мировой войне всеми силами противились установлению перемирия и заключению сепаратного Брест-Литовского договора с державами австро-германского блока. Американский посол в России Френсис с одобрения государственного департамента, как только этот договор был всё же заключён, обратился с заявлением ко всем контрреволюционным силам России и призвал их к свержению советской власти и к продолжению войны с Германией. «Мы никогда не признаем Брестского мира», – заявлял он ^[8].

Объявленное союзниками Компьенское перемирие также имело намерением использовать Германию в борьбе против России. Ст. 12. предполагала, что германские войска должны покинуть территорию России только тогда, когда «союзники признают, что для этого наступил момент, приняв во внимание внутреннее положение этих территорий». В ст. 16 указывалось, что союзники «в целях поддержания порядка будут иметь свободный доступ не территории, эвакуированные немцами на восточных границах». Уже тогда на переговорах о перемирии, член германской комиссии, подписавший Компьенский договор, М. Эрцбергер пытался настойчиво указывать на большевистскую опасность, добиваясь смягчения требований. Пресловутая «большевистская опасность» стала коньком, на котором пытались выезжать все разновидности правительств «германского империализма». Немецкие представители прибегали к прямому шантажу, угрожали, что требования, предъявленные немцам, «толкнут Германию в объятия большевиков» [2.С.118-119].

Исследователи считают, что именно в этом периоде, между Компьеном и Версалем, где будет подписан мирный договор, было положено начало политике розыгрыша «русской карты» во взаимоотношениях Германии с западными державами, в тех или иных формах продолжавшейся до начала Второй мировой войны ^[9]. Конкретная практика этого розыгрыша хорошо просматривается в позиции и действиях главы МИД Германии.

Однако сразу после Октября и выхода советского правительства из войны, надеясь свергнуть его силами российского оружия, находившегося в руках контрреволюции, союзники оставили поле сражения с большевиками белым российским армиям. До начала переговоров в Париже они не поддерживали идею военного вмешательства в российские дела. В соответствии с «14-ю пунктами» американского президента Вильсона восточная политика Антанты предполагала урегулирование всех затрагивающих Россию вопросов с обеспечением ей «самого полного и свободного сотрудничества других наций». России была обещана «беспрепятственная и ничем не стеснённая возможность принять независимое решение относительно её собственного политического развития и национальной политики» [2.С.113]. Активно обсуждалась ими идея конференции на Принцевых островах, где под руководством союзников с участием всех втянутых в гражданскую войну в России группировок можно было достичь мирного урегулирования «русского вопроса».

В действительности, вильсоновские принципы внешней политики, как и упомянутая идея общей конференции, были лишь прикрытием экспансионистской политики США. Союзники же, мечтавшие о расчленении России и ликвидации советской власти любыми возможными способами, отнюдь не отказались от борьбы с Советами. Германия должна была стать её активной участницей, почему ей разрешили оставить свои оккупационные войска на востоке и «до особого распоряжения» сохранить там все оборонительные сооружения. По словам представителя США в военной комиссии генерала Дегута, они могли послужить «защитой от большевизма».

Такая позиция союзников вполне отвечала умонастроениям ведущих германских политиков и Брокдорф-Ранцау в том числе. В своей первой программе от 21 января 1919 г. он недвусмысленно высказался за необходимость экономического оздоровления России, в котором интересы Германии совпадали с интересами западных стран. Благодаря совместным действиям, полагал он, «террористический коммунизм», угрожающий Европе и разрушающий ныне русское народное хозяйство, снова приобретёт такую экономическую форму, которая вызовет и «внутриполитический переворот». В реставрации России в таком смысле заинтересованы все державы: Франция может вернуть свои довоенные займы, Англия и Америка защитят свои военные инвестиции. Германия не имеет возможности инвестировать новые капиталы в русское хозяйство, но обладает огромным «человеческим материалом», при помощи которого промышленность и сельское хозяйство России могли бы снова достичь своего расцвета» [10. S. 37].

Экономические выгоды, которые в долгосрочной перспективе обещала совместная работа западных держав с Германией в русском вопросе, могли, считал он, превзойти ожидания, если условия мирного договора, предложенные германскому правительству, будут для Германии более благоприятны. Если удастся договориться относительно такой единой против России политики с бывшими военными противниками на Западе, Ранцау, ещё не утративший чувства гордости за своё отечество и обуреваемый предубеждениями в отношении нового правительства России, предлагал «прекратить всеобщие переговоры о перемирии во имя защиты мира от большевистской угрозы в интересах всей Европы». Одновременно он побуждал союзников к более решительной интервенционистской политике против большевиков, отказ от которой, полагал он, способствует укреплению их власти и престижа» [10. S.23 ].

Сам Ранцау, однако, не желал участия Германии в таких интервенционистских действиях против России. Он считал возможной борьбу с большевизмом только по ту сторону немецкой восточной границы и собирался помочь союзникам превращением Германии в своего рода бастион на пути распространения коммунизма в Европе. По его убеждению, фронт по линии Вехзеля и Мемеля, намного лучше мог защитить население Европы от бацилл большевизма, чем, если он будет проведён по Рейну.

Но время, когда к мнениям германского правительства в Европе прислушивались, безвозвратно ушло в прошлое. Совет десяти союзников, разрабатывавший вопросы о перемирии, где главную скрипку вели главы трёх государств, США, Англии и Франции (Вильсон, Ллойд Джордж и Клемансо), предложил Германии весьма суровые требования, невыполнение которых грозило прекращением переговоров. Маршал Фердинанд Фош, в командном вагоне которого было подписано Компьенское соглашение, в частности, настаивал на очищении Германией от своих войск Познани, значительной части Средней Силезии и всей Верхней Силезии. Планировалась передача их Польше, которая должна была укрепить франко-польский союз как противовес Советской России. Уже этими требованиями Берлину, который категорически возражал против очищения указанных территорий, был нанесён ощутимый удар. В случае принятия этих требований Брокдорф-Ранцау пригрозил уходом в отставку с поста министра иностранных дел. Он не сделал этого только потому, что находившийся в Берлине неофициальный представитель США заверил его в том, что мирная конференция вряд ли решит этот вопрос в польском духе.

Требования были приняты, ибо истекал срок ведения переговоров – 17 февраля, и появилась надежда, что их не будут выполнять. На деле так и вышло, немцы не очистили ни одной части Силезии. Во внешнеполитическом ведомстве по отношению к союзникам стала вырабатываться тактика, которую Вильсон позднее сформулировал так: «Принимать принципиально и отклонять фактически». Когда в разгар прений мирной конференции Францию за это требование покритиковали, Клемансо прямо заявил, что «вопрос был поднят об образовании Польского государства, и что имелось в виду создать барьер между Германией и Россией» [2.С.145].

Тем не менее, в отношении России мнение Брокдорф-Ранцау стало меняться. Будучи разочарован и рассержен действиями союзников и уступчивой позицией имперского правительства на переговорах о перемирии, он высказал его в письме от 22 февраля к своему коллеге Гарри Кесслеру, который позже займёт пост генерального консула Германии в Петрограде. Он полагал, что «настоящая широкомасштабная политика для Германии может быть выражена, несомненно, в объединении с Советской Россией против Антанты». «Пока нас пугает такой путь, поскольку в начале этого пути нам придётся пройти немало весьма скверных и опасных участков» [10. S.37]. Но уже тогда Ранцау заявил о своей готовности возглавить «движение» Германии по этому пути, но при этом сделать всё возможное, чтобы большевизм никогда не перешагнул её границы» [11.S.21].

