Peter Ackroyd. Venice (translation)

Krotovskaya Nataliya Georgievna Research assistat at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences.  101000, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14, of. 423 krotovskaya.nata@yandex.ru Other publications by this author

Папа Григорий XIII признался однажды: «Я папа везде, но только не Венеции». В 1483 году венецианский историк напомнил кардиналам своего города, что «Венеция их истинная мать, тогда как Церковь всего лишь мачеха». Вот почему папские власти считали венецианских кардиналов в Риме чем-то вроде шпионов. Из-за того что мощи Святого Марка хранились в сердце Венеции, город притязал на апостольский статус, такой же как у Рима. Его сила и власть недвусмысленно означали, что он наследник Священной христианской империи. ^[1]

Венецианская церковь, подобно всем другим институтам города, находилась под полным контролем государства. Дож был не только мирской, но и духовной фигурой.

Когда епископы венецианских колоний на материке получали указания непосредственно от папы, они передавали их на одобрение Совета Десяти. Священникам запрещалось посещать все государственные архивы, а тем патрицианским семьям, которые владели церковными землями, вмешиваться в церковные дела. Согласно широко распространенному и повсеместно утверждаемому мнению, якобы божественное происхождение города означало, что он, получив свою власть непосредственно от Бога, просто сохраняет традиционное господство над церковью.

Государство надзирало над всеми церковными делами, включая содержание проповедей и отправление обрядов. Епископы назначались Сенатом. Сами епископы никогда не ставили эту процедуру под сомнение, поскольку все они происходили из патрицианских семей. Здание церкви нельзя было построить без одобрения властей. В официальных документах любого времени можно прочесть: «наша епархия Градо» или «наши епископы из Оливоло». Существовала и такая вещь, как государственная теология. Она запечатлена на стенах Дворца дожей. У государства была своя литургия, отличавшаяся от общепринятой, с текстами, особо прославлявшими Святого Марка. Следовательно, и ересь в первую очередь рассматривалась как преступление против государства. Высказывалось предположение, что венецианская церковь испытала на себе влияние византийской государственной церкви, рассматривавшей религию как один из аспектов надлежащего правления, однако в основе подобных взглядов также лежали исторический опыт и особое положение города. Он не был частью итальянского материка. Он создал свои институты abnovo и отказывался подчиняться любой внешней власти.

Итак, венецианская религия была весьма могущественной и эффективной смесью суеверий и здравого смысла. Когда в 1399 году ревностные прозелиты, названные за белые одежды Bianchi, появились в Венеции, им было запрещено прилюдно молиться или устраивать шествия. На пороге нового века они распространяли учение о конце света. Когда одна такая группа попыталась пройти на площадь Сан-Марко перед церковью Сан-Дзаниполо, их там уже ждали представители Совета Десяти. Они вырвали крест из рук возглавлявшего процессию, разломали и бросили обломки в остальных. Согласно хронике, участники процессии разразились «оскорблениями и проклятиями». Вот как венецианские власти обращались с представлявшим угрозу меньшинством. Они не терпели инакомыслия и беспорядков, даже религиозных.

Однако Венеция терпимо относилась к тем, кто не представлял угрозы. В шестнадцатом веке, в эпоху религиозных нововведений, власти не противились присутствию студентов-протестантов в университете Падуи. Венеция стала пристанищем европейских реформаторов, бежавших из северных стран. Город всегда был открыт для путешественников и купцов со всех концов мира. У него не возникало проблем с чужеземными верованиями. Он поддерживал тесные торговые связи с еретическими государствами, такими как Англия и Нидерланды. На первом месте была коммерция. Венеция должна была оставаться открытым портом. Немецкие купцы, жившие в центре города, были лютеранами. Это никого не волновало. Английский посол в Венеции при Джеймсе I, Генри Уоттон, был уверен, что город может присоединиться к реформистским государствам. Он принимал желаемое за действительное. Венеция с подозрением относилась к папству, но никогда не переставала верить в Деву Марию и Святых. Это было немыслимо. Разумеется, венецианцы хотели бы реформировать католическую церковь. Реформировать так, чтобы навсегда избавиться от папы.

Так или иначе, венецианцы были очень набожны. Они демонстрировали то, что Дефо назвал «чудовищно глупым фанатизмом». В более мягких выражениях Филип де Коммин написал: «Я верю, Бог благословит их за то почтение, которые они выказывают во время церковной службы». В Венеции было более сотни церквей. На всех углах виднелись статуи и изображения Мадонны и святых. Храмы полны молящихся. В городе устраивались бесконечные шествия, каждое со своим особым ритуалом: в праздник Тела Господня во главе процессии шли рядом сенатор и бедняк, а их путь усыпали розовыми лепестками; в Страстную пятницу перед большими домами зажигали лампады, факелы и свечи; в Вербное воскресенье перед базиликой выпускали сотни голубей; на Пасху дож возглавлял процессию в монастырь Сан-Дзаккария. Каждая церемония преследовала свою социальную и религиозную цель. В авторитарных обществах очень развита культура общественных шествий.

Эффи Рескин заметила, что простые венецианцы «кажется, не верят ни во что, но полны привычных предрассудков». Возможно, это лучшее определение венецианской набожности. Когда англичанин, посетив венецианскую церковь, не опустился на колени при вознесении даров, венецианский сенатор сделал ему выговор. Англичанин сказал, что не согласен с учением Реального присутствия, на что венецианец ответил: «Я тоже. Но встань на колени, как это делаю я, или выйди из храма». Набожность народа была нерушимым оплотом государства.

Использование икон и реликвий означает, что набожность соединяла всех граждан узами благочестия. Останки Святого Марка оберегали всех венецианцев. Но в городе хранились и другие священные реликвии, которые можно было увидеть и потрогать. По последним подсчетам, в Венеции хранились мощи более чем пятидесяти святых. Они считались главной защитой города без стен. В одном из монастырей находились мощи двенадцати святых. Как ни странно, святых хватало на всех. В ноябре 1981 года в церковь Сан-Джеремия ворвались двое вооруженных людей и приказали священнику и прихожанам лечь на пол. Затем они схватили мумифицированные останки святой Лючии и затолкали в мешок. К несчастью, голова святой отвалилась и закатилась в боковой придел. Серебряную посмертную маску тоже не взяли. Через месяц бедную святую обнаружили в охотничьем домике недалеко от Венеции.

Венецианцы отдавали предпочтение, если можно так выразиться, «целым» мощам. Им нужно было все тело целиком, так как неуверенность в духовных вещах требует материальной полноты. Однако в исключительных случаях годились рука или нога. Голова Святого Георгия покоилась в бенедиктинском монастыре на острове Сан-Джорджо Маджоре. Его рука прибыла несколькими десятилетиями раньше. По всей Венеции были рассеяны раки с фрагментами мощей святых Петра, Матфея, Варфоломея и Иоанна Богослова. Голова пророка Ионы, спасшегося из чрева кита, каким-то образом тоже оказалась в городе на лагуне. Тело Святого Тарасия было прославлено вдвойне, ибо чудом избежало повреждения. Два грабителя из другого города попытались похитить его зуб, но святой им не поддался. Его останки прибыли в город в целости и сохранности. В семнадцатом веке, когда один голландский путешественник пошел посмотреть на мощи, он нашел тело святой «в целости и сохранности, с грудями и плотью, похожей на закопченное мясо, с руками и ногами, поскольку это святое тело побывало в огне». Или же какой-нибудь предприимчивый купец сжег другое тело таким образом, чтобы оно походило на подлинный товар.

Святой Исидор Хиосский был похоронен в капелле дожей. Голова и тело Святой Варвары – к сожалению, по отдельности – были похищены из церкви в Константинополе и переправлены в лагуну. Когда турки вытеснили венецианцев с Крита, те захватили с собой тело Святого Тита. Два венецианских купца тайно вывезли тело Святого пророка Симеона из церкви близ Святой Софии; по их словам, они столкнулись «с некоторыми трудностями».

Говорили, что когда венецианец входит в знаменитый храм, то первым делом спрашивает себя: «Что здесь можно стащить для храма Святого Марка?» Чужеземных монахов подкупали, чтобы те выдали чтимые останки. Других святых просто выкрадывали. Поэтому саму базилику можно уподобить пристанищу пирата, отошедшего от дел. Разумеется, под предлогом благочестия факт кражи прощался. Говорили, что эти перемещения – их можно назвать и заимствованиями – успешно осуществлялись потому, что сами святые хотели взойти на престол в Венеции. Хотели получить больше молитв и больше поклонения. Иначе они отказались бы покинуть место своего пребывания. Святые бывают очень упрямы. Поэтому прибытие похищенных мощей было еще одним знаком милости Божией. Убедительный аргумент.

Охотники за мощами можно назвать купцами. Останки в некотором смысле тоже были товаром. Их можно было накапливать. Они были источником дохода от набожных путешественников, прибывающих в город. Они имели высокую стоимость сами по себе: терновый венок, который некогда покоился на голове Христа, был оценен в семьдесят тысяч дукатов.

В базилике Святого Марка хранился сосуд с каплями крови, пролитой Христом в Гефсиманском саду. Хранились тернии с его короны, фрагменты креста и столба, к которому был привязан Спаситель во время бичевания, а также волосы и молоко Святой Девы Марии. Сама базилика является как бы огромной ракой. Так венецианская церковь установила духовную связь с подвижниками раннего христианства. Фабрикуя реликвии, власти Венеции придумывали религиозную историю для самих себя. Однако им не удавалось покрыть недостаток местных святых, чтобы завершить сделку. В Венеции было больше художников, чем святых.

Показательно, что все из немногих местных святых в некотором смысле имеют отношение к политическому статусу республики. Святой Пьетро Орсеоло перед тем, как в десятом веке уйти в монастырь, был дожем. Святая Марина вернула республике Падую. Святой Лоренцо Джустиниани был любимым сыном города, принимавшим активнее участие в борьбе за восстановление учения о Непорочном зачатии. Его окружает святость Девы Марии.

С некоторым удивлением было замечено, что в отсутствии домашних кандидатов венецианские власти назвали многие свои церкви в честь ветхозаветных пророков. Действительно, в венецианских святцах присутствует сорок ветхозаветных персонажей. Это не характерно для западного христианства. Но это неотъемлемая черта восточной церкви, от которой Венеция унаследовала многое. В Венеции были церкви Святого Моисея, Святого Иова, Святого Даниила, Святого Самуила и Святого Иеремии. Венецианцы отождествляли себя с избранным народом, который также блуждал по пустыне в поисках земли обетованной.

Были и святые визитеры. Венеция, так или иначе, с самого начала была городом туристов. Самым знаменитым из этих божественных странников был, вероятно, Святой Франциск, который после попытки обратить в свою веру султана, прибыл в город где-то в 1220-х годах. Он остановился в самой Венеции и вскоре услышал птиц, поющих на деревьях среди болот. Он отправился туда на лодке вместе со своим спутником, и когда они высадились на болоте, Святой Франциск начал вслух молиться. Но птицы продолжали петь. Тогда святой приказал им молчать. Они послушно замолчали, пока не получили разрешения петь. Потом на этом месте построили церковь и францисканский монастырь.

Сами венецианцы не питали особо теплых чувств к папе или католической вере за пределами Венеции. Иезуиты, которых считали агентами папы, не пользовались популярностью в Венеции; обычно дети бежали за ними по пятам с криками: «Убирайся, убирайся и назад не возвращайся». Пий II называл венецианцев «торгашами», «варварами» и «лицемерами». Он заявил, что они «никогда не думают о Боге, если это не приносит пользы государству, которое они считают божеством, и для них нет ничего святого, ничего священного». Венецианцы, в свою очередь, считали папу врагом, не столько представителем Бога на земле, сколько правителем итальянских земель. Город был ареной издевательств над папой. Известна история о венецианском заключенном, который, услыхав о восшествии на престол Сикста V, захлопал в ладоши. «Ну, теперь меня выпустят на свободу, – сказал он, – потому что он приставал ко мне когда я был мальчиком». Венецианцы любили подобные истории. В шестнадцатом веке они с восторгом слушали от своего посла в Англии, что в Лондоне печатают карикатуры с изображением папы, испражняющегося медалями, митрами и четками.

В Венеции даже власть инквизиции была ограниченной. Венецианцам было несвойственно рвение испанцев или римлян. Они потребовали, чтобы на суде в противовес трем церковным судьям присутствовали три гражданских. Трибунал был учрежден в 1547 году, однако следует отметить, что в городе, известном своими суевериями, главными обвиняемыми стали женщины, обвиняемые в колдовстве. Судя по записям судебных разбирательств, допросы носили неформальный, почти непринужденный характер. Венецианские власти имели привычку протоколировать даже самые незначительные подробности. Мы словно вновь слышим этих людей: «Говоря это, она плакала…», «Ах, – сказал он, – я забыл сказать одну вещь…», «Так как он не знал, что ответить, он хранил молчание на протяжении одного Мизерере».

У нас нет оснований утверждать, что все венецианцы были снисходительными судьями. Однако факты говорят о том, что в городе уже существовала культура гражданского судопроизводства. Венецианские граждане нередко в чем-то обвиняли друг друга. Однако жестокие наказания были редкостью. По сравнению с другими католическими странами, смертных казней по обвинению в ереси было немного, и пытки применялись редко. Женщин, обвиненных в колдовстве, обычно приговаривали к позорному столбу.

