Translate this page:
Please select your language to translate the article


You can just close the window to don't translate
Library
Your profile

Back to contents

Litera
Reference:

The Theme of Bread in Terms of the Axiological Potential of Contemporary Mari and Chuvash Prose

Kudryavtseva Raisiya Alekseevna

Doctor of Philology

Professor of the Department of Finno-Ugric and Comparative Philology at Mari State University

424002, Russia, respublika Respublika Marii El, g. Ioshkar-Ola, ul. Kremlevskaya, 44, kab. 503

kudsebs@rambler.ru
Other publications by this author
 

 

DOI:

10.25136/2409-8698.2018.3.26942

Received:

16-07-2018


Published:

23-07-2018


Abstract: Within the axiological paradigm of modern literature in the Volga region, an artistic solution to the topic of bread in Mari and Chuvash prose is considered. The subject of the concrete analysis is the value nature of the image of bread in the stories of the Mari writer Yuri Artamonov “A weighty loaf” and the Chuvash writer Eva Lisina “A piece of bread”. The article reveals the value-semantic potential of the topic of bread in its universal, ethnodirectional and individual authorial expression of it; considered some aspects of the poetics of works, actualized in the framework of their axiological content. The research methodology is determined by the structural-semantic and comparative analysis of works. The results of the study can be in demand when building a modern scientific strategy of comparative literature in the Volga region and its practical implementation. It is proved that in both works an important component of the author's concept is the idea of bread as the source of life and happiness. But if, in the story of Yu. Artamonov, this thought gives rise to the image of an almost ideal hero-worker creating this value, then in the story by E. Lisina, inserted into the context of the artistic description of an absurd world, it, while retaining its moral component, is combined with a humanistic appeal.


Keywords:

literary comparative studies, axiological paradigm of literature, Mari literature, Chuvash literature, Yuri Artamonov, Eva Lisina, the theme of bread, story, poetics, artistic sense


Вопрос о ценностных ориентациях литературы в последние годы входит в круг самых обсуждаемых в современной отечественной филологической науке вопросов [4; 14; 10; 11; 12; 13]. Все большую актуальность приобретает и аксиологическая парадигма национальных литератур Поволжья [3; 6; 7; 8; 15], однако пока все еще остается малоисследованной областью регионального литературоведения.

Ценностно-смысловой потенциал современной марийской и чувашской прозы высвечивается в произведениях, посвященных разным темам и раскрывающих разнообразную проблематику. Особую значимость в концептуально-смысловом плане приобретают тема хлеба и связанный с ней образ хлеба. Хлеб – не только вечная универсальная, но и вечная народная, не только материальная, но и нравственно-этическая, духовная ценность. Именно в таком значении данный образ обозначен в творческом опыте марийских прозаиков Юрия Артамонова и Валерия Бердинского. Аксиологически ориентированный образ хлеба в чувашской литературе особенно ярко предстает в творческом опыте Евы Лисиной. Ценностная составляющая авторской концепции хлеба высвечивается в их произведениях на самых разных уровнях художественной структуры, например, в речи персонажа: "Нельзя быть выше хлеба!" [2, с. 135. Пер. с марийского здесь и далее наш – Р.К.] (это слова одного из персонажей рассказа В. Бердинского "Хлебные валки"). В рассказе Евы Лисиной «Кусок хлеба» на аксиологическую парадигму восприятия читателя ориентирует известная присказка чувашей «Нет ничего дороже хлеба» [9, с. 143], с которой начинается произведение.

Предметом конкретного анализа в данной статье является ценностная природа образа хлеба в рассказах марийского писателя Юрия Артамонова «Весомый каравай» и чувашского писателя Евы Лисиной «Кусок хлеба».

Интерес Ю. Артамонова к словообразу «хлеб» обозначился уже в начале 1980-х годов. С ним связан целый ряд его произведений: рассказы «Весомый ка­равай» («Перкан кинде», опубли­кован в 1984 году и концептуально связан с характером литературной жизни начала «перестройки»), «Хлеб» («Кинде», 1981) и «Каравай хлеба» («Кинде сукыр», 1986), повесть «Хлебного тебе обилия!» («Киндет перкан лийже!», 1980), которая впоследствии была переработана и опубли­кована в 1988 году под названием «Каравай» («Сукыр»). Их отличает общность тематики и авторских оценок, которая наиболее отчетливо обнаруживается в повести «Хлебного тебе обилия!» и рассказе «Весомый каравай». Авторская мысль в повести «Хлебного тебе обилия!» следующая: с хлебом связано счастье человека, поэтому надо на­учиться видеть и беречь это богатство, за хлеб надо сражать­ся, он требует большого труда. В этом произведении Ю. Артамо­нова, действительно, все «вертится» вокруг мысли о хлебе, сюжетные движения исключительно связаны с образами тех, кто его выращивает. Все это присутствует и в рассказе «Весомый каравай», который по своему содержанию, несмотря на малую форму, отличается масштабностью и глубиной обобщения жизненного материала.

