Infanticide and criminal abortion in the rural Russia: past and present.

Сегодня не проходит и недели, чтобы российские СМИ не сообщили новость об очередном детоубийстве, варварском преступлении, противоречившем самой природе материнства. И эти сообщения, шокирующие обывателей своей жесткостью, поступают с завидной регулярностью, как правило, не из-за рубежа, а из разных мест нашего Отечества. Вот скупые строки сводки Следственного комитета РФ годичной давности только за один месяц: «13 февраля 2012 г. в Калининградской области проводится доследственная проверка по факту обнаружения в мусорном контейнере тела новорожденного ребенка; 17 февраля 2012 г. в Республике Татарстан многодетная мать предстанет перед судом по обвинению в убийстве новорожденного ребенка; 21 февраля 2012 г. в Томской области проводится доследственная проверка по факту обнаружения тела младенца; 21 февраля 2012 г. в Оренбургской области проводится проверка по факту обнаружения тела новорожденного ребенка; 24 февраля 2012 г. в Костромской области проводится доследственная проверка по факту обнаружения тела новорожденного ребенка; 24 февраля 2012 г. в Краснодарском крае возбуждено уголовное дело по факту убийства трехмесячного мальчика» ^[32]. Такое положение дел вызывает у общества закономерную тревогу, законодатели ставят вопрос об ужесточении наказания за данный вид преступления, а удел ученых – это научный анализ этой проблемы в её исторической ретроспективе.

Проблема инфантицида (детоубийства) традиционно привлекает к себе внимание исследователей различных специальностей: юристов, историков, этнологов, судебных медиков и психиатров. Этот интерес к данному виду преступления, как его еще называют «женскому», обусловлен как его спецификой, так и содержанием мотивационного комплекса. В обыденном восприятии современных граждан детоубийство, безусловно, есть явление экстраординарное. К сожалению, оно не было таковым для нашей общественной практики. В СССР в 1959–1960 гг. процент детоубийств к общему числу убийств, совершенных женщинами, составил 64 и 55 %, а в семидесятых годах колебался от 30 до 35 %. Детоубийства, совершаемые женщинами, в последующие годы составляли: в 1986 г. – 12,9 %; в 1987 г. – 15,3 %, в 1990 г. – 11,1 % от общего числа убийств, совершенных женщинами ^[38]. В период с 1990 по 2004 г. число детоубийств в России выросло с 102 до 212 ^{[11, с. 35]}. Доля убийств младенцев в общей структуре тяжких преступлений в России увеличилась с 0,74 % в 1990 г. до 1,06 % в 2004 г. В 2001 г. – зарегистрировано 203 преступления (выявлено 130 лиц их совершивших), в 2003 г. – зарегистрировано 195 преступлений (выявлено 129 лиц) ^{[26, с. 92]}. Только за шесть месяцев 2011 г. в России было возбуждено 64 уголовных дела на женщин, убивших своих новорожденных детей. Можно предположить, что в силу латентного характера этого вида преступления, криминальная статистика не отражает его подлинных масштабов. По подсчетам экспертов данных, преступлений в год совершается около 5 тысяч ^{[5, с. 17]}. По-прежнему, актуален призыв знатока уголовного права дореволюционной поры Н. Таганцева. В своей работе за 1868 г. он приходит к выводу о том, что требуется серьезное внимание для изучения причин, порождающих это зло, и орудий для борьбы с ним.

Опуская ретроспективу вопроса истории детоубийств в России, мы ограничим рассмотрение проблемы хронологическими рамками конца XIX –начала XX в. и покажем современное состояние этой проблемы. Историко-правовой анализ таких преступлений как детоубийство и плодоизнание осуществлен на основе как законодательных актов, так и широкого круга этнографических источников. Статистический и фактический материал почерпнут из работ исследователей дореволюционного периода, а также судебных дел, изученных нами в фондах центральных и местных архивов. Автор постарался учесть выводы предшественников в изучении данной темы. Выводы, полученные в результате настоящего исследования, не трактуются как окончательные и могут быть скорректированы автором в ходе дальнейшего изучения этой проблемы.

Предварим исследование кратким экскурсом в проблему ответственности за данный вид преступления по уголовному законодательству России изучаемого периода. В Своде законов 1832 г. (ст. ст. 341, 342) детоубийство трактовалось как убийство ребенка в утробе матери, а убийство родившегося младенца определялось как «чадоубийство». Ответственность за данные преступления предусматривалась как за «особенные смертоубийства», т. е. как за преступления, совершенные при отягчающих обстоятельствах. Впервые убийство матерью новорожденного ребенка стало рассматриваться как привилегированное преступление в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. (п. 1. части II ст. 1451). Законодатель мотивировал такое решение тем, что «положение виновной в этом преступлении необыкновенное, и она, терзаемая стыдом, страхом, угрызениями совести и изнуренная телесными страданиями, почти лишается рассудка, следовательно, покушается на ужасное преступление без ясного об этом перед собой сознания» ^{[24, c. 316]}.

В советском уголовном законодательстве не было специальной нормы, которой бы предусматривалась ответственность за убийство матерью новорождённого ребёнка. Так, женщина, виновная в насильственном лишении жизни своего родившегося младенца, привлекалась к уголовной ответственности по ст. 142 УК РСФСР 1922 г., в соответствии с которой ей инкриминировались два отягчающих обстоятельства: убийство лицом, на обязанности которого лежала забота об убитом, и с использованием беспомощного состояния убитого ^[22]. В УК РСФСР 1960 г. деяние матери-убийцы квалифицировалось по ст. 103 УК РСФСР как убийство, совершённое без отягчающих и смягчающих обстоятельств. Обстоятельства, сопутствующие детоубийству (особое физическое и психическое состояние женщины во время родов; тяжелая семейная обстановка; материальные трудности), обычно учитывались судами в качестве смягчающих обстоятельств в рамках санкции ст. 103 УК. В современную редакцию УК РФ законодателем включена ст. 106, предусматривающая ответственность за такое привилегированное преступление, как убийство матерью новорожденного. Введение этого состава обусловлено веяниями гуманизации, которые характеризуют сегодняшнее уголовное законодательство.