Венецианская церковь могла себе позволить быть независимой, потому что ее авторитет зиждился на воле венецианских граждан. В каждом из семидесяти приходов священники избирались людьми, владевшими собственностью. Это была относительно демократическая система, демонстрирующая неразрывность религии и общества и напоминавшая практику раннего христианства. Четверть священников были патрициями, но это означает, что подавляющее большинство, то есть приблизительно шестьсот священников, были обычными гражданами или даже popolani, выходцами из народа. На венецианском диалекте слово «приходской священник», pievano, происходит от латинского слова plebs. Итак, уникальность положения приходского священника, возможно, возникло в ранних демократических общинах тех, кто первым пришел в эту лагуну. Это, несомненно, объясняет глубокую укорененность и силу народной веры. Сфера деятельности священника охватывала все уровни приходской жизни. Они исполняли роль нотариусов, составляя завещания и брачные договоры; финансистов, назначая зарплату служащим и устанавливая смету своих церквей; арбитров в бытовых спорах и даже юристов или счетоводов.

Их прихожане были, несомненно, самыми суеверными людьми в Италии. Протоколы судов над ведьмами свидетельствуют об их крайнем легковерии. Венеция была городом предзнаменований и пророчеств. В 1499 году сенат консультировался с оракулом, прозванным «духом Феррары», задавая такие вопросы: «Воевать ли нам с Миланом или жить в мире?» или «Потеряем ли мы Пизу?» В 1506 году дож вместе с Советом десяти получили сообщение о рождении крылатого и волосатого монстра. В 1513 Совет десяти обсуждал предостережения астролога. В Венеции существовало множество примет. Считалось благоприятным умереть в субботу. Если во время похорон шел дождь, душа спасется. Не следовало проходить между двумя колоннами на Пьяцетте; это неизбежно сулило несчастье. Гость, скомкавший салфетку за обедом, никогда не сядет за этот стол опять. Если часы звонят тогда, когда ты спрашиваешь который час, они возвещают твою смерть. Первый человек, которого ты встретишь на Новый год, может предсказать твою судьбу. Встретить горбуна к удаче, хромого – в несчастью. Эти предрассудки и множество подобных им были в ходу и в девятнадцатом, и в двадцатом веке.

Колдовство в Венеции отличалось от колдовства на материке. Это было колдовство тесно связанного городского торгового общества, открытого всем предрассудкам Востока и Запада. Считалось, что ведьмы любят ночью отвязывать гондолы и отплывать в Александрию. Когда ребенку стригли волосы, мать тщательно их собирала, чтобы они не попали в руки колдунов. Тех, кто проклят ведьмой или демоном, легко узнать по лицу цвета неспелых фруктов и суженным глазам. Они испытывают неприятные симптомы: чувствуют, что их плоть пожирают собаки или что пища застряла у них в глотке, или что по их телу гуляет студеный ветер. Шторм на море вызывают полчища демонов, вот почему Святой Марк и другие святые стоят на страже на берегу лагуны.

Однако ведьмы были частью религиозной культуры Венеции. Они обращались к помощи Мадонны и святых. Одна известная в городе ведьма по имени Аполлония сказала инквизиции, что молилась «во имя Господа и Девы Марии, которая накладывала свои руки прежде меня». Чтобы остановить кровотечение из носа, нужно было прочесть заклинание: «Кровь оставайся в силе, как оставался в силе Господь Иисус Христос в смертный час, Кровь пребывай в вене, как пребывал Господь Иисус в своих страстях». Одно из первых воспоминаний Казановы связано с кровотечением из носа. Его бабка немедленно отвезла его на гондоле к колдунье, жившей на острове Мурано, где он был мгновенно излечен. Это одно из проявлений сохранившейся в Венеции народной католической культуры с очень древними корнями.

Однако ключ к пониманию венецианского колдовства лежит в получении денег. В этой культуре ученые использовали черную магию, чтобы отыскать спрятанные сокровища. Погоня за сокровищами была излюбленным венецианским занятием. В документах инквизиции вновь и вновь повторяются рассказы о попытках получить золото с помощью магии. Один патриций по секрету сообщил друзьям, что знает о большом количестве золота, которое духи хранят в глубокой пещере. Эта сказка соответствует венецианской изобретательности и доверчивости. Алхимиков в Венеции всегда встречали с распростертыми объятиями. Перед перспективой превратить простые металлы в золото трудно было устоять. В конце шестнадцатого века в Лондоне жил знаменитый венецианский алхимик Джамбаттиста Анджелло.

И, разумеется, в общении с потусторонними силами тоже присутствовал коммерческий дух. За услуги дьявола всегда приходилось расплачиваться, к примеру, солью или деньгами. Оба участника сделки должны были признать ее справедливой. Магия использовалась и в политических целях. Во многих случаях дьявола вызывали для того, чтобы узнать имена тех, кто победит на выборах в Большой совет. Игроки в карты прибегали к заклинаниям и магическим знакам. В венецианской культуре широко употреблялись любовные напитки. Одно из таких снадобий приготовлялось из шалфея, смешанного с менструальной кровью. Если женщина добавляла его в пищу или питье мужчины, того неудержимо к ней влекло. Там, где люди оказываются рядом, страсть разгорается быстро.

Венеция, как никакое другое место в Италии, была пристанищем привидений. В немногих итальянских городах истории о привидениях стали частью культурной традиции. Однако к восемнадцатому веку город превратился в место обитания многих призраков и теней, а в 2004 году в свет вышла книга Альберто Тозо Феи «Венецианские легенды и рассказы о привидениях». Венеция буквально одержима прошлым. Ей хотелось бы его удержать. Это желание как нельзя лучше проявляется в том, что привидения видят на каждом углу. Говорили, что в канун дня поминовения усопших мертвые оставляют свои могилы на кладбище острова Сан-Микеле, пересекают лагуну и возвращаются в город. Каждый из них приходит в свой дом и незримо сидит у кухонного очага. Кто способен увидеть привидение? Только те, у кого обряд крещения был прерван или проведен неверно. Для венецианцев притягательная сила денег не исчезала и в загробном мире. Чаще всего являлись призраки тех, кто перед смертью спрятал свои деньги.

Считалось, что в некоторых старинных домах обитают привидения. Следовало избегать некоторых каналов. Рассказывались истории о черепах, испускавших дикие вопли, об оживших статуях и диковинных подводных существах. Венецианцам всегда нравилось причудливое и фантастическое. Жизнь на воде открывает ум для сверхъестественных подсознательных ассоциаций. Из этого влажного утробного ландшафта выплывают странные очертания, олицетворяющие мечты или кошмары человечества. Отсюда острый страх перед колдовством.

Венеция была небесными вратами. Во время религиозного кризиса, в середине шестнадцатого века, один священник написал, что в скором времени Христос вернется в Италию и «я верю, что дверью будет Венеция». Число правителей и судей Венеции сравнивали с числом и чинами ангелов и архангелов. Городу было свойственно вдохновлять своих граждан с помощью aeternabeatitudo, quaeinvisioneDeiconsistit – вечного блаженства, состоящего в лицезрении Божества. В этом контексте Тинторетто создал великий образ рая во Дворце дожей. Провозглашалось, что конституция и законы республики «ниспосланы Богом», хотя мы не знаем, насколько в это верили. Процветание и расширение границ Венецианской империи тогда объясняли осуществлением Божественного замысла на земле. Само существование города на воде было чудом. Сами венецианцы называли свою родину «наша святая земля» или «святой город».

В 1581 году венецианский писатель Франческо Сансовино заявил, что Венеция «почитается всеми как священное место на земле, которому, будь это возможно, следовало бы поклоняться». Разумеется, этого не случилось, так как слишком бы напоминало поклонение израильтян золотому тельцу (один из излюбленных сюжетов венецианской живописи). Однако подобная доктрина отнюдь не нова. В религии древней Месопотамии город считался божественной сущностью. Едва ли нужно говорить, что поклонение такого рода поощряет деспотизм и авторитаризм, осуществляемые в самых широких масштабах. Вот почему единство церкви и государства в Венеции было столь могущественным. Оно позволяло правителям Венеции сохранять дистанцию по отношению к юрисдикции Рима и папы. Папой Венеции был дож, а кардиналами сенаторы. В Вербное воскресенье дож выпускал из портала базилики Святого Марка белых голубей в память об остановившемся после потопа Ноевом ковчеге. Он взывал к небесам о спасении города от волн. Был ли этот ритуал религиозным или, скорее, политическим? К венецианской культуре это различие неприменимо.

Возможно, то, что паломники отплывали на Святую Землю из Венеции, географическая случайность. Они приезжали туда, чтобы закупить провизию и другие припасы для долгого пути, и постепенно сам город стал восприниматься как неотъемлемая часть их святого путешествия. Паломники участвовали во всех священных ритуалах венецианской церкви. Молились в тех же храмах и часовнях. Почитали те же иконы. К мощам Святого Марка стекались тысячи и сотни тысяч странников. Гробница святого источала благоухание, венецианцы знали свое дело. Тесная связь с Востоком также способствовала формированию образа Венеции как части Святой Земли, которая сама по себе достойна паломничества, ибо там присутствует отблеск божественного или намек на него.

Город стал священным пространством, содержащим множество намеков на духовный мир. Повсюду в его темных проходах виднелись образы святых и Мадонны. Свечи или лампады перед ними создавали светлое пространство, отгоняющее грех и преступление. В городе было более пяти тысяч уличных часовен, capitelli, однако они служили не только религиозным, но и политическим целям. Обузданию народных волнений. Мадонна не стала бы ласково глядеть на беспорядки. Юго-западный угол Дворца дожей охраняет архангел Михаил с мечом. В панораме города господствуют колокольни, звонящие: «Святой! Святой! Святой!» Монастыри и церкви города расположены с особым смыслом. Церковь Санта-Мария деи Мираколи стоит на границе двух северных районов, Каннареджо и Кастелло. Одна из старейших церквей Венеции Сан-Джакомо – в самом центре рынка Риальто. Здесь подписывались коммерческие контракты. Макиавелли как-то написал: «Мы, итальянцы… стали нерелигиозны и дурны». К венецианцам это не относится. Они были дурны и религиозны.

Рядом с божественным всегда присутствует дьявольское. Одно не существует без другого. Есть множество народных историй о дьяволе, уверенно разгуливающем по мостам и улицам города. Согласно одной из них, он насмехался над каменщиком, стоившим мост Риальто, утверждая, что никто не сможет построить такую широкую каменную арку, а затем предложил свою помощь в обмен на душу первого, кто пройдет по мосту. Им оказался маленький сын каменщика.

Венеция была священным текстом, который подобало читать и изучать. В четырнадцатом-пятнадцатом веках город впервые стал рассматриваться как единство, которое необходимо тщательно структурировать. Он уцелел, благодаря божественной воле, теперь же его следовало изваять из камня. В центре конфигурации, образованной Дворцом дожей, рынком Риальто и Арсеналом находились, как полагают, останки Святого Марка, хранившиеся в базилике. Такова священная геометрия венецианской власти.

Примечательно, что на венецианских полотнах библейские чудеса нередко происходят в самой Венеции. Для Тинторетто события Нового Завета виделись в аспекте знакомой венецианской жизни. В молитвеннике под названием «Сад молитвы», предназначенном для венецианских девочек, автор советует своим читательницам «представить хорошо знакомый тебе город… удержать в своей памяти места, где могли бы происходить эпизоды из Страстей Господних». Так, муки Христовы следовало представлять себе на улицах и площадях Серениссимы.

Сама Венеция была городом чудес. Ни один город в Европе – возможно, за исключением Рима – не пережил так много. В каждом приходе были свои священные события. В середине четырнадцатого века составитель «CronicaVenetiarum» описывает чудеса и предзнаменования с той же достоверностью, что и более земные события. Городские власти то и дело сообщали о чудесах. Это был еще один способ подтвердить священную судьбу города. Рабочего, сорвавшегося с лесов, возведенных вокруг базилики Святого Марка, спас ангел. Святая Дева прошла по воде Большого Канала. Невольник был избавлен от заслуженного наказания на площади Святого Марка самим святым Марком. Тот же самый святой с братьями во Христе Николаем и Георгием изгнали демонов, грозивших городу наводнением. Особенно часто происходили чудеса в 1480-х годах, сразу же после окончания войн с турками, когда Венеция утратила господство над Средиземным морем. В этих чудесах орудием божественного вмешательства стала Мадонна, восстановив тем самым статус Венеции как «Королевы морей».

Карпаччо написал свою картину «Исцеление бесноватого», изображающую чудо с реликвией Святого Креста, исцелившей бесноватого на мосту Риальто. В первые годы пятнадцатого века случилось чудо у церкви Сан-Лио, когда в приходе с тем же названием реликвия Святого Креста стала такой тяжелой, что ее не смогли вынести из церковной сокровищницы на похороны грешника. Джованни Мансуэти запечатлел это событие в 1497 году. Сегодня, в 2009 году, это место и некоторые из стоящих здесь больших домов по-прежнему можно узнать. Вот еще одно венецианское чудо.

Вот перечень священных мест Венеции. По общему мнению, первое из них – базилика Святого Марка. Средоточие, центральная точка, сердце города. Место встречи божественного и человеческого. Первоначально там стояла церковь Святого Теодора, но когда, как полагают, останки Святого Марка прибыли в лагуну, все переменилось. В 829 году, как только прибыли мощи святого, церковь с деревянным куполом была перестроена по образцу церкви Святых Апостолов в Константинополе. В 976 году здание было сильно повреждено пожаром, но впоследствии восстановлено. Последняя реконструкция была предпринята во второй половине одиннадцатого века, на месте прежней церкви была возведена кирпичная, дошедшая до нас в том виде, какой мы видим ее сегодня. То, что базилику построили по образцу пятивековой давности, не было случайностью. Так подчеркивалась предположительная древность венецианской религиозной традиции. У города не было своей религиозной истории, поэтому он присваивал или приспосабливал то, что попадалось на глаза. Например, волнистый пол базилики появился не случайно и не вследствие ошибки. Он тщательно скопирован с пола церкви Святого Иоанна Богослова в Равенне, возведенной в пятом веке. Пол «вздымался и опускался, словно волнуемый бурным ветром». Он должен был напоминать, об опасном расположении Венеции средь бурных вод.