Рассказ "Весомый каравай" начинается словами повествователя о хлебе, образ которого постепенно выводит писателя к осмыслению жизни марийской деревни, жизни крестьянина-труженика и народных ценностей; в связи с этим собственно повестовательная (событийная) стратегия текста дополняется множеством описаний, размышлений и переживаний персонажей (особенно центрального персонажа рассказа – Прокоя), истоки которых в деревен­ской действительности.

Описания, данные в экспозиции рассказа, демонстрируют особенности быта сельской семьи, ее домашней обстановки, утренних забот хозяйки дома. Особое внимание уделено тому, как печется хлеб; через отношение к этому процессу рисуется поэтизированный образ трудолюбивой деревенской женщины, оберегающей, сохраняющей издавна сложившееся в народе искусство хлебопечения: «В Яштыродо только она одна умела выпекать такой весомый каравай: мягкий, красивый, вкусный. <…> Не хлеб – а медовый пряник, мягкий калач» [1, с. 250]. В восприятии повествователя красоте хлеба сродни красота платья марийской женщины, сконструированного ею с какой-то особенной любовью (с такой же, как и к выпекаемому ею хлебу): «А платье ее выглядит так: обшиты тесьмой, вышиты воротник и планка у ворота, а далее книзу везде идет белый цвет. Внизу сначала прошита прошва, затем кумачовая ткать, а кумач-то – красно-алый, такой сейчас ни в какой лавке не найдешь. За ним снова прошва, белая, как молоко» [1, с. 261].

Следующие описания (жизнь Прокоя после войны, его комбайн, дом, дети, восход солнца, работа комбайна в поле и т.д.) призваны показать неповторимый стиль деревенской жизни, ритм и порядок которой сообразны за­конам природы, а также связь трудовых и нравственно-этических традиций народа. Прокой вспоминает старинное народное изречение, связанное с уважением к хлебу: «Хлеб собирают стоя, только тогда он будет весомым» [1, с. 263]. Так писатель постепенно переводит взгляд читателя с хлеба, который на столе, на труд­ную работу хлебороба в поле, побуждает его к размышлениям об условиях, от которых зависит «весомость» каравая: хлеб не любит людей ленивых, недобрых, равнодушных.

Привычный, давно устоявшийся ритм деревенской жизни подчеркивается и композиционным рисунком рассказа, в частности, его временной составляющей. Сюжетная основа произве­дения связана с одним днем из жизни центрального персонажа, его семьи – с четырех часов утра до позднего вечера. Следующий день, о котором Ю. Артамонов говорит в концовке рассказа, удивительно похож на предыдущий; краткий рассказ о нем лишь углубляет мысль о праведности и неостановимости деревенской жизни, насыщенной работой, заботами и размышлениями.

Основное событие из повествовательной части сюжета – съемки филь­ма с участием Прокоя, которые представлены в произведении как идущая извне попытка нарушить ровное течение мыслей и чувств, безукоризненный жизненный распорядок героя, в том числе порядок его бытовой жизни. Ничего не понимая в происходящем, Прокой с укором смотрел на людей, приехавших из города, помешавших ему в его работе, и искренне завидовал работающим в этот момент другим комбайнерам, желал в мыслях скорейшего «освобождения». Причину страданий Прокоя, много раз в ходе съемок поднимавшегося на комбайн и спускавшегося с него, автор обозначает в его внутреннем монологе: «Легче работать, чем так мучаться» [1, с. 256]. Его тяготит все, вплоть до одежды и пове­дения этих людей; все происходящее диссонирует с его личным опытом и миром деревенской жизни. Даже красный вымпел, привезенный ему как лучшему работнику, кажется бесполезной и чужой игрушкой. Разговаривая с людьми, Прокой мыслями и чувствами совсем в другом мире, он в любимой работе – в связи с этим на окружающих он производит впечатление не совсем нормального человека, не уверенного в себе.