Уголовное законодательство дореволюционной России подвергало детоубийц суровому наказанию. В «Уложении о наказаниях» 1885 г. ст. 1451 предусматривалось за убийство новорожденного ребенка матерью наказание в качестве 10–12 лет каторги или 4–6 лет тюремного заключения. Но если женщина оставила ребенка без помощи от «стыда и страха», то наказание могло быть уменьшено до 1,5–2,5 лет тюрьмы ^[37]. Ссылка на каторгу за детоубийство в Уголовном уложении 1903 г. была заменена тюремным заключение сроком от 1,5 до 6 лет. В соответствии со ст. 461 данного нормативного акта, «мать, виновная в убийстве прижитого ею вне брака ребёнка при его рождении, наказывается заключением в исправительный дом» ^[36]. Перемена политического строя в нашей стране не привела к ужесточению ответственности за данный вид преступления. Не изменилась уголовно-правовая оценка рассматриваемого деяния и в УК РСФСР 1926 г. Однако, судебные органы, как правило, по этим делам назначали виновной значительно пониженное наказание, учитывая часто особое состояние роженицы или исключительные обстоятельства, толкнувшие женщину на совершение этого преступления ^[22]. В действующей редакции УК РФ ст. 106 детоубийство трактуется как «Убийство матерью новорожденного ребенка во время или сразу же после родов, а равно убийство матерью новорожденного ребенка в условиях психотравмирующей ситуации или в состоянии психического расстройства, не исключающего вменяемости, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет». Однако, судебная практика свидетельствует, что максимальное наказание, выносимое судами, составляло три года лишения свободы.

Таким образом, уголовное законодательство второй половины XIX – начала XX в. России развивалось по пути ослабления ответственности и смягчения наказания за детоубийство.

Оценка тяжести преступления по нормам обычного права была созвучна с положениями официального законодательства. Правовой обычай русской деревни признавал убийство женщиной своего незаконнорожденного ребенка столь же тяжким преступлением, как и другие убийства ^{[3, д. 1054, л. 6]}. По наблюдениям народоведа Е.Т. Соловьева, «на прелюбодеяние, разврат, детоубийство и изгнание плода народ смотрит как на грех, из которых детоубийство и изгнание плода считается более тяжкими» ^{[28, д. 273, л. 4об.]}. Если изгнание плода, по суждению новгородских крестьян, являлось только грехом, то детоубийство – тяжким преступлением ^{[29, т. 7, ч. 1, с. 214]}. Таким образом, убийство матерью своего новорожденного ребенка воспринималось сельскими жителями как грех, который не отмолить, и как тяжкое преступление, требующее сурового наказания.

Обо всех ставших известных в селе случаях детоубийства местные жители немедленно доносили властям. В ряде сел, принимались меры профилактического характера, чтобы не допустить такого рода преступления. Так, в деревнях Новгородской губернии (1899 г.) как только становилось известно, что какая-нибудь девица забеременела, то староста созывал сход, на который призывал ее с родителями. Сход добивался признания в беременности самой девицы и подтверждения этого факта ее родителями. После чего староста предупреждал девушку: «Ты, голубушка, беременна, смотри, чтобы ребенок был цел!», а также ее родителей: «А вы хорошенько смотрите за ней; в случае греха – отвечать будете!» ^{[29, т. 7, ч. 3, с. 352-353]}. Можно предположить, что публичность такого действия, в сочетании с последующим контролем со стороны однообщественников, являлись действенными методами профилактики такого рода преступлений.

Показательно, что спустя три десятилетия, уже в советской деревне отношение местного населения к умерщвлению младенцев не изменилось. В журнале «Право и жизнь» за 1927 г. Б. Змиев в статье «Детоубийство» отмечал, что «население устанавливает чисто полицейскую слежку за теми женщинами, внебрачная беременность которых стала известна. … Если мать лишает жизни младенца, то удовлетворенные соглядатаи спешат с докладом в сельсовет или милицию».

Следует отметить, что и сегодня для обыденного сознания россиян характерна крайне негативная оценка данного преступления, а общественное мнение, как привило, болезненно реагирует на факты детоубийств, ставшие достоянием гласности. В силу латентного характера этого преступления, действенную помощь в установлении лица, его совершившего, оказывают опросы соседей, знакомых, знавших о беременности женщины, не приведшей к появлению у нее ребенка. Содействие граждан следствию по таким делам – это не только проявление их законопослушности, но и свидетельство нравственной позиции, отношения к данному преступлению.

До проведенной Александром II в 1864 г. судебной реформы сколько-нибудь внятная статистика судебных дел просто отсутствовала. А после реформы, если сведения и собирались, то лишь благодаря усилиям энтузиастов по отдельно взятым уездам и губерниям. Причем и эти данные нельзя было считать ни полными, ни достоверными, поскольку из-за вечной коррумпированности сельской полиции, ее неумения и нежелания расследовать уголовные дела, немалая часть убийств детей просто не фиксировалась.

Отсутствие статистических данных о детоубийствах в России ранее середины XIX в. не дает возможность установить объективную картину этого явления. Однако, можно утверждать, что во второй половине XIX в. число таких преступлений в стране возросло. По данным уголовной статистики, за детоубийство и оставление новорожденного без помощи в России была привлечена к ответственности за 1879–1888 гг. – 1481 женщина, за 1889–1898 гг. – 2276 ^{[6, с. 69]}.