В тринадцатом веке начались работы над мозаикой. За образец были взяты мозаики церкви Святых Апостолов, но с добавлением сугубо венецианских мотивов. Они, в свою очередь, пострадали от времени и были восстановлены лишь в семнадцатом веке. В четырнадцатом веке фасад базилики частично был переоформлен в готическом стиле. Так, в ходе перестроек и дополнений, проводившихся веками, возникло здание в ее нынешнем виде. Мраморные или бронзовые скульптуры – неважно, купленные или украденные – устанавливались почти всегда по воле случая.

Базилика уникальна. Одни усматривают в ней черты мавританского стиля, другие византийское влияние, третьих восхищает ажурная каменная резьба на окнах – чудо готического стиля. Происхождение этих элементов не играет роли. Возможно, это самое красивое здание в мире. Оно вырастает из площади, подобно видению, в россыпях яшмы и порфира, опалов и золота. Его многоцветному убранству нет равных. Колонны, портики и купола вздымаются один над другим, украшенные скульптурой и мозаикой, повествующей о божественных и человеческих мирах. Игру света и тени на фасаде усиливают группы близко расположенных колонн. Оно дышит варварским великолепием.

Внутри вошедшего встречает полумрак. Как будто он попал в огромную подводную пещеру с затонувшими сокровищами. Хотя здание имеет форму креста, в боковых приделах и нишах сгустилась мгла, освещаемая лишь неровным светом лампад да мерцанием икон. Свод подпирают пятьсот колонн из порфира, серпентина и алебастра. На потолке море золота. На стенах и арках переплетение сияющих мозаик, общая площадь которых составляет сорок тысяч квадратных футов (3700 м²). Божественный свет более значим, чем естественный. Интерьер базилики изобилует шелками и эмалями, золотом и самоцветами, он сам – усыпанная драгоценностями реликвия. Это церковь купцов, испытывающих, по словам английского путешественника, «религиозный ужас», то есть благоговение и страх. Это церковь материального изобилия и показной роскоши. Это также церковь редкостных вещей. Здесь хранится икона, написанная евангелистом Лукой. Здесь стоит кусок гранита с горы Фавор, где произошло Преображение Господне. Здесь плаха, обагренная кровью Иоанна Крестителя. Здесь мраморные колонны из храма Соломона. Здесь, в часовне Святого Исидора покоятся мощи Святого Марка. Великолепные декорации для религиозного поклонения.

В своем современном виде кампанила, или колокольня базилики, была воздвигнута в начале шестнадцатого века вместо старой сторожевой башни, простоявшей здесь семьсот лет. В 1008 году была предпринята попытка построить новую башню, но она ушла в землю. Современная башня использовалась как площадка для обозрения города и защитное сооружение, с которого можно было наблюдать за морем. До изобретения громоотвода в нее нередко попадала молния, но самое крупное несчастье случилось с ней в 1902 году в День Бастилии, когда она, не выдержав собственного веса, обрушилась, превратившись в огромную кучу камней. Она упала, по словам венецианцев, «по-джентльменски». Не считая кошки сторожа, никто не пострадал. Самый большой колокол «Ла Марангона», упав с шестидесятиметровой высоты, остался цел. Вскоре было решено построить новую башню dov’era, com’era– там же и такую же. Через десять лет кампанила, неотличимая от своей предшественницы, стояла на прежнем месте. Это было по-венециански. Говорят, если путник прибывает в Венецию под звон «Ла Марангоны», его душа принадлежала прежде кому-то из умерших венецианцев, и город приветствует его возвращение.

Еще одно священное место города – Дворец дожей, расположенный рядом с базиликой. Умиравшая бабушка Пруста приехала в Венецию только для того, чтобы посетить это место. Пруст писал, что «она не приписывала бы такого значения радости, полученной от Дворца дожей, если бы не чувствовала, что эта радость из тех, которые по не слишком ясным для нас причинам не подвластны умиранию и обращаются к той части нашего «я», которая, по меньшей мере, не подвержена власти смерти».

Изначально дворец был воздвигнут в начале девятого века, но в 976 году он был разрушен во время одного из немногих в венецианской истории мятежей. Он постоянно расширялся и переделывался; уничтожались и пристраивались крылья, появлялись новые залы, коридоры и галереи. Как пишет Рескин в «Камнях Венеции», вместо первого «византийского дворца» появился «готический дворец», что совпадало с окончательным триумфом аристократической формы правления. Это здание выходит на bacino, водоем. Оно стало местом пребывания правительства. Архитектура всегда выражала характер власти. Этот готический дворец непрерывно увеличивался в размерах, в нем появлялись новые помещения и залы для все более многочисленного правительственного аппарата. Рескин сравнил его со «змеей», которая кусает сама себя за хвост.

Апартаменты дожа по-прежнему находились в так называемом «старом дворце», или, иными словами, в обветшавшем византийском оригинале. В 1422 году было принято решение его снести и построить на его месте то, что Рескин назвал «готическим дворцом». Рескин полагал, что уничтожение византийской постройки было актом вандализма, «предзнаменованием конца венецианской архитектуры и самой Венеции». Его эсхатологические склонности могут сейчас оказаться в чести. Постепенно весь комплекс принял тот вид, который мы теперь можем наблюдать. Его неоднократно пожирал огонь, он бесконечно восстанавливался и перестраивался; но он уцелел. Современный вид дворец приобрел в середине шестнадцатого века. Эволюция дворца, как и эволюция города и формы правления, была постепенной и прагматичной.

Дворец был не только резиденцией дожа, но и правительственным зданием с залами Большого Совета, Сената и многочисленных комитетов, составлявших венецианское государство. Там же находились тюрьмы и конюшни. Однако самое примечательное в нем – это то, чего там нет. Дворец ничем не защищен. У него нет ни крепостных стен, ни башен. В начале десятого века, в ответ на угрозу венгерского вторжения, вокруг него была построена стена, но через двести лет ее снесли. Правительство чувствовало себя в безопасности, как от внутренних, так и от внешних врагов.

Дворец является, или представляется, чудом легкости и света. Европейский наблюдатель привык к тяжелому основанию и легкому верху. Дворец дожей не оправдывает этих ожиданий. Длинная двухъярусная аркада на нижнем уровне создает иллюзию воздушности и простора. Глубокие тени внутри аркады служат как бы метафорой основания. Темнота создает иллюзию объема. Верхняя часть фасада сделана из розовых, белых и серых мраморных плиток, имитирующих узор булата и мерцающих в свете лагуны. Здание имеет форму куба, но это куб света. Кажется, что дворец плывет над городом подобно тому, как город плывет над водой. По словам Пруста, он не подвержен власти смерти.

В 1574 и 1577 году залы Сената и Большого Совета сильно пострадали от пожара, уничтожившего работы Беллини, Тициана, Тинторетто и других художников. Однако в результате этого освободилось место, если можно так выразиться, для новых холстов, на которых венецианские мифотворцы могли создавать свои чудеса. Была заказана новая серия картин. Официальные художники того времени (среди них Веронезе и престарелый Тинторетто) не изобретали своих художественных программ. Они выполняли желание своих политических хозяев, приказавших воссоздать и прославить идеологию правящего класса. Что они и исполнили. Они сочинили целиком воображаемую историю города. Обрисовали его силу. Прославили добродетели. Тщательно скопировали венецианское искусство предшествующих веков, воплощая идею неизменности. Забытые образы были воссозданы, старые символы подтверждены. В этом суть венецианского консерватизма. Художники запечатлели битвы, выигранные венецианцами. Создали вотивные образы почивших дожей. Провозгласили Венецию Справедливостью, Justitia, и Освободительницей, Liberator. Эти картины рассматривались не как шедевры того или иного мастера, а как части единого целого. Живопись во Дворце дожей передавала дух венецианского общества в самом широком смысле слова. На реализацию проекта ушло двадцать лет. Это была аллегория самого государства.

Перед Дворцом лежит площадь Сан-Марко, пожалуй, более известная как Пьяцца. Это единственная настоящая площадь в Венеции. Прежде там, напротив Басино ди Сан-Марко, находились два небольших острова, разделенных узким каналом. Бóльшая часть современной площади прежде была лугом, называемом Il Morso, откушенный кусок, за свою плотную, вязкую почву. Там стоял первый Дворец дожей и первая капелла дожей. На том же острове было еще две церкви и странноприимный дом для паломников, направлявшихся в Святую Землю. Из этого ядра и выросла современная площадь. Было решено воздвигнуть для венецианской общины место для собраний. Требовалось также построить здание суда для отправления правосудия. Так площадь постепенно превратилась в местопребывание государства и власти.

В двенадцатом веке площадь была расширена примерно до ее настоящих размеров. Почва очистили от деревьев и винограда и замостили ярко-красным кирпичом, выложенным «елочкой». Старый канал, когда-то разделявший два островка, исчез под новым покрытием. (Его воды по-прежнему текут под современной площадью.) В результате, по словам Марино Санудо, человек на площади «оказывался как бы в театре». Этот эффект не был спланирован архитектором или дизайнером, он – чудо коллективной воли.

Важная роль площади была подтверждена, когда на краю basino установили две массивные колонны, привезенные из Константинополя в 1171 году. Была еще третья, но она упала в лагуну. С тех пор оставшиеся две по-прежнему стоят здесь, увенчанные фигурой льва и статуей Святого Теодора. Эти колонны и здание базилики единственное, что осталось от средневекового облика площади – возможно, не считая голубей. Птицы облюбовали площадь с самого начала.

В двенадцатом веке под недавно возведенными аркадами появились многочисленные лавки и, как было принято в Венеции, монополизировали территорию. Площадь стала торговым местом. Ее заполонили палатки и ларьки всех мастей, торговавшие самыми разными товарами и едой. Под колокольней выстроились лавки менял; под окнами Дворца дожей расположились мясные ряды. Там, где сейчас туристы стоят в очереди на vaporetti, водные трамвайчики, продавали сыр, салями и фрукты. Там, где ныне стоит знаменитая Библиотека, Либрерия, располагались пекарни. На Пьяцетте, небольшой части площади, выходящей на лагуну, боролись за постояльцев пять гостиниц. Колонны Дворца дожей использовались как публичные отхожие места, и было замечено, что патриции, приподняв полы своих мантий, безропотно брели по лужам мочи. И впрямь, ни для кого не секрет, что венецианцы оправляются где и когда им угодно.

И, разумеется, под аркадами собирались попрошайки, выставляя напоказ свои раны и болезни. Там же проходили пышные религиозные и гражданские церемонии, бои быков и скачки. Там же совершались казни. С кампанилы свисали клетки с узниками, а между двумя монументальными колоннами рубили головы. Летом 1505 года с площади убрали виселицу, а вместо нее перед базиликой установили три флагштока. Это был заключительный штрих в официальной канонизации пространства. Между Дворцом дожей и базиликой находился камень объявлений, усеченная колонна из порфира, с которой дож оглашал приговор суда. Все было как в любом средневековом городе, за исключением безграничного величия площади. Этот порядок и этот беспорядок, эта красота и эта грязь служат ключом к пониманию Венеции, какой она была в четырнадцатом и пятнадцатом веке.

В 1530-х годах один архитектор, как никто другой, придал площади тот вид, какой она имеет сегодня. Якопо Сансовино было поручено создать из средневекового хаоса классическое пространство. Он воздвиг на площади, напротив базилики, церковь Сан-Джеминьяно, снесенную позже по приказу Наполеона. Возвел Либрерию и Монетный двор, смотревшие на bosino, перестроил Лоджетту в основании колокольни и вымостил площадь мрамором вместо кирпича. Томас Кориат увидел площадь «такой поразительной и несравненной красоты, что, я думаю, с ней не сравнится ни одна другая в мире».

Она была центральной точкой города, местом, куда направлялись или стекались все приезжие. В восемнадцатом веке один англичанин увидел там «разношерстную толпу евреев, турок и христиан; юристов, мошенников и карманников; лекарей-шарлатанов, старух и врачей… людей всех званий и сословий». После своей победы в 1797 году Наполеон приказал снести церковь Сан-Джеминьяно, чтобы построить третью линию правительственных помещений, тем самым блистательно завершив трехстороннюю планировку площади. Он также снял с базилики бронзовых коней и отправил их в Париж. Их возвратили в 1815 году.

На протяжении веков эта площадь оставалась местом собраний и свиданий. Жена Рескина Эффи описала ее как «огромную гостиную, достаточно освещенную газовыми лампами из аркад, окружающих площадь», посреди которой бродила «плотная толпа мужчин, женщин, детей, солдат». Муж Эффи Рескин увидел площадь в более апокалиптическом свете. Он описал ее как «полную безумия всего мира», запруженную «праздными венецианцами из среднего класса» и отрядами военных; в нишах аркад лежали «мужчины и женщины низших классов, безработные и безразличные», а около них просили подаяния уличные мальчишки «отчаявшиеся и порочные до мозга костей». Но вот что привело его в ярость: ни один венецианец даже не взглянул на великолепную базилику. «Ты не увидишь ни поднятых к ней глаз, ни просветленного при ее виде лица». Этот факт до сих пор остается одним из парадоксов города. Часто говорилось, что если ты достаточно долго сидишь за столиком в кафе «Флориан» или «Квадри», то мимо в конце концов пройдут все, кого ты знаешь. Если это когда-то было верно для англичанина или немца из среднего класса, то сейчас это не так. Вы увидите только кучки туристов из всех стран, которые только есть под солнцем.

