Scherzo or Science and Mind

Ignorant

Doctor

Горгий из Леонтин – древнегреческий софист, ритор V-IV вв. до н.э.

Секст Эмпирик – древнегреческий врач, философ III в.

Пиррон из Элиды – древнегреческий философ IV в. до н.э.

Джон Локк – английский философ, педагог XVII-XVIII вв.

Джордж Беркли – английский теолог, философ XVIII в.

Уильям Оккам – английский философ XIV в.

Платон Афинский – древнегреческий философ V-IV вв. до н.э.

Августин Блаженный – средневековый философ IV-V вв.

Готфрид Вильгельм Лейбниц – немецкий философ XVII-XVIII вв.

Иммануил Кант – немецкий философ XVIII в.

Аристотель Стагирит – древнегреческий философ IV века до н.э.

Фома Аквинский – средневековый философ XIII в.

Эдмунд Гуссерль – немецкий философ XIX-ХX вв.

Анри Пуанкаре – французский математик, физик, астроном, философ XIX-XX вв.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель – немецкий философ XIX в.

Чарльз Сандерс Пирс – американский философ, логик, математик XIX-XX вв.

Уильям Джеймс – американский философ XIX-XX вв.

Джон Дьюи – американский философ XIX-XX вв.

Карл Густав Гемпель – немецкий и американский философ XX в.

Моррис Рафаэль Коэн – американский философ, юрист XX в.

Эрнест Нагель – американский философ, логик XX в.

Евклид – древнегреческий математик IV в. до н.э.

Джордж Буль – английский математик, логик XIX в.

Жан Д’Аламбер – французский ученый-энциклопедист XVIII в.

Огастес де Морган – шотландский математик, логик XIX в.

Галилео Галилей – итальянский математик, физик, астроном XVI-XVII вв.

Герман Коген – немецкий философ XIX-XX вв.

Александр Александрович Зиновьев – российский логик, философ, писатель XX в.

Эвальд Васильевич Ильенков – советский философ.

Георгий Петрович Щедровицкий – советский философ, методолог.

Вернер Гейзенберг – немецкий физик XX в.

Гилберт Райл – английский философ XX в.

Джон Остин – английский философ XX в.

Фердинанд де Соссюр – швейцарский лингвист XIX-XX вв.

Бертран Рассел – английский математик, логик, философ XX в.

Людвиг Витгенштейн – австрийский философ XX в.

Поль Рикер – французский философ XX в.

Уиллард Ван Орман Куайн – американский философ XX в.

Жак Мари Эмиль Лакан – французский философ, психолог XX в.

Ролан Барт – французский философ, семиотик XX в.

Жак Деррида – французский философ, литературовед XX в.

Жиль Делез – французский философ XX в.

Doctor: Познанием мира, мой друг, называют его духовное освоение, направленное на поиск истины.

Ignorant: А что такое истина?

Doctor: Почти библейский вопрос… Данное понятие имеет очень много аспектов. Мы не будем хитрить и условимся, что истина есть правильно, достоверно установленное соответствие предметов и явлений действительности мышлению познающего человека. Это цель познания.Кроме того, можно допустить, что истина объективна.

Ignorant: А что означает это допущение, ведь истина не вещь?

Doctor: Это значит, что содержание истины объективно, но по форме выражения истина всегда субъективна, поскольку ее выражают люди.

Ignorant: Как же мы можем знать, что наши знания совпадают с объективной реальностью?

Doctor: Например, критерием истины можно считать практику. Практика соотносит объект и действие, производимое в соответствии с мыслью о нем.

Ignorant: Слушай, док, если истина является целью человеческого познания, а как известно, человек ставит перед собой осознанные цели, значит, истина уже известна или, по крайней мере, подразумевается?

Doctor: Скорее всего, это так.

Ignorant: Но если истина в принципе известна или подразумевается, то что тогда представляет собой процесс познания? В чем заключается его значение?

Doctor: Будем рассуждать. Например, когда мы говорим: «я знаю, что после лета наступает осень» или «я знаю таблицу умножения», мы утверждаем, что, во-первых, наши знания основаны на опыте, во-вторых, наши знания являются доказательными и, в-третьих, наши знания являются универсальными. Казалось бы, все ясно и просто, но не будем столь легкомысленными и самонадеянными. Дело в том, что наши знания никогда не будут полными и исчерпывающими, и на это есть как объективные, так и субъективные причины. Пожалуй, первыми на это обратили внимание древнегреческие софисты.

Ignorant: А кто такие софисты?

Doctor: Прежде всего отмечу, что древнегреческая софистика явилась следствием повышения уровня образованности греческого общества (расширилась сфера познанного и накопилось множество философских учений), а также следствием демократической политической системы (требовались риторические умения убедительно и изящно выражать свои мысли). То есть, задача учителя риторики (кем в большинстве своем и были софисты) – уметь убедительно представить любое возможное положение дел, а при случае и сделать слабейшего (как правило, в суде или в политических дебатах) сильнейшим. Все это вместе с исходными теоретическими позициями софистов ведет к релятивизму.

Ignorant: И где же, в каких областях знания нашлось применение этому релятивизму?

Doctor: Во-первых, это релятивизм правовых представлений. Софисты установили, что естественное право (фюсис) как правило, противоположно законоположениям (номос), т.е. закон, как тиран, принуждает человека ко многому, что противно его природе. Поэтому закон не цель, а средство. Для сильного – это средство угнетения слабых. Для слабых – это средство защиты от сильного. А внутри гражданского общества закон – средство защиты людей друг от друга. Во-вторых, это релятивизм морали. Моральные ценности не абсолютны, а относительны, поскольку исторически обусловлены, возникают не по природе, а на основе договора. В-третьих, это релятивизм религии. Божества – это проекции доброго, полезного, справедливого, случающегося в человеческом обществе и обусловленного им. Ну и, в-четвертых, это вообще релятивизм любого знания. Известен знаменитый тезис софиста Протагора «homo mensura» (человек – мера): «Человек – мера всех вещей, существующих, что они существуют, а не существующих, что их нет». Тезис «homo mensura» – ядро софистического мышления: бытие проявляется в человеке, воспринимается им, определяется им и существует только относительно субъекта (его слов, мнений (докса)), а не само по себе.

Ignorant: Но в таком случае, сомнительным будет любое знание. А поскольку именно, опираясь на эти знания, у нас складывается картина мира, то сомнительным окажется и существование самого мира.

Горгий из Леонтин: Все верно, ибо ничего и нет.

Ignorant: То есть, как это – ничего нет?

Горгий из Леонтин: Очень просто, ведь даже если что и есть, оно непознаваемо, а если оно и познаваемо, то точно сообщить об этом кому-либо, не растеряв при этом смысла, невозможно.^[1]

Ignorant: Мне кажется, что это – полная чепуха. Поэтому, на мой взгляд, вся эта софистика абсолютно бесполезна.

Doctor: Я бы не стал спешить с такими выводами. Значение софистовдля развития теории познания очень велико, хотя бы потому, что они первые в философии обратились к проблеме познающего субъекта, попытались расчистить почву для исследования самого процесса мышления, впервые обратились к проблеме языка.

Ignorant: Но во всем же должна быть мера, и в релятивизме тоже.

Doctor: Здесь ты прав, ибо бывает интересный релятивизм и скучный релятивизм.

Ignorant: То есть?

Doctor: Истины, релятивные в скучном смысле, не вступают в противоречие между собой. Например, человек, утверждающий, что ему нравятся сосиски, и человек, утверждающий, что они ему не нравятся, не вступают в противоречие друг с другом. Они вполне могут согласиться с тем, что одному из них сосиски нравятся, а другому – нет. В то же время истины, релятивные в интересном смысле, несовместимы. Они действительно расходятся вследствие определенных, например, социокультурных условий, которые порождают определенные ценностные системы и шкалу оценки.

Секст Эмпирик: Вот именно с этим я и попытался разобраться. Если позволите, я бы поделился с вами своими соображениями.

Doctor: С удовольствием выслушаем вас.

Секст Эмпирик: Итак, представим, например, обычное яблоко. Опишем наши представления. Яблоко красное, гладкое, приятно пахнущее, сладкое, хрустящее. Итак, мы охарактеризовали яблоко с помощью пяти свойств. А почему именно пять свойств, а не три или семь?

Ignorant: Все просто. Потому что мы так устроены, у нас пять органов чувств, следовательно, воспринимаемому предмету мы приписываем пять свойств.

Секст Эмпирик: Хорошо. Но теперь задумаемся. А вдруг у яблока объективно не пять, а десять свойств. Сколько в таком случае свойств мы бы воспринимали?

Ignorant: Все равно только пять, так как других органов чувств у нас нет.

Секст Эмпирик: Хорошо, а вдруг у яблока объективно не пять, а всего одно свойство. Сколько бы мы воспринимали?

Ignorant: Думаю, что тоже пять, так как каждый орган чувств преподносил бы это свойство по-своему.

Секст Эмпирик: Все верно. Скажу больше, даже если бы у яблока вообще не было никаких свойств, мы все равно воспринимали бы пять, так как каждый действующий орган чувств рисовал бы нам некую реальность. Следовательно, мы вообще не в состоянии сказать, каков предмет на самом деле, но мы только можем знать, каким он нам кажется в зависимости от устройства наших органов чувств. Мы видим мир не таким, какой он сам по себе, а таким, каким его должны увидеть в силу своей чувственной организации.^[2]

Пиррон из Элиды: Если же вещи непознаваемы, то все суждения о них, как утвердительные, так и отрицательные, являются и истинными, и ложными одновременно, т.е. все можно с равным правом доказать или опровергнуть.

Ignorant: Ну уж нет, это невозможно!

Пиррон из Элиды: Возьмем, к примеру, два противоположных суждения об одном и том же предмете: 1) «стол коричневый»; 2) «стол не коричневый». Какое суждение истинное, а какое ложное?

Ignorant: Мне вообще не понятно, в чем, собственно, проблема. Если мы сидим за коричневым столом и отчетливо это воспринимаем, то значит первое суждение истинное, а второе ложное.

Пиррон из Элиды: На основе чего ты так решил?

Ignorant: На основе своего восприятия, своих ощущений.