Следует признать, что убийство матерями младенцев в русской деревне и в начале XX в. не было событием исключительным. По наблюдению О.П. Семеновой-Тян-Шанской, проживавшей долгое время в имении своего отца, известного путешественника, в селе Гремячка Данковского уезда Рязанской губернии, «случаи убийства новорожденных незаконных младенцев очень нередки» ^{[30, с. 40]}. Приведем сведения лишь по одной Курской губернии и только за один месяц, декабрь 1917 г. Вот выдержки из милицейских сводок: «12 декабря в с. Линове крестьянка Анна Исаева, родив ребёнка, закопала его в солому»; «В с. Верхней Сагаровке 17 декабря крестьянская девица Анастасия Коломийцева родила ребенка и закопала его в землю»; «21 декабря в хуторе Казацко-Рученском крестьянка Евдокия Круговая, 19 лет, родив ребенка, закопала его в сарае» ^{[8, д. 198, л. 20, 21]}. Приведенные примеры указывают не только на частоту детоубийств в селе, но и на характерный способ сокрытия трупов младенцев. Краткость милицейских сводок не дала возможность установить, были ли приведенные факты формой пассивного детоубийства. Если да, то оставление ребенка при низких температурах являлся наиболее распространенным приемом ненасильственного лишения жизни младенца. Новорожденные весьма чувствительны к понижению температуры. Смерть от переохлаждения наступает даже при температуре плюс 5–8 градусов ^{[31, с. 23]}.

В селах детоубийство было распространено более широко, чем в городах. Из 7445 детоубийств, зарегистрированных в 1888–1893 гг., на города пришлось 1176, а на селения – 6269 преступлений ^{[6, с. 143]}. 88,5 % осужденных за детоубийство в период 1897–1906 гг. проживало в уездах ^{[6, с. 143]}. По данным доктора медицины В. Линдерберга, из числа женщин, обвиненных в детоубийстве, на долю крестьянок приходилось 96 % ^{[17, с. 76]}. Среди женщин-детоубийц, по данным Маньковского Б. С. (1928 г.), крестьянки составляли 66,9 %, а жительницы города — 33,1 %. Однако, учитывая проживавших в тот период времени в городах домашних работниц – выходцев из деревни, цифра детоубийц-крестьянок, по мнению автора, должна быть увеличена до 81 %: «детоубийство не является правонарушением, характерным для города», — утверждал автор ^{[19, с. 250-251]}. Таким образом, это преступление в изучаемый период было «женским» по признаку субъекта, и, преимущественно, «сельским» по месту его совершения. Сегодня оно перестало быть таковым. В процессе современных исследований выявлено примерное равенство числа детоубийств в городе и сельской местности (50,9 % и 49,1 %) ^{[12, с. 16]}.

Сложность учета такого рода преступлений была обусловлена их латентным характером. Можно предположить, что значительное число смертей младенцев в деревне было отнесено к разряду случайных, а, следовательно, не отразилось в уголовной статистике. В русском селе не редки были случаи «присыпания» младенцев, т.е. во время сна матери заминали своих детей ^{[29, т. 3, с. 559]}. В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» приводит специфический термин, обозначающий нечаянное убийство ребенка, – «приспать». «Приспать или заспать младенца, положить с собою, навалиться на него в беспамятном сне и задушить». «Мне всегда подозрительны засыпания "детей", – делилась своими сомнения с читателем О.П. Семенова-Тян-Шанская, – так легко нарочно придушить маленького ребенка, навалившись на него, якобы во сне» ^{[30, с. 57]}. Делалось это сознательно или нечаянно судить трудно, но крестьяне считали «присыпание» тяжелым грехом, как впрочем, и церковь. Можно предположить, что часть таких смертей младенцев, являлась результатом умышленных действий, жертвами которых становились, как правило, нежеланные дети. Информаторы Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева сообщали, что незаконнорожденные дети чаще всего умирали в первые месяцы после рождения из–за намеренно плохого ухода, по причине «случайного» присыпания. Сами крестьяне говорили, что «зазорные все больше умирают потому, как матери затискивают их» ^{[29, т. 2, ч. 2, с. 383]}. Это подтверждается и данными статистики. Смертность внебрачных детей была в 2,7 раза выше, чем у законнорожденных младенцев ^{[20, с. 201]}. Но такие факты «случайных» смертей не становились предметом судебного разбирательства, а требовали лишь церковного покаяния. Священник налагал на такую мать тяжелую епитимью: до 4000 земных поклонов и до 6 недель поста ^{[3, д. 2036, л. 4-5]}.

К смерти младенцев в деревне относились спокойно, говоря «Бог дал – Бог взял». Появление лишнего рта, особенно в маломощных семьях, воспринималось с плохо скрываемым раздражением со стороны домочадцев. Осуждая детоубийство, считая его преступлением перед Богом, деревенские бабы в тоже время не считали большим грехом молиться о смерти нежеланного ребенка.

Мотивы детоубийства в какой-то степени определяют сущность и природу этого преступления в целом. Специфика мотивов детоубийства состоит в том, что они лишены низменного характера, это, скорее, мотивы «морального порядка». По мнению М.Н. Гернета, «детоубийцами являлись девушки-матери, а это обстоятельство дает все основания утверждать, что детоубийство имеет главной причиной известные взгляды современного общества на внебрачные рождения» ^{[7, с. 140]}. Статистика показывает, что число детоубийств находилось в обратном отношении к числу незаконных рождений. В тех местностях, где рождения детей вне брака были редким явлением и наказывались строже, там детоубийства встречались чаще.

В объяснение обвиняемых в детоубийстве женщин в качестве причины чаще всего назывался стыд и страх. Из 228 осужденных Витебским окружным судом за 1897–1906 гг., 84 женщины указали на стыд и страх перед родителями и родственниками и на стыд перед чужими людьми. В 59 случаях было указано на беспамятство и бессознательное состояние, причем обвиняемые заявляли, что лишились сознания во время родов, а когда очнулись, ребенок был мертв ^{[17, с. 38]}. По подсчетам Б.С. Маньковского, изучившего 185 приговоров по делам о детоубийствах в Московском губернском суде за 1925–1927 гг., среди осужденных крестьянок большинство (82,8 %) совершало правонарушение из-за стыда перед окружающими. Материальная нужда, как мотив преступления, была указана лишь 17,2 % сельских женщин, осужденных за детоубийство ^{[17, с. 38]}.