У подножья барочной колокольни церкви Санта-Мария Формоза над входом изваяна отвратительная маска со следами разложения и страдания. Как полагал Рескин, «хорошо, что в этом месте мы можем увидеть и почувствовать полный ужас происходящего и знаем, какая погибель пришла и дохнула на ее красоту, пока она не исчезла». Для него деформированное лицо символизировало упадок Венеции, начиная с эпохи Возрождения. На самом деле каменная маска гораздо интереснее. Она является точным воспроизведением лица человека, страдающего неврофиброматозом, или болезнью Реклингаузена.

Венеция ассоциируется со смертью и чумой. Она в значительной части является полуразрушенным городом, в его крошащийся кирпич и штукатурку плещется вода. Джон Аддингтон Саймондс в «Венецианской мозаике» пишет, что «темная вода нашептывает нам на уши рассказы смерти». Венеция город теней. К тому же, этот город связан с чумой и спрятанным ножом убийцы. В нем до сих пор существует Rio Terra degliAssasini, переулок убийц. Самый известный рассказ, созданный в этом городе, это до сих пор «Смерть в Венеции» Томаса Манна. Надгробная песнь Венеции к лицу. Венеция обречена. Об этом рассказываю волны. В городе поблекших камней Байрон размышляет об упадке.

Венеция! Когда тебя поглотят воды

И с морем мрамор твой сравняет власть времен –

О, над тобой тогда заплачут все народы

И громко прозвучит над морем долгий стон.

( Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник)

Это место слизи, плесени и ила. Маринетти назвал Венецию «разлагающимся городом», «великолепной язвой прошлого». Для Рескина она стала призраком на поверхности моря. Ее тишина зловеща. От ее развалин веет смертью более чем в других местах, так как на них не различить прикосновения природы, обещающей возрождение. Эти каменные развалины окончательны. Их не покроют ни мох, ни трава. Они являют собой то, что Шелли назвал «мрачной бесформенной грудой» камней. В «Последнем человеке» Мэри Шелли так описала подобную сцену запустения: «прилив неохотно отхлынул от рухнувших порталов и оскверненных залов Венеции». Единственная судьба, ожидающая город, словно покинувший изменчивый мир времени – Апокалипсис. Он должен затонуть, молча и навсегда погрузиться под воду. Этот образ города олицетворяет собой конец всех человеческих достижений и надежд. Вордсворт написал сонет о Венеции, кончающийся словами:

«Я не чувствую романтики Венеции, – говорил Рескин своему отцу. – Это просто груда развалин». Венецианские хроники более давних времен полны рассказов о церквях, мостах или домах, внезапно рухнувших и превратившихся в груды пыли и битого камня. В восемнадцатом веке в городе распространился культ живописных руин. Руины там были даже в четырнадцатом веке. Многие дома были покинуты в плачевном состоянии и больше никогда не восстанавливались. Разумеется, там нет античных руин, как почти во всех городах Италии – в этом отношении Венеция стоит особняком, – скорее, можно говорить о медленном, но постоянном разрушении еще воспринимаемой красоты. Город лишен надежности великих городов древности. Вот почему упадок и разрушение в Венеции все же прекраснее большинства великолепных зданий в других местах. Они неотъемлемая часть ее особого очарования. Часть сладкой меланхолии быстротечности. Они напоминают человека, который движется к могиле.

Для Генри Джеймса Венеция была самой красивой в мире усыпальницей, где прошлое «похоронено с такой нежностью, такой печалью смирения». Церкви полны гробниц. Некогда существовала Площадь мертвых, Сampiello dei Morti, но название было изменено на Новую площадь, Campiello Nuovo. Некогда существовал Мост мертвецов, но теперь он называется Мост портных. Но Улица смерти, CalledelaMorte, осталась. И все же кладбище тоже может стать метафорой. В восемнадцатом веке Венецию называли «гробницей аристократов, в которой заперты здоровые люди».

Теперь рядом с городом есть остров мертвых, Сан-Микеле. Раньше там был монастырь, в котором занимались науками, но в девятнадцатом веке здесь было устроено кладбище, чтобы тела умерших более не находились вблизи живых. Трупы, уложенные в маленькие мраморные ящики, хранятся как бы в смертельном буфете. Церковь Святого Михаила, построенная почти четырьмя веками ранее, охраняла пространство, словно гроб повапленный. Число тел, покоящихся на кладбище, в несколько раз превосходит число жителей города. По прошествии некоторого времени тела вынимают из гробов, а скелеты отвозят на остров костей Сант-Ариано. Разве это не настоящая мертвая лагуна,lagunamorte? Меж черепов и костей снуют крысы и рептилии; среди разложения вырастают костяные цветы.

В Венеции существует культ смерти. Футуристы Италии верили, что этот город – храм поклонения смерти, с которой связано его основание и существование. В своем манифесте футуристы заявляли, что настало время «засыпать вонючие мелкие каналы обломками обветшавших зараженных старых дворцов. Давайте сожжем гондолы, эти кресла-качалки для идиотов»; для них весь город был «огромной сточной трубой традиционализма».

Когда-то венецианские похороны поражали своим великолепием. С самого начала похоронные ритуалы города напоминали, скорее, ритуалы Египта или Ассирии, чем любого из итальянских городов. Тело покойного укладывали на пол, покрытый пеплом. Его родственникам полагалось продемонстрировать все пароксизмы горя, испуская вопли и стоны; по обычаю осиротевший супруг или супруга ложились на пороге, чтобы тело любимой или любимого не вынесли из дома; затем его или ее ритуально оттаскивали прочь. Тело обычно проносили по улицам города с открытым лицом и обнаженными ногами. Участники похоронной процессии несли хоругви и факелы, а комнаты дома покойного драпировались черным бархатом. Семья усопшего должна была громко рыдать на протяжении всей траурной церемонии. Это еще один пример восточного влияния на город. Того, кто умер девственником или девственницей, хоронили с зеленым венком на голове.

Всякий, кто видел фильм «А теперь не смотри», вспомнит катафалк, плывущий по воде в черной гондоле. Когда остров Сан-Микеле превратили в кладбище, возник обычай едва ли не триумфальных процессий к центру мертвых; появились траурные гондолы, специально предназначенные для этой цели, с пятью гондольерами в золоченых костюмах. Один из них стоял перед гробом с жезлом в руке, на носу и корме гондолы возвышались скульптурные изображения святых и пророков. Даже для более скромных похорон гондольеры надевали черные шарфы и кушаки, а гроб с катафалком был щедро украшен цветами.

В венецианских сказках и народных поверьях чувствуется болезненный интерес к смерти. Французский король Людовик ХII сказал, что венецианцы слишком боятся смерти, чтобы выиграть войну; им присущ страх купцов перед насилием и ненадежностью. Город окружен остовами, на которые всегда высылали сумасшедших и прочих опасных для общества людей. В «Венеции» Джен Моррис написал: «Венецианцев зачаровывают мертвецы, ужасы, тюрьмы, извращенцы и уроды». Возможно, потому что сам город противоестественен и похож на тюрьму. Есть также подозрение, что это мертвый город.

Некоторые люди, оказавшись в Венеции, физически чувствуют, что заболевают. Французский писатель Морис Барре заявил, что как только он вышел из вокзала и подошел к стоянке гондол – чувствуя на лице ветер лагуны, – он понял, что «напрасно понадеялся на хинин. Я явственно ощутил, как внутри меня возрождаются к жизни миллионы бактерий… Повсюду в Венеции человек видит победу смерти». Вагнер, ступив в гондолу, испытал схожие чувства.

Вагнер умер в Венеции. Стравинский умер во время шторма над лагуной. Здесь же скончался и Браунинг. И Дягилев. Некоторые умерли неподалеку. Данте умер в Равенне от лихорадки, которую он подхватил в Венеции. Байрон решил закончить свои дни в этом городе, но ему помешали события, случившиеся в другом месте. Можно с определенной долей вероятности предположить, что в этом самом артистическом из городов умрет некоторое число артистов, но истина заключается в том, что люди, чтобы умереть, отправляются именно в Венецию. Генри Джеймс интуитивно ощутил фатальную притягательность города для страдающей Милли Трил в «Крыльях голубки». «Мне кажется, – говорит она, – здесь было бы приятно умереть». Есть что-то утешительное в смерти около воды, в городе, который сам находится в предсмертной агонии. Умереть в большом венецианском доме, как Вагнер или Браунинг, значит обрести огромный надгробный памятник, не тратясь на строительство. А неумолчный колокольный звон может послужить репетицией смерти.

Город навевает меланхолию и подрывает силы. Это не место для старых, больных и страдающих. Его атмосфера порождает депрессию и вялость. Когда французский художник Леопольд Робер покончил с собой в Венеции, его соотечественница Жорж Санд приписала это атмосфере города. Венецианским вечером Антону Чехову, услышавшему музыку и пение, захотелось разрыдаться. Венеция – город слез. Вагнер, впервые попав в Венецию, погрузился в состояние «крайней меланхолии». Когда ирландский поэт Том Мур посетил Байрона, он сразу же невзлюбил город и назвал его «печальным местом». Такой же была реакция многих путешественников, внезапно испытавших странную подавленность. Даже в карнавальной атмосфере восемнадцатого века чувствовалась меланхолия. Иначе зачем так надрывно веселиться? Англичане, жившие в Венеции в девятнадцатом веке, советовали своим вновь прибывшим соотечественникам не проводить в городе слишком много времени. Считалось, что длительное пребывание здесь способствует мрачному расположению духа. Этому имеется объяснение из области культуры и психологии. В то время английские путешественники верили, что вся история Венеции была историей потерь и угасания, что город утратил цель своего существования и ему не на что больше надеяться. Возможно, так они предчувствовали упадок Англии и Британской империи.

Присутствие воды также навевает меланхолию. Вода олицетворяет память и бег времени. Вода – символ забвения. Она привлекает тех, кто хотел бы уйти от мира. Тех, кто хотел бы забыть и быть забытым. В угасании Венеции есть нечто, служащее утешением для проигравших битву с жизнью. Огромная и нередко безмолвная лагуна по-прежнему доминирует над городом. Для тех, кто держал путь на Восток, для купцов или пилигримов, Венеция была последним портом на западном берегу. Возможно, все эти прощания оставили в воздухе осязаемое чувство ностальгии. Возможно, люди с атавистическим складом ума горько сожалеют о прошлом, которое столь мучительно проступает на порой слишком шумных улицах современной Венеции.

Кокто описывал Венецию как больной лихорадочный город, плавающий в застойной воде и испускающий ядовитые испарения. Считалось, что на границе лагуны, там, где соленая вода смешивается с пресной, образуется вредный для здоровья воздух, а оттуда малярию разносят комары. В древности груды бревен и ловушки для рыбы также препятствовали свободному течению воды. Некогда процветающие поселения и острова вскоре оказывались в центре зловонных болот. В летние месяцы венецианские москиты до сих пор приносят неудобства.

Корреспонденция сэра Генри Уоттона полна упоминаний о нездоровом, на его взгляд, воздухе. Он «чувствовал сильную слабость и потливость, которые мгновенно возникают в этом воздухе»; боли в груди «усилились в этом туманном воздухе». Он чувствовал, что им овладевает ипохондрия, «ибо ее рождает само это сырое место». Венеция также вызывала в нем «свойственную ему склонность к унынию».

В Венеции стояло страшное зловоние, особенно в летние месяцы. В восемнадцатом веке город поражал своей запущенностью и грязью: на углах возле каналов гнили кучи мусора, в каналы сливались все виды нечистот и отходов. Узкие каналы мало чем отличались от сточных канав. В нарушении санитарного законодательства мусор веками сбрасывался в каналы под тем предлогом, что их очистит прилив. Эта дурная привычка укоренилась, и домохозяйки просто выбрасывали мусор на улицу.

В 1780-х годах Хестер Трейл заметила, что «отвращение преобладает над всеми другими чувствами». В базилике грязь и зловоние. Весь ладан с алтарей не может заглушить отвратительный запах. В то же самое время, что и Хестер Трейл, тюремный реформатор Джон Говард, писал о городе, как о «месте, зараженным вирусом преисподней». Гете отметил, что в дождливые дни под ногами хлюпает «мерзкая грязь», состоящая из грязи и экскрементов. Самих венецианцев считали грязными и неаккуратными. Раньше запах сам по себе считался признаком болезни. Он наполнял Джиббона «пресыщенностью и отвращением». Неудивительно, что все эти сообщения относятся к восемнадцатому веку. Венеция не в один день наполнилась смрадом – она всегда была и в некотором смысле остается такой до сих пор, – но только в восемнадцатом веке путешественники стали отпускать по этому поводу замечания. До этого зловоние, человеческое или любое другое, было чем-то само собой разумеющимся.