Пиррон из Элиды: То есть, на основе своего субъективного опыта.

Ignorant: Ну и что с того?

Пиррон из Элиды: А давай теперь отбросим все субъективное, связанное с твоим восприятием, ассоциациями, памятью и т.п. Для начала закрой глаза и попытайся мыслить объективно. Допустим, ты явился в эту аудиторию впервые, и все субъективные восприятия по поводу предметов, находящихся здесь, у тебя отсутствуют. Теперь я говорю то же самое: 1) «стол коричневый»; 2) «стол не коричневый». Теперь какое суждение истинное, а какое ложное?

Ignorant: Ну теперь, конечно, и первое и второе суждение могут быть в равной степени ложными. Самым верным ответом будет: «я не знаю».

Пиррон из Элиды: В том то и дело. Хотя лучше вообще ничего не говорить, ибо безмолвие – самая правильная философия.^[3]

Ignorant: Но чего же мы добиваемся, занимая такую скептическую позицию?

Пиррон из Элиды: Во-первых, не болтаем ерунды, за что потом придется краснеть. Во-вторых, не паникуем и не сокрушаемся по поводу нашего незнания. Первое есть удержание суждения (эпохе), а второе – невозмутимость (атараксия).

Ignorant: А как достичь эпохе и не говорить ерунды?

Секст Эмпирик: Для этого, друг мой, рекомендую обратиться к системе тропов.

Ignorant: А что эта за система?

Секст Эмпирик: Итак, первые десять тропов, отталкивающихся от относительности. Относительны: 1) субъект суждения, ибо живые существа, люди, органы чувств и обстоятельства, при которых происходит восприятие, различны; 2) объект суждения, ибо вещи ощущаются по-разному в зависимости от своего количества, а также различны и нравы, формы жизни народов; 3) то и другое вместе взятое: в зависимости от позиции наблюдателя вещи выглядят по-разному, либо к тому или другому что-нибудь «примешано». Частота, с какой встречается явление, тоже влияет на его оценку. Далее, еще пять тропов опираются на противоречие и бесконечный регресс, в который уходит любое высказывание, далее – на относительность, догматизм предпосылок и порочный круг (диаллель) аргументации. Ну и еще два тропа: предмет познается либо из него самого, либо из чего-то другого. Первая возможность исключается в силу фактических противоречий в суждениях о каждой вещи, а вторая – поскольку ведет к бесконечному регрессу либо к диаллели.^[4]

Ignorant: Впечатляет… В таком случае у меня возникает вопрос: а что мы вообще знаем? Все-таки наука сумела как-то преодолеть эти тропы, опираясь на факты и истинные суждения.

Doctor: Однако огромное заблуждение считать, что при рассуждении, которое считается научным, мы исходим только из фактов или истинных суждений. Данное убеждение не учитывает необходимости делать дедуктивный вывод из ложных гипотез. В науке, как и в ситуациях практического выбора, мы постоянно сталкиваемся с альтернативными гипотезами, все из которых не могут быть истинными. Следует ли объяснять феномен горения через выделение вещества, именуемого «флогистоном», или через соединение с веществом, именуемым «кислородом»? Действует ли магнетизм на расстоянии, подобно гравитации, или же ему, подобно звуку, требуется среда? Как правило, мы делаем выбор между двумя несовместимыми суждениями, выводя следствия из каждого из них и исключая как ложную ту гипотезу, которая приводит к ложным заключениям, т.е. к результатам, не превалирующим в области обозримых фактов.

Ignorant: Получается, если бы у ложных гипотез не было логических следствий, мы не смогли бы удостовериться в их ложности.

Предостережение матери

Одна афинская мать предостерегала своего сына от общественной жизни следующим образом:

Если ты скажешь истину, люди будут тебя ненавидеть.

Если ты скажешь ложь, тебя будут ненавидеть боги.

Однако тебе придется говорить истину или ложь.

Следовательно, или боги, или люди будут тебя ненавидеть.

Сын ответил ей следующим образом:

Если я скажу истину, то боги будут меня любить.

Если я солгу, то меня будут любить люди.

И поскольку мне придется говорить истину и ложь.

Следовательно, или люди, или боги будут меня любить.

Джон Локк:Я считаю, что прежде всего следует пересмотреть само понятие опыта. Опыт может быть как внешним (воздействие внешнего мира на наши органы чувств), так и внутренним (результат мышления, деятельности души). На основе внешнего опыта мы получаем чувственные представления, а продуктом внутреннего опыта является рефлексия. На основе представлений и рефлексии мы познаем мир с помощью простых идей. Когда же мы пытаемся размышлять над простыми идеями, то в процессе познания мира появляются более абстрактные, сложные идеи. Например, когда мы видим, что кареты едут одна за другой, проезжая мимо нас, то в нас возникает простая идея «последовательности» тех или иных действий, но если мы дадим себе труд поразмышлять над идеей последовательности, то у нас появится более сложная идея – идея «времени».

Doctor: Правильно ли я понял, что термин «идея» вы употребляете в смысле представления, порожденного человеческим разумом?

Джон Локк: Именно так. Я считаю, что идеи происходят исключительно из опыта, поэтому отвергаю теорию «врожденных идей», якобы существующих до всякого опыта, базирующуюся на учении Платона. Сразу после рождения разум подобен чистой доске (tabula rasa). Все представления возникают лишь в ходе приобретения опыта и из него. Но сама по себе способность к представлениям уже заложена в человеке.

Ignorant: Однако в таком случае не совсем понятно, каким же образом можно отделить истинные свойства вещей от того, что привносят в них наши органы чувств?

Джон Локк: Охотно отвечу вам. На основе внешнего опыта мы получаем идеи первичных качеств (которые возникают благодаря воздействию на наши органы чувств свойств, принадлежащих объектам внешнего мира: масса, движение и т.д.) и идеи вторичных качеств (связанных со спецификой наших органов чувств: запах, цвет, вкус и т.п.). В познании очень важно разделять эти идеи, дабы не поддаться самообману. Нельзя, например, сказать, что «яблоко красное». Яблоко имеет определенную форму, массу, но цвет яблока есть свойство не яблока, а нашего зрения, различающего цвета.^[5]

Doctor: Получается, что имеется два класса идей-представлений: 1) идеи, допускающие произвольное изменение и тем самым порождаемые субъективным воображением (идеи вторичных качеств); 2) идеи, не порождаемые субъектом по своему желанию, а являющиеся чувственными восприятиями, полученными извне (идеи первичных качеств).

Джон Локк: Совершенно верно. Источником этого второго класса идей являются материальные вещи внешнего мира.

Джордж Беркли: Но позвольте, господа, а на основании чего вы допускаете, что именно материальные вещи являются источником идей?

Ignorant: А если не материальные вещи, то что?

Джордж Беркли: Если следовать логике, то бытие объектов целиком и полностью входит в содержание чувственного восприятия. Например, когда я говорю: стол, на котором я пишу, существует, это значит: я вижу и ощущаю его. Если бы я был за стенами моего кабинета, то мог бы высказаться о его бытии в том смысле, что, будучи в кабинете, я мог бы перципировать (воспринимать) его или что сейчас его перципирует ум какого-нибудь другого человека. Следовательно, бытие вещей есть их воспринимаемость. Невозможно, чтобы они как-либо существовали вне разума или мыслящего существа, которым они перципируются. Все просто: быть для объекта значит быть воспринимаемым, для субъекта – воспринимать (esse est percipi aut percipere). Существуют лишь идеи и разум, а материи не существует вовсе.^[6]

Ignorant: Ну здесь я не могу с вами согласиться. Если стол, на котором вы пишите, является материальным, то значит, он и существует как материя.

Джордж Беркли: Я думаю, вы ошибаетесь, ибо, признавая материю, вы признаете фактическое существование абстрактных идей. Но представить себе идею, лишенную конкретной определенности, невозможно. Нельзя помыслить идею движения, не мысля в то же время чего-то медленного или быстрого, идею протяженности – не мысля цвета и величины, т.е. какого-либо чувственного качества. Признавать существование абстрактных идей можно лишь потому, что в языке имеются выражения с обобщающим смыслом. Тогда слова принимают за имена, полагая, будто имени чего-либо всеобщего должно соответствовать и существование чего-либо всеобщего. Таким образом, признание материи означает не что иное как признание существования «вещи без определений», но это, согласитесь, немыслимо. А потому, согласно «бритве Оккама», материю следует отсечь.

Ignorant: Я не совсем понял, причем здесь какая-то бритва.

Уильям Оккам: Так называют установленный мною принцип экономии мышления: «Без необходимости не следует утверждать многое» («Pluralitas non est ponenda sine necessitate»). Все аргументы, не являющиеся необходимыми для объяснения данной вещи, излишни и потому должны отсекаться. Например, если мы имеем дело с двумя теориями, в равной степени подтвержденными имеющимися свидетельствами, то всегда следует выбирать более простую теорию. Этот методологический принцип я обращаю прежде всего против предрассудка, согласно которому любому высказыванию с необходимостью соответствует некоторая реальность, в результате чего и бывает необоснованное умножение сущностей, исходящее исключительно из данных языка.

Ignorant: Хорошо, господа философы, однако все равно я вас не понимаю. Вы что, подобно софистам утверждаете, что внешнего мира, познаваемого нашим чувственным опытом не существует?

Джордж Беркли: Вовсе нет. Я просто отрицаю материальность этого мира. Ответь-ка мне на вопрос: существует ли звук падающего дерева в лесу, где никого нет?

Ignorant: Что за странный вопрос. Конечно существует.

Джордж Беркли: А что он собой представляет?

Ignorant: Это шум, который может услышать любой нормальный человек.

Джордж Беркли: Но не забывай, что в лесу никого нет, следовательно, некому воспринимать этот шум, а значит, и самого шума нет, ибо он есть ни что иное, как простое чувственное восприятие человека или его идея-пердставление.

Ignorant: Стоп, погодите… А как же вы тогда объясните принципиальное сходство представлений всех людей как не существованием единого для всех воспринимаемого ими мира?