По мнению современных криминологов, сегодня наиболее типичными мотивами убийств матерями новорожденных детей является низкий социальный и материальный уровень многих семей. Трудности материального характера, невозможность содержать ребенка являлись побудительным мотивом в 40 % случаев. Желание скрыть беременность от родителей или близких родственников было характерно для 28 % преступниц. И только 2 % всех детоубийц было обусловлено чувством стыда за рождение ребенка вне брака ^{[11, с. 38]}.

Боязнь общественного мнения в подавляющем большинстве случаев доминировала в мотивах совершения детоубийства. Крестьянка, родившая незаконнорожденного ребенка, подвергалась в деревне осуждению, а участь внебрачного дитя была незавидной. Внебрачные дети были сельскими париями. В некоторых местах Орловской губернии отношение к незаконнорожденным детям было настолько негативным, что их даже ограничивали в правах на наследство и правом пользоваться мирской надельной землёй ^[4]. Следует согласиться с утверждением современного исследователя Д.В. Михеля о том, что «резко отрицательное отношение общества к внебрачным детям, как и к внебрачной сексуальной жизни женщины, привело к тому, что от таких детей всячески стремились избавиться» ^{[21, с. 442]}. Можно утверждать, что стереотипы традиционного общества в части допустимых форм сексуальной жизни крестьянки, отношении сельского социума к внебрачным детям и трудности в их последующей адаптации выступали объективными факторами этого преступления в крестьянской среде.

При анализе данного вида преступления нельзя сбрасывать со счетов то, что тяжелое материальное положение могло выступать одним из мотивов, а порой и основным фактором, толкнувшим крестьянку на убийство младенца. В ряде изученных дел, именно крайняя нужда указана как основная причина детоубийства. Приведем показания крестьянки Матрены К., вдовы 32 лет, дело которой слушалось в 1902 г. в Рязанском окружном суде. «Я задушила своего мальчика из-за стыда и нужды; у меня трое законных детей, все малолетние и мне их нечем кормить, так что я хожу побираться Христовым именем, а тут еще новый появился ребенок» ^{[6, с. 292-293]}. В Тверской губернии была признана виновной в «предумышленном убийстве» крестьянка Агафья Архипова, 19 лет от роду. Из материалов дела следует, что роды проходили тяжело, состояние роженицы было неудовлетворительным. Была зима, стояли морозы, денег на пропитание не было и тогда молодая женщина, решилась на убийство новорожденного – завернула младенца в юбку и бросила в колодец ^{[16, с. 103]}.

Детоубийство могло стать в определенном плане и следствием корыстного мотива. В таких ситуациях мать воспринимает рождение ребенка как обузу, как препятствие в реализации жизненных планов. В этом отношении примечательно следующее дело из судебной практики. В 1914 г. 22-летняя крестьянка В. Беседина из Орловской губернии, когда её муж и свекор ушли на заработки, осталась с полуторагодовалой дочерью и свекровью, у которой тоже были маленькие дети. В поисках заработка она попыталась устроиться прислугой, но хозяйка отказалась взять её вместе с ребёнком. Тогда крестьянка решила избавиться от ребёнка. Рано утром она вырыла на кладбище руками яму и закопала дочь живьём. Отсутствие данных не позволяет создать психологический портрет преступницы и выявить в ее действиях роль психологического фактора. Подсудимая была признана вменяемой и наказана по всей строгости закона. Суд приговорил её к лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы на 10 лет ^{[15, с. 7]}. Таким образом, мотивированные детоубийства, в большей мере, были характерны для домашней прислуги в городах, незамужних сельских девиц. Для них рождение ребенка было чревато потерей работы, так как хозяева, узнав о беременности, как правило, «отказывали им от места».

Другим мотивом преступления являлось стремление сельских баб скрыть последствия супружеской неверности. В данном случае, боязнь худой молвы и страх перед мужем, родными являлись причинами того, что женщина решалась на убийство новорожденного. Обвиняемая крестьянка Анастасия Г., привлеченная к ответственности в 1908 г., признала себя виновною и объяснила, что, будучи замужней, забеременела во время продолжительной отлучки мужа от постороннего мужчины. Еще, будучи беременной, она решила убить ребенка и спрятать труп ^{[6, с. 285]}. Крестьянка Самарской губернии 25 лет Елизавета К. за убийство младенца была осуждена на 6 лет каторжных работ. Она вышла замуж в 20 лет, через 2 года мужа взяли в солдаты, осталась жить в семье мужа. Забеременев в отсутствии мужа, она оправилась погостить к родным, где и родила. Сразу же после родов в хлеву, она придушила ребенка и оставила его лежать на соломе, с целью закопать ночью в огороде. На суде обвиняемая показала, что поступить иначе не могла, так как ловко скрывала свою беременность, что даже родные мужа ничего не замечали, а между тем муж написал, что скоро вернется домой, а она боялась его ^{[35, с. 337]}. Следовательно, в таких случаях детоубийство отнюдь не являлось результатом психотравмирующей ситуации, вызванной родами, а, было решением спланированным, действием заранее подготовленным.