Киносьемки кое-что изменили в его жизни (привели его к серьезным размышлениям о собственной жизни и семье, об уважении к себе и другим, пробудили в нем саморефлексию и стремление к познанию нового и незнакомого). Но в главном (отношении к труду и хлебу) герой по-прежнему прочен и основателен, он умный, толковый и ответственный работник, пожалуй, с одной разницей, что он еще больше укрепился в мысли о целесообразности и важности своего труда (труда хлебороба) и своей жизни.

В рассказе есть попытка осмыслить бытовой материал с нравственно-философских позиций: писатель размышляет о труде как о великой силе в жизни человека, о хлебе как о главном жизненном богатстве, о хлеборобе как о хозяине и хранителе земли, жизни (не зря в конце произведения герой уже не просто Прокой, а Прокопий Игнатыч – полное именование персонажа подчеркивает безусловную значимость его как человека и труженика).

Рассказ неслучайно начинается и заканчивается образом хлеба. Обратимся к концовке рассказа: «Вот он, Прокопий Игнатыч, хозяин полю – только ли полю? – всей земле, кормит свой народ весомым хлебом. <…> Комбайн-богатырь, словно корабль, плыл по полю, подчиняясь рукам и разуму своего хозяина, собирая созревший хлеб, не оставляя на земле ни одного зернышка» [1, с. 268]. Кольцевое обрамление углубляет автор­скую идею о том, что вкусный хлеб («весомый каравай» – «перкан кинде», часто переводимый на русский язык как народные поговорки «Хлеб да соль!» или «Приятного аппе­тита!») на столе является результатом напряженной работы в поле, хозяйского и ответственного отношения к земле. Концовка рассказа дидактична, что подтверждается также и тем, что повествователь в ней выходит на открытый диалог с читателями: «Не ленитесь, придите и посмотрите!». Так утверждаются важнейшие народно-ценностные установки, обращенные к читателю: труд, трудолюбие, разумно-хозяйский взгляд на землю и работу на земле.

Чувашский прозаик Ева Лисина актуальную тему хлеба в своем рассказе «Кусок хлеба» раскрывает не на современном материале, как это у Ю. Артамонова, а на материале прошлого. Уже в начале произведения заявлена установка на мемуарность. Оно построено как воспоминание перволичного повествователя об одном дне из своего послевоенного детства: «Я это знаю, знаю с малых лет. Дни, когда мне удавалось поесть хлеба, остались вехами в моем детстве. <…> Вспоминается один из таких дней…» [9, с. 143]. Такое временное ограничение (один день), характерное и для уже рассмотренного нами рассказа Ю. Артамонова (характерный пример аналогичной композиции – рассказ А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича») открывает исключительную возможность создания максимально точного и конкретного рисунка времени и жизни.

Однако, кроме повествовательной перспективы взрослого человека, с «высоты» своего возраста описывающего и оценивающего поведение, состояние и общее настроение людей трагического времени, есть еще откровенно-детский взгляд, душа ребенка, воспринимающего окружающее. Соответственно в рассказе обозначаются два стилистических пласта, вытекающих из особенностей речевого мышления взрослого человека (писателя) и детской речи: «Мама учила нас всякую еду делить поровну, и мы решаем есть суп по очереди. Но ждать, когда Лизук проглотит ложку, – мучение: мы вчера ели с ней свербигу, может быть, поэтому, а может, от простуды, но губы сестры сильно распухли, она не может глотать горячий наперченный суп, ждет, чтоб он остыл, дует. Это как насмешка надо мной. Только душу травит. Не выдержав, я придумываю другой способ. Лизук безропотно соглашается. Теперь каждый ест по две ложки. Я проглатываю их мигом, потом сижу и жду. Наверное, до Лизук дошло, как я мучаюсь, она уже не дует, торопится, после каждого глотка стонет от боли» [9, с. 148].

Такой двойной взгляд повествователя на мир и себя в нем в художественной структуре рассказа, равно как и сам образ героя-повествователя, близкого к автору (созвучные имена автора и героя – Ева и Еля; временное и событийное сопряжение жизненных обстоятельств их биографии), придают произведению исповедальный характер и проникновенно-доверительный пафос, позволяют максимально приблизить к читателю то, что происходило в прошлом времени.

Очевидно, сам трагический материал, ставший объектом изучения Е. Лисиной (послевоенная поволжская деревня в условиях голода), вызвал ее интерес к поэтике экзистенциального сознания. Герой-повествователь одновременно живет в бытовом мире и экзистенциальном пространстве. Автор обращается к экстремальной ситуации и психологическому эксперименту, а также к экзистенциальным мотивам страха, несвободы, одиночества, отчуждения от мира, сиротства, бессилия, слез, несбыточной мечты, сна и т.д. Они становятся главным способом изображения изломанного мира и изломанного сознания.