Мирная конференция открылась в Версале 18 января 1919 г. Германская делегация во главе с Брокдорф-Ранцау, получив ещё один увесистый удар по гордыне, была приглашена на конференцию только спустя четыре месяца, в конце апреля, когда основные условия мирного договора уже были разработаны. Но в МИДе из разных источников, в том числе от второстепенных участников конференции, знали, что при их выработке между союзниками разгорелись нешуточные страсти. Во-первых, аппетиты участников дележа столь богатого пирога, каким представлялась им поверженная Германия, постоянно росли. Во-вторых, между ними возникли разного рода противоречия, которые можно было использовать немцам при обсуждении условий мира. Так, Клемансо настаивал на том, чтобы отодвинуть французскую границу до Рейна, а на прирейнских провинциях создать самостоятельную республику, лишённую вооружения и права воссоединяться с Германией. Французские политики носились с планом соединения лотарингской руды с рурским углем. Однако ни Америка, ни Англия, не желали усиления позиций Франции в Европе. Так, когда Франция потребовала ограничения Германией военного производства и установления над ним международного контроля, против выступили Англия и особенно США. «Германии следует оставить армию, необходимую для подавления большевизма», – говорил Вильсон, отражая интересы буржуазии США, стремившейся сохранить германский военный потенциал, укрепить его и использовать как для борьбы против Советской России, так и для усиления своих европейских позиций против английских и французских конкурентов [2.С.153].

Кроме того, в МИД поступали «неопровержимые источники» о то и дело всплывающем на повестке дня конференции «русском вопросе», что свидетельствовало о намерениях Антанты установить отношения с большевистским правительством раньше, чем это сделает Германия.

Ненадежность позиций союзников, их колебания, заставили Ранцау начать выработку собственной программы восточной политики, с которой он выступил 22 апреля в кабинете. О возможности или необходимости совместной работы с Антантой в ней уже не было и речи. Но естественно, новая концепция формулировалась не без оглядки на союзников, чьи подозрения, что германское правительство тайно сговаривается против них с большевиками, Ранцау без нужды не желал укреплять. В этом была причина того, что он открыто высказывался против установления официальных отношений с советским правительством. Его останавливала, во-первых, позиция Антанты, которая с самого начала переговоров в Париже квалифицировала большевистское правительство как общего врага. Были и другие соображения, которые придавали ему силу. Нестабильное внутреннее положение в Германии, невозможность начать экономическую деятельность в России и предположение, что советское правительство вот-вот падёт, заставляли Ранцау оглядываться на Антанту и проверять, не является ли несвоевременным каждый контакт с Советами. К тому же Германию останавливала не только идущая в России гражданская война, но и собственная внешнеполитическая беспомощность, неустойчивость внутриполитической ситуации, боязнь вторжения западных держав на территорию рейха.

Сутью российской политики Германии Ранцау провозгласил теперь «создание такой России, которая будет нам близка политически и экономически». Он высказался за поддержку отдельных предпринимателей и групп, преследующих такую цель, заявил о том, что «правительство будет приветствовать любую частную немецкую инициативу, реализация которой начнёт уже сейчас создавать возможности для будущего взаимодействия с Россией». Однако просил не делать никаких внешних демонстративных заявлений на этот счёт, и предлагал подождать с установлением официальных отношений, пока не созреют условия.

Осторожность Ранцау в русском вопросе натолкнулось 2 мая не критику имперских министров Эрцбергера и Белла. Они выступали за то, чтобы незамедлительно начать с большевистским правительством в России переговоры об установлении отношений и жаловались на недостаток информации и осведомлённости у Аусамта [10.S.39-40]. Этот упрёк в тот же день был передан в Версаль Ранцау. Пообещав своим коллегам в правительстве заняться поиском другой персоны, обладающей большим доверием кабинета, которая его заменит, Ранцау продолжал настаивать на своём требовании – отложить инициирование официальных переговоров с Россией. «Официальное завязывание контактов с Россией должно быть начато лишь в момент, когда требования Антанты покажут полную невозможность достижения с нею соглашения», – считал он. Историк Удо Венгст оправдывал своего министра тем, что он, якобы, исходил не столько из односторонней ориентации восточной политики Германии, сколько из идеи, что эта политика, целью которой является ликвидация последствий мировой войны, может состояться только благодаря совместным действиям по восстановлению всей Европы. Поэтому как односторонний союз с Западом для борьбы против России, так и союз с востоком в целях борьбы с западным насильническим миром были бы продолжением мировой войны. Ранцау не желал превращать Германию в поле битвы между Западом и Востоком, тем более что союзники в это время всё более склонялись к признанию в качестве легитимного в России правительства адмирала Колчака.

Но унижения, которым были подвергнуты германские представители, наконец, приглашённые в Версаль на 25 апреля, сбили с германских дипломатов последние ощущения чувства собственного достоинства. В телеграмме указывалось, что германская делегация вызывается не для обсуждения условий, а для получения по сути готового текста прелиминарного мира. Оскорблённый этим Брокдорф-Ранцау сообщил им, что высылает делегатов, которым даны полномочия принять проект договора для передачи его правительству Германии. Клемансо пришлось послать новую телеграмму, в которой он просил теперь выслать делегацию, облечённую полномочиями обсуждать все вопросы, связанные с миром [2.С.157-158].

Германская делегация прибыла в Париж 30 апреля, но лишь 7 мая её вызвали в Версаль. Открывая первое заседание конференции, Клемансо произнес пламенную речь, пафос которой сводился к утверждению, что, наконец, наступил час расплаты, что победители применят «все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы полностью добиться следуемого им законного удовлетворения» ^[12]. Немцам было заявлено, что никакие устные дискуссии допущены не будут, и их замечания должны быть представлены в письменном виде. Для возможного обращения за разъяснениями был дан срок в 15 дней. Пока Клемансо говорил, и его речь переводилась на немецкий язык, секретарь вручил Брокдорф-Ранцау толстый манускрипт с условиями мира. Ознакомившись с ним, Ранцау из двух вариантов заготовленного ответа выбрал не корректный, а резкий текст. Им было отвергнуто главное обвинение Германии в том, что она – единственная виновница войны, что она признаёт несправедливость по отношению к Бельгии, но что и другие державы, начав войну, тоже совершили ошибку. Он принял 14 пунктов Вильсона как обязательное для всех враждующих лагерей условие, высказался против чрезмерных репараций, которые могут вызвать хаос во всей экономической жизни Европы.

Больше 2-х недель изучали немцы условия мира, в Берлине прошли демонстрации протеста, с балкона президент Эберт и премьер Шейдеман призывали: «пусть отсохнут руки у того, кто подпишет такой мир». Брокдорфу было приказано оставаться в Париже и вести личные переговоры с руководителями конференции о пересмотре некоторых пунктов. Особенно резко протестовали в Германии против признания её виновницей войны, ибо это повлекло бы за собой капитуляцию, сдачу армии и непременную выдачу генералов. Армию же надо было сохранить во что бы то ни стало. На этом настаивал генералитет во главе с президентом Гинденбургом. Германская делегация посылала руководству конференции ноту за нотой, настаивая на смягчении отдельных условий, на что получала неизменный безоговорочный отказ. Не помогали попытки, используя противоречия в лагере своих противников, договориться по отдельности с английскими или американскими представителями.

29 мая ответная нота с протестом против всех пунктов мирных условий и своими контрпредложениями была, после продления на 9 дней срока подачи, наконец, подана. Немцы отказывались в пользу Франции от Эльзас-Лотарингии, требуя, однако, провести там плебисцит, выразили готовность передать полякам значительную часть Познанской области и предоставить Польше доступ к открытому морю. Они принимали передачу своих колоний Лиге наций при условии признания также и за Германией права на получение мандата. Признали репарации в 100 млрд. золотых марок, уступили часть флота. Что касается виновности в войне, то Германия настаивала на создании «беспристрастной комиссии», которая расследовала бы этот вопрос.

16 июня Брокдорф-Ранцау получил новый экземпляр мирного договора, то есть ту же самую толстую книгу, в которую красными чернилами на полях были вписаны некоторые изменения. В частности, Франция отказалась от планов политического господства в Саарской области в пользу Лиги наций. В Верхней Силезии предполагалось провести плебисцит и т. д. На принятие его в таком виде или на отказ от договора Германия получила 5 дней. В случае неполучения ответа державы обещали объявить об окончании перемирия и о принятии тех мер, которые они сочтут необходимыми «для того, чтобы силой провести и выполнить эти условия». Единственная уступка заключалась в прибавке 48 часов к этим пяти дням по настойчивой просьбе Ранцау.