Характерным было и стремление матерей-детоубийц скрыть следы преступления. О.П. Семенова-Тян-Шанская по этому поводу писала следующее: «Родит баба или девка где-нибудь в клети одна, затем придушит маленького руками и бросит его либо в воду (с камнем на шее), либо в густой конопле, или на дворе или где-нибудь в свином катухе зароет» ^{[30, с. 40]}. Чаще всего, труп новорожденного пытались скрыть на месте или вблизи места, где произошли тайные роды. Как правило, это привычная среда обитания крестьянской бабы: хлев, сарай, двор. По данным В. Линденберга, женщины-детоубийцы разрешались от бремени, как правило, в месте проживания. Из 228 мест родов 176 следует отнести к жилым и хозяйственным постройкам двора, и только 52 места приходятся на лес, поле, дорогу, берег реки и т.п. ^{[17, с. 29]}. Чаще всего, сокрытие результата преступления осуществляла сама мать, но иногда ей в этом помогали близкие или родные. По сведениям из Белозерского уезда Новгородской губернии (1899 г.), «случается, матери помогают дочерям в сокрытии убитого младенца и даже сами принимают участие в умерщвлении его» ^{[29, т. 7. ч. 1, с. 214]}.

Места совершения преступлений сегодня примерно те же, что и век назад, лишь с некоторой поправкой на те изменения, которые произошли в условиях проживания населения. В 25 % случаев место преступления – квартира; 19,6 % – общежитие; 12,2 % – туалет на улице; в 13 % – частное домовладение; 10 % – улица; в 3,1 % – заброшенные строения, производственные помещения; в 8,4 % – надворные постройки; в 6,7 % – приусадебные участки; в 2 % – бытовки, кладовки, чердаки ^{[12, с. 13]}.

Способы сокрытия трупа матерями–детоубийцами также не отличались разнообразием. Из содержания материалов следственных дел прокурора Тамбовского окружного суда следовало, что местные крестьянки избавлялись от внебрачных детей, бросая их в реку, кучи навоза, на улице, в общем клозете ^{[9, д. 3764, л. 10; д. 3479, л. 12; д. 3478, л. 12; д. 3809, л. 13; д. 3675, л. 11; д. 5419, л. 11]}. Река Карай Кирсановского уезда этой же губернии была традиционным местом, где женщины оставляли новорожденных ^{[9, д. 3479, л. 12]}. Газета «Козловская мысль» от 12 мая 1915 г., в разделе криминальной хроники сообщала, что «крестьянка Анфиса Дымских, 20 лет, жительница с. Ярок Козловского уезда Тамбовской губернии, 1 мая 1915 г. родила девочку, прижитую вне брака. Боясь мести со стороны мужа, она задушила ребенка, а труп зарыла в яму, вместе со сдохшей свиньей» ^[14]. Такие «захоронения» в селе обнаруживали, как правило, случайно. «Ребенка нашли в пруду, когда он стал усыхать; «собака вытащила из конопли брошенного туда задушено младенца»; «свиньи выкопали у погоста посиневшего мертвого новорожденного» ^{[30, с. 40]}. В современной России «лидерами» среди мест обнаружения трупов остаются мусорные контейнеры и выгребные ямы ^{[31, с. 11]}. Далее следуют объекты сноса, новостройки, пустыри, парки, канализация, кладбища, леса, водоемы ^{[12, с. 13]}.

В теории уголовного права принято использовать понятия «активное» и «пассивное» детоубийство. Характер же активных действий при убийстве новорожденного ребенка может быть самым разнообразным. Однако, следует указать на наиболее часто встречаемые способы его совершения: удушение ребенка разнообразными способами или даже введение в дыхательные пути инородных тел (всевозможных ядов, нашатырного спирта, земли, листьев), утопление дитя, тугое пеленание, и нанесение колюще-режущих ран. Но удушение является самым распространенным способом совершения убийства ^[13].

Как правило, преступления совершались во время родов или сразу по их окончанию. Способы умерщвления младенцев были самые разнообразные. В частности, тамбовская крестьянка А. Макарова, желая освободиться от незаконнорожденного младенца, завернула его с головой в простыни и положила на печь в надежде, что он задохнется. Затем для верности вынесла его в холодные сени, а после обеда закопала в конюшне ^{[9, д. 4913, л. 16]}. Чаще всего, детоубийства производились путем асфиксии. По сведениям судебного медика Тардье, из 555 детских трупов, обследованных им, 281 имел следы удушения, 72 были брошены в отхожее место, удавлены 60 ^{[31, c. 20]}. По свидетельству В. Линдерберга, для насильственного задушения пользовались разными средствами, чаще всего рукой, при чем на трупе обыкновенно находили ссадины на лице и шее. Пользовались такими мягкими веществами как трава, земля, навоз, мякина, мякиш хлеба или закрывали нос и рот платком или коленом ^{[17, с. 16]}.

Спустя два десятилетия, изменений в способах умерщвления младенцев не произошло. «Удушение производится, главным образом, руками, подушкой, зачастую одеялом, и другими предметами», – констатировал в исследовании о детоубийствах Б.С. Маньковский. По его подсчетам, путем удушения совершалось 67,7% детоубийств ^{[19, с. 255]}.

Сегодня, по данным М.А. Золотова, способы умерщвления новорожденных по степени применения таковы: удавление руками, петлей, перекрытие рта и носа, сдавление грудной клетки (32%), утопление (24%), оставление на холоде, без пищи, с неперевязанной пуповиной, неизвлеченной слизью изо рта (25,8%), отравление (2%), причинение повреждений твердым тупым предметом (5%), острым предметом (3,5%), иные способы (воздействие высокой температуры, создание условий для нанесения повреждений животными, насекомыми, расчленение и др.) – 7,7% ^{[12, с. 15]}.

Бездействие при детоубийстве проявляется, в основном, в форме отсутствия особых забот и ухода за новорожденным ребенком. При этом, указываются и подразумеваются те действия, которые мать не совершила. Утверждение о том, что мать обязана оказать ребенку необходимую помощь, не вызывает сомнения. После родов ребенок сам по себе оказывается в опасном состоянии, что, в большей мере, вызвано биологической адаптацией новорожденного в новой для него окружающей среде. Самостоятельно ребенок не может приспособиться, а, значит, нуждается в помощи со стороны. Следовательно, логически вытекает вывод о том, что первичная помощь ребенку – это прямая обязанность родительницы.