Джордж Беркли: Друг мой, еще раз повторяю, самой по себе материальной действительности нет, но поскольку она нематериальна, а идеи существуют лишь в каком-либо разуме, то существует некий всеобъемлющий разум, который перципирует все объекты. Это Бог. «Вещи», таком образом, суть ни что иное как комплексы идей, перципируемые Богом и возникающие в нас благодаря аффекции (возбуждению) нашего ума. Порядок и связи, установленные между идеями, и есть законы природы.

Ignorant: Получается, что мы живем не в реальном, а в виртуальном мире, в мире божественного разума? Честно говоря, мне трудно представить такую фантастическую картину. Это немного напоминает твой «мозг-в-сосуде», док…

Doctor: Хочу заметить, что рассмотренные выше вопросы были в свое время объектом философского спора между рационалистами и эмпириками. Рационалисты (Декарт, Спиноза, Лейбниц) считали, что знания должны быть общезначимыми, доказуемыми, передаваемыми. Но такие знания дает только разум, следовательно, он – источник знания, а опыт лишь позволяет проявиться истинам разума.

Ignorant: А как же следует познавать мир?

Doctor: Поскольку мир устроен логично, его постигают дедуктивным путем. Образцом служит математика, делающая выводы на основании немногих достоверных аксиом.

Ignorant: А какую позицию занимали их оппоненты – эмпирики?

Doctor: С их (Локк, Беркли, Юм) точки зрения содержательную информацию может дать только опыт, разум же играет роль инструмента, который собирает и обрабатывает чувственные данные. Действительны лишь единичные предметы и события. Правильно пользуясь разумом, можно упорядочивать их и извлекать из них индуктивные выводы. Значимость этого направления проявилась в его связи с возникновением естествознания, а также в подчеркивании им роли опыта индивида.

Ignorant: Помнится, Локк критиковал какую-то теорию «врожденных идей». Что это за теория?

Doctor: Хорошо, что ты обратил на это внимание. Это один из ключевых вопросов спора. Рационалисты действительно разделяли теорию «врожденных идей» (idea innata), идущую своими корнями еще в учение Платона.

Платон Афинский: Я всегда утверждал, что идеи не выводятся из их конкретных «воплощений» – они усматриваются беспредпосылочно. Разум устремляется к началу всего. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он приходит затем к заключению, вовсе не пользуясь ничем чувственным, но лишь самими идеями в их взаимном отношении, и его выводы относятся только к ним.

Ignorant: Но откуда появляется само знание об идеях?

Платон Афинский: Человеческая душа получает эти знания из своего прежнего, потустороннего существования. Еще раз повторю, идеи не разрабатываются, а усматриваются – они заново вспоминаются. Всякое знание и научение есть припоминание (анамнесис): душа созерцала идеи до своего очередного рождения, но забыла их, войдя в тело.^[7]

Ignorant: А нельзя ли обойтись без этой «восточной мистики»?

Августин Блаженный: Попытаюсь растолковать тебе проще. Например, потеряла женщина драхму и разыскивала ее со светильником. Если бы она не помнила о ней, она бы и не искала и не нашла ее. И откуда бы она знала, найдя ее, что это та самая драхма, если бы она ее не помнила? Так бывает всегда, когда мы мыслим: мы как будто ищем и находим что-то потерянное. Если какой-то предмет случайно исчез из вида, но не из памяти, образ его сохраняется в памяти и его ищут, пока он не появится перед глазами. Таким образом, найденное узнается по его образу, живущему в нас.^[8]

Готфрид Лейбниц: Я считаю, что «врожденные идеи» представляют собой всего лишь набросок, эскиз будущего знания, подобно тому, как в глыбе мрамора просматриваются очертания будущей скульптуры, намеченные резцом ваятеля. Поэтому главная задача познания – этот едва уловимый контур превратить в завершенную систему знаний, полностью обнаружить скрытое во врожденных идеях содержание.

Джон Локк: А я все-таки продолжаю утверждать, что нет ничего в разуме, чего раньше не было в чувствах

Готфрид Лейбниц: Кроме самого разума!

Иммануил Кант: Господа, давайте не будем спорить попусту. Уже давно следовало бы признать, что не познание направлено на предметы, а предметы – на познание. То есть, предметы не даны непосредственно сознанию и не познаются им непосредственно. Для познания открыта только трансцендентальная идеальность. Всякое человеческое познание начинается с созерцания, переходит от него к понятиям и заканчивается идеями.

Doctor: Что же вы скажите по поводу чувственного опыта человека?

Иммануил Кант: Только то, что наш чувственный опыт, характеризуемый отражением, есть лишь представление (воображение); он передает лишь копию действительности, но не саму действительность. Воображение – это способность видеть в интуиции объект, который сам по себе не является реальным. При этом чувственность как пассивная способность воспринимать информацию, это, прежде всего, способность воспринимать ее в строго определенной форме. Эта форма помогает интуитивным представлениям быть распознанными, «расшифрованными» рассудком.

Doctor: И что это за формы чувственного опыта?

Иммануил Кант: Априорными формами чувственного опыта являются пространство и время. Как я уже говорил, невозможно представить себе ни что-либо вне пространственной протяженности, ни само пространство отдельно от его содержимого или как несуществующее. Следовательно, оно априорно лежит в основе наших чувственных восприятий. С этим связана возможность чистой (априорной) геометрии. Время также невозможно изъять из чувственности. Без него нельзя представить себе ни длительность, ни следствия и т.д. Оно есть форма внутренней чувственности, т.е. упорядочивает наши представления.^[9]

Doctor: А что же представляет собой мыслительный опыт человека?

Иммануил Кант: Возможность мыслительного опыта связана с априорными формами рассудка, которые, «сталкиваясь» с феноменами чувственного опыта дают нам ясные и отчетливые понятия и суждения.

Doctor: Получается, что рассудочные «априорные формы», образно говоря, выполняют роль проявителя, в котором смутное изображение на фотографии делается ясным и отчетливым.

Иммануил Кант: В качестве таких «априорных форм» рассудка можно рассматривать десять категорий предикатов и четыре категории суждений.

Ignorant: А что такое категории?

Doctor: Десять категорий сформулировал в свое время Аристотель – «изобретатель» формальной логики. На переднем плане у Аристотеля, как и у его учителя Платона, стоит понятие: оно и только оно обозначает категорию.

Аристотель Стагирит: Итак, любое сказанное отдельное слово обозначает либо сущность (Аристотель), либо количество (1 м 70 см), либо качество (философ), либо отношение (ученик Платона), либо место (Афины), либо время (IV век до н.э.), либо состояние (сидя), либо обладание (т.е. принадлежность) (бородатый), либо действие (учит), либо страдание (т.е. пассивность) (научил).

Фома Аквинский: Хочу отметить, что в качестве категорий предикатов можно пользоваться трансценденталиями.

Ignorant: Чем-чем?

Фома Аквинский: Сейчас поймешь. Вот гляди, каждая вещь есть сущее (ens) в отношении акта наделения бытием. Реальная вещь (res) означает фактическое содержание с точки зрения сущности. В силу своей внутренней неделимости сущее есть одно (unum). Оно есть нечто (aliquid) в отличие от другого. Эти трансценденталии истинно (verum) и благо (bonum) указывают на познавательную согласованность души и другого сущего. Так «благо» есть качество согласованности с волевой способностью души; «истинно» – согласованности со способностью познавательной. Поэтому мое определение истины таково: «Истина есть согласованность вещи и разума» («Veritas est adaequato rei et intellectus»).^[10]

Иммануил Кант: Я же дедуцирую категории двумя способами: 1) по пути формы суждений традиционной логики (количество, качество, отношение, модальность) в соотношениями с категориями предикатов; 2) методом трансцендентальной дедукции, основанном на синтетическом единстве многообразного в апперцепции. Если помните, мы об этом уже говорили.

Doctor: Теперь самое время поговорить об этом подробнее.

Иммануил Кант: Как вы уже поняли, опыт в целом подчинен единому порядку. Условие этого порядка – категория: она сводит многообразие имеющихся представлений в единую апперцепцию. Постоянной основой этого приведения в единство является «Я мыслю».

Doctor: Таким образом, категории необходимы, чтобы упорядочивать данные опыта, сводя их к единству субъекта?

Иммануил Кант: Именно так, ведь объектом опыта может быть лишь то, что приведено к такому порядку. Сумма всех этих объектов и есть «природа» (картина мира), законодателем для которой выступает рассудок со своими категориями.

Doctor: И как же происходит это суммирование?

Иммануил Кант: Сперва в схематизме: каждой (собственно говоря, пустой) категории присуща определенная схема, связывающая ее с созерцанием. Связующим звеном между категориями и созерцанием является время. Время – ощущение как внешнее, так и внутреннее, а потому лежит в основе всякого опыта. Затем следует система основоположений. Основоположения задают условия, при которых возможен опыт. Они, собственно, суть «законы природы». Они содержат в себе основания для всех иных суждений и, следовательно, выступают априорными предпосылками научного опытного познания. Эти основоположения задают объем возможного объективного опыта: в качестве объектов или вообще «природы» нам может являться только то, что априорно сформировано по принципам чувственности и чистого рассудка. Ведь лишь благодаря применению этих принципов что-либо может быть дано нам в синтетическом единстве многообразного. Стало быть, переживаемый нами в опыте мир есть мир не «кажимости», а необходимо данного явления: он подчинен законам, а именно законам нашей познавательной способности.^[11]

Doctor: Но все-таки познание человека нельзя назвать безграничным…

Иммануил Кант: Конечно, ибо сами формы сознания это некое искусство (Природы или Бога), которое срыто в глубинах человеческой души; в сам механизм деятельности форм нам вряд ли когда-нибудь будет позволено проникнуть, и эта тайна никогда не откроется нашему взору. Кроме того, сфера рассудочной деятельности ограничена миром явлений (феноменов), т.е. вещей для нас. Вещи же в себе (ноумены) так и остаются непознаваемыми. Мир их «проблематичен», т.е. они всегда будут в сфере возможного, но не действительного. Ноумены нельзя познать с помощью категорий.

Эдмунд Гуссерль: Господа, я бы хотел представить вашему вниманию возможность феноменологического анализа сознания на основе интуитивно-созерцательной самоочевидности феноменов сознания. Исходным при этом выступает понятие интенциональности, которое обозначает свойство психических феноменов (в отличие от физических) быть направленным на что-либо, т.е. всегда быть сознанием чего-то.