Решение Берлина подписать договор без всяких оговорок он счёл самоубийством и объявил об отставке. Унижения, которым его подвергали, переполнили чашу терпения. Согласные настаивали на подписании, надеясь и рассчитывая на то, что договор не будет выполняться. Мнение Гинденбурга поставило точку в обсуждении. Он заявил, что армия не способна сопротивляться и будет разбита. В результате тайных переговоров с французами ему было обещано, что кайзера и генералов не тронут [2.С.161]. 23 июня новый министр иностранных дел социал-демократ Мюллер и министр юстиции Белл прибыли в Париж 28 июня 1919 г. в Зеркальном зале Версальского дворца был подписан договор, получивший название Версальского мира. Формально под Первой мировой войной была подведена черта. В Европе должен был воцариться мир. Но участники событий понимали истинное значение Версальского договора. Тот же маршал Фош, ознакомившись с его окончательным текстом, оценил его так: «Это договор не о мире, а о перемирии на 20 лет».

По Версальскому договору, признавшему Германию главной виновницей мировой войны, она потеряла седьмую часть своей территории и десятую часть своего населения. С отторгнутыми у неё землями было потеряно 50 % добычи железных руд, 25 % каменного угля, 17 % производимого картофеля и 13 % пшеницы. Унизительными были статьи договора о разоружении. Отменялась всеобщая воинская обязанность, а сухопутная армия, которая должна была комплектоваться за счёт вольного найма, не могла превышать 100 тыс. солдат при четырёх тыс. офицеров. Запрещался Генеральный штаб, возможность иметь на вооружении тяжёлую артиллерию, авиацию, танки. Резко ограничивался надводный военно-морской флот, а подводные лодки вообще запрещались. Создавались демилитаризованная зона по берегу Рейна, на которой в течение 15 лет должны были находиться войска союзников, и особая комиссия из стран-союзников для контроля за разоружением. Германия должна была поставлять в течение 10 лет около 400 млн. тонн (60 % добычи) каменного угля. Она лишалась 90 % торгового флота, почти всех локомотивов и многого другого. К этим потерям присоединялись огромные репарации: 20 млрд. марок золотом, ценными бумагами и товарами Германия должна была выплатить до 1 мая 1921 г., размер последующих выплат определялся особой комиссией из стран-победительниц [13.S.306].

Дипломатическая деятельность Брокдорф-Ранцау, расценившего договор как «предательство Германии», с уходом в отставку пресеклась, но не прекратилась, ибо «русский вопрос» оставался не решённым.

Что новое могло появиться в германо-российских отношениях после окончания мировой войны? Что объединяло и что разъединяло эти во многом новые государства? Ответ один – появилось много новых факторов, которые, с одной стороны, способствовали сближению, с другой – разъединяли их. Во-первых, великая держава Европы – Германия – безнадёжно потеряла эту свою роль, как и своё место под солнцем. Монархия Гогенцоллернов, которая вместе с Габсбургами вела в начале ХХ века активную балканскую политику, направленную против Романовых, больше не существовала. В то же время новая коммунистическая идеология, провозглашённая большевиками, объявившими Советскую Россию наследницей старой императорской России, во внешней политике означала стремление к мировой революции. Это был совершенно неожиданный и пока ещё не совсем понятный поворот в истории российского государства, который настораживал мировую общественность и власти выходящих из войны держав. Второе, что настраивало против новой России, была развернувшаяся в ней яростная борьба за выживание новой власти с белыми армиями и интервенционистскими войсками иностранных государств. Она привела к образованию в Восточной Европе политического вакуума. Потеря Финляндии, балтийских государств, Бессарабии, образование новой, сильно увеличившейся в размерах Польши, вновь закрыли то окно в Европу, которое открыл в начале XVIII века Петр Первый, хотя Петербург-Ленинград и оставался в руках большевиков. Ту роль, которую прежде играла царская Россия на юго-востоке Европы, частично возьмут потом на себя управляемые Францией системы пактов.

Что касается новой германской республики, то она, как и Советская Россия, в первые годы после поражения боролась за своё экономическое и политическое существование. Борьба за ревизию Версальского договора, навязанного ей державами-победительницами, будучи поддержана большинством немцев, была и оставалась политической задачей всех правительств Веймарской республики, сменявших друг друга. Они или в открытую признавались в этом, или делали это на пути противодействия исполнению договора в отдельных его частях. Именно бедственное положение объединяло обе страны: враги Германии из времени мировой войны стали врагами Советской России: обе страны ощущали их ненависть. Поддерживаемая Францией Польша получила не только немецкие земли, но и земли российские, и это объединяло Германию и Советскую Россию против Варшавы. К тому же Советская Россия была одним из немногих государств, которые не считали Германию единственной виновницей большой войны. Это создавало возможности для общей внешней политики и торговли.

Но сложность общения на первых порах объяснялась ещё и тем, что большевики именно Германию рассматривали как подходящее для мировой революции государство на её первом этапе. Слова В. И. Ленина о том, что овладение Германией означает овладение ключами к Европе, после войны приобрели не только пропагандистский смысл. Они соответствовали тезису Карла Маркса, что социалистическая революция должна была произойти в высокоиндустриальной стране Европы. Поэтому большевистское правительство приветствовало Ноябрьскую революцию в Германии, в ходе которой в ряде городов и военных гарнизонов были по примеру России созданы рабочие, крестьянские, солдатские и другие советы. Но «советизация» Германии не привела к повторению российского опыта, поскольку в большинстве своём советы находились под влиянием СДПГ, руководившей массовым движением, которая была далека от признания идей диктатуры пролетариата.

Советское правительство пыталось всё же способствовать перерастанию буржуазно-демократической революции в Германии в революцию социалистическую. Однако Антанта стояла на страже и давала понять немцам, что в случае пролетарского переворота она перейдет к интервенционистским действиям. Поэтому правительство СДПГ препятствовало приезду в Германию советских представителей на конгресс рабочих и солдатских советов 16 дек. 1918 г. Туда смог пробраться только один делегат, известный большевистский «специалист» по Германии Карл Радек. Была послана телеграмма Карлу Либкнехту, в которой выражалась надежда, что «немецкий пролетариат рука об руку с русским доведёт своё дело до полной победы коммунизма». Но и тут коммунистов опередил ставший рейхсканцлером Фридрих Эберт, проведя выборы в Национальное собрание – германский парламент [11.S.20]. Радек принял также участие в январском восстании рабочих в Берлине. Восстание было подавлено правительственными силами, были арестованы и убиты несколько сотен его участников, в том числе лидеры КПГ К. Либкнехт и Р. Люксембург. Радек был арестован и несколько месяцев провёл в тюрьме. Но сближение Германии с Советской Россией всё же состоялось, хотя и не по тому пути, на которое рассчитывал В. И. Ленин.

Итак, ревизия Версальского договора и восстановление могущества рейха стали одной из главных задач, которую ставили перед собой сменявшие друг друга правительства Веймарской республики. Особую роль в определении такой политики играли военные, жаждавшие реванша за те огромные потери, которые понесла побеждённая Германия. Одним из самых острых был польский вопрос, решение которого они долгое время связывали с Россией. По Версальскому мирному договору 1919 г. Польше, независимость которой Германии пришлось признать, были возвращены отдельные районы Померании, Познань, часть Западной и Восточной Пруссии и Верхней Силезии (судьбу последней должен был решить плебисцит, который и передал её Польше в 1921 г.). Данциг (Гданьск) объявлялся вольным городом под управлением Лиги наций, но включался в таможенные границы Польши. Польша получала выход к Балтийскому морю через Данцигский коридор, который отделял Восточную Пруссию от остальной Германии.

Руководство рейхсвера во главе с генералом Гансом фон Сектом первыми разглядели в России будущего союзника в борьбе с Версальским договором. Они рассчитывали на войну Советской России с Польшей, в результате которой Россия могла восстановить свои старые имперские границы, а Германия вернуть свои территориальные потери. Поэтому Сект рассматривал будущее экономическое и политическое объединение с Великороссией в качестве главной цели германской политики и призывал прекратить делать из России врага. Была надежда на то, что западные державы не смогут в будущем преодолеть такую мощную комбинацию из двух держав, и Германия с помощью России, развернув тесное взаимодействие Рейхсвера и Красной Армии, сможет снять и запреты Версаля в военной области [14.S.33].