Низкий культурный уровень деревенских женщин следует признать одним из обстоятельств, способствующих бытованию этого вида преступлений в сельской среде. Среди женщин, осужденных за детоубийство в 1925–27 гг., доля малограмотных составляла 64,7 %, а неграмотных – 29,5 %. Большинство, а точнее 71,7 % от числа женщин, привлеченных к уголовной ответственности, имели возраст от 17 до 25 лет ^{[19, с. 252-253]}. В современной России этот вид преступления «молодеет». По данным Е.В. Добровольской, если юные женщины в возрасте от 16 до 20 лет среди детоубийц в 1990 г. составляли 33 %, то в 2005 г. – 47 % ^{[11, с. 37]}.

Материалы уголовной статистики дают основание утверждать, что суды проявляли снисходительность к матерям-детоубийцам. За период с 1897 по 1906 г. к суду по обвинению в детоубийстве и оставлении без помощи новорожденного к ответственности была привлечена 2041 женщина, из которых 1380 подсудимых были оправданы ^{[6, с. 66]}. За тот же период в Витебской губернии, из всех дел по подозрению в детоубийстве, прекращено за отсутствием виновных 40 %; из остальных дел – 31 % прекращено за недостатком улик, в 8 % обвиняемые были оправданы, в 4,4 % освобождены от наказания на основании Высочайшего Манифеста, в 56,5 % приговорены к наказанию, которое в 74 % определено в виде ареста при полиции сроком от 5 дней до 3 месяцев ^{[17, с. 76]}.

Нередко, преступные действия квалифицировались по ст. 1460 (сокрытие трупа), что влекло за собой более мягкое наказание. Однако, содержание указанной статьи предполагало, что ребенок, труп которого был скрыт ее матерью, родился мертвым, следовательно, не допускалось ее применение в тех случаях, когда ребенок был рожден живым и умер уже после родов, а мать скрыла его тело ^{[34, с. 200]}.

В советский период суды относились к женщинам, обвиненным в детоубийстве, также снисходительно, как и в дореволюционный период. Так, Главсудом ТАССР за период 1923–25 гг. было осуждено за детоубийство 14 женщин. Все они были приговорены к лишению свободы, но фактически отбывали срок от 6 мес. до года лишь трое, остальным лишение свободы было назначено условно от 1 г. до 8 л., а трое из них были освобождены от наказания в силу амнистии ^{[12, с. 93]}. Это при том, что ст. 142 УК РСФСР устанавливала, как минимум, 8 лет лишения свободы со строгой изоляцией. К аналогичным выводам о мягкости наказания за детоубийства приходит в своем исследовании Б.С. Маньковский. Изучив 145 приговоров Московского губсуда по этому виду преступления за период с 1925 по первую половину 1927 г., он отмечает, что условно было осуждено более половины (53,3 %) подсудимых, а 36,9 % приговоренных получили наказание в виде лишения свободы сроком от 1 г. до 2 л. ^{[19, с. 267]}.

Мотивы, которыми руководствовались суды, смягчая репрессии по отношению к женщинам-детоубийцам, становятся ясны, если обратиться к содержанию приговора по делу гр. Г., 19 лет, крестьянки, отравившей своего новорожденного ребенка уксусной эссенцией. Рассмотрев это дело, суд вынес следующий приговор: «Считаясь с исключительно тяжелыми обстоятельствами, толкнувшими гр-ку Г. на преступление, а также с тем, что последнее гр-кой Г. было совершено в болезненном состоянии вскоре после родов, что правильный выход из создавшегося положения гр-кой Г. не был найден исключительно вследствие ее молодости и что в тяжкий момент гр-ка Г. была лишена поддержки со стороны близких ей лиц, и, наконец, что при этом условии не может быть признанной социально-опасной и требующей обязательной изоляции от общества, Губсуд постановил: приговор в отношении гр-ки Г. в исполнении не приводить и осуждение считать условным» ^{[19, с. 268]}.

Другая особенность рассмотрения дел такого рода заключалась в том, что судьи расценивали поведение женщин-детоубийц в момент совершения преступления как состояние сильного психического потрясения, граничащего с безумием. При этом, в отношении незамужних и неграмотных крестьянок такой вердикт выносился почти автоматически ^{[21, с. 447]}. Этим обстоятельством пользовались привлеченные к суду женщины, оправдывая свои действия отсутствием в то время здравого рассудка ^{[29, т. 5, ч. 2, с. 376]}. Доктор медицины А. Грегори заметил, что «женщины, совершившие убийство младенца, склонны всячески выгораживать себя и списывать все на свое самочувствие, особенно на временное помрачение сознания» ^{[10, с. 47]}. Установить в ходе следствия наличие психотравмирующей ситуации было затруднительным, и поэтому судьи предпочитали трактовать возникающие сомнения в пользу обвиняемых. Следует согласиться с утверждением современного исследователя Н.А. Соловьевой о том, что «мотивация преступлений, как правило, определялась не выраженной эмоциональной напряженностью, а личностной морально-этической деградацией» ^{[31, с. 116]}.

Происхождение телесных повреждений на телах младенцев подсудимые, как правило, объясняли падением плода при родах или, как следствие, самопомощи. Объяснение причин преступления самими подсудимыми лишь отчасти можно считать достоверными, показания свидетелей также не давали достаточных данных для создания психологического портрета обвиняемых и выявления полного комплекса мотивов, которыми было обусловлено девиантное поведение [15. с. 2-3]. Состояние судебной медицины и содержание экспертных заключений того времени не всегда могли дать ответы на вопросы, которые ставило следствие.