Экзистенциальная концепция бытия и человека передана, прежде всего, через образы двух девочек, которых мать, занятая на колхозном поле, вынуждена была отправить в больницу за жизненно важной справкой, заинтересовав возможностью зайти в столовую поесть хлеба. Е. Лисина показывает, что человек в этом мире («огромном поле» жизни) ничто, безвольное, бессильное и никому не нужное существо: «Для огромного поля две – только две былинки, даже слабый ветер сгибает нас, как бурьян» [9, с. 150].

В рассказе актуализированы экзистенциальный пейзаж и интерьер. Окружающее девочек пространство – опасное, давящее на них всей своей тяжестью, готовое их поглотить. Все окружающее вызывает у героев страх и желание убежать, спрятаться, освободиться: «Ветлы села Турхан выше и темнее наших <…>. Подальше бы от них, и я тяну Лизук на середину дороги. И дорога здесь другая, хотя она покрыта пылью, а идешь по ней как по острым камням» [9, с. 144]; «Как кипяток льются лучи света. Глаза щиплет от пота. Травы бессильно расстилаются по тропинке. Горяча не только пыль, даже листья обдают жаром. <…>. Дорога бесконечна» [9, с. 145]; «Холодно в коридоре. Окна, выходящие на запад, кажутся совсем черными» [9, с. 146]; «Передо мной по краю ясного неба вверх-вниз, вверх-вниз качается солнце, и его красные лучи широким потоком ползут ко мне по железной крыше» [9, с. 149]; «Земля качается под ногами. Столовая то пропадает, то, сверкая своими окнами, ползет ко мне. Черные рамы окон стоят передо мной как ряды кладбищенских крестов. Отступаю назад» [9, с. 150]. Аналогично описывается физическое состояние героев. К примеру, так описано состояние героя-повествователя: «Я задыхаюсь, мое дыхание – словно маленькая речка, которая хочет сбросить камень, преграждающий ее течение» [9, с. 149].

Подобные описания призваны подчеркнуть, с одной стороны, жестокую и абсурдную реальность, с другой стороны, одиночество, бессилие в ней человека. Они определяют мир за пределами родного дома «как категорию абстрактно-всесильную» и страх «как естественное эмоциональное состояние абсурдного мира» [5, с. 192].

Сестра героя-повествователя, прозванная в деревне «дурочка Лизук», обезумевшая, как намекнул доктор, от отсутствия настоящей еды, это – предельно незащищенное существо, ибо живет бессознательно, на уровне инстинктов и рефлексов. Неслучайно в произведение включена такая фраза: «Чернота обволакивает все. И в середине этой черноты – Лизук, та, которая потеряла хлеб» [9, с. 149].

Герой-повествователь Еля также предстает в произведении как воплощение изломанного детского сознания в изломанном мире. Она живет мечтой о хлебе. Мечта естественна для детского сознания, но мечта о двух кусках хлеба, которые могли бы сделать девочку счастливой («Ради хлеба я готова была пойти хоть на край света») [9, с. 144], в рассказе кажется абсурдной, ибо она порождение абсурдного мира. Реальное существование героини – это сплошные неудачи, удары, уводящие ее от заветной мечты. В мире, в котором живет Еля, сознание ребенка наполнено противоестественным, рассудочно-взрослым, прагматичным началом. Признаком изломанности сознания ребенка является и экзистенциальное состояние двойничества: «Слышится чей-то дикий крик. <…> Оказывается, это я кричу» [9, с. 144].

Осуществление мечты оказалось возможным только в волшебном сне, завершающем произведение. И только там, во сне, высвечивается естественная, нормальная природа детского сознания и поведения: «Я улыбаюсь. От этой улыбки растаивает всякая боль и наступает блаженство. <…> Я самая счастливая девочка на свете. Я жду, когда выпечется кусок хлеба…» [9, с. 151]. Сон (в нем и хлеб, и сено, и домашнее тепло) – это оппозиция суровой реальности. Слово «волшебный», сознательно поставленное автором рядом со словом «сон», подчеркивает невозможность в ней даже маленького счастья в виде куска хлеба. Таким образом, открывается ценностное значение образа хлеба: источник счастья и жизни. Одновременно автор протестует против суровой реальности, извращающей детское сознание, заставляя человека ограничивать жизненное пространство куском хлеба и рефлексом физического выживания.