Настоятельного восстановления отношений между сторонами требовало урегулирование ряда других вопросов, в том числе вопроса о военнопленных, десятки тысяч которых томились на территориях бывших соперников в ожидании возвращения на родину. Важную роль играли и интересы крупного капитала Германии, стремившегося возобновить прежние экономические связи с Россией, приносившие ему огромные доходы. Представления немецких крупных предпринимателей об экономических возможностях России базировались на тех достижениях, которые имела до войны русско-германская торговля. Импорт товаров из Германии составлял в 1913 г. почти 50 % всего российского ввоза. Постоянно рос и экспорт товаров из России, который составил в 1913 г. 8,7% германского ввоза ^[15]. Особое место принадлежало электроиндустрии: Всеобщей компании электричества (АЕГ) и концерну Сименса ^[16]. Уже в 1918 г. руководители этих и других концернов, объединившись в новый «Восточный синдикат», начали в Копенгагене переговоры о перспективах сотрудничества с РСФСР с наркомом торговли и промышленности, членом ВСНХ и председателем Совета по внешней торговле Леонидом Красиным. В мае 1918 г. Красин побывал в Берлине с неофициальным визитом [17.S.277]. Переговоры продолжались и в 1919 г., для чего весной этого года представитель синдиката выезжал в Москву. Осенью 1919 – начале 1920 гг. Вальтер Ратенау и Феликс Дейч (АЕГ) вели аналогичные переговоры с Радеком. По инициативе Ратенау была создана специальная комиссия для изучения возможностей возобновления экономических связей с Россией [17.S.280]. В огромной заинтересованности в «восточных экономических связях» многочисленных средних и мелких торгово-промышленных фирм и объединений Германии, имевших долголетние связи с русским рынком, писал в своё время И. К. Кобляков ^[18].

Но на предложения советского правительства об установлении официальных отношений правительство Веймарской республики не реагировало [5.C.144]. Более того, оно закрывало глаза на формирование на территории Германии отрядов добровольцев из русских военнопленных, отправлявшихся на белые фронты гражданской войны. Неоднократными протестными нотами [5.C.140-148] правительство Советской России отвечало также на щедрые субсидии разным белогвардейским организациям и «контрреволюционным» отрядам русских эмигрантов, которые выделялись германским правительством. 1919 год, год блокады и «наиболее бешеной интервенции Антанты в русские дела», оставался годом «полной изоляции Советской России» [19.C.3].

К осени 1919 г. политическая ситуация в России стала меняться, и надежды на скорое свержение большевиков таять. Успехи Красной Армии и начавшиеся в Копенгагене переговоры между английскими и советскими представителями усилили в германском МИДе мнение о том, что советская власть гораздо стабильнее, чем это казалось. В это время новым русским референтом в МИДе стал барон Аго фон Мальцан, который с самого начала заявил о себе как сторонник сближения с Россией. Он полагал, что «большевизм, по крайней мере, на 3 или 4 года будет тем фактором, с которым придётся считаться», а потому и нет необходимости чинить какие-либо препятствия устремлениям частных предпринимателей налаживать контакты с Россией, неисчерпаемым источником сырья и рынком рабочих мест для избыточного немецкого населения [14.S.32].

К возобновлению отношений стороны вернулись в начале 1920 г. Сыграло свою роль заявление союзников о снятии блокады с России, которая длилась более 4-х месяцев. Германия не принимала участия в блокаде, а требование Антанты к ней – принять участие в экономическом удушении Советской России – было отклонено на заседании Национального собрания 24 октября 1919 г., большинство депутатов которого, как и большинство немецкого населения, были сторонниками союза с Россией ^[20].

Заявляя о снятии блокады, союзники выражали желание оказать помощь «несчастному положению внутренних областей России, лишённых всех привозимых в неё изделий», возобновить «некоторые торговые сношения с русским народом». Но это решение не составляло «перемены в политике союзных правительств по отношению к Советскому правительству», которая оставалась враждебной ^[21]. Перемены стали вызревать в Германии. Испытывая серьёзное давление со стороны предпринимателей, «капитанов» немецкой индустрии, МИД откликнулся на советское предложение от 18 января 1920 г., изложенное в письме уполномоченного НКИД и НКВТ РСФСР в Германии (Коппа) заведующему Восточным отделом министерства иностранных дел Германии Мальцану [5.С.149]. В результате Моритцу Шлезингеру было поручено начать переговоры об обмене военнопленными с советским представителем Виктором Коппом. Подлинность полномочий, выданных на имя Виктора Леонтьевича Коппа, была подтверждена радиограммой Г. В. Чичерина МИД Германии [5. С.152].

Рассмотрение «русского вопроса», то есть вопроса о «немедленном возобновлении в полном объёме официальных отношений», на чём настаивала Москва, Мальцан поручил юридическому отделу МИД (Гауссу), и тот пришёл к выводу, что прекращение действия советско-германских договоров не имело следствием возобновления войны между Германией и Россией. И фактическое отношение Советской республики после заключения перемирия с западными державами не могло рассматриваться «как возобновление враждебных действий против Германии». Следовательно, констатировал юротдел, «мы находимся в состоянии прерванных дипломатических отношений, не оформленных договором, но не в состоянии войны» [5.C.150-152].

Гораздо большее значение для возможных будущих споров между странами он усматривал в Версальском мирном договоре, 116 статья которого под названием «Россия и российские государства» резервировала за Россией право на получение репараций с Германии. «Германия, – говорилось в этой статье, – признает и обязуется уважать, в качестве постоянной и неотчуждаемой, независимость всех территорий, входивших в состав бывшей Российской империи 1 августа 1914 г. Германия окончательно признает аннулирование Брест-Литовских договоров, равно как и всех других договоров, соглашений и конвенций, заключённых ею с максималистским правительством в России. Союзные и ассоциированные державы специально оговаривают права России на получение от Германии всех реституций и репараций, основанных на принципах настоящего договора». Россия, таким образом, получала возможность требовать от Германии «любое восстановление и возмещение нанесённого ущерба».

Кроме 116 статьи договора, считал эксперт, требовала внимания ст. 117. Она обязывала Германию признавать «полную силу за всеми договорами или соглашениями, которые союзные или ассоциированные державы заключат с государствами, образовавшимися или имеющими образоваться на всём пространстве или части территорий бывшей Российской империи в том виде, как она существовала к 1 августа 1914 г., и признавать границы этих государств в том виде, в каком они будут таким образом установлены» ^[22].

Указав на эти обстоятельства, эксперт всё же выразил надежду на то, что вопрос мирного договора, как и сохранявшиеся имущественно-правовые споры, связанные с царским законодательством и немецкими ответными мерами периода мировой войны, с социалистическими преобразованиями, затронувшими немецкую частную собственность в России, могли быть урегулированы в ходе переговоров.

Отказ Антанты от блокады инициировал начало установления отношений России с «окраинными» государствами (2 февраля 1920 г. в Дерпте был подписан мирный договор с Эстонией), и с Англией, подписавшей соглашение об обоюдном обмене военнопленными (12 февраля). Тем самым было реализовано стремление советского правительства не только прорвать кольцо блокады и получить из-за границы военное снаряжение и другие средства для успешного ведения борьбы на белых фронтах, но и наладить через «окраинные» государства отношения со странами Запада ^[23].

Сторонники немецко-советских торговых отношений пришли к выводу, что Германия может опоздать в соревновании за русский рынок. В записке, составленной Мальцаном и легационным советников Геем 10 февраля 1920 г., была предпринята попытка изобразить экономическое и военное положение России по возможности в позитивном свете. Про Красную Армию было даже сказано, что она хорошо дисциплинирована и возглавляется опытными командирами прежней армии, «носителями всероссийского национального духа, разбуженного интервенцией Антанты». Мальцану удалось склонить на свою сторону нового министра иностранных дел Мюллера, который выступил за развитие отношений с Россией, поскольку он не исключал возможности войны между Россией и Польшей, которая могла «благоприятно повлиять на ситуацию в Германии в отношении Данцига и Силезии» [14.С.33].