Криминальный аборт (плодоизгнание, плодоистребление) законодательством второй половины ХIХ – начала ХХ в. квалифицировался как преступление против личности. В дореволюционной России аборты были юридически запрещены. По Уложению о наказаниях 1845 г., плодоизгнание было равносильно детоубийству и каралось каторжными работами сроком от 4 до 10 лет. В первом русском Уголовном кодексе 1832 г. изгнание плода упоминается среди видов смертоубийства. Согласно статьям 1461, 1462 Уложения о наказаниях 1885 г., искусственный аборт наказывался 4–5 годами каторжных работ, лишением всех прав состояния, ссылкой в Сибирь на поселение ^[37]. Уголовное Уложение 1903 г. смягчило меры ответственности за данное преступление. «Мать, виновная в умерщвлении своего плода, наказывается заключением в исправительный дом на срок не свыше 3 лет, врач — от 1,5 до 6 лет» ^[36]. Плодоизгнание расценивалось церковью как тяжкий грех. Согласно церковному уставу, за вытравливание плода зельем или с помощью бабки-повитухи накладывалась епитимья сроком от 5 до 15 лет.

Говорить о числе абортов в дореволюционный период чрезвычайно сложно, статистика их фактически не велась. За период с 1892 по 1905 гг. в России в истреблении плода было обвинено 306 женщин, из них осуждено 108 ^{[17, с. 64]}. В период с 1910 по 1916 г. число осужденных за плодоизгнание в год составляло от 20 до 51 женщины ^{[1, с. 18]}. Безусловно, эти цифры не отражали истинного масштаба данного явления. В действительности случаев искусственного прерывания беременности было значительно больше. Статистика может сказать о многом, но, наверное, важнее понять мотивы, толкавшие женщину на поступок, который трудно признать обыденным.

К плодоизгнанию сельские женщины прибегали крайне редко, считая это тяжким грехом. Судя по этнографическим источникам, порой на искусственное прерывание беременности решались деревенские вдовы и солдатки. Одни – для того, чтобы скрыть свой позор, другие – из боязни мести со стороны мужа ^{[29, т. 3, с. 169, 331]}. По мнению дореволюционных медиков, изучавших проблему абортов, «мотивом производства преступного выкидыша служило желание скрыть последствия внебрачных половых сношений и этим избегнуть позора и стыда» ^{[17, с. 64]}. На основе данных уголовной статистики, правовед Н.С. Таганцев утверждал, «что мотивы, определяющие это преступление, совершенно аналогичны с мотивами детоубийства – это стыд за свой позор, страх общественного суда, тех материальных лишений, которые ожидают в будущем ее и ребенка» ^{[33, с. 260]}. С таким утверждением был солидарен и А. Любавский. Выясняя мотивы данного вида преступления, он, в частности, писал: «Совершенное же сокрытие стыда было возможно только посредством истребления дитяти, свидетеля и виновника этого стыда» ^{[18, с. 22]}.

Для таких выводов специалистов имелись серьезные основания. Тяжела была в селе участь согрешившей девушки. Страх позора и стыда перед родными и односельчанами толкал некоторых из них к уходу из жизни. Другие находили выход в том, что тщательно скрывали результат греха искусственным подтягиванием живота. Накануне ожидаемых родов такая девица находила повод уехать из деревни и, если это удавалось, разрешалась родами вдали от дома и там же подкидывала ребенка, живым или мертвым ^{[23, c. 95]}. Иные, обнаружив «интересное положение», пытались вызвать выкидыш. По сообщениям корреспондентов Этнографического бюро, чтобы «выжать» ребенка, в деревне перетягивали живот полотенцем, веревками, поперечниками, клали тяжести ^{[25, с. 327]}. С этой же целью сельские бабы умышленно поднимали непосильные тяжести, прыгали с высоты, били по животу тяжелыми орудиями ^{[29, т. 5, ч. 2, с. 375]}. Помимо приемов механического воздействия на плод, для его «вытравливания» в деревне употребляли (часто с риском для жизни) различные химикаты. «Изгнание плода практиковалось часто, – признавал в корреспонденции В.Т. Перьков, информатор из Болховского уезда Орловской губернии, – к нему прибегали девицы и солдатки, обращаясь для этого к старухам-ворожейкам. Пили спорынь, настой на фосфорных спичках, порох, селитру, керосин, сулему, киноварь, мышьяк» ^{[3, д. 1054, л. 6]}. В селах Калужской губернии самым распространенным способом считался раствор охотничьего пороха с сулемой ^{[29, т. 3, с. 331]}. Порой такие попытки вызвать искусственный выкидыш закачивались трагично. Так в д. Макутине Новгородской губернии (1899 г.), одна девица вздумала вытравить плод раствором спичечных головок, но, не рассчитав его концентрацию, отравилась и умерла в страшных мучениях ^{[29, т. 7, ч. 3, с. 353]}.

Плодоизгнание в представлении русских крестьян считалось тяжким грехом. Такая оценка содержится в большинстве изученных источников ^{[29, т. 1, с. 357; т. 2., ч. 2. с. 383; т. 5, ч. 4, с. 219]}. В крестьянских представлениях аборт по степени греховности приравнивался к убийству («загубили ведь душу») и влек за собой самое страшное наказание («в бездну за это пойдешь»). Девушка, совершившая убийство младенца во чреве, подвергалась большему осуждению, чем родившая без брака. «Убить своего ребенка – последнее дело. И как Господь держит на земле таких людей, уж доподлинно Бог терпелив!», – говорили орловские крестьяне ^{[3, д. 2036, л. 6]}. Суждения крестьян Ростовского уезда Ярославской губернии были схожи: «Ежели, ты приняла грех, то ты должна принять и страдания, и стыд, на то воля Божья, а если ты избегаешь, то, значит идешь против Божьего закона, хочешь изменить его, стало быть, будешь за это отвечать перед Богом» ^{[29, т. 2, ч. 2, с. 383]}. Правда, в отдельных местностях, например в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, отношение к прерыванию беременности было не таким строгим. «Как сами матери, так и весь народ относится к аборту легкомысленно, не считая это большим грехом», – писал Каверин в своей корреспонденции от 1 февраля 1900 г. ^{[3, д. 2036, л. 5]} Но такие мнения были скорее исключением, чем правилом.