Ignorant: Я помню, мы уже говорили ранее об этом свойстве сознания.

Эдмунд Гуссерль: Замечательно. Так вот, по форме интенциональные акты можно разделить на сигнитивные (обозначающие), интуитивные и смешанные. Сигнитивные акты имеют логико-грамматический характер. Они бывают номинативными и пропозициональными. Первые дают имя объектам и понятия о них; вторые суть предложения, выражающие те или иные суждения относительно тех или иных соотношений между объектами.

Doctor: Однако чисто сигнитивные акты только обозначают объекты, но непосредственно их не дают.

Эдмунд Гуссерль: Совершенно верно, ведь я могу знать наименование какого-нибудь объекта, иметь о нем понятие, но при этом сам он непосредственно может и не быть мне дан. Непосредственная данность объектов осуществляется при помощи интуитивных актов. В первую очередь к ним относятся чувственное восприятие и воображение.

Doctor: Уточните, пожалуйста, что означает в вашем понимании термин «интуиция»?

Эдмунд Гуссерль: Он обозначает здесь непосредственную данность и ничего более. Сигнитивные и интуитивные акты сознания могут взаимодействовать друг с другом. Чисто сигнитивные акты дают лишь пустые значения, но интуитивные акты могут наполнять эти значения соответствующим содержанием. В результате возникают смешанные акты.

Ignorant: Например?

Эдмунд Гуссерль: Пожалуйста. Например, я знаю слово «Тегусигальпа», и мне известно, что так называется столица республики Гондурас. Для меня в данный момент произнесение этого слова есть чисто сигнитивный акт, поскольку обозначаемый им город интуитивно мне ни в каком отношении не дан. Этот акт наполняется для меня интуитивным содержанием в том случае, если я побываю в Тегусигальпе и чувственно восприму ее ландшафты. То же самое произойдет, если я прочту где-нибудь описание этого города и ознакомлюсь с его фотографиями, в результате чего смогу его вообразить.

Doctor: Однако для того, чтобы познавать мир одних интенциональных актов явно недостаточно. Как минимум еще нужно уметь связывать, соотносить эти акты между собой.

Эдмунд Гуссерль: Все верно, коллега. Поэтому наряду с чувственным восприятием и воображением существует независимая от них категориальная интуиция, которая непосредственно дает общие отношения между объектами, абстракции, такие, как рядоположенность объектов, их следование друг за другом или друг из друга, отношения части и целого, принадлежности признака предмету и т.п. Допустим, я вижу красную розу. Знание о том, что эта роза красная, не может быть дано мне чисто чувственным путем. Эту розу и этот красный цвет я воспринимаю при помощи чувственной интуиции, но связь между ними не может быть дана никаким чувственным ощущением. Она дается только при помощи категориальной интуиции.^[12]

Анри Пуанкаре: Что касается научного исследования, то я бы выделил три вида интуиции ученого.^[13] Во-первых, это то, что можно назвать охватывающей интуицией, в основе которой лежит очень верная память или скорее необычайная напряженность внимания, позволяющая обозревать одним взглядом всю структуру рассуждения в целом, включая последовательность еще не сделанных ходов мысли. Подобная интуиция позволяет исследователю даже в самых сложных запутанных проблемах не терять нить рассуждений и видеть побочные, уводящие в сторону тропы, избегая сворачивать на них.

Ignorant: Наверное, такая интуиция требует от ученого крайнего напряжения памяти.

Анри Пуанкаре: Однако памятью как таковой, лежащей в основе подобного рода интуиции, руководит общий ход рассуждения, цель, стоящая перед исследователем. Поэтому способность как бы обозревать структуру планируемого исследования предохраняет память исследователя от крайнего перенапряжения.

Ignorant: Что представляет собой дугой вид интуиции?

Анри Пуанкаре: Другой вид интуиции, например, соприсутствующий в математическом творчестве, – это довольно редкая, но очень продуктивная способность угадывать скрытые гармонии и соотношения, обнаруживать родство между фактами, известными с давних пор, но ошибочно считавшимися чуждыми друг другу.

Ignorant: Ясно. Вы еще говорили о третьем виде интуиции…

Анри Пуанкаре: Да. Третий вид интуиции – это эвристическая интуиция, характеризующаяся краткостью, внезапностью догадки и непосредственной уверенностью в ее истинности, основанной на долгой предварительной сначала сознательной, а затем – и бессознательной работе ума над проблемой, которая стала доминантой. Речь при этом идет именно о догадке, об общем виде решения, но не об исчислениях, приводящих к нему.

Ignorant: Как известно, абстрактное мышление называют мышлением отвлеченным. У меня возник вопрос: от чего же и зачем отвлекается человек, мысля абстрактно?

Doctor: Если точно следовать термину, то не отвлекается, а извлекает. Из массы конкретных свойств предмета, о которых он думает, он извлекает и рассматривает – словно под микроскопом – одно (иногда больше) какое-либо свойство этих предметов или одно отношение между этими предметами. В связи с этим, как ты думаешь, что же сложнее, абстрактное или конкретное?

Ignorant: Конечно, абстрактное в силу своей «малопонятности».

Doctor: Твой ответ говорит о том, что, к сожалению, тебе не хочется думать. Абстрагирование – отвлечение от многого в предмете ради одного его свойства, пренебрежение всеми гранями драгоценного камня, кроме одной. А одностороннее, конечно, несравненно проще многостороннего и, выходит, конкретное неизмеримо сложнее абстрактного. Само слово «конкретное» означает «составное, сложное, многостороннее». А сложное надо познавать через более простое, и абстрактное мышление оказывается необходимым, чтобы познать любое конкретное явление.

Мыслить абстрактно

Мальвина: «У вас два яблока. Некто взял у вас одно яблоко. Сколько яблок у вас осталось?»

Буратино: «Два».

Мальвина: «Почему?»

Буратино: «Да я же не отдам некту яблока, хоть он дерись».

Георг Гегель: На самом деле между абстрактным и конкретным нет никакого противоречия. Мысля абстракциями, можно мыслить и вполне конкретно. Конкретное есть единство многообразного. На него выходят или к нему приходят, когда пытаются выявить или охватить как можно больше сторон (каждая из которых – абстракция) исследуемого предмета и затем дать его синтетически целостное определение, понимание. Конкретно мыслим мы и тогда, когда точно очерчиваем границы применимости той или иной истины, когда приписываем ее к определенным времени и месту. В данной связи принято говорить, что нет абстрактных истин, истины всегда конкретны, а путь познания – это восхождение от абстрактного к конкретному.^[14]

Ignorant: Мне кажется, что философское мышление является самым абстрактным.

Doctor: Понимаешь, дело не в этом. Просто философ должен уметь подчинять свое мышление определенным правилам, абстракция для него – средство исследования или просто «рабочий инструмент».

Ignorant: На чем же базируется абстрактное мышление?

Doctor: Главным, ключевым элементом абстрактного мышления является понятие. Понятие – это форма мышления, в которой отражаются некоторые общие признаки целого ряда разных объектов, но которая в то же время не представляет никакую конкретную реальность.

Диалог о понятиях

Коля: Саша, а Саша, видал ты когда-нибудь птицу?

Саша: Вот нашел диковинку! Конечно, видал.

Коля: А я тебе говорю, что ты никогда птицы не видал.

Саша: Ты шутишь?

Коля: Нет, я не шутя тебе говорю, что ты никогда не видал птицы.

Саша: Вот вздор какой! Да я вот и теперь вижу канарейку, что сидит в клетке на окне.

Коля: Это канарейка, а не птица.

Саша: Да разве канарейка не птица?

Коля: Канарейка – птица, но я говорил, что ты не видал не канарейки, а птицы вообще; не вороны, ни курицы, ни голубя, а вообще птицы, которая не была бы никакой конкретной птицей.

Саша: Ну такой птицы, конечно, я не видал; все птицы бывают или канарейки, или голуби, или вороны, а птицы, которая была бы себе просто птицей и более ничем, – такой нет.

Коля: Но хочешь, я тебе докажу, что ты и канарейки нигде не видал.

Саша: Нет, уж этого ты мне не докажешь.

Коля: Нет, докажу. Какого цвета наша канарейка?

Саша: Желтенькая, но в крылышках у нее есть и сероватые перья.

Коля: А на голове?

Саша: На голове у нее хохолок.

Коля: У всех ли канареек есть на голове хохолок, а в крыльях серенькие перья?

Саша: Нет, у нашего соседа канарейка вся желтенькая и без хохолка.

Коля: Следовательно, канарейки бывают разные, и ты не видал всех канареек, какие есть на свете? Не правда ли?

Саша: Конечно, нет.

Коля: Следовательно, ты видал ту или другую канарейку: нашу канарейку, канарейку нашего соседа: а канарейки вообще не видал.

Саша: Ты, кажется, смеешься надо мной…^[15]

Аристотель Стагирит: Если позволите, я бы пояснил это недоразумение. Если, например, имеется человек, то верна речь о том, что он человек, и это обратимо: если верна речь о том, что есть человек, то человек есть. Но верная речь ни в коем случае не есть причина бытия вещи, однако вещь, по-видимому, есть некоторым образом причина истинности речи: ведь в зависимости от того, существует ли вещь или нет, речь о ней называется истинной или ложной.^[16]

Чарльз Пирс: Мне кажется, что все многообразие определений понятий можно свести к одному основанию, которое выражено мной посредством следующей прагматической максимы: «Подумай, какие следствия, которые могли бы иметь возможную практическую значимость, мы приписываем предмету нашего понятия в нашем представлении. Тогда наше понятие об этих следствиях и будет всем нашем понятием о предмете».

Ignorant: Я не совсем это понял. Можете пояснить?

Чарльз Пирс: Все просто, понятия поясняются на основе представления об их возможных следствиях. Пояснение и в необходимых случаях исправление понятий осуществляется путем экспериментального разбирательства с реальностью.

Ignorant: То есть, смысл понятия станет нам ясен, если мы увидим и разберем фактические последствия каких-либо действий?