Дело сдвинулось с мёртвой точки к лету 1921 г., когда в европейских дипломатических кругах распространилось представление, что в Советской России в связи с введением нэпа грядут важные политические перемены. В МИДе нэп стали рассматривать как «первый этап внедрения русской экономики в экономическую систему небольшевистских наций» и как огромный шанс для «активной деятельности германской экономики в Советской России» [14.S.39[. Возродились и идеи возврата России в политическое сообщество народов в результате сотрудничества с нею Германии и других западных стран. МИД Германии вплотную занялся разработкой обоснования и программы такой политики в целях «возрождения России».

Центральным звеном этой программы являлось представление, что длительное исключение Советской России из мировой экономики вредит не только ей, но оно опасно для всей Европы, поскольку Россия играет в мировой экономической системе важнейшую роль как поставщик сырья и как рынок сбыта промышленной продукции. Возвращение России в мир необходимо и возможно в рамках её новой экономической политики. Развитие с Россией торговых связей приведёт к оздоровлению экономических отношений и лишит большевизм той почвы, которую не могли уничтожить ни военная интервенция, ни экономическая блокада. Особое значение в оздоровлении России должна иметь немецкая экономика, имеющая многообразный опыт и традиции общения с русскими партнёрами.

Тем не менее, германские политики, прежде всего, ставший в 1921 г. рейхсканцлером Карл Йозеф Вирт и референт по русским делам МИДа Мальцан, будучи сторонниками активной русской политики, в отличие от генерала Секта, выступали противниками одностороннего политического союза с Россией. К тому же некоторое время заключению договора противился министр иностранных дел фон Розен, из-за противоречий с которым Мальцан собирался даже подать в отставку. Правда, это было не при Симонсе, как считает Т.М. Садовая, а при Розене [24]. Розен был за укрепление отношений с Англией и собирался послать Мальцана послом в Афины. Но Розен, благодаря усилиям Вирта, не попал после октябрьских выборов 1921 г. во второй, возглавляемый им кабинет [25.S.150]. 31.01.1921 г. во главе МИДа встал Вальтер Ратенау, известный германский промышленник и финансист, который вместе с Виртом подпишет 16 апреля 1922 г. Рапалльский договор. Мальцан как министериал-директор возглавил новый Восточный отдел МИД. Важно отметить также, что руководство расширившегося III Отдела, объединявшего Великобританию, США, Латинскую Америку, Ближний Восток, колониальные дела и военные долги, было поручено Карлу фон Шуберту. Мальцан и Шуберт стали теми дипломатами, от которых теперь зависели дальнейшие действия Германии в отношении России [25.S.151].

Поражение России в советско-польской войне стало кульминацией зревшего в стране тяжелейшего экономического и политического кризиса. Война началась 25 апреля и закончилась 12 октября 1920 г. перемирием, а 18 марта 1921 г. подписанием Рижского мирного договора, по которому к Польше отошли Западная Украина и Западная Белоруссия. Кризис нашёл отражение в массовых выступлениях крестьян и рабочих, высшей точкой которых стало Кронштадтское восстание в марте 1921 г. Они заставили советское правительство пойти на коренные изменения не только внутренней политики, но и внешнеполитической деятельности. Острая потребность в экономических партнёрах, а ещё лучше в союзниках на внешней арене, в так называемом «капиталистическом окружении», значительные уступки рыночной экономике внутри страны в рамках нэпа, привели к заключению уже в 1921 г. ряда торговых соглашений РСФСР с зарубежными странами.

Германия во время советско-польской войны объявила о своём нейтралитете, но, заявив о том, что действует согласно нормам международного права, допустила к разоружению и интернированию части советских войск, отошедших на территорию Пруссии, так называемую «межсоюзническую комиссию» Антанты, помогавшую Польше. Советское правительство расценило эти действия как акт «предательства» и выразило Германии свой протест ^[26], что на неопределённый срок отодвинуло уже начавшееся сближение между странами.

Но 16 марта 1921 г. состоялось заключение торгового соглашения России с Англией, которая одновременно выступила инициатором введения санкций против Германии на Лондонской репарационной конференции, заметно усиливших торговые ограничения для немецкого экспорта в Восточной Европе. Торговое соглашение России с Англией означало признание Советской России де-факто, о чём официально объявил Ллойд Джордж 23 марта 1921 г., и могло служить своего рода гарантией снижения её коммунистической пропагандистской деятельности. Политическое значение его как средства дальнейшего разрушения антибольшевистского фронта, было чрезвычайно велико. Оно заставило и Германию вернуться к обсуждению вопроса о восстановлении дипломатических отношений с Россией, тем более что этого настоятельно требовали разворачивавшиеся уже весьма активно экономические связи. По данным газеты «Роте Фане» к концу мая 1921 г. в Германии уже было размещено советских заказов более чем на 3 млрд. марок [17.S.283].

6 мая 1921 г., новый глава правительства Германии Симонс заключил с ней, без согласия только что сформированного кабинета и президента, временное советско-германское соглашение [5.C.318-323]. Оно определило правовое положение торговых представительств обеих договаривающихся сторон в Москве и Берлине, получивших статус дипломатических представительств. Советское представительство стало единственным законным представительством России в Германии, что в целом означало фактическое признание Советской России. Специальным соглашением были урегулированы вопросы, связанные с возвращением на родину военнопленных и гражданских интернированных лиц [5.C.323-326]. Соглашение от 6 мая 1921 г. стало той основой, на которой выстраивались отношения между двумя странами вплоть до заключения Рапалльского договора, до которого оставался ещё один шаг.

С целью своеобразной разведки происходящего в России Мальцан отправил в Москву своего экономического эксперта Карла Граапа, который в конце ноября 1921 г. начал поставлять информацию в МИД. У Граапа складывалось убеждение в том, что новая экономическая политика – нечто большее, чем простой тактический маневр большевиков или ещё одна передышка в коммунистическом строительстве. В нэпе он видел «особо умелый шахматный ход Ленина с целью ослабить радикально настроенную левую оппозицию, которую в ВСНХ возглавлял Пятаков», и «освободить экономическую жизнь от всех мер принуждения».

Нэп, по его мнению, это средство возведения новой системы, в которой значительную роль будут играть «небольшевистские буржуазные слои». Будущая Россия мыслилась ему не как результат свержения большевиков, на смену которым придут вернувшиеся из-за границы эмигранты, а как результат медленной трансформации советской системы в ходе реализации нэпа. В своих донесениях он писал: «Русские интеллигенты, которые сумели при существующей системе правления сохранить за собой положение, не становясь тем самым слепыми идеологами, и которых ни в коем случае нельзя упрекнуть в национальном предательстве или личной трусости, представляют основу будущей России. Они яснее, чем эмигранты за границей, поняли, что немедленная смена правления или падение теперешнего правительства будет несчастьем не только для России, но и, возможно, для всей Европы» [5.C.401].

Заключительные выводы донесений Граапа были таковы: «Нельзя более откладывать экономическую деятельность Германии в России», «нельзя недооценивать значение начавшегося в России нового экономического курса», «в интересах Германии поддержать развитие, которое приведёт к выздоровлению России». «Германское правительство, – писал он, – уже встало на правильный путь, начав сближение с Россией. Германские промышленные круги должны поддержать его, им надо быть дальновидными и готовыми проявить терпение и пойти на жертвы. Чтобы снять урожай, надо сначала произвести посев. Задача состоит в спокойной, целенаправленной, терпеливой и трудной работе. Предстоит не только наверстать упущенное из-за длительного перерыва, но и исправить многое из того, что было испорчено вследствие близорукой алчности, недостатка психологического чутья. Перед Германией – целина, которую надо поднять в согласии с её обитателями. Россия не хочет и не должна стать экономическим вассалом Запада; она должна быть равноправным членом мировой экономической системы» [5.C.411].