Только в конце девятнадцатого века связь между запахом и болезнью стали отрицать на основании научных фактов. В 1899 году один доктор отметил, что «многие запахи» Венеции безвредны, «так как они вызываются разложением сульфатов соленой воды и превращению их в сульфиды, в результате чего выделяются зловонные газы». Это объяснение не слишком утешало. В девятнадцатом веке Ральф Уолдо Эмерсон заметил, что в Венеции пахнет трюмной водой, а в конце двадцатого века Донна Леон, автор детективов, действие которых происходит в Венеции, описала в «Безымянном венецианце» «проникающий повсюду запах разложения, всегда притаившийся в глубине». Эту фразу можно понимать двояко – и как метафору, и буквально. В то же самое время другой автор детективов, Майкл Дибдин, писал в «Мертвой лагуне» о канале, где «в воздухе висят густые отвратительные запахи взбаламученной грязи, вредоносные миазмы такой силы, что они почти осязаемы». Авторов криминальных романов влечет к этому гибельному городу, где за красивой поверхностью скрываются летучие запахи.

В голодные времена, особенно в первые десятилетия шестнадцатого века, бедняков из-за недоедания поражала лихорадка. Лихорадка была разлита в воздухе. Были и другие болезни. Гастроэнтерит, тиф и инфлюэнца приходили и уходили вместе с временами года. Диарея и глазные болезни считались эндемическими заболеваниями. Врач шестнадцатого века приписывал недуги венецианцев половым излишествам и обжорству. В 1588 году появилась прежде неизвестная болезнь – грипп, сваливший с ног всю Венецию. Впервые в истории не собрался Большой совет. На первый взгляд, у гриппа множество симптомов, но он в действительности был тяжелой формой инфлюэнцы.

И, разумеется, была еще одна болезнь, известная в просторечии как «Смерть». Известно, что Венеция была первым европейским городом, в который пришла чума. Когда осенью 1347 года венецианская галера вернулась в родной порт из торгового плавания в Каффу на Черном море, она привезла в своем трюме черных крыс, на которых жили блохи Yersiniapestis. Торговые пути между Востоком и Западом сеяли смерть. Эпидемия распространялась также из Венеции. (Говорят, что Великая чума, разразившаяся в Лондоне более трех столетий спустя, началась после того, как в съемных комнатах на севере Друри-лейн умерли два венецианца). Так в Европу проникла «черная смерть». Весной 1348 года венецианские власти, напуганные массовыми смертями горожан, назначили трех человек, чтобы «тщательно рассмотреть все возможные способы сохранить здоровье города и избежать заражения воздуха». Это первый в истории Европы случай государственного и законодательного регулирования в области здравоохранения.

В Венеции очень рано возникла сеть общественных больниц. Было открыто множество церковных и благотворительных заведений для нуждающихся женщин, детей, сирот и опасно больных. Например, в 1735 году были учреждены специальные отделения для больных туберкулезом. В 1258 году уже существовала гильдия врачей и аптекарей, а полвека спустя государство выплачивало годовое жалование двенадцати врачам-хирургам. В 1368 году была открыта Медицинская академия. В то время доктора пользовались благосклонностью государства. Они облагались небольшим налогом и могли одеваться как им было угодно. Они носили белые шелковые чулки и кружевные камзолы. Им также разрешалось носить на пальцах любое количество колец. Им вменялось в обязанность наблюдать за работой фармацевтов и аптекарей, но запрещалось участвовать в их доходах. Аптечное дело было развито в Венеции с древности, отчасти благодаря притоку лекарств из таких торговых портов, как Каир и Византия. С Востока поступало и самое чудодейственное средство, известное как treacle – смесь янтаря и восточных специй, которое якобы излечивало все болезни, начиная с чумы и кончая укусом змеи. От этого корня происходит английское treacle – патока, противоядие.

Экономические и социальные последствия первой в Европе эпидемии чумы были огромны. Однако в городе на лагуне они имели свои особенности. Черная чума косвенно послужила спусковым механизмом крестьянского восстания в Англии и Жакерии во Франции, однако в Венеции подобных беспорядков или мятежа не было. Люди сохраняли спокойствие. Однако нехватка рабочих рук была так сильна, что в 1348 году правительство объявило, что предоставит гражданство каждому, кто поселится в городе в следующем году. Это неслыханное предложение больше никогда не повторялось.

В анналах города содержится более семидесяти записей о визитах «смерти». Чума 1527 года уничтожила пятую часть населения Венеции. Больные умирали прямо на улицах, а их тела плавали в каналах. Но самая страшная эпидемия случилась в 1575-1576 годах, когда погибло более трети населения. С июля 1975 по февраль 1577 в Венеции умерло 46721 человек. Из страха заразиться жены бросали мужей, а сыновья матерей. Одной из жертв чумы стал Тициан, ничем не болевший на протяжении всей долгой жизни. Близлежащие острова, Ладзаретто Нуово и Ладзаретто Веккио, где прежде жили прокаженные, теперь были отданы жертвам чумы. Тех, кто казался здоровым, но вызывал подозрения, на двадцать два дня отправляли на Ладзаретто Нуово. Тот, кто нарушил предписание, на несколько лет изгонялся из города. Тех, кто уже заболел, высылали на Лазаретто Веккио, где условия заведомо были ужасны. В палатах раздавались стоны, некоторые больные бросались в воды лагуны, над островком висели клубы дыма от сжигаемых тел.

Сам город был охвачен пароксизмом ненависти к себе, являвшейся оборотной стороной веры в свое священное предназначение. В глазах одного венецианского поэта целомудренная дева превратилась в ужасное чудовище, orridomostro. Горожане, погрязшие в пороках и роскоши, навлекли на себя гнев Божий. К тому же, статус Венеции как абсолютной модели города также работал против нее. Все города переживают упадок. Все города – приют смерти и болезни. Поэтому в мифе и предании сама Венеция должна была быть крайне нездоровым местом.

Нашествия чумы повторялись. С июля 1630 по октябрь 1631 в городе умерло 46490 человек. Летом первого года бежало 24000 человек – от болезни и изнуряющей жары, которая сама вызывает лихорадку. В поисках божественной защиты возносились молитвы святым, но святые не слишком помогали. Венецианские врачи облачились в черные мантии, пропитанные воском и ароматическими маслами, покрыли голову капюшоном, глаза защитили большими очками, а нос – длинным клювом с фильтром на конце. Они сами казались привидениями. Но в силу любопытного акта переноса именно это зловещее одеяние стало одним из излюбленных карнавальных костюмов. Это было не только memento mori, помни о смерти, мотив, весьма характерный для стихии карнавала, но и способ посмеяться над смертью.

И все же, те, кто сумел приспособиться к климату Венеции, обычно отличались отменным здоровьем. По меньшей мере, патриции жили, как правило, очень долго. Считалось, что мягкий климат способствует неге и чувственности. На вид венецианцы семнадцатого и восемнадцатого веков (а возможно, и позже) отличались нежной плотью и округлостью форм. Их кожа была бархатисто белой. Однако внешность порой обманчива. Летописцы отмечали особую живость и импульсивность горожан. Венецианцам, создавшим свой город в неблагоприятных условиях, пришлось выработать твердый характер, чтобы защищать и сохранять его. Как утверждалось в девятнадцатом веке, возбуждение поддерживает жизнь.

Многие венецианские дожи были избраны, когда им перевалило за девяносто. Город был раем для стариков, и местная форма правления по сути можно считать герантократией. «Никогда ни в каком другом месте, – писал Файнс Моррисон в начале семнадцатого века, – я не видел такое множество глубоких старцев или сенаторов, уважаемых за их седины и старческую степенность». В венецианских архивах хранится сообщение о настоятельнице монастыря, обратившейся с жалобой к правящему дожу летом 1521 года, аббатисе было 106 лет. Тициан скончался в девяносто один год, Тинторетто в семьдесят шесть, Беллини в восемьдесят шесть. Пьетро Лонги было восемьдесят три, а Франческо Гварди восемьдесят один. В эпоху, когда они жили, это был весьма преклонный возраст. Он служит мерой их бесконечной активности, их гибкости и энергии, которые отличают венецианский гений.

Было сказано, что венецианцы жили дольше своих современников. По мнению Макиавелли, постоянная активность горожан позволяла им держать болезнь на расстоянии. Возможно, трата жизненных сил позволяла им противостоять недугам. В наше время отсутствие транспорта в городе означает, что по улицам и мостам приходится ходить пешком. Поэтому современные венецианцы меньше страдают от гипертонии и сердечных заболеваний; однако из-за влажного воздуха они чаще болеют ревматизмом.

Венеция была городом смерти в совершенно ином смысле. Ее «убийства по суду» были известны всей Европе своей секретностью и быстротой. Людей, оскорбивших государство, незамедлительно уничтожали. Мартовским утром 1498 года бытописатель Марино Санудо услышал бормотание на улице, смысл которого заключался в том, что справедливость восторжествовала. Проходя по площади Сан-Марко, он увидел на Пьяцетте высокое должностное лицо, болтавшееся между двумя колоннами. Чиновника, обвиненного в измене, повесили, никого не известив. Он был в своем костюме с пышными рукавами. Почти триста лет спустя английский художник Джеймс Норткот с ужасом увидел болтавшееся между колоннами тело с надписью «За государственную измену». Говорили, что если число приговоренных было недостаточным, власти брали тела из больниц и вешали их, чтобы держать население в страхе. Впрочем, это весьма сомнительно.

Церемонии публичной казни были призваны подчеркнуть тот факт, что государство берет на себя квазирелигиозную роль ангела мщения. Приговоренного сопровождали к плахе или виселице члены венецианской гильдии смерти в черных капюшонах. Затем он или она поворачивались к изображению Венеции и декламировал SalveRegina. На казни присутствовал дож в самых пышных одеждах. Горожане стояли молча и чинно, словно члены религиозного братства. Это была религиозная церемония , призванная очистить государство от заблудшего индивида. Эти публичные казни не имели ничего общего с беспорядком и весельем лондонского Тайберна, где преступников, пока они шли к виселице, приветствовали криками и аплодисментами. В Венеции они были торжественным общественным ритуалом.

Многие внутренние враги города были удушены в камерах Дворца дожей, а их тела тайно сброшены в воды лагуны. Когда племенник дожа в 1650 году был замечен в гондоле с испанским дипломатом, его бросили в камеру во дворце его дяди и быстро умертвили. За островом Сан-Джорджио Маджоре проходит большой канал, известный как Канале Орфано, из которого тела казненных попадали в море. Некий генерал, наемник, прельстившийся щедрым венецианским жалованием, был заподозрен в сношениях с врагом. Он был вызван в Большой совет во Дворце доже под предлогом консультации и сразу же направлен к секретной двери. «Мы не туда идем», – сказал он. – «Туда, туда, – ответили ему. – Мы идем именно туда, куда надо». Коридор привел его к тюремной камере. «Я погиб», – вероятно, воскликнул он. Старая венецианская пословица гласит: «Мертвец не воюет». Пощады не мог ожидать и любой венецианский адмирал или полководец, не оправдавший надежд государства.

Приговоры бывали весьма суровыми. В четырнадцатом и пятнадцатом веках фальшивомонетчиков сжигали заживо. Сыновьям двух сенаторов, распевавшим богохульные песни, вырвали язык и отрубили кисти рук. Монах, от которого забеременело не меньше пятнадцати монахинь, был сожжен на костре. Двух священников, обвиненных в государственной измене, похоронили заживо, положив друг на друга лицом вниз. Подобная жестокость заставляет вспомнить о восточных казнях. В Венеции изобрели и новый вид казни: приговоренного к смерти человека помещали в деревянную клетку с железными прутьями, которую затем подвешивали на столб на колокольне на площади Сан-Марко. Его кормили сокращавшимися порциями хлеба и воды, которые доставлялись к нему на веревке, пока он не умирал от голода и жажды на глазах у многочисленной толпы, снующей внизу.

Венецианцы также были известны своими тайными убийствами. В 1421 году Совет десяти решил отравить герцога миланского, предварительно испробовав яд на двух свиньях. О результатах ничего не сообщается. В 1649 году венецианский врач изготовил «квинтэссенцию» чумы, чтобы применить ее против турок; это первая истории упоминание о попытке применить биологическое оружие. В столицах Европы бытовало мнение, что Венеция использует группу профессиональных убийц, готовых уничтожить врагов, где бы те ни находились. На самом деле эта история вымышлена, но она свидетельствует о том глубоком подозрении, какое испытывали к венецианцам другие страны. Когда сила и могущество города стали иссякать, враждебность тоже уменьшилась. В восемнадцатом веке говорили, что яд, используемый венецианскими властями выдохся, а рецепт его изготовления потерян.

Отражают ли сообщения о государственном насилии отношение к насилию вообще? В данном случае важна природа насилия сама по себе. Власти применяли насилие, не считаясь с достоинством и спокойствием граждан. Говоря современным языком, права жертвы редко соблюдались. Преступления против государства – такие как измена – наказывались быстро и жестоко. Не столь тяжкие государственные преступления влекли за собой не менее жестокое наказание. Наиболее суровые наказания применялись к людям, оскорбившим город. Генуэзский моряк, прибыв в лагуну, заявил, что с радостью умыл бы руки в венецианской крови. Он был немедленно схвачен и повешен, причем подошвы его ног были отрезаны, чтобы его кровь орошала камни Венеции. Когда в 1329 году венецианец Марко Рицо заявил, что он бы хотел бросить всех патрициев, или «собак», в тюрьму, его арестовали, вырвали язык и навсегда изгнали из города.

Преступления против собственности считались более тяжким, чем преступления по страсти. К примеру, пытки обычно применялись в случае воровства, но не в случае убийства. За повторный грабеж преступнику автоматически грозило повешение. Создается впечатление, что изнасилование было довольно обычным делом, особенно изнасилование простолюдинок патрициями. Однако это преступление наказывалось всего восьмидневным тюремным заключением, причем насильник освобождался от наказания, если выплачивал жертве сумму в размере приданого. Это преступление не считалось серьезным. Судебные протоколы свидетельствуют о том, что жертвы нападения предпочитали вместо «Помогите!» кричать «Пожар!», так как это вызывало больший интерес.