Чарльз Пирс: Не стоит понимать все так буквально. Как правило, у нас возникают представления о практических последствиях, полученных путем умозаключения в ходе мысленного эксперимента. Его результаты должны пройти проверку в процессе коммуникации между действователем и исследователем. Таким образом, устанавливается истина как согласие всех членов «бесконечной общины исследователей».^[17]

Уильям Джеймс: Целиком и полностью разделяю вашу мысль. Так как сама действительность пластична, обладает множеством форм, следовательно, знание о ней сформировалось как метод улаживания споров, которые возникают из-за многообразных результатов практических действий людей, преследующих самые разные цели. Человек считает истиной то, что наилучшим образом руководит им, что лучше приспособлено к любой части жизни и позволяет лучше слиться со всей совокупностью его опыта.

Doctor: Хочу заметить, что в этой связи прагматизм можно охарактеризовать и как своеобразный конвенциализм (соглашение о целесообразности) в теории познания, поскольку, с его точки зрения, истина не самоцель, это то, что лучше работает на нас, истина нужна для практической деятельности, должна быть полезной.

Уильям Джеймс: Вы правы, ведь истина – это кредитный билет, который имеет силу только в определенных условиях.^[18]

Джон Дьюи: Я считаю, что мы должны исходить из того, что познание отнюдь не пассивно, но уже само по себе является деятельностью. Познание есть инструмент успешной деятельности. Оно служит овладению ситуациями и решению практических проблем. Мышление и познание лучше всего объяснять исходя из того, как они проявляют себя в определенных взаимосвязях поступков при решении проблемных ситуаций.^[19]

Doctor: Однако наряду с этим, познавательный процесс человека все-таки представляет собой большей частью размышления и рассуждения. Чтобы рассуждения были правильными и обоснованными нужен не только богатый жизненный опыт. Нужно не просто знать, а уметь то что знаешь переложить на понятный для другого язык, не растеряв при этом смысла.

Ignorant: В таком случае, мы должны руководствоваться некими универсальными правилами разумного рассуждения, чтобы избежать ошибок в изложении знания и не терять при этом их смысла.

Doctor: Конечно. Та отрасль философии, которая занимается сущностью самого мышления, а именно аргументацией или разумным обоснованием, называется логикой.Является ли наша аргументация правильной или ложной зависит от того, следует ли она логическим законам или нарушает их. Данный подход позволяет нам рассматривать любую науку как вид прикладной логики. Греки, например, выражали данную мысль, называя науку о каком-либо предмете, будь то человек или земля, логикой этого предмета: антропология, геология. Итак, формальная логика строится на понятиях и суждениях.

Ignorant: А что такое суждения?

Doctor: Суждения – это простые предложения, в которых содержится утверждение или отрицание чего-либо.

Ignorant: Как же упорядочить все многообразие суждений? По-моему, это невыполнимая задача.

Doctor: На самом деле, все очень просто. Суждение условно можно разделить на четыре элемента (например, суждение «все люди смертны»): 1) «Все» – квантор (указывает на объем понятия субъекта относительно суждения); «люди» – субъект S (понятие о предмете суждения); 3) «смертны» – предикат P (это то, чем характеризуется S); 4) глагольная связка (может отсутствовать). Так вот, суждения в формальной логике классифицируются по качеству и по количествусубъекта. По качеству суждения делят на утвердительные и отрицательные, а по количеству на общие и частные. В делении по качеству изменяется глагольная связка. В утвердительных суждениях в предикате что-либо утверждается о субъекте, а в отрицательных, наоборот, в предикате что-либо отрицается относительно субъекта. А в делении по количеству изменяется квантор. Для общих суждений характерен квантор «все», «ни один», а для частных квантор «некоторые».

Ignorant: Да, действительно, все очень просто.

Doctor: Итак, каждое повествовательное предложение в формальной логике может быть утвердительным или отрицательным, общим или частным. Кроме того, возможны комбинации этих характеристик, Данных комбинаций – четыре, соответственно мы имеем четыре типа суждений. Это общеутвердительные (A), общеотрицательные (E), частноутвердительные (I) и частноотрицательные суждения (O). Для их обозначения берутся гласные буквы латинских слов affirto (утверждаю) и nego(отрицаю).

Ignorant: А как в логике можно учесть все многообразие смыслов суждений?

Doctor: Дело в том, что содержание мыслей формальную логику вовсе не интересует, ее предмет исследования – их форма. В этом смысле формальную логику можно сравнить с грамматикой языка. Грамматика во многом отвлекается от значения слов, и для нее «я тебя люблю» и «я тебя ненавижу» – предложения совершенно однотипные; каждое предложение состоит из подлежащего, сказуемого и дополнения. Разница только в содержании, а не в форме. Итак, логические обоснования бывают дедуктивными или индуктивными.

Ignorant: Как это понимать?

Doctor: Для начала приведу пример логического обоснования вообще. Допустим, ты стоишь на остановке в ожидании автобуса, его долго нет. На месте тебе надо быть через полчаса. Может быть, пойти пешком? Эта вынужденная прогулка затратит примерно 40-45 минут, автобус же довезет тебя за 10-15 минут, значит у тебя в запасе 15-20 минут. Вполне вероятно, что за это время автобус появится. Следовательно, ты делаешь вывод, чем сейчас же идти пешком и наверняка опоздать, лучше спокойно ожидать и приехать вовремя. Так вот, дедуктивная логика связана с обоснованием убедительного вывода.

Ignorant: Что это значит?

Doctor: Если мы имеем верные основания, следовательно, вывод, базирующийся на них, явится сам собой и будет убедительным следствием этих оснований. Вернемся к нашему примеру. Если верно, что: 1) автобус придет в течение 15-20 минут, а вся поездка затратит 10-15 минут; 2) идти пешком – 40-45 минут, а нам надо быть на месте через полчаса, следовательно, вывод о том, что нужно стоять на остановке и ждать верен.

Ignorant: Однако в реальной жизненной ситуации мы не можем на 100% гарантировать, что наши основания верны. А вдруг автобус сломается в дороге и придет позже? Этих «вдруг», в принципе, может быть сколько угодно.

Doctor: Именно в таких случаях работает индуктивная логика. Индуктивная логика определяет степень вероятности тех выводов, для которых 100% доказательство невозможно.

Doctor: Итак, если говорить о науке, то научное знание в целом и научные теории в частности должны выполнять три следующие функции: описывать действительность, объяснять все в ней происходящее и предсказывать будущие события. Так, ньютоновская небесная механика описывала движение планет, объясняла его с помощью закона всемирного тяготения и предсказывала будущие расположения планет на небе на основании имеющихся данных наблюдения за траекторией их движения. Выполнение этих трех функций называют научной систематизацией. В том случае, когда эмпирические предложения можно логически вывести из научных законов, используя, возможно, некоторые другие данные наблюдения, говорят о дедуктивной систематизации. Если же эмпирические предложения не могут быть получены в результате дедуктивного вывода, но могут выводиться на основании имеющегося знания индуктивным путем, то такая систематизация называется индуктивной.

Ignorant: Естественно, что дедуктивная систематизация выглядит предпочтительнее индуктивной. Если мы получили утверждение, предсказывающее некоторое будущее событие, на основании имеющейся теории дедуктивным путем, то оно будет считаться практически достоверным, а наступление предсказанного события явится не только очевидным доказательством истинности нашего предсказания, но и станет еще одним подтверждением истинности теории в целом.

Карл Гемпель: Однако требовать от науки, чтобы все ее знание могло быть дедуктивно систематизировано, нецелесообразно. В случае, когда за наукой сохраняется только функция дедуктивной систематизации, возникает «дилемма теоретика».

Ignorant: А что это такое?

Карл Гемпель: Если теоретические термины выполняют свою функцию, то они не нужны. Если теоретические термины не выполняют своей функции, то они тем более не нужны. Однако теоретические термины либо выполняют свою функцию, либо не выполняют ее. Следовательно, теоретические термины не нужны.

Ignorant: Вот это да! Если вторая посылка этой дилеммы сомнений не вызывает, то первая нуждается в объяснении.

Карл Гемпель: Рассмотрим следующий пример. Пусть нам известны два следующих закона: и , т.е. если предмет обладает наблюдаемым свойством E₁, то он обладает некоторым теоретическим свойством T, и если предмет обладает теоретическим свойством T, то он обладает и наблюдаемым свойством E₂. Пусть нам известно также, что некий объект a обладает свойством E₁ (E₁(a)). Тогда на основании правил дедуктивного вывода мы можем заключить, что объект a должен обладать и свойством E₂. Очевидно, что дедуктивная систематизация здесь имеет место. Однако те же самые правила логического вывода позволяют нам из двух посылок и получить в качестве заключения утверждение , которое уже не содержит теоретического термина T, но которое выполняет функцию дедуктивной систематизации точно так же, как и два его предшественника: из и E₁(a) дедуктивно выводимо E₂(a). Аналогичное рассуждение будет иметь силу и для других типов возможных дедуктивных выводов. Во всех случаях, где в формулировках законов присутствуют теоретические термины, мы можем их исключить и сформулировать законы, говорящие о связи между различными наблюдаемыми свойствами без упоминания ненаблюдаемых сущностей. Тем самым мы действительно обосновали посылку, что в случае выполнения теоретическими терминами своей функции они не нужны.^[20]

Ignorant: Так может быть действительно освободить от них научный язык?

гипотетический силлогизм:

modus tollens:

дизъюнктивный силлогизм:

Ignorant: Ну что ж, если все многообразие умозаключений можно свести к такой стандартной форме, то вполне возможно использовать эти правила для определения состоятельности или несостоятельности дедуктивных выводов.

Чарльз Пирс: Хочу обратить ваше внимание на то, что наряду с дедукцией и индукцией существует еще один способ логического вывода – абдукция(объясняющая гипотеза). Абдукция выводит заключение от результата и правила к случаю. Этот метод на деле применяется в ходе построения любой научной гипотезы. В отличие от дедукции вывод здесь носит вероятностный характер (как в индукции), но расширяет поле познания, поскольку порождает в мышлении новую идею, делая тем самым возможным новые научные концепции.^[24]

Готфрид Лейбниц: В свое время я попытался в ясной форме очертить границы более общего логического учения. Я рассмотрел различные виды несиллогистического вывода и предложил проект «универсальной математики», которая должна была стать инструментом исследования области любого порядка.