Эти выводы лишний раз подтверждали уже сложившееся в МИДе представление о необходимости восстановления полнокровных дипломатических отношений с Россией. Оставался нерешённым лишь главный вопрос: будет ли Германия участвовать в восстановлении России на основе сепаратного договора или она примкнет к западным державам, активно обсуждавшим идею создания международного консорциума для возрождения России. Эта идея, которую в Англии поддерживал Ллойд Джордж, нашла своих сторонников и в Германии. Уже в 1920 г. планы такого консорциума активно обсуждали Феликс Дейтч и Вальтер Ратенау. Сторонником идеи международного синдиката для восстановления экономики России был и «король тяжелой индустрии» Германии, как его называли в России ^[27], Гуго Стиннес. Правда, Советская Россия в этих планах не рассматривалась как равноправный партнер, она должна была стать объектом международных действий западных стран и средством экономического оздоровления самой Германии. «Германский капитал, германские экономические ценности и германский труд» на ниве «восстановления» России должны были, согласно этому плану, заноситься в актив германского счёта по репарационным платежам. Эту идею Ратенау отстаивал и позже, когда, выступая перед Высшим советом союзников 12 января 1922 г. в Каннах, говорил: Россия – чисто аграрная страна, не нуждающаяся в собственной индустрии, она должна получать промышленные товары из Германии [28.S.170].

Советское правительство расценивало с самого начала подобные планы консорциума как колонизационные планы Запада в отношении России и категорически отклоняло своё в них участие. Оно стремилось к заключению сепаратного соглашения с Германией, аналогичного тому, что было заключено с Англией. Соглашение могло стать важным препятствием на пути «блокирования немцев с англичанами и французами» с целью создания «единого монопольного блока капиталистов всех крупных стран», которые могли бы эксплуатировать Россию, – настаивал в своём письме В.И. Ленину народный комиссар по иностранным делам [5.C.347]. Этого нельзя было допустить.

Зная о подобном отношении к идее консорциума в России из донесений своих дипломатов, Мальцан держал его проект в резерве, а затем и вовсе отказался от него. Так, официальный представитель германского правительства в Москве Курт Виденфельд писал в своём донесении от 27.02.1922 г.: «Русский народ в своей основной массе» не готов к принятию международной помощи кредитами для восстановления разрушенных коммуникаций. Более того, «он охотнее согласится на то, чтобы ещё поголодать и прийти в ещё большее разорение, чем принять эту capitis deminutio» (умаление прав граждан – лат.) [14.S.44]. Даже тот факт, что Ратенау 31 января 1922 г. занял пост министра иностранных дел, не изменил ситуацию. Негативная реакции Москвы вынудила его отложить этот проект, признав его «не единственно возможным», и заявить о том, что «у Германии не было планов играть против России роль капиталистического колониста». Мальцан в свою очередь, действуя через Радека, постарался убедить советское правительство в том, что план консорциума в Германии все более теряет под собой почву [28.S.191]. Идея сепаратного договора с Россией в германском МИДе, в конечном счёте, одержала победу.

Идя на заключение Рапалльского договора, Германия определила для себя на целое десятилетие так называемый «рапалльский курс», сутью которого был возврат к тесным германо-российским отношениям. Договор спасал Германию от полной изоляции, которой ей угрожали страны Антанты. Опираясь на своего партнёра, Германия могла решить свои национальные задачи, получив возможность вести политику «свободных рук». Она реализовала своё желание урегулировать отношения с Россией раньше, чем это сделают западные державы. У них с октября 1921 г., когда советское правительство выразило согласие признать некоторые довоенные и военные долги России, появился огромный стимул к её дипломатическому признанию ^[29].

Долги России западным странам складывались из внешнего долга царского правительства (более 4 млрд. золотых руб.), кредитов держав Антанты во время войны (около 8 млрд.), национализации иностранной собственности, что в целом составляло около 14 млрд. золотых рублей. В ответ на требования Антанты Советы представили огромный счет в 50 млрд. франков в качестве компенсации ущерба, нанесённого России западными державами во время интервенции. Державам пришлось признать встречные требования как перекрывающие долги России, сделанные во время войны, но они продолжали настаивать на выплате довоенных долгов и компенсации стоимости конфискованного имущества. Инициатором нажима на Россию оставалась Франция, которой принадлежали 80 % довоенных кредитов. Идя навстречу западным державам, Советская Россия согласилась покрыть некоторые долги в том случае, если западные державы предоставят ей долгосрочные кредиты под умеренные проценты, которые будут засчитываться в качестве покрытия довоенных долгов. Единственное, на чём стояло твердо советское правительство, это отказ от возмещения ущерба от проведённой в стране «социализации».

Признание Западом Советской России угрожало Германии обязательством выплачивать собственные долги ей согласно статьям 116 и 117 Версальского договора. Существовала и такая опасность: Россия могла договориться с Францией об исполнении статьи 116, и тогда долги царского правительства Франции могли быть выплачены посредством передачи ей российской доли репараций Германии. Хотя эти страхи были напрасны, поскольку советское правительство, не признававшее договор и отказавшееся от соблюдения его условий, не собиралось пользоваться 116 статьёй и требовать от Германии репараций.

Заключением договора с Советской Россией Германия могла достичь большей независимости на переговорах с Антантой по вопросу о репарациях (репарационные взносы не были уплачены в первые месяцы 1922 г. из-за отсутствия средств) ^{[30, 25.S.157]}. Она выигрывала и в своей борьбе против Польши. Как считает Вольфганг Михалка, немецкие политики – прагматики, действовавшие в интересах государства, признали, что ослабленный в результате войн и революций восточный сосед мог стать своеобразным противовесом в отношениях с западными державами. Идеологические соображения, страх перед большевизмом, и ранее не игравшие существенной роли, были отброшены. На первый план вышли экономические интересы ^[31].

Заинтересованность Германии в Рапалло подтверждали тёплый прием русской делегации на Генуэзскую конференцию в Берлине и решение правительства Вирта передать, наконец, русской миссии помещение бывшего русского посольства в Берлине, что с удовлетворением было отмечено русской прессой [27.C.38-41].

Но более чем Германия, в рапалльском курсе была заинтересована Советская Россия. Политику России в это время западные деятели расценивали как проявления авантюризма и импровизаций. Многое из того, что предпринимали большевики, «было чуждым, необычным и создавало неуверенность, ожидание полностью непредсказуемых политических шахматных ходов и вариантов» [25.S.66]. Необходимо было преодолеть такое отношение и вывести страну из кризиса, в который она попала из-за тягот гражданской войны, экономической блокады, первых социалистических преобразований. Рассчитывать советскому руководству приходилось только на Германию, которая противостояла Западу уже в силу своего поражения в войне и тяжёлых условий мирного договора. Заключив Рапалльский договор, Германия создала прецедент для будущего урегулирования отношений с большевистской Россией европейских стран, которые одна за другой, вслед за Германией, стали признавать новое социалистическое государство, и таким образом Россия вышла из изоляции капиталистических государств. Во всяком случае Народный комиссариат по иностранным делам считал, что именно этому договору Советская Россия обязана выходом на мировую арену, началом «эпохи приобщения её к сложной и разветвлённой области мировой политики» [19.C.3]

Договор урегулировал проблемы, созданные мировой войной, и создал разумный базис для дальнейшего развития российско-германских отношений. По договору Германия и Россия отказались от возмещения друг другу «военных расходов и военных убытков, которые были причинены им и их гражданам в районах военных действий вследствие военных мероприятий, включая и предпринятые на территории противной стороны реквизиции». Равным образом стороны отказались и от возмещения невоенных убытков, причиненных гражданам одной стороны посредством так называемых «исключительных военных законодательств и насильственных мероприятий государственных органов другой стороны», а также от возмещения их расходов на военнопленных. Кроме того, Германия в одностороннем порядке отказалась от восполнения ей ущерба, нанесённого социалистическими преобразованиями в РСФСР. В свою очередь, Российское правительство отказалось от возмещения ему сумм, вырученных Германией от продажи военного имущества, ввезённого в Германию интернированными из России военнопленными ^[32].