Отношение сельского населения к этому виду преступления выражалось в том, что местные жители охотно доносили властям обо всех, ставших им известных случаях прекращения беременности ^{[29, т. 3, с. 331]}. В ряде сел Вологодчины за забеременевшими девушками устанавливался надзор не только со стороны их родителей, но и со стороны сельского старосты, десятских и сотских ^{[29, т. 5, ч. 2, с. 376]}. Не меньшее осуждение в селе вызывали и те, кто осуществлял вытравливание плода. На вопрос: «Может ли бабка выгнать ребенка до сроку», деревенские бабы отвечали: «какая беспутёвая возьмется за такое паскудное средство? Это уж прямо свою душу в ад пустить» ^{[29, т. 3, с. 559]}. Если повитухи, как специалисты в родовспоможении, пользовались в деревне почетом и уважением, то бабы, промышляющие этим греховным ремеслом, вызывали у односельчан чувства презрения и ненависти.

В деревне первого десятилетия советской власти отношение крестьян к плодоизгнанию не изменилось. Однако, страх перед осуждением со стороны односельчан за рождение «приблудного» ребенка порой оказывался сильнее для сельских баб, чем опасность криминального аборта. По статистике, в середине 1920-х гг. каждый четвертый аборт в деревне делался нелегально ^{[1, c. 53, 54, 55, 64]}. В книге о нравах сельской молодежи, изданной в 1926 г., автор отмечал: «За последние два года аборты в деревне стали обычным явлением. Этим делом занимаются женщины без всякого медицинского образования, но с богатой практикой по этой части. Аборт производится самым примитивным способом: путем прокалывания матки или употребления хины» ^{[23, с. 98]}. Нередко, «услуги» подпольных «аборт-махеров» вели к смерти пациентки. В письме в редакцию «Крестьянской газеты» от 12 ноября 1925 г. автор приводил следующий эпизод. «В с. Павловке Знаменской волости Тамбовской уезда молодая крестьянка Григорьева Александра забеременела, но родить не желала, потому что она не была замужем. Она пошла в другое село Никольское к бабке, которая сделала ей искусственный выкидыш. За что и взяла с нее носильные вещи на сумму 20 рублей. В результате аборта она заболела и умерла в возрасте 22 лет. Ведется следствие» ^{[27, д. 6, л. 17]}.

Октябрьская революция и установление советской власти в деревне вызвали глубокие перемены в жизни села. Постановлением наркомата юстиции и здравоохранения от 18 ноября 1920 г. аборты в Советской России были легализованы. Семейно–брачный кодекс 1926 г. утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности. Даже в условиях легализации абортов и борьбы с религиозными предрассудками факты плодоизгнания продолжали оставаться в селе явлением редким. По данным за 1925 г. (10 губерний), число полных абортов на 1000 населения в городах составляла 9,1, а в сельской местности – 0,5. Следует также учесть, что из 100 абортов в сельской местности собственно на крестьянок приходилось лишь 49,6 % ^{[1, c. 54]}.

Показательны и мотивы, толкнувшие женщин на этот шаг. По данным Наркомздрава РСФСР за 1925 г., 33 % пациенток свое обращение за разрешением на аборт объясняли материальной нуждой, 32 % – причиной многодетности, а 20 % – желанием скрыть беременность ^{[1, c. 25]}. Последняя причина объяснялась боязнью все той же худой молвы. Во взглядах на внебрачные связи российская деревня 1920-х продолжала оставаться на консервативных позициях. Число крестьянок, сделавших аборт с целью скрыть беременность, было вдвое больше, чем работниц, и втрое, чем служащих. Таким образом, мотив производства криминального выкидыша был схож с мотивом детоубийства. Это желание скрыть последствия внебрачных половых связей и этим избегнуть позора и стыда, связанных с внебрачной беременностью.

Детоубийство и плодоизгнание изученного периода были преступлениями преимущественно «женскими», по субъекту преступных деяний, и сельскими, по месту их совершения. Увеличение числа детоубийств в российской деревне может быть объяснимо рядом причин. Это традиционное неприятие общественным мнением села рождения незаконнорожденных детей, а также связанные с этим чувства стыда и страха, которые испытывали матери с появлением таких «пригульных» младенцев. В условиях отсутствия в деревне средств предохранения, плодоизгнание или детоубийство являлись, пожалуй, единственными способами скрыть результат добрачных или внебрачных отношений.

Места родов, заканчивавшиеся насильственной смертью детей, выбирались подальше от постороннего взора. Среди способов преобладало удушение. Захоронение трупа младенца, так, чтобы он не мог быть обнаружен, осуществлялось с целью скрыть следы преступления.

Судебная практика дореволюционной поры свидетельствует, что в ходе следствия обвиняемые, как правило, своей вины не признавали, отрицали преступный умысел, а смерть младенца объясняли трудным течением родов и своим беспамятством. Снисходительность судей при вынесении приговоров по делам такого рода было результатом мнения о «темноте» сельской бабы и взгляда на крестьянку-детоубийцу как «жертву обстоятельств». При всем отличии советского суда от судебных учреждений имперского периода, наказание за детоубийство назначалось по нижнему пределу. На основе «классового подхода» и, руководствуясь принципом «революционной законности», народный суд приходил к тому результату.

Аборт в сельской России до его законодательного разрешения являлся действием преступным и греховным, по мнению деревенских жителей. Мотивы плодоизгнания были схожими с причинами, побуждавшими матерей-крестьянок к детоубийству.

На наш взгляд, отношение крестьян к этим видам преступлений в изученный период определялось не содержанием правовых санкций, а нормами обычного права и христианской морали. В преимущественно секулярном сознании современного общества аборт, к сожалению, не воспринимается как преступление, в то время как к детоубийству российские граждане сохраняют традиционно отрицательное отношение, считая его тяжким уголовным преступлением.