Больше всего преступлений в венецианском обществе совершали патриции, хотя представители их класса стремились облегчить им наказание за преступления, не угрожающие государственному статус-кво. В частности, молодые патриции бывай крайне необузданны. Казанова всегда носил с собой нож, который, по его словам, «в Венеции носят все честные люди, чтобы защитить свою жизнь». Граждане и простой народ были более послушны. В Венеции существовали значительные полицейские силы, да и сами popolani были начеку и яростно защищали общественную безопасность. В густонаселенном торговом городе соблюдение порядка отвечало всеобщим интересам. В нем было место для партийных фракций, но не для преступных банд. Преступников-одиночек здесь не чествовали, как, например, Джека Шеффарда в Лондоне. В любом случае, куда мог скрыться преступник в городе, окруженном водой?

Таким образом, стоит ли удивляться тому, что в Венеции многие сходили с ума?

Автор этой книги услышал вой, похожий на вой обреченных, который доносился из небольшого доходного дома в Кастелло. Безумие поражает островитян коварнее, чем других. В самом городе никогда не было сумасшедшего дома; возможно, это считалось слишком вызывающим. Душевнобольных содержали на нескольких островах лагуны. Например, с восемнадцатого века женщин, потерявших рассудок, отправляли на остров Сан-Клементе, где их за различные проступки подвешивали в клетках над водой. Мужской сумасшедший дом на острове Сан-Серволо обессмертил Шелли:

«То, что мы видим – дом умалишенных
С своею башней – молвил Маддало. –
Вот в этот час всегда здесь слышать можно,
Как над лагуной колокол поет,
И каждого из кельи он тревожно
К вечерне для моления зовет».

Из зарешеченных окон палат сумасшедшие окликали проплывавшие мимо гондолы.

Можно сказать, что сам город демонстрировал некоторые психопатические склонности. Он постоянно находился в состоянии сильнейшего беспокойства. С момента своего трудного и опасного возникновения на водах лагуны, он чувствовал себя во вражеской осаде всего мира. Когда-то он находился в изоляции в полном смысле слова и постоянно страдал от глубокой онтологической неуверенности. Причины этого понять нетрудно: представьте себе Нью-Йорк или Париж, стоящие на воде, и вы ощутите глубинный страх, сопряженный с подобным положением. Вода зыбка. Вода непредсказуема. Вот почему Венеция всегда подчеркивала свою устойчивость и постоянство.

На протяжении всей своей истории она ощущает угрозу. Она проецирует образы непрочности и уязвимости, тем самым настойчиво вызывая реакцию заботы и попечения. В двенадцатом веке частые землетрясения повергли горожан в панику. В 1105 году остров Маламокко был затоплен, и было решено, что Венецию постигнет та же участь. В тринадцатом веке город охватил почти истерический страх пожара; считалось, что он тлеет где-то внутри, готовый вырваться наружу во мраке ночи. В пятнадцатом веке горожан повергла в ужас угроза заиливания лагуны и обмеления каналов. Высказывалось мнение, что она с каждым годом ей угрожает все бóльшая опасность. Во второй половине того же века люди верили, что Венецию неминуемо постигнет кара за грехи. Грядет Божий суд, и Венеция погрузится в пучину волн.

Венеции всегда угрожала опасность. Во все века считалось, что город ждет неминуемая гибель. Глубокий всеобъемлющий страх, возможно, объясняет все действия города – захват материковых земель и создание империи были попытками уменьшить неуверенность. Медленное торжественное правление патрициев на самом деле было защитным механизмом. Венецианцы ненавидели непредсказуемость. Они испытывали настоящий страх перед будущим. Стяжательство, страсть к золоту и другим богатствам, возможно, объясняются так же, как скупость мистера Скруджа в повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь» – «Ты слишком боишься мира». Однако триумф Венеции, главный источник ее гражданской гордости в семнадцатом и восемнадцатом веке, ее притязания на вечную славу можно объяснить одним простым фактом: она поставила себя в уязвимое положение и все же осталась неоскверненной. Какой еще город на земле может об этом заявить?

Этот город всегда осознавал себя, даже был собой одержим. И занимался самообманом. Он лгал самому себе. Создавал о себе мифы. Он сочинил свою историю, совершенно не согласующуюся с подлинной. Он был во власти противоположных импульсов; к примеру, проповедовал гражданскую свободу и в то же время требовал полного контроля над населением. На первый взгляд, в нем царила атмосфера праздничного веселья, однако в центре его политики лежал коммерческий расчет. Судя по многочисленным призывам к народу Венеции не поддаваться искушению роскошью, чувственностью и расточительностью, его охватывала ненависть к себе. «Мы должны быть непорочными» – таков был призыв. Мы должны остаться неоскверненными, как наш город. Должны быть безупречными. Вот почему то, что угрожало порядку или безопасности, изгонялось за пределы города. Настроение народа было крайне неустойчивым. Любые внезапные изменения или неожиданное поражение повергали его в отчаяние. В шестнадцатом веке Марино Санудо то и дело пишет в своем дневнике: «весь город в отчаянии». Город преследовал постоянный страх заговора. У человека это опасный симптом психического расстройства.

Можно сказать, что Венеция олицетворяет собой все города. Она воплотила многие страхи, поражающие города: страх заболеть, страх заразиться, страх навсегда быть отрезанным от природы. Но она также олицетворяет собой страхи, относящиеся к городам: их роскошь, их могущество, их агрессию. Место, полное страхов.

Карта разворачивается

Существует множество карт Венеции, не все из них надежны. Возможно, по количеству карт этот город занимает первое место в мире, и все же в некотором смысле он не поддается переносу на карту. Улицы, сalli, слишком напоминают лабиринты, тесные проходы, их соединяющие, слишком извилисты. Здесь слишком много закоулков, чтобы их можно было перенести на бумагу. Во всяком случае, город расположен не на одном уровне, а раскинулся вдоль мостов и каналов, под окнами первого этажа. До боли знакомая картина: туристы, потрясающие картами и тщетно глядящие на названия улиц и мостов. Они оказались в «совсем другом месте». Чужакам в Венеции нельзя не заблудиться. Во всяком случае, городов, существующих в человеческом воображении, нет ни на одной карте.

Первая дошедшая до нас карта Венеции, на которой можно ясно разглядеть окончательные очертания города, относится к двенадцатому веку. Но самой известной остается карта Якопо де Барбари 1500 года, изображающая город «с птичьего полета». На этой карте впервые появился образ Венеции как значимой формы. Ее детали не имеют себе равных, ее исполнение беспримерно. Однако это было, скорее, символическое, чем натуралистическое изображение. Оно выступало в виде священной геометрии, подчеркивая тем самым искусственную природу города. Меркурий, сидящий на облаке над городом, прямо над рынком Риальто и базиликой Святого Марка, возглашает: «Я, Меркурий благосклонно блистаю над этим рынком, как ни над одним другим». Нептун глядит на него из вод лагуны, возглашая: «Я, Нептун, обитаю здесь, успокаивая воды этой гавани». Сам город имеет форму дельфина, резвящегося в волнах. Он безлюден, внушая веру в то, что Венеция важнее любого из ее временных обитателей. Они просто тени на ее стенах. Разумеется, эта карта не преследует никакой практической цели. Как сказал другой венецианский картограф пятнадцатого века Фра Мауро, «моя карта… только один из вариантов реальности. Она может быть хоть сколько-нибудь полезной только как орудие воображения. Я полагаю, и самый мир следует рассматривать как совершенное произведение искусства и проявление бесконечной воли».

Множество венецианских карт выражали меркантильные интересы города. Они были созданы не только для того, чтобы обозначить торговые пути в Китай и Trebizond, но и чтобы облегчить проникновение туда, где ни один купец из города еще не побывал. Например, многие пытались отыскать морской путь к индийским пряностям. На почерневшей стене галереи рядом с рынком Риальто были фрески, составляющие mappamundi, карту мира, а в самой галерее хранилась копия «Путешествий Марко Поло».

Венецианцы были сведущими и знаменитыми картографами. В их водном мире они искали определенности и достоверности. Легко понять их одержимость в городе, где карта редко встречается с реальностью. Изготовление карт олицетворяет собой стремление к порядку и контролю. Это еще одна сторона всеобъемлющего правления. Например, венецианские власти заказывали множество подробных карт, которые касались всех аспектов жизни материковых провинций, находившихся под их господством. Возможно, именно этот дух завоеваний побудил венецианского картографа написать первое эссе о пейзажной живописи. В Венеции не было пейзажей. Для их создания годились только захваченные территории. В 1448 году другой венецианский картограф, Андреа Бьянко, впервые намекнул на существование Америки, нарисовав «остров» там, где приблизительно находится Бразилия. В начале шестнадцатого века венецианец Джованни Контарини изготовил первую точную карту Африки.

В домах известных купцов и патрициев на стенах висели карты мира. Покои Дворца дожей украшали карты с торговыми путями Венеции по всему миру. На картине художника середины восемнадцатого века Пьетро Лонги «Урок географии» изысканно одетая дама изучает глобус, держа в правой руке два компаса; у ног ее лежит открытый атлас. Сам Фра Мауро, бенедиктинский монах из Мурано, создал знаменитую полную карту мира, mappamundi, с символическими деталями и ссылками на Священное писание. Он заявил, что создал ее «для размышления славных правителей» города. Уже в середине пятнадцатого века в Венеции имелась мастерская, занимавшаяся только изготовлением карт. Венецианские картографы особо славились своими морскими справочниками, картами береговой линии, предназначенными специально для моряков. В 1648 году в Венеции была создана Академия аргонавтов, занимавшаяся изданием карт и глобусов.

Неудивительно, что копия «Путешествия Марко Поло» находилась в Риальто. Марко Поло самый известный из всех венецианцев – возможно, за исключением Казановы – и самый известный из путешественников. Его история в некотором смысле является типичной для Венеции коммерческой историей. Он принадлежал к семье, занимавшейся торговлей. Некогда жили два брата, родившиеся в венецианском приходе Святого Иоанна Златоуста, стоявшие во главе торгового дома в Константинополе, одной из ветвей их семейного бизнеса. Они были патрициями, но в Венеции патриции богатели на торговле.

В 1260 году, во время крупных беспорядков в Византии, Николо и Маффео Поло решили в поисках новых торговых путей отправиться на Восток. Они взяли с собой драгоценности, надежно спрятав их в одежде, и начали путешествие в Среднюю Азию. Они добрались до Бухары, где теперь располагается современный Узбекистан, где войны и слухи о войне задержали их почти на три года. Однако благодаря счастливому случаю, они познакомились с посланниками, направлявшимися ко двору великого хана, «владетелю всех татар в мире». Эту возможность нельзя было упускать. И они отправились в город Кублай-хана. Император был любезен и любознателен. Он подробно расспрашивал о законах и обычаях их страны. Под конец их пребывания в Пекине он вручил им послание к папе и предложил вернуться с маслом от лампад, горящих у гробницы Христа в Иерусалиме.

Путешествие назад в Венецию заняло у них еще три с половиной года. Они не видели своего города пятнадцать лет, и по возвращении Никколо Поло встретил дома сына, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Его назвали Марко в честь святого покровителя Венеции. В конец концов они получили от нового папы Григория Х грамоты с папским благословением и сосуд с драгоценным маслом. Потом они вернулись к Кублай-хану вместе с молодым Марко Поло. И вновь их путешествие заняло три с половиной года. Однако самое интересное еще впереди. Через двадцать четыре года в приход Святого Иоанна Златоуста прибыли три странника. В одежде из грубой шерсти, как татарские воины. С длинными волосами и бородами и грубой обветренной в долгих странствиях кожей. Марко Поло вместо со своим отцом и дядей наконец вернулся домой.

Их не признали членами семьи Поло. Они говорили на ломаном венецианском диалекте. Скорее всего, их выдворили бы из прихода как самозванцев. Но Марко Поло представил доказательства. Он взял одежду из домотканой шерсти и распорол ее по швам. Туда было зашито множество драгоценных камней – рубины, сапфиры, бриллианты, изумруды, – щедрые дары великого хана. Венецианцев, разумеется, мгновенно убедили эти баснословные сокровища, и они, согласно летописцу, приняли пришельцев «с превеликими почестями и уважением». Марко Поло стали называть Марко Миллионе, а внутренний двор его дома Корте Миллионе. Во время недавних раскопок на месте, где находился дом его семьи, были обнаружены новые фундаменты, относящиеся ко времени возвращения Марко Поло. Он не хранил свое богатство в драгоценностях.

Всем известно, что история здесь не кончается. Марко, будучи горячим патриотом, снарядил на свои деньги галеру для войны против генуэзцев. В битве близ острова Корчула, в сентябре 1298 года, Поло был взят в плен. Его посадили в генуэзскую темницу, где он провел около года. За это время он приобрел известность как рассказчик удивительных историй о дальних странах. И нашелся человек, который их записал. Старик из Пизы по имени Рустикан записал его рассказ на curious старофранцузком, почерпнутым из рыцарских романов. Письменная версия имеет все признаки устного рассказа: «довольно об этом, теперь я расскажу вам кое-что еще», «оставим Мосул и поговорим о Бодаке, большом городе», «но сначала я должен вам сказать…»

Рукопись переписали. Ее начали распространять. Однако после заточения, Марко Поло вернулся к тихой ничем не примечательной жизни в родном городе и занимался только обычными торговыми делами. Он подарил экземпляр своей книги французскому королю, посетившему Венецию, но больше никаких упоминаний о книге, сделавшей его бессмертным, нет. Он умер в 1323 году в возрасте шестидесяти девяти лет. На смертном ложе он заявил, что не рассказал и половины вещей, которые видел. Когда-то считалось, что эти истории были просто красивыми историями, однако в последние годы становится все более очевидным, что Марко Поло правдиво описал те страны и города, в которых он побывал. Он был практичен и предусмотрителен, у него была ясная голова и зоркий глаз. Он также обладал почти детской энергией и любознательностью, которые помогли ему остаться в живых за многие годы странствий среди необычных людей. Он был истинным венецианцем. Мы могли бы счесть его венецианским героем, если бы город не питал неприязни к героическим личностям, угрожающим благополучию государства.