Оценить по достоинству значение этих «отказов» можно ознакомившись с теми драконовскими требованиями, которые выставили России западные страны на Генуэзской конференции. Конференция проходила 10 апреля – 19 мая, в ней участвовали 28 стран. Российская делегация сочла все предложения о признании и предоставлении кредитов, за которые надо было платить компенсации бывшим иностранным собственникам, попыткой реставрировать в стране капитализм. Советским дипломатам удалось заключением Рапалльского договора «прорвать единый фронт империалистических государств» ^[33].

Таким образом, для развития экономических отношений (торговых и хозяйственных) устанавливалась политика наибольшего благоприятствования. В секретных пунктах оговаривалось обязательство Германии действовать в рамках такой же политики и в том случае, если Россия признает по отношению к другим странам довоенные долги или ущерб от проведённой в стране «социализации». Наконец, Германия обязывалась участвовать «в отдельных предприятиях» создаваемого в Европе международного экономического консорциума (для обсуждения его проблем, собственно, и собиралась конференция в Генуе, где был подписан Рапалльский договор), только «после предварительной договорённости с Правительством РСФСР» ^[34].

Рапалльский договор поставил уже начатые тайные связи двух стран в военной области на более надёжную основу, хотя и не содержал никаких секретных статей на этот счёт, в чём его долгое время подозревали на Западе. На заключение военного союза с Москвой Берлин не пошёл. При наличии сильных антипольских настроений Вирта и Секта, стороны всё же не отважились на организацию совместных действий против Польши, но долговременная угроза Польше и предпосылки для «взятия её в клещи» в случае необходимости были созданы. Это стало понятно, прежде всего, для Франции, которая видела в Польше своего рода «санитарный кордон» между двумя странами, Россией и Германией, действенность которого была поставлена теперь под вопрос [25.S.175].

Рапалльский договор от 16 апреля 1922 г. в целом был воспринят в Германии с одобрением. Коммунисты приветствовали его как акт признания Советской России германским правительством, консерваторы были за договор, потому что видели в нём возможность создания вместе с Россией сильного противовеса Польше и Франции, промышленники и банкиры поддержали Рапалло, создавшего для них наилучшие возможности для развития экономических акций в России. Германская пресса, прежде всего, буржуазная печать, «праздновала победу над Антантой», прекрасно понимая политическое значение договора. «Восстановление дипломатических отношений между Германией и Россией заключает в себе официальное признание Советской России. Этого одного было бы уже достаточно, чтобы привести в нервное состояние союзников», – писала «Франкфуртер Цайтунг». Соглашаясь с мнением немецкой газеты, русский обозреватель подчёркивал, что союзники надеялись дорого продать советским представителям официальное признание советского правительства, сделать «выгодное дельце», а «одновременно натравить Россию и Германию друг на друга посредством пресловутого 116 параграфа Версальского договора». Поэтому договор вызвал «бурю негодования, угроз и инсинуаций против Германии в среде союзников» ^[35]. И в этом смысле испытавший столько унижений в 1919 году Брокдорф-Ранцау был отомщён. Правда, сам он, положительно оценивая договор, всё же считал не слишком удачным момент и обстоятельства его заключения, солидаризуясь в этом своём мнении с позициями западных политиков, резко отрицательно воспринявших договор, что омрачало в дальнейшем отношения германского правительства с союзниками. Возможно, договор сыграл известную роль в последующей оккупации Францией Рура.

Известный немецкий историк Петер Крюгер, хотя в целом и считал победителем в деле Рапалло Россию, но видел и значение договора для Германии. С договором, полагал он, пришел конец бесцеремонному обращению союзников с германским правительством, а рейх получил определённые преимущества, как в военной, так и в экономической сфере, в международном противоборстве с союзниками. Давлению их был создан противовес, и Германия получила возможность вести «политику свободных рук». Однако в значении Рапалло для Германии есть не только плюсы, но и минусы. Договор, осложнив отношения с союзниками, которые уже, якобы, были готовы пойти на уступки Германии в вопросе о репарациях, не принес реальных выгод политике кабинета Вирта [25.S.178-180].

Возможно, реальные итоги происшедшего удалось ощутить Веймарской республике в период правительства «большой коалиции» Густава Штреземана, которое историки ФРГ считают «самым успешным» за всю её историю ^[36]. Ведь союзники, как известно, всё же пошли навстречу Германии, что, в конечном счете, привело к договору в Локарно и к облегчению репарационного бремени. Роль Рапалльского договора в этом деле не совсем ясна, возможно, что без Рапалло не было бы и Локарно.

Признание советского правительства, означавшее и признание нового российского государства, породило его международную правосубъектность и превратило его фактическое состояние в юридическое. В результате Россия вышла из изоляции капиталистических государств. В 1924 – начале 1925 гг. дипломатические отношения с ней установили Великобритания, Италия, Китай, Франция, Австрия, Греция, Швеция, Дания, Мексика, Норвегия, Япония и другие страны. Дольше всех упорствовали в нежелании признать новую Россию США, руководствуясь, как писал А. В. Сабанин, «доведённым до абсурда юридическим формализмом». Не имея отношений «с новым организмом, осуществляющим власть на территории, на карте обозначенной «Россия», они сохраняли полномочия представителя старой власти» ^[37]. Признание состоялось только 16 ноября 1933 г.

Графу Ульриху фон Брокдорф-Ранцау как бывшему представителю Германии на Версальской конференции, имеющему богатый опыт общения с союзниками и потому способному содействовать возрождению Германского рейха, было предложено возглавить дипломатическое представительство Германии в Москве. Ранцау вполне принадлежал к тому кругу германских политиков, который составляли Мальцан, Сект и многочисленные предприниматели, входившие в элиту германской экономики, для которых идеология и внутриполитические отношения в Советской России, являющейся центром пресловутой «мировой революции», отходили на второй план. Главное, что они видели значение России не только как мощного фактора в противоборстве Германии с Францией и Польшей, но и как возможного объекта экономической экспансии и военного партнёра. И в этом смысле негативный образ большевистской Советской России, антикоммунистические взгляды и настроения германских политиков, и Ранцау в том числе, перевешивала «неистребимая ненависть» к Версальскому договору [14.S.45].

С каким представлением о России принял Ранцау теперь своё новое назначение? 6 июля 1922 г. в «Политических директивах для Германского посольства в Москве» Ранцау изложил свое видение современной России. Как и другие германские политики, Ранцау долго не использовал названия «Советская Россия» в своих текстах и речах. Между тем, иностранным посольствам и миссиям уже в 1924 г. было предложено не употреблять в нотной переписке с НКИД слова «Россия», «русские власти», «русская сторона» и др. Считалось, что «употребление этих терминов никоим образом не соответствует существующему здесь политическому строю» ^[38]. Аббревиатура «СССР» также не сразу прижилась в дипломатической переписке.

Внешнеполитическое положение РСФСР в сравнении с Германией представлялось Ранцау в 1922 г. более благоприятным: «Россия не является побеждённой страной и остаётся влиятельным фактором не только в Европе, но и во всём мире». Но внутриполитически и экономически Россия слабее Германии. Он всё ещё полагал, что Россией «управляет группа бесцеремонных фанатиков, которые удерживаются у власти исключительно благодаря террору и не останавливаются ни перед какими средствами, чтобы остаться у власти; практически советское правительство опирается преимущественно на слой городских фабричных рабочих и из них же, в первую очередь, рекрутируемую Красную Армию, идейно держится благодаря железной дисциплине в Коммунистической партии и всё ярче звучащей в последнее время националистической ноте». Несмотря на происходящую в России модификацию внешней и внутренней политики, Ранцау сомневался в возможности постепенной эволюции «русской революции» под руководством нынешнего правительства. По его мнению «великая цель мировой революции оставалась для него незыблемой, а вся внутри и внешнеполитическая деятельность была лишь тактическим манёвром, не более». Что же касалось угрозы разжигания мировой революции, которой так боялись в Германии, то, по мнению Ранцау, она «не могла существенно возрасти из-за возобновления дипломатических отношений», тем более что и без них нельзя было «плотно закрыть наши границы перед русским золотом и русскими эмиссарами» [14.S.45].