Итак, в одних произведениях, как это в рассказе Ю. Артамонова «Весомый каравай», хлеб предстает как ключевое, пока еще актуальное и ностальгически репрезентируемое понятие современного мира, сильно тяготеющего к разрушению традиций; в других произведениях хлеб – это явление экзистенциальной реальности прошлого («Кусок хлеба» Е. Лисиной). При этом очевиден тот факт, что в обоих рассказах, рассмотренных нами, важной составляющей авторской концепции произведения является мысль о хлебе как источнике жизни и счастья. Но если в рассказе Ю. Артамонова эта мысль рождает образ почти идеального героя-труженика, продолжающего извечную народную традицию, созидающего эту ценность, то в рассказе Е. Лисиной, вставленная в контекст художественного описания абсурдного мира, она, сохраняя свою нравственную составляющую, начинает сочетаться с гуманистическим призывом в защиту человека, с протестом против извращения детского сознания.

References
1. Artamonov Yu.M. Perkan kinde: povest' den oilymash-vlak. Ioshkar-Ola: Mar. kn. izd-vo, 1984. 320 s.
2. Berdinskii V.N. Mardezh shÿshka: oilymash-vlak. Ioshkar-Ola: Mar. kn. izd-vo, 1987.
3. Vodyasova L.P. Etnoaksiologicheskii analiz proizvedenii F.M. Chesnokova // Gumanitarnye nauchnye issledovaniya. 2016. № 6 [Elektronnyi resurs]. URL: http://human.snauka.ru/2016/06/15137 (data obrashcheniya: 08.06.2018).
4. Esaulov I. A. Literaturovedcheskaya aksiologiya: opyt obosnovaniya ponyatiya [Elektronnyi resurs] // Problemy istoricheskoi poetiki. 1994. T. 3. C. 378-383. URL: http://poetica.pro/journal/article.php?id=2435 (data obrashcheniya: 30.12.2015).
5. Zamanskaya V.V. Ekzistentsial'naya traditsiya v russkoi literature KhKh veka: Dialogi na granitsakh stoletii: uchebnoe posobie. M.: Flinta: Nauka, 2002.
6. Kudryavtseva R.A. Aksiologicheskaya paradigma mariiskoi literatury: sostoyanie i gorizonty nauchnogo izucheniya problemy // Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki. 2016. № 3(57): v 2-kh ch. Ch. 1. C. 25-29.
7. Kudryavtseva R.A. Etnicheskaya identichnost' i aksiosfera mariiskoi literatury (k postanovke problemy) // Finno-ugorskii mir. 2015. № 2. S. 11.
8. Kudryavtseva R.A. Etnotsennostnaya paradigma khudozhestvennoi struktury mariiskogo rasskaza // Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki. 2014. № 7. Ch. 2. S. 111–114.
9. Lisina Eva. Kusok khleba: rasskaz // Chuvashskaya literatura: v 3 ch. Ch. 3 / avt.-sost. V.N. Pushkin. Cheboksary: Chuvash. kn. izd-vo, 2001. S. 143–151.
10. Popova I. M. Put' vzyskuyushchei sovesti. Dukhovnyi realizm v literature russkogo zarubezh'ya: Vladimir Maksimov: monografiya. Tambov: Izd-vo Tamb. gos. tekhn. un-ta, 2008. 276 s.
11. Popova I. M. «Sotvorit' sebya v dukhe». Khristianskaya aksiologiya prozy Vladimira Maksimova: monografiya. Elets: Izd-vo EGU im. I. A. Bunina, 2005. 222 s.
12. Popova M. K. Natsional'naya identichnost' i ee otrazhenie v khudozhestvennom soznanii. Voronezh: Izd-vo VGU, 2004. 170 s.
13. Semenova E.V. Khudozhestvennaya aksiologiya russkoi literatury: terminologicheskii apparat // Innovatsionnaya nauka. 2016. № 2 [Elektronnyi resurs]. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/hudozhestvennaya-aksiologiya-russkoy-literatury-terminologicheskiy-apparat (data obrashcheniya: 10.05.2018).
14. Sultanov K. K. Natsional'noe samosoznanie i tsennostnye orientatsii literatury. M.: IMLI RAN; Nasledie, 2001. 196 s.
15. Yakimova (Afanas'eva) E.R., Chekushkina E.P., Sofronova I.V. Paradigma traditsionnykh tsennostei v sovremennoi chuvashskoi literature (na primere tvorchestva N. Il'inoi) // Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki. 2017. № 8. Ch. 2. S. 60–62.