Из рассказа о странствиях Марко Поло становится ясно, что он прошел через всю Азию по поручению Кублай-хана, желавшего знать свою империю во всех подробностях. Пожалуй, подобную миссию мог выполнить только венецианец. Он был первым путешественником, сообщившим о богатстве и величии Китая, описавшим монгольские степи и неприступность Тибета; он написал о Бирме и Сиаме, о Яве и Индии; он рассуждает о факирах Пашаи и идолопоклонниках Кашмира; рассказывает о битве между Чингиз-ханом и попом Иваном.

Во многих отношениях это было удивительное путешествие, но Поло неукоснительно следовал венецианской традиции. Дипломаты и другие официальные лица должны были составлять подробные письменные отчеты, relazione, о посещенных ими иностранных городах. Отчасти книга Марко Поло имела целью преподать венецианцам урок хорошего правления. Действительно, через несколько лет после возвращения путешественника венецианское правительство ввело если не конкретные детали, то некоторые общие принципы монгольской системы. Они следовали рецептам Великого хана, Великого Господина Господ, которого Марко Поло описывает как «самого могущественного человека в том, что касается войск, земель и сокровищ, которые существуют или существовали в мире со времен нашего праотца Адама по настоящее время».

Венецианским купцам также требовалась точная информация о состоянии местных обществ и местных экономик. В чем те нуждаются? Что могут продать? Они умели не только беспристрастным глазом оценить товар, но и внимательно следить за местными условиями. Более всего они нуждались в информации. Тогда не стоит удивляться, что Марко Поло с особым интересом наблюдал за торговлей во всех городах, которые он посетил. О городе Кобинан в Персии он написал: «есть тут железо и сталь, и онданик. Выделываются здесь из стали большие и очень хорошие зеркала». Описав, как люди зарабатывают себе на жизнь, он часто прибавлял «больше ничего не стоит упоминания».

Венецианские патриции были профессиональными путешественниками, обычно в роли купцов. В отличие от своих современников во Флоренции или Гамбурга, они не могли бы жить без точного знания морских путей и береговой линии. Дух путешествий всегда был свойственен венецианцам. Иначе и быть не могло, ведь город смотрит на Адриатику и Средиземное море. Уже в девятом веке венецианские купцы посетили Египет, Эвксинский Понт и Азовское море. В начале пятнадцатого века венецианец был рыцарем в Дании. А веком позже венецианский кораблестроитель преуспевал на верфях острова Элефанта в Индии.

Существуют рассказы о путешествиях в Гренландию и Тартарию. В 1432 году Пьетро Кверини добрался до Северного Ледовитого океана; сорока годами позже Иосафат Барбаро ступил на берег Каспийского моря. Когда Джон Кабот (гражданин Венеции по собственному выбору, одобренному государственным декретом) высадился в Новом свете, он рядом с английским флагом установил знамя Святого Марка. Возможно, стоит упомянуть о том, что Себастьян Кабот родился в Венеции; в 1498 году он открыл полуостров Лабрадор и в 1526 добрался до низовьев реки Ла-Плата. В середине пятнадцатого века молодой венецианский патриций Альвизе да Мосто отправился в Сенегал и открыл Острова Зеленого мыса. Он описал подробности своего плавания в истинно венецианском духе, поскольку он «был первым из благороднейшего города Венеции, кто вошел в океан через Гиблартарский пролив и направился к югу, в землю негров…» Он также был первым торговцем, обменявшим лошадей, шерсть и шелк на рабов и попугаев.

Венецианские путешественники преследовали двоякую цель: получить доход и добиться славы; общественный вес и уважение проистекали из коммерческого успеха, и открытие новых земель служили тому и другому. Вот почему многие купцы вели записи своих успехов. Они служили доказательством их подвигов и исполняли роль мемориалов семейного бизнеса. Первые отчеты путешественников были опубликованы в Венеции в пятнадцатом веке. В 1543 году вышла антология путешествий под названием «Путешествия из Венеции в Тану, Персию, Индию и Константинополь». Из города на лагуне были сделаны первые шаги.

Карта фиксирует границы. Венеция всегда стояла на границе. Ее называли «шарнир Европы». Во всех своих действиях она, по сути, обладает всеми признаками границы – порогового пространства. Она вечный порог – то ли земля, то ли море. Она стоил посередине между древними имперскими городами, Римом и Византием.

В этом месте Италия встречалась с Востоком и в самых общих чертах Европа встречалась с Африкой. В этом месте можно было сесть на корабль, плывущий в Левант, и оставить позади христианский мир. Вот почему некоторые считали, что священная миссия Венеции заключается в том, чтобы объединить западных христиан с остальным миром – с греческими христианами на Босфоре, а также с наследниками ислама и индуизма.

Гете описывал Венецию как «рыночную площадь, где встречаются рассветные и сумеречные страны»; под этим он имел в виду, что город, расположенный между западом и востоком, является срединной точкой между солнцем на восходе и на закате. Когда в эпоху Карла Великого Священная Римская империя была разделена, лагуны Венеции не были отнесены ни к западу, ни к востоку. По словам венецианского историка Бернардо Джустиниани, их оставили «в целости и сохранности, почти как известные святые места». Далее он говорит, что «эти места были оставлены как своего рода граница между обеими империями». В средние века почтовая служба, осуществляемая венецианскими галерами, была единственным средством сообщения между королевскими дворами Германии и Константинополем. Первые представления о мусульманском мире пришли из Венеции.

Венеция также была границей между религиозным и светским. Публичное пространство города было пороговой зоной благочестия и патриотизма. Границы между прошлым и будущим были размыты, как и границы между личным и общественным, которые постоянно нарушались. Здесь встречались и смешивались католики и протестанты, иудеи и христиане, турки и европейцы, католики и православные. Все цивилизации Средиземного моря – греко-римская, мусульманская иудейская и христианская – сошлись в Венеции. О венецианских художниках пятнадцатого века было сказано, что в своем искусстве они осуществили синтез тосканского и фламандского стилей. Город был дверью между холодным севером и жарким югом; поначалу он был предназначен для торговли, но затем стал средством доступа к общему делу жизни, распространявшемуся по Европе.

Венеция в полном смысле слова неоднородна как с культурной, так и с социальной точки зрения. Некоторым она покажется восточным городом, с базиликой Святого Марка, весьма напоминающей мечеть, и Риальто, весьма напоминающим восточный рынок. Вот почему другие европейские страны с таким подозрением относились к Венеции. Она содержит в себе признаки «Другого». Здесь уместно напомнить, что арабские слова, проникшие в венецианский диалект, главным образом связаны с торговлей – zecca (мята), doana(таможня), tariffa – или с предметами роскоши, например, «софа» и «диван». «Увы, венецианский народ, – пишет папа Пий II в 1458 году, – как много из своего древнего характера вы утратили! Слишком долгое общение с турками сделало вас друзьями мусульман». Фасад Дворца дожей, смотрящий на лагуну, мусульманский по духу. По всему городу действительно встречаются заимствования мотивов исламской архитектуры и исламского искусства. Даже венецианские цвета – ярко-синий и золотой пришли со Среднего Востока. Торговые пути, организованные морские караваны, даже венецианские гильдии были мусульманскими по происхождению. Венецианцы испытывали истинную симпатию к мусульманской цивилизации и восхищение ею не без связи с неприязнью к папской пышности. На картинах Карпаччо, например, венецианские интерьеры украшены предметами восточного происхождения; трон мадонны на картине Джентиле Беллини «Мадонна с младенцем на троне» стоит на турецком ковре или молельном коврике.

Венеция во многих отношениях была близка Византии. Она заимствовала идеи и практику у древнего города, которому когда-то подчинялась. Ее даже называли вторым Константинополем. Венецианское общество было, скорее, иерархическим, нежели феодальным. Влияние византийской цивилизации можно заметить в домашней изоляции молодых девушек, а также в обычае разделять мужчин и женщин во время церковной службы. Оно также чувствовалось в чопорности и пышности религиозных церемоний, в которых использовались ритуалы и реликвии византийской церкви. Чувствуется что-то восточное в величавости и символизме венецианской политической жизни с ее сложным бюрократическим механизмом и торжественной практикой выборов. К тому же, не был ли дож чем-то вроде императора? Он иногда рассматривался в подобном же священном свете. На страстной неделе дож изображал Христа в его последние дни. В той же роли выступал и византийский император.

Базилика Святого Марка построена по образцу константинопольской церкви Святых Апостолов. Хронисты Венеции также сообщают, что церковь была построена архитектором из этого города, но это утверждение спорно. Однако не возникает сомнения, что в городе в то время жили мусульманские ремесленники. Религиозная политика Венеции, с ее понятием государственной церкви, основана на византийском примере; ее глава назывался патриархом, как в Константинополе.

Есть и другие дериваты. Представление об Арсенала, оружейной мануфактуре, принадлежащей правительству, взято из византийской практики. Длинный черный плащ, который носили патриции, похож на византийский кафтан. Разбрасывание монет народу по случаю выбора дожа – практика, заимствованная у восточных императоров. Ведение подробной документации наверняка позаимствовано у византийской бюрократии. Само слово «византийский» стало синонимом перегруженности деталями. В Венеции также записывалось буквально все. Когда венецианцы отращивали бороды в знак национального или личного траура, они подражали своим восточным современникам. Любовь к куклам и кукольному театру имеет древние корни. Конечно, все итальянцы имеют давнюю традицию кукольного театра и театра масок, но любовь венецианцев к куклам восходит к более spectral традиции Византии, в которой подчеркивается меланхолический аспект неживой кукла, пока человеческое желание не вдохнет в нее жизнь.

До самого последнего времени среди венецианцев всегда царил дух братства. Утверждать, что все они одна большая семья, было избитым клише. Это было заметно всем. Дух братства проявлялся в самой атмосфере общения. Простые люди – popolani – были «детьми» республики, патриции их отцами. Гете называет дожа «дедом народа». Организация общественного здравоохранения и сиротских домов для детей, потерявших отца, свидетельствуют о том, что государство в сущности считало себя одной большой семьей. Управляющие этими заведениями старались создать внутри большой семьи маленькие семьи. Так поступали в Венеции.

Степень гармонии не стоит преувеличивать; как и в любом замкнутом сообществе там возникали споры и вражда. Венецианцы не были святыми. Однако там не было той вопиющей дисгармонии или фанатичной злобы, поражавших такие города, как Флоренция и Генуя. Эмоции и отношения людей ограничивались небольшим замкнутым пространством, и это естественным и неизбежным образом привело к тому, что в общественной жизни установилась семейная атмосфера. Топография города позволяла воспринимать его как огромный семейный дом. Джеймс называет Венецию общей жилищем, «великолепным совместным местом жительства, семейным, домашним и отзывчивым». Известно, что Наполеон назвал площадь Сан-Марко лучшей гостиной Европы. Однако эта семья не могла покинуть дом.

Семья была определяющей социальной силой венецианского общества. Политические и общественные союзы были построены на фундаменте семейной жизни. Выражение l’honorevolezzadellacasa, честь семьи, повторялось очень часто. Успех или провал политической карьеры в значительной степени зависел от влияния патрицианской семьи. Одни и те же имена – среди них Вендрамин, Барбо, Дзен, Фоскари и Дандоло – повторяются на протяжении многих веков венецианской истории. Их известность продолжается гораздо дольше, чем у Бэконов или Сесилов. Большой совет был по сути собранием семейств, связанных друг с другом рядом обязательств; с точки зрения эмоций, это было не столько собрание фанатиков, сколько место договоров и компромиссов. Оно не служило ареной для демонстрации принципов или идеологических высказываний. Отдельные семьи были не в состоянии создавать фракции или оказывать определяющее влияние на результаты выборов. Они существовали на основе взаимной зависимости.

По закону венецианские власти считали всю семью ответственной за проступки одного из своих членов. В середине четырнадцатого века анонимный составитель венецианской хроники, cronicaVenetiarum, описывает целые семьи так, как если бы они были отдельно взятыми людьми с определенными привычками и характеристиками; Дандоло были «отважными», тогда как Барберини были «бестолковыми… развлекаясь по всему миру». В книге говорилось, что Барбо никогда не были богатыми, Мочениго бедными, а Эриццо сострадательными. Одна и та же фамилии попадается в списках сенаторовЮ епископов или богатых купцов. В Венеции все были одержимы генеологией, и в пятнадцатом веке были заведены Золотые книги, Libri d'Orо, чтобы заносить туда сведения о свадьбах и рождениях патрициев.