С другой стороны, Ранцау не исключал возможность и такого развития событий, когда cоветское правительство, не получив необходимой экономической помощи ни от Антанты, ни от Германии, прибегнет к последнему средству всех обанкротившихся правительств, а именно к войне. Чтобы избежать этой катастрофы, необходимо экономически поддержать Россию. При этом он решительно отрицал возможность советско-германского военного союза, на чём настаивали военные во главе с генералом фон Сектом, но не видел и никакой опасности для Германии, которая исходила бы от «русской армии».

Хотя в этом пункте у Ранцау и были разногласия с военными, всё же в главном их программы развития отношений с Россией совпадали. Этим главным была оценка России как «важнейшей политически сильной фигуры на шахматном поле европейской политики». Разница была лишь в том, что Секта совершенно не интересовала внутренняя структура российского государства. Ранцау же понимал разницу между Советской Россией и Россией времён царей Александра I или Николая I и знал, что обстоятельства, при которых придётся строить политику, «диаметрально противоположны имевшим место при Бисмарке». «Их определяет теперь не воля властителей, ими управляет народ» [14.S.46].

Ранцау, как выяснилось, не возражал и против военного сотрудничества Германии и России, если оно будет вписано в программу российского экономического «оздоровления», и, став послом, содействовал его развитию. Как и Сект, он понимал значение России как противника Польши, хотя и не выражался так резко, как генерал, который в полемике с Ранцау в записке от 11.9.1922 г. «О позиции Германии по русской проблеме» писал: «Существование Польши нетерпимо, не совместимо с жизненными условиями Германии. Она должна исчезнуть и она исчезнет благодаря своей собственной внутренней слабости и благодаря России – с нашей помощью» [14.S.47].

7 ноября 1922 г. новый германский посол вручил в Кремле верительную грамоту своего правительства Председателю ВЦИК М. И. Калинину. Торжественная церемония вручения и тексты речей, которыми обменялись стороны, были опубликованы в «Известиях». Сам Ранцау высоко оценивал происшедшее событие как «полное восстановление дипломатических сношений между Германией и Россией, прерванных в 1918 году. Мало того, – писал он, – впервые Германия представлена в Советской России полноправным послом. Граф Мирбах состоял только дипломатическим представителем, что должно было указывать на неравенство Советской России с другими державами в глазах императорской Германии. Германский посол приступает к своей деятельности в такое время, когда Россию и Германию связывают настолько тесные дружественные отношения, что германский посол в своей речи счёл возможным от имени обоих государств заявить, что «мы отвергаем всякую опеку». Цель сотрудничества германского и русского народов посол определял как создание культурных ценностей. Это вполне отвечает стремлениям Советской России к тесной совместной работе с Германией в области экономического и культурного строительства» ^[39].

Москва произвела на Ранцау неизгладимое впечатление. Он совсем не кривил душой, когда в интервью сотруднику РОСТА заявил: «Всё виденное мною в Москве, эти громадные массы народа, праздновавшие 5-летний юбилей революции, знакомство с русскими государственными деятелями, – всё это убедило меня в том, что возлагавшиеся надежды на Россию не напрасны. Русский народ окреп и идёт по твёрдому государственному пути. Руководители Советской власти являются именно теми людьми, в которых Россия наиболее нуждается. Приём, который я у них встретил, отзывчивость и сердечность, с которой велись наши беседы с Калининым и Чичериным ^[40], дают мне основание полагать, что моя миссия не является безуспешной. Я приложу все усилия, чтобы создать атмосферу наибольшего доверия, дружбы и близости между русским и германским народами, Я уеду отсюда, только выполнив эту миссию до конца или убедившись в её невозможности. Пока мне этого опасаться не приходится» ^[41].

Естественно, что характер первых посольских докладов, содержащих весьма трезвую характеристику внутриполитического, экономического и социального положения России, отличался от первого эмоционального интервью. Всё же надо признать, что эта характеристика была позитивной и сильно отличалась от тех прежних оценок, которые были сделаны им до приезда в Россию. Суть её составлял вывод о необходимости существенного пересмотра авторитетными кругами Германии прежней своей точки зрения «относительно возможностей, которые представляются здесь для Германии, как в экономическом, так и в политическом отношении». Важным было мнение Ранцау о том, что внешняя политика Советской России носит миролюбивый характер и «подчинена стремлению не идти на военный риск». Важно было, считал посол, не упустить возможность «установить непосредственный контакт между народами» и прекратить «дальнейшее промедление в области позитивной деятельности» в этой стране. «Фраза: «В Россию никто не опоздает» – является глупостью, как все громкие выражения, – заявлял он. Если мы, наконец, не решимся интенсивно участвовать в восстановлении России, мы упустим случай, который не повторится вновь. Те круги Германии, которые ещё относятся к этому негативно, должны подумать о том, что восстановление означает в первую очередь не укрепление Советской власти, а помощь русскому народу и тем самым служит политико-экономическому сотрудничеству Германии и России» [41.C.66-88].

Убедившись в отличном настроении своего посла, поборовшего свои предубеждения против Советской России, президент Эберт подтвердил 27 декабря 1922 г. своим письмом на имя Председателя ВЦИК М. И. Калинина назначение У.Брокдорф-Ранцау «чрезвычайным и полномочным послом Германии в Российской Социалистической Федеративной Советской Республике» [41.C.97].

Позиция германского посла служит ярким свидетельством соответствующего международным стандартам уровня советской внешней политики и проводившего эту политику правительства России. Советское правительство на условиях, предложенных Германией, предоставило посольству в Москве здание в Леонтьевском переулке под номером 10. На 15 октября 1924 г. в нём, кроме девяти персон, составлявших его личный состав (посол граф Брокдорф-Ранцау, советники фон Радовиц, д-р Карл Динстман, Густав Хильгер и др.), работали 44 сотрудника, а вместе с иностранными гражданами (9 человек) и персоналом из советских граждан (17 человек), общий штат насчитывал 70 персон ^[42].

Первый чрезвычайный и полномочный посол Германии в Советской России (СССР) с честью выполнил своё обещание возглавить движение Германии по пути развития дружественных отношений с Россией. Он подпишет потом, 12 октября 1925 г., советско-германскую консульскую конвенцию, торговый, а затем (в 1926 г.) и союзный договоры с СССР. Брокдорф-Ранцау умер 8 сентября 1928 г. внезапно во время визита в Берлин, прослужив на своём посту шесть лет. Кремль пожелал увидеть его преемником другого «доброхота» России, Герберта фон Дирксена, возглавлявшего Восточный отдел МИДа после отъезда Мальцана послом в Вашингтон.

На похоронах Ранцау, в которых впервые в истории советской дипломатии было разрешено Полномочному представителю СССР в Германии Н. Н. Крестинскому и его команде принять участие в религиозной церемонии, поверенный в делах Бродовский передал советнику германского посольства в Москве Густаву Хильгеру пожелание советского правительства о назначении послом в Москву Дирксена [3.S.213]. Оно считало его олицетворением «школы Мальцана и духа Ранцау», инициировавших и подписавших с Советской Россией Рапалльский и другие договоры. Дело Брокдорф-Ранцау будет продолжено новым германским послом. Дирксен напишет потом о предшественнике в своих мемуарах: «Пиком дипломатической карьеры Брокдорф-Ранцау и его жизни стал Версаль, а точнее, навязанный мир, во время заключения которого он был министром иностранных дел. Страстный патриот, очень гордый человек, Ранцау так никогда и не смог ни забыть, ни простить унижение, которое он испытал в Версале и как дворянин, и как гражданин своей страны. Он принял последствия и ушёл в отставку, когда Кабинет отверг его предложение не пописывать проект договора, навязанного Германии силой. Он жил и работал лишь для того, чтобы покончить с позором Версаля» ^[43].