Doctor: Охарактеризуйте основные свойства этой дисциплины.

Готфрид Лейбниц: С одной стороны, следует создать «универсальный язык» или «универсальные характеристики», с тем, чтобы иметь возможность выражать посредством специально созданных символов фундаментальные, неразделимые понятия всех наук. С другой стороны, следует создать «универсальное исчисление», которое стало бы инструментом оперирования на системе идей, выраженных в символической форме универсальных характеристик. Тогда можно было бы систематически открывать отношения между суждениями, а полученный метод позволил бы сократить мысленные и физические усилия при рациональном исследовании любого предметного поля.^[25]

Джордж Буль: Логические процессы можно сделать более обобщенными и ускоренными, если правильно оговорить конвенции относительно используемых символов.

Ignorant: Что вы имеете в виду?

Джордж Буль: Логику можно рассматривать как исследование типов упорядочивания, поэтому математические методы применимы не только в исследовании количеств, но и относительно любой упорядоченной области и, в особенности, к отношениям между классами и между суждениями.^[26]

Doctor: Рассмотрим теперь вероятность гипотез. Например, наблюдения за намагниченными железными прутьями, иголками, гвоздями и т.п. показывают, что магниты обладают двумя противоположными полюсами, такими, что различные полюса притягивают друг друга, а одинаковые – отталкивают друг друга. Мы также наблюдаем, что металлы намагничиваются по-разному и что лучшие металлические магниты утрачивают свои магнетические свойства с течением времени. Как можно все это объяснить?

Ignorant: Один из способов это предположить, что все металлические субстанции состоят из мельчайших частиц, каждая из которых является вечным магнитом с двумя полюсами и способна вращаться вокруг фиксированного центра.

Doctor: Правильно. Можно показать, что при определенном расположении данных частиц противоположные полюса будут полностью нейтрализовывать друг друга так, что весь металлический прут небудет проявлять каких-либо магнетических свойств; при этом при ином расположении только некоторые из этих мельчайших частиц будут нейтрализовывать друг друга так, что сам прут будет проявлять магнетические свойства. Изменения в положении этих мелких вечных магнитов и легкость, с которой они вращаются вокруг фиксированных центров, будут объяснять, почему металлический прут обретает или теряет магнетические свойства.

Моррис Коэн: Мы можем придать нашему аргументу форму гипотетического силлогизма: «Этот, тот, а также и другие металлические прутья проявляют магнетизм при определенных условиях» (истинное суждение, в котором утверждаются наблюдаемые факты). Но «если каждый металл состоит из неразличимых мельчайших вечных магнитов, свободно вращающихся вокруг фиксированной оси, то эти металлы будут проявлять свойства магнетизма при указанных условиях» (общее правило). «Следовательно, каждый металл состоит из вечных магнитов» и т.д. (выведенное заключение).

Эрнест Нагель: Однако легко заметить, что, будучи сформулированным таким образом, данный аргумент не является обоснованным. Тем не менее, заключение является вероятным относительно оснований, предлагаемых посылками, поскольку при последовательном проведении подобных умозаключений данное заключение будет истинным с относительно существенной частотой при истинности посылок.^[27]

Моррис Коэн: Анализ правдоподобия суждений, истинность которых не может быть верифицирована непосредственным образом, является очень сложной задачей. В подобных случаях аргумент зависит от того обстоятельства, что сама теория в качестве своих логических следствий имеет суждения, истинность которых может быть верифицирована непосредственным образом и которые приводят к наблюдению явлений, отличных от тех, которые теория изначально постулирует. Основания для правдоподобия теории состоят из выборки, сделанной на основе всех необходимых следствий данной теории.

Эрнест Нагель: В случае рассматриваемого нами примера теория о том, что все металлы состоят из мельчайших вечных магнитов, помимо прочих, имеет одно следствие, заключающееся в том, что ковка или разогрев магнита способствует потере им магнетических свойств, и этот выведенный факт является непосредственно наблюдаемым.

Моррис Коэн: Таким образом, более полная форма данного аргумента может быть выражена так: «Этот, тот и прочие металлы демонстрируют магнетические свойства при определенных условиях» (наблюдаемый факт); однако «если эти металлы состоят из мельчайших вечных магнитов и т.д., то они проявляют магнетические свойства при указанных условиях» (общее правило); «следовательно, каждый металл состоит из вечных магнитов» и т.д. (выведенный факт, или теория, не доступная для непосредственной верификации). Однако если металлические прутья состоят из вечных магнитов, то тогда ковка или разогрев намагниченной иголки будет способствовать потере ею магнетических свойств (выведенный факт, верифицируемый непосредственным образом).

Ignorant: В чем цель такой детальной дедуктивной разработки данной теории?

Моррис Коэн: В том, чтобы снабдить ее как можно большим числом верифицируемых следствий. Аргумент в поддержку данной теории начинается с суждений, истинность которых известна, и продвигается к другим суждениям, верифицируемым непосредственным образом, с помощью теории, которая, в свою очередь, непосредственно неверифицируема. Теперь аргумент является более сложным, однако это не изменяет природы используемого вывода.

Ignorant: А как можно исчислять вероятность того или иного события? Например, что будет «математической вероятностью» выпадения орла при бросании монеты?

Эрнест Нагель: «Орлом» и «решкой» называются возможные события, или возможные альтернативы. Если мы заинтересованы в выпадении орла, то орел считается благоприятным событием, все остальные события – неблагоприятные. Математическая вероятность определяется в таком случае как отношение, в котором числителем является количество возможных благоприятных событий, а знаменателем – общее количество возможных событий (т.е. сумма благоприятных и неблагоприятных событий), с учетом того что все возможные события равновероятны. Таким образом, если монета имеет 2 стороны и может упасть только на них, демонстрируя тем самым орла или решку, и если выпадение сторон равновероятно, то вероятность выпадения орла будет ½. Вообще, если f – число благоприятных событий, а u – число неблагоприятных событий, и если события являются равновероятными, то вероятность благоприятного события определяется как f/(f+u).

Ignorant: Хорошо. Это понятно. А как быть с вероятностью выпадения шестерки на игральной кости? Если существует две возможности: выпадение шестерки и выпадение чего-то другого; одна из возможностей является благоприятной, следовательно, вероятность тоже равна ½.

Эрнест Нагель: Однако данное предположение, скорее всего, может оказаться ложным, ведь две данные альтернативы не являются в этом примере равно возможными. Возможность выпадения чего-то другого, кроме шестерки, состоит из пяти дополнительных альтернатив (выпадение единицы, двойки и т.д.), каждая из которых является равновероятной с выпадением шестерки. Следовательно, если все шесть сторон считаются равновероятными, то вероятность выпадения шестерки равна 1/6.

Ignorant: Хорошо. А какова вероятность того, что орел выпадет два раза, если бросить монету тоже два раза?

Эрнест Нагель: Это событие является сложным, а его компоненты – это орел при первом броске и орел при втором. Если данные события независимы, и если вероятность выпадения орла в каждом случае равна ½ то, согласно исчислению вероятности, вероятность совместного появления событий (выпадения орла при двух бросках) является произведением вероятности выпадения орла при каждом из бросков, т.е. ½ х ½ или ¼. Мы сможем увидеть, почему данный результат является необходимым следствием сделанных допущений, если пронумеруем все события, являющиеся возможными при двух бросках монеты. Так, мы получаем: ОО, OP, РО, РР, где порядок букв в каждой из групп обозначает одну возможную последовательность выпадения орла и решки. Таким образом, получается, что при сделанных допущениях имеется 4 равновероятные возможности и только одна, ОО, является благоприятной. Следовательно, согласно полученному результату, вероятность выпадения двух орлов равна ¼.

Ignorant: А если нам нужно установить вероятность выпадения по меньшей мере 1 орла при двух бросках монеты?

Жан Д’Аламбер: Все просто. Если перечислить все возможные события (О, ОР, РР), имея в виду, что если орел выпадет с первого раза, то нет необходимости продолжать броски, то вероятность выпадения по меньшей мере одного орла равна 2/3.

Моррис Коэн: Боюсь, вы не правы. При вычислении вероятности сложных событий необходимо проявлять внимание к тому, чтобы перечислить все возможные альтернативы как равновероятные. В нашем примере перечисление всех альтернатив дает 3, а не 2 благоприятных события. Следовательно, вероятность получения по меньшей мере 1 орла равна ¾.

Ignorant: Хорошо. А какова вероятность получения 2 орлов или 2 решек при двух бросках монеты при допущении того, что вероятность выпадения орла равна ½ и что броски осуществляются независимо?

Эрнест Нагель: Вероятность выпадения двух орлов является произведением вероятностей выпадения орла при первом броске и орла при втором броске, т.е. ¼. Сходным образом вероятность выпадения двух решек равна ¼. Следовательно, вероятность выпадения либо двух орлов, либо двух решек равна ¼ + ¼ т.е. ½. Тот же результат получается при непосредственном применении определения вероятности к четырем возможным событиям: ОО, OP, РО, PP. Два из перечисленных событий являются благоприятными. Следовательно, искомая вероятность равна 2/4 или ½.

Огастес де Морган: Мне кажется, что вы несколько преувеличиваете значение исчисления вероятности, но совсем не уделяете внимание исчислению наших ожиданий, обусловленных верой. Ведь говоря о вероятности, я говорю о своей вере. Следовательно, я верю в то, что это случится, больше, чем я верю в то, что этого не случится. Всезнающее существо никогда не прибегнет к вероятностному выводу, поскольку оно будет достоверно знать истинность или ложность любого суждения. Те же существа, которые не обладают всезнанием, вынуждены опираться на вероятностный вывод, поскольку их знание является неполным и вероятность является мерой их неполного знания. Когда мы в целом уверены, что событие произойдет, то его вероятность равна 1; когда наша вера в его невозможность является подавляющей, то вероятность такого события равна 0; когда же наша вера находится между уверенностью в том, что событие произойдет, и уверенностью в том, что оно не произойдет, то вероятность выражается некоторой дробью, величина которой меньше 1 и больше 0.

Моррис Коэн: Не могу согласиться с вами, ведь наша способность успешно предсказывать и контролировать поток происходящих изменений посредством вероятностного вывода основана отнюдь не на силе нашего верования. Ни одна страховая компания не просуществовала бы долго, если бы в ней решения принимались на основании приблизительной оценки верований и ожиданий ее сотрудников.

Эрнест Нагель: Если вероятность является мерой верования, то чье верование мы в таком случае измеряем? Стоит ли говорить о том, что верования относительно одних и тех же событий у разных людей могут быть совершенно разными? Все мы обладаем живым темпераментом, так что наши верования в определенное время и в отношении определенных вещей проходят через всю палитру состояний: от отчаяния до уверенности. Какое же состояние следует выбрать в качестве меры вероятности?

Моррис Коэн: И еще, пожалуй, в плане критики. Поскольку коэффициенты вероятности можно складывать и умножать, то и верования в таком случае должны были бы стать комбинируемыми соответствующим образом. Но на самом деле нельзя найти такой операции, как сложение верований, верования не могут быть измерены.

Ignorant: И последний вопрос. Допустим, мы вступаем в игру с монетой. Предполагается, что игра «честная», т.е. в ней вероятность выпадения орла равна ½, а броски являются независимыми. Предположим, имеется серия из 20 выпавших подряд орлов, и мы хотим сделать ставку на результат следующего броска. Какова вероятность того, что при следующем броске выпадет орел?

Doctor: А ты как думаешь?

Ignorant: Я считаю, что вероятность выпадения орла меньше, чем ½, на том основании, что, предположительно, количество орлов и решек должно «сравняться», если монетка не является поддельной.

Эрнест Нагель: Вот тут ты как раз и совершаешь «ошибку игрока». Если монета, действительно, не поддельная, то 20 выпавших подряд орлов никак не влияют на результат 21 броска. И на 21-м броске вероятность остается прежней – ½.^[28]

Ignorant: Однако существуют ли общие универсальные законы или принципы правильного, логически непротиворечивого мышления?

Doctor: Конечно. Под законами правильного мышления подразумевается необходимая, существенная, устойчивая связь между мыслями. Наиболее простые связи между мыслями выражают следующие формально-логические законы: 1) закон тождества; 2) закон противоречия; 3) закон исключения третьего и 4) закон достаточного основания.

Ignorant: В чем суть этих законов?

Doctor: В принципе тождества утверждается: если суждение истинно, то оно истинно. В принципе противоречия: ни одно суждение не может быть одновременно истинным и ложным. В принципе исключения третьего: любое суждение должно быть либо истинным, либо ложным. Данные законы являются общими и универсальными для любых логических операций, начиная с уровня понятий и кончая умозаключением и доказательством.

Ignorant: В чем же содержательная сторона этих законов?

Doctor: Итак, закон тождества гласит: «В процессе определенного рассуждения всякое понятие и суждение должны быть тождественны самим себе».

Ignorant: Что это значит?

Doctor: Все очень просто. Нельзя в процессе рассуждения подменять одну мысль другой, одно понятие другим. Нельзя тождественные мысли выдавать за различные, а различные – за тождественные. Нарушение закона тождества приводит к двусмысленностям в понятиях, подмене одного предмета обсуждения на другой, подмене темы обсуждения («подмена тезиса»), смысловой спор может перерасти в «спор о словах» («подмена понятия»).

Софизмы, нарушающие закон тождества

- Употреблять лекарство – это благо?

- Благо.

- Ты стремишься к тому, чтобы блага в твоей жизни было больше?

- Конечно.

- Следовательно, ты должен пить больше лекарств.

- Сидел человек, а потом он встал. Стоящий человек – это тот же человек, что сидел?

- Конечно.

- Следовательно, сидеть все равно, что стоять.

- Ты лжешь!

- Нет, я говорю всегда правду. Ведь что такое ложь? Это то, чего нет на самом деле. Так?

- Ну.

- Значит, лгать невозможно, поскольку ложь – это то, чего нет.

- Приобретать хорошее – это благо?

- Конечно.

- А вор приобретает хорошие вещи?

- Разумеется.

- Следовательно, вор совершает благое дело.

Ignorant: В чем суть «закона противоречия»?

Doctor: Итак, закон противоречия: «Два противоположных суждения не могут быть истинными в одно и то же время и в одном и том же отношении».Например, не могут быть одновременно истинными суждения об одном предмете типа А и Е (хотя могут быть одновременно ложными). Кроме того, суждения об одном и том же предмете типа А и О, а также Е и I будут противоречить друг другу.

Нарушение закона противоречия (парадоксы теории множеств)

«Мэр города». Каждый мэр города живет или в своем городе, или вне его. Был издан приказ о выделении одного специального города, где жили бы только мэры, не жившие в своем городе. Возникает вопрос: где должен жить мэр этого специального города?

«Генерал и брадобрей». Каждый солдат может сам себя брить или бриться у другого солдата. Генерал издал приказ о назначении одного специального солдата-брадобрея, у которого бы брились только те солдаты, которые себя не бреют. Возникает вопрос: у кого должен бриться этот специально выделенный солдат-брадобрей?

«Каталог всех каталогов». Все каталоги подразделяются на два рода: 1) таки, которые в числе перечисляемых каталогов не упоминают себя (нормальные), и 2) такие, которые сами входят в число перечисленных каталогов (не-нормальные). Библиотекарю дается задание составить каталог всех «нормальных» каталогов. Должен ли он при составлении своего каталога упомянуть и составленный им?

Doctor: «Все критяне – лжецы», – сказал Эпименид (сам критянин). Возникает вопрос: он сказал правду или солгал?

Ignorant: Если человек, говорящий «я лгу», не говорит при этом больше ничего, не связывает себя ни с каким суждением, то он себе и не противоречит. Но все меняется с прибавлением к утверждению «я лгу» последующего суждения.

Моррис Коэн: Сложность возникает из спутывания группы слов, формирующих предложение, и группы слов, формирующих суждение. Только последнее может быть истинным или ложным. Предложение «я лгу» будет обозначать суждение только в том случае, если оно указывает на некоторое другое утверждение говорящего, которое, таким образом, будет характеризоваться как ложь. В таком случае парадокс с очевидностью исчезает.^[29]

Ignorant: В чем суть «закона исключения третьего»?

Doctor: Закон исключения третьего: «Из двух противоречащих суждений одно истинно, другое ложно, а третьего не дано».Данное правило относится прежде всего к противоречивым парам суждений типа А и О, а также Е и I.

Ignorant: А почему действие данного закона не распространяется на противоположные суждения типа А и Е?

Doctor: Давай думать. Например, садясь в самолет, мы можем себя успокаивать: «Все самолеты благополучно приземляются» (А). Хотя мы можем и запаниковать: «Ни один самолет не приземляется благополучно» (Е). Конечно же, Бог даст, истинным будет первое суждение. Но мы будем всегда сомневаться, так как в этой паре (А и Е) ложность Е вовсе не предполагает автоматически истинность А и наоборот. Неопределенность привносит «третий элемент» (например, «некоторые самолеты не приземляются благополучно (О)). В паре же противоречащих суждений, например, А и О («Все самолеты благополучно приземляются» и «Некоторые самолеты не приземляются благополучно») «третьего элемента» не существует. Проверка – «логический квадрат» Аристотеля.

Задача о двух часах (по Ч.Л. Доджсону)

«Что лучше: часы, правильно показывающие время лишь раз в год, или часы, правильно показывающие время дважды в день?» – «Разумеется, второе», – отвечаете вы. Хорошо. А теперь смотрите. У меня двое часов: одни вообще не идут, а другие каждый день отстают на минуту. Какие из двух вы предпочтете? «Без сомнения, те, что отстают на минуту», – отвечаете вы. А теперь обратите внимание: часы, отстающие на минуту в день, должны будут отстать на двенадцать часов, или на 720 минут, прежде чем они вновь покажут правильное время. Поэтому такие часы будут правильно показывать время лишь один раз за два года, тогда как стоящие часы правильно указывают время каждый раз, когда реальное время соответствует положению их стрелок, что случается дважды в день. Так что вы один раз сами себе уже противоречите.^[30]

Ignorant: Ты упоминал еще и четвертый закон правильного мышления?

Doctor: Да, закон достаточного основания: «Всякая истинная мысль должна быть достаточно обоснованной».

Ignorant: Мы кажется уже неоднократно упоминали о нем. Напомните мне, пожалуйста, в чем же суть данного закона?

Готфрид Лейбниц: Никакой факт не может быть истинным и признаваться существующим, никакое высказывание – правильным, если нет достаточного основания считать, что это так, а не иначе, хотя такие основания по большей части могут оставаться для нас неизвестными.

Самый мудрый

Три мудреца вступили в спор, кто из них более мудр. Спор помог решить случайный прохожий, предложивший им испытание на сообразительность. «Вы видите, – сказал он, – что у меня 5 колпаков, 3 из них – черные, а 2 – белые. Закройте глаза!» С этими словами он надел каждому мудрецу по черному колпаку, а белые спрятал в мешок. «Можете открыть глаза, – сказал прохожий после этого. – Кто угадает, какого цвета колпак украшает его голову, вправе считать себя мудрым». Долго сидели мудрецы, глядя друг на друга. Наконец один из них воскликнул: «На мне – черный!» Как он догадался?^[31]

Совершенный логик (по Р. Смаллиану)

Совершенным логиком я называю того, кто при наличии задачи и информации, которой достаточно для ее решения, знает, что информации достаточно для решения, и решает задачу; если же информации не достаточно для решения задачи, он тоже знает, что этой информации не достаточно для решения. Однажды совершенному логику предложили задачу – назовем ее «Задача Р». Я не скажу, в чем состоит Задача Р и было ли у логика достаточно информации, чтобы решить ее. Однако если бы я действительно сказал вам, в чем состоит Задача Р и было ли у логика достаточно информации, чтобы решить ее, у вас бы было достаточно информации, чтобы самим решить Задачу Р. Разумеется, слово «вам» здесь означает «кому угодно». Другими словами, информации о сути Задачи Р и о том, было ли у логика достаточно информации для ее решения, достаточно для того, чтобы решить Задачу Р.

Теперь ваша задача заключается в том, чтобы ответить, решил ли логик Задачу Р.^[32]

Doctor: Можно выделить два наиболее значимых взаимосвязанных способа использования мышления. С одной стороны, мысля и рассуждая, мы уясняем природу, мир и самого себя. С другой – мышление позволяет успешно решать социальные задачи.

Ignorant: Обе эти функции мышления предполагают познание действительности, однако мир, который ученый познает, как мы выяснили, задается с помощью категорий и понятий.

Иммануил Кант: Мыслящий, рассуждая, не только связывает знания, но и привносит в природу законы. Первый, кто доказал теорему о равнобедренном треугольнике понял, что его задача состоит не в исследовании того, что он усматривал в фигуре, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он сам а priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал путем построения. Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного им самим сообразно его понятию.^[33]

Ignorant: То есть ученые поняли, что разум видит то, что сам создает по собственному плану.

Иммануил Кант: Более того, он (разум) с принципами своих суждений должен идти вперед согласно постоянным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон.^[34]

Ignorant: Но тогда получается, что опыт, на котором основывается все естествознание, не играет решающего значения для научного мышления.

Иммануил Кант: Просто наше мышление пребывает одновременно в двух реальностях – трансцендентальной, где с помощью разума, точнее, в сфере разума, а priori создаются научные знания, и эмпирической, где на основе созерцания имеет место опыт. Одновременно созерцание и опыт выступают как необходимое условие изучаемого в науке явления и предмета.

Ignorant: Но тогда, говоря о самой реальности («вещи в себе»), мы можем столкнуться с противоречием: мы о ней абсолютно ничего не можем сказать, и в то же время эта самая «вещь в себе» и есть объективная познаваемая и мыслимая реальность.

Иммануил Кант: На самом деле никакого противоречия нет, ибо понятие «вещи в себе» следует рассматривать как предельное, фиксирующее принципиальную ограниченность научных знаний со стороны опыта.

Doctor: Действительно, с одной стороны, выведение «вещи в себе» за пределы явления и научного знания позволяет приписать последним конструктивно создаваемые (самим человеком) характеристики всеобщности, общезначимости и необходимости. С другой стороны, понимание «вещи в себе» в качестве созерцаемой объективной реальности объясняет в методологическом плане, почему явления и научные знания обусловлены опытом.

Ignorant: Но с формально-логической точки зрения налицо противоречие.

Doctor: Однако противоречие снимается с методологической точки зрения, потому что методологические схемы становятся реальностью только в рамках мышления и деятельности субъекта. Они выполняют несколько функций: обеспечивают организацию (осуществление) деятельности, способствуют выявлению новой реальности, в познавательной позиции задают некоторый объект.

Платон Афинский: Рассмотрим, например, статус математических схем. Чтобы признать их существование, им нужно найти соответствующие идеи (эйдосы). Но схема по сравнению с истинным знанием задает объект, выглядящий менее «реальным», чем идеи. Поэтому математические схемы (например, геометрические чертежи), скорее, «познавательные леса», а объекты, которые они задают, хотя и похожи на идеи, все же – это «незаконные идеи», получаемые посредством «незаконного умозаключения» как бытие, которое нам только снится.^[35]

Аристотель Стагирит: Я согласен с тобой, в том, что геометрические чертежи не являются сущностью, но в то же время математические схемы, с одной стороны, принадлежат тем явлениям, которые они описывают, а, с другой – являются самостоятельными мыслительными образованиями. И выводы свои математик делает, рассматривая вещи только как математические объекты. А поскольку умозаключения опираются на категории, то математические схемы приобретают вполне реальный и оперативный статус.^[36]

Ignorant: Насколько мне помнится, об этом мы уже говорили. В классической науке утверждалось, что математическое мышление «совершенно», а природа написана на языке математики, не так ли?

Галилео Галилей: Я не только настаиваю на исключительной важности математических схем, но и утверждаю, что с их помощью порождается реальность природы. Более того, структура эксперимента, разработанная мной, представляет собой способ приведения (техническим путем) природной реальности к состоянию, полностью описываемому математической схемой.

Doctor: Следует отметить, что схематизация не только способствует выявлению новой реальности, но и задает определенные аспекты социальности, социальной жизни. Если учесть, что схемы субъект может строить по-разному, что за ними стоят формы организации социальной жизни и практики, то нужно согласиться с тем, что и формы существования социальной жизни могут быть различными, что является основанием разного видения мира. Другими словами, это предполагает не только признание множества культур, но и множества миров, как момента социокультурного бытия, опирающегося на различные схемы и свободу их конструирования. Естественно, культуры, социумы и миры конструируются не произвольно. Существуют различные факторы и условия, обусловливающие подобную работу. Однако обусловленность не отменяет свободу и вариативность организации и схематизации социальной жизни, а это и есть одно из предельных оснований для существования различных миров.

Георг Гегель: Поскольку деятельность познания осуществляется конкретными людьми (субъектами), постольку, принимая форму знаний, внешний мир субъективируется. Но, с другой стороны, поскольку сознание человека наполняется знаниями об окружающем мире (об объекте), постольку оно само объективируется. Благодаря такому вхождению друг в друга снимается изначально полагаемая противоположность сознания человека по отношению к внешнему миру и устанавливается их содержательное единство.

Doctor: В этом плане познавательную деятельность нашего сознания можно сравнить с проявлением света. Когда потоки света попадают на темные предметы, тогда и только тогда данные предметы делаются видимыми. Но вместе с ними делается видимым также и сам свет. Освещая окружающие нас предметы, свет через это обнаруживает себя. Таково же действие и сознания человека. В нем, как в зеркале, отражаются предметы окружающего мира. Но в отличие от зеркал, которые отбрасывают от себя изображения предметов, создаваемые человеком знания о внешнем мире оседают в его сознании и становятся его собственным наполнением.

Георг Гегель: На ступени чувственного сознания мы имеем только смутные образы предметов. На ступени воспринимающего сознания мы подвергаем их расчленению, в ходе чего опытным путем выявляем их различные элементы и свойства. Следующая ступень познания заключается в том, чтобы свести все обнаруженные внутренние и внешние различия предметов к их единству и доказать необходимость этого единства. Любая совокупность явлений, будь то единичный предмет в его внутреннем убранстве либо внешняя система, состоящая из множества предметов, постигается сознанием только таким двойным способом.^[37]

Ignorant: То есть сначала мы выявляем их различия: стороны, свойства, части, элементы, связи, отношения и т.д., а затем сводим этот проанализированный нами материал к единству.

Георг Гегель: При этом неважно, будем ли мы рассматривать предмет как сам по себе взятый (рефлексия вовнутрь) или как принадлежащий системе более высокого порядка (рефлексия вовне) – и в том, и в другом случае от нашего рассудка требуется привести к необходимому единству все многообразие эмпирически выявленных в нем различий: сторон, свойств, частей и т.д. Найти такое единство значит установить закон.

Ignorant: Следовательно, на ступени рассудка наше сознание устанавливает законы.

Георг Гегель: Закон и его доказательство – это явленность нашего сознания самому себе. На их материале наше Я находит себя в своей собственной, очищенной от чувственных восприятий деятельности. В лице открываемых нами формул, теорий, законов, обыденных истин наше Я имеет своим предметом самое себя.

Путь становления мыслящего и деятельного субъекта (по Гегелю)

На этапе чувственной достоверности мы только предъявляем себе предметы окружающего мира; это позволяет нам говорить о том, что:

а) данный единичный предмет есть,

б) есть по отношению ко мне,

в) есть еще в виде смутного образа.

На этапе эмпирических исследований мы проясняем образ предмета, для чего:

а) выявляем различия внутри самого предмета (рефлексия вовнутрь),

б) прослеживаем его связи с другими предметами (рефлексия вовне),

в) переходим на точку зрения всеобщей природы выявленных различий.

На этапе теоретических рассуждений мы:

а) устанавливаем единство выявленных различий (частей, элементов, сторон предмета) – формулируем закон, научное положение, теорию;

б) строим доказательство данного единства (закона);

в) на материале такого доказательства находим свое Я как таковое в его самостоятельности.^[38]

Георг Гегель: На достигнутой теперь ступени развития наше Я противопоставляет себе все используемые им определения и исследует познавательное значение каждого из них. Благодаря этому оно учится применять их «с понятием», т.е. в соответствии с занимаемым ими местом в их общем смысловом ряду. На ступени разума, следовательно, наше Я знает используемые им определения и понятия не только с их внешней (предметной) стороны, чем вполне довольствуется здравомыслящий рассудок, но и с их внутренней (понятийной) стороны, чего рассудку не дано. Поэтому только на ступени разума достигается подлинное содержательное единство нашего сознания как такового и самосознания.^[39]

Герман Коген: Я попытаюсь синтезировать взгляды Канта и Гегеля по поводу методологических основ мышления и деятельности субъекта. Мне кажется, что наука вообще не нуждается в каком-либо эмпирическом подтверждении знаний, поставив во главу угла закономерности мышления и логику. Следовательно, главная задача – найти логические основания (первоисточник) и предпосылки научного знания, на основе которых конструируется общезначимая картина мира. Несмотря на различие научных дисциплин, все науки объединяет тождественная логическая структура.

Doctor: Мышление в таком случае следует рассматривать как активную конструктивная деятельность по созданию научной картины мира, которая является первоисточником априорных определений бытия.

Герман Коген: Согласен с вами, поскольку истинность знаний определяется с помощью «заданных» логических установок, методов, деятельности в сферах научного познания, а не сводится к наглядности. Мышление выступает как порождающий акт. Поэтому научное знание не должно базироваться на внешних предпосылках, зависеть от онтологии. Познание необходимо рассматривать как понятийное конструирование предмета, которое создается на основе переплетения логических отношений.

Ignorant: Если я правильно понял, мышление и деятельность ученого базируются не на эмпирических данных, физических вещах, а на исследовании идеальных соотношений между объектами или явлениями. Но тогда выходит, что наука работает с какими-то «фиктивными сущностями».

Doctor: Отчасти ты прав. В ходе современных научных исследований часто создаются мнимые объекты, которые не имеют онтологического основания, так как не могут быть сопоставлены с реальным предметом. Теоретические идеализации используются исключительно как методический прием, вводятся для