Главным коммерческим предприятием в городе был семейный коллектив, fraterna. В их бухгалтерских книгах на равных условиях фигурируют как домашние, так и коммерческие счета. Братья, живущие под одной крышей, воспринимались как деловые партнеры, если они формально не разрывали эту связь; семейный бизнес считался более эффективным и более ответственным. По словам одного патриция, отцы и сыновья трудились друг для друга «с большей любовью, большей честностью, бóльшим доходом и меньшими издержками». Сокращались и «накладные расходы». В венецианском обществе было гораздо больше холостяков, чем в любых других городах Италии. В пятнадцатом веке, например, холостяками остались более половины взрослых мужчин. Их собственность после смерти доставалась детям женатого брата, тем самым поддерживая семейный бизнес.

Сама семья рассматривалась как подобие государства. Она была институтом, в котором индивидуальная воля была обязана подчиняться решению коллектива. Муж обладал безусловной властью; роль жены сводилась к деторождению; детям предписывалось молчаливое послушание. Господа и слуги были связаны друг с другом в тесном контексте контроля. Без семьи не было бы государства; без государства не было бы семьи. Идеал семейной гармонии был, таким образом, весьма силен. В уставе гильдии строителей провозглашается «любовь и плодотворное счастье между … добрыми соседями и дорогими друзьями». Члены братства Святого Иоанна Евангелиста стремились получить благодать «посредством любви», тогда как каменотесы трудились для «всеобщего блага и процветания».

Таким образом, мы можем сравнить жителей Венеции с пчелами, трудящимися сообща в золотом улье. Пчелы должны подчиняться всеобщей цели улья. Они соревнуются, но не враждуют. Они трудятся без устали, но не из принуждения, а в стремлении к общему благу. Там нет гражданских войн. Чарльз Баттлер в своей книге «Женская монархия в истории пчел» перечислил некоторые характеристики этих насекомых: они полезны, трудолюбивы, верны, проворны, ловки, смелы и искусны. Все эти качества можно приписать венецианцам. Плиний Старший заметил, что пчелы «признают только то, что представляет общий интерес». Это еще один ключ к пониманию венецианского общества. Мы также можем понять природу Венеции из книги Би Уилсон «Улей», где она утверждает, что улей – «это место, где мир природы сливается с миром артефакта, вот почему оно представляется таким таинственным». Такова и тайна Венеции.

Каково это общее благо, к которому стремились венецианцы? Его можно назвать необходимостью самого выживания, продолжения бытия. В иной цели, чем поддержание и сохранения жизни как таковой. Она первичная, она слышится в крике младенца и хрипе умирающего. «Согласие здесь наблюдается лишь в одном, – писал испанский посол о венецианском правлении в начале семнадцатого века, – и это непрерывность власти». Все другие мотивы человеческих действий – богатство, могущество, слава – подчинены этой главной необходимости. Этот принцип взаимосвязи и взаимодействия основан, скорее, на органической, чем на механической силе. Именно этот поток взаимосвязанной целенаправленной деятельности и образует историю Венеции. В истории мы, несомненно, различаем отдельные события и пытаемся установить их «причины». Но главная причина выше нашего понимания. Она часть внутреннего бытия вещей. Вместо этого мы можем ухватить только хитросплетение событий, которое более важно и существенно, чем находящиеся в связи события и предметы.

Общее благо воплощало в себе волю и восприимчивость общины. Каждый человек был обязан подчинять свои интересы интересам государства. Если первичный капитализм может быть также формой первичного коммунизма, тогда Венеция была олицетворением этого состояния. Но эти термины, возможно, анахроничны. Возможно, более уместно рассматривать их в контексте средневекового коллектива, используя понятие города, как человеческого организма, созданного по образу и подобию Божию. «Капитализм» и «коммунизм» стали инструментами инстинктивной потребности борьбы за выживание. Как было сказано, в Венецианской республике, в отличие от королевств и герцогств, общественное благо имело приоритет над индивидуальной волей. Природа республики определяется правовыми и институциональными процессами, а не государством или личностью. В Венеции не было единого центра власти. В ней процветал плюрализм. На протяжении всей истории Венеции там не было ни одного деспота. На первом месте всегда стоял сам город.

Идея семьи проявляется в четырех различных представлениях или верованиях: территория города – это общее наследие; форма правления городом определена священным договором; происхождении города связано с семьей или кланом; благочестие города основано на уважении к предкам. Граждане Венеции с рождения находились в обстановке человеческой взаимозависимости и естественной потребности в ней. Возможно, это условие самой жизни. Общественная жизнь отвечает природе человека. Людям нет нужды устанавливать руссоистский общественный договор. Джорджа Элиота посетило озарение, когда, наблюдая закат на венецианской лагуне, он заметил: «это была картина такого рода, перед которой я с готовностью забыл о собственном существовании и чувствовал, что растворяюсь в общей жизни».

Целями были единодушие и солидарность. К примеру, крупные торговые проекты Венеции были коллективными мероприятиями, в ходе которых группы купцов заключали официальный договор по доставке товаров. За самые большие галеры отвечали власти города. Венецианцы находили смысл found meaning в создании сети гильдий, приходов и школ, scuole, составлявших важную часть общественной жизни города, а также бесконечных комитеты, советов и правлений, выполнявших контролирующие функции.

Равенство венецианцев вопрос весьма спорный. Разделение жителей Венеции на патрициев, граждан и popolani, простой народ, заставляет предположить существование иерархии в том, что касалось общественного положения и общественной ответственности. Однако не возникает никаких сомнений, что внутри венецианской политики имелась тенденция к сглаживанию различий. Еще в шестом веке Кассиодор, вождь остготов, сказал о венецианцах: «здесь бедняк на равных говорит с богачом, все едят одну и ту же пищу и живут в одинаковых домах». По традиции все дома в городе когда-то были одной и той же высоты. Когда в одиннадцатом веке две-три старые семьи попыталась создать правящие династии, они получили резкий отпор со стороны патрициев, заявивших: «мы пришли сюда не для того, чтобы жить под чьей-то властью».

Среди венецианских купцов на самом деле существует подлинное равенство. Деньги не знают социальных барьеров. Так, Томас Кориат отметил, что «у них люди благородного происхождения и знаменитые сенаторы, имеющий состояние, возможно, в два миллиона дукатов, ходят на рынок и покупают там мясо, фрукты и прочие вещи, необходимые для содержания семьи». На узких улицах города постоянно смешивались и общались друг с другом различные классы. Как купцы, так и патриции не могли оставаться в стороне от обыденной жизни. Вот почему нижние этажи роскошных домов нередко сдавались под магазины и лавки. Венецианские законы запрещали показную роскошь. Но, так или иначе, бережливость, или так называемая mediocritas, была у венецианцев в крови. Во многих завещаниях оговаривается, чтобы похороны были «как можно скромнее». Естественная среда обитания также сыграла свою роль. Вода великий эгалитарист. К примеру, было замечено, что Темза – великая гавань социального равенства. На воде все находятся на одном уровне.

Вот почему в отношении всех венецианцев друг к другу чувствовалась сердечность. Один английский аристократ восемнадцатого века заметил: «во всех слоях общества здесь присутствует поголовная вежливость; люди ожидают учтивого отношения к себе со стороны своей знати и с почтительностью и признательностью отвечают тем же; разве стал бы вельможа вести себя высокомерно и нагло с простыми людьми, если бы те не терпели такое поведение?» В комедиях Гольдони слуги часто сердятся на своих хозяев. Хозяева же никогда, никогда не бьют своих слуг. Находились те, у кого подобная свобода обращения вызывала сожаление. В диалоге конца шестнадцатого века под названием «Discorsi Morali» один из собеседников замечает, что в Венеции «слуги распущены, развраты, порочны и дерзки», тогда как при княжеских дворах «добры, верны, честны и благовоспитанны».

К тому же, существовало официальное понимание понятия «свобода», согласно которому считалось, что государство не должно быть слугой князей. Миф о государстве, построенном на общинной основе, тогда как на самом деле беженцы попадали под власть епископов или местных господ, был очень силен. Для правительства Венеции свобода заключалась не в личной свободе, но в свободе от вмешательства других государств.

Уже начиная с четырнадцатого века Венеция позволяет приезжим пользоваться роскошью свободы вероисповедания. Вот почему она считалась открытым городом, дающим пристанище кальвинистам и анабаптистам, а также православным, мусульманам и евреям. Религиозный фанатизм не слишком хорошо уживается со свободой торговли. «Так как я человек, рожденный в свободном городе, – сказал один сенатор своим коллегам, – я буду свободно выражать свои чувства». В начале шестнадцатого века мало где можно было произнести эту фразу. А в конце семнадцатого века французский путешественник писал: «венецианская свобода сообщает подлинность всему, что вы делаете: образу жизни, который вы ведете, религии, которую вы исповедуете; если только вы не говорите и не предпринимаете ничего против государства или знати, вы можете жить спокойно, ибо никто не станет надзирать за вашим поведением или разбираться в неурядицах ваших соседей».

Вот почему эта свобода сознания вылилась в свободу поведения, которая всегда отличала город. В четырнадцатом веке Петрарка заклеймил «исковерканный язык и непомерную вольность поведения» венецианцев», которая в семнадцатом и восемнадцатом века стала отличительной чертой города. Венеция славилась тем, что ныне называется «вседозволенностью», и вскоре было замечено, что личная свобода вполне сочетается с упорядоченным правлением. Для остального мира это было откровением. Английские путешественники часто противопоставляли атмосферу Венеции атмосфере Лондона, где главным занятием жителей и властей был надзор за поведением других. Ничего подобного не наблюдалось в городе на лагуне. Однако за изнеженной атмосферой скрывалась система. Свобода поощряла приезжих тратить все больше денег. Здесь царила свобода иного вида. В Венеции ты мог забыть свое прошлое и стать другим человеком.

Как часто отмечалось, в венецианской литературе почти нет биографий или автобиографий. Действительно, в венецианской жизни нет отдельного человека. Детей патрициев с младенчества учили не выделяться из среды своих товарищей. Было сказано, что венецианцы не прощают своим адмиралам или военачальникам поражения, точно так же они не прощали успеха. Личная слава грозила затмить славу города.

Главной разновидностью венецианского портрета был портрет групповой. В действительности было высказано предположение, что именно он появился в Венеции первым. Прекрасный знаток венецианской истории Полпео Молменти заметил в девятнадцатом веке, что «в венецианской живописи индивидуальное теряется в радостной толчее». К примеру, Тинторетто, увлеченный передвижением и распределением людских толп, редко уделял внимание отдельным персонажам, подчиненным всеохватывающему ритму и единству композиции, точно также, как жители Венеции были частью государственного ритма. На картинах Карпаччо мы всегда видим группы людей, обменивающихся шутками и сплетнями. Они никогда не спорят. Никогда не возникает чувства, что они могут что-то изменить в своей жизни. Такова природа венецианского общества. Венеции всегда была местом, скорее, для толпы, чем для одиноких странников. В двадцать первом веке первое, что бросается в глаза, это группы туристов. Если венецианский портретист изображает отдельного человека, он (почти всегда это он) представлен в своей социальной или политической роли. На портрете нет внутренней жизни, нет попытки психологического разоблачения. Вместо этого тщательно соблюдаемая анонимность. Выражение лица отчужденное и замкнутое. Главное в характере сдержанность и благопристойность, известная в Венеции как decoro. Здесь важен не столько сам человек, как его классовая принадлежность или сан. Изображенный на портрете поглощен своей государственной ролью. Его руки почти всегда срыты.

Таким образом, трудно воздать хвалу знаменитым мужчинам и женщинам Венеции. Там были великие артисты, но не было великих личностей, таких как Лоренцо Медичи или папа Юлий V. Как в литературе, так и в истории жители Венеции не блещут индивидуальностью. Они не запомнились нам своей эксцентричностью или своими победами. Комедии Гольдони – это комедии обыденной жизни; они наполнены поэзией домашних событий и локальной интриги, но им чужды подвиги, приключения или уязвимость выдающихся личностей или сбившихся с праведного пути. В них отражен благодатный общественный порядок. Венецианцы всегда отличались покорностью. Они могли легко предаться личным страстям, но всегда относились к власти с уважением.

Буркхардт никогда не мог бы написать о Венеции тех слов, которые он посвятил Флоренции: «в результате человек мог достичь высших пределов в осуществлении и использовании власти» и правители народа «обретали ярко выраженный личный характер». Никто из дожей или правителей Венеции не отличался «ярко выраженным характером». Город никогда не был и не мог быть феодальным государством; при феодализме санкционировалось и сохранялось личное господство. Макиавелли отметил, что безопасность и благоденствие города проистекали из того факта, что его знать не имела ни замков, ни собственных армий, ни вассалов. Венеция – это «великий и достойный уважения результат совместных человеческих усилий, – написал Гете, – великолепный монумент, созданный не одним мастером, но народом».

Должное воздавалось самому народу. Гаспаро Контарини в своей книге о государственной власти в Венеции, опубликованной в 1547 году, заметил: «наши предки, от которых мы получили столь процветающую страну, объединились, чтобы сохранять, чтить и укреплять свою страну, не помышляя о личной выгоде или славе». Они остались безымянными в жизни и смерти, единственным памятником им было само государство. «хотя эти венецианские джентльмены необычайно мудры, когда они вместе, – писал в семнадцатом веке Джеймс Хауэлл, – возьмите их поодиночке, и они окажутся такими же, остальные». Секрет лежал в их сплоченности. Вне этого контекста у этих патрициев не было своего лица. Их собственное «я» было поглощено из политическим «я». Без государства они были ничто. Отсутствие «великих людей» в Венеции подтверждает мнение Толстого, что человеческой историей управляют миллионы различных случайностей и интересов, связанных друг с другом тем, что можно называть общественным инстинктом. Каждый исторический период – это раскрытие подобного инстинкта. Автор в полном смысле слова потрясен сложностью этого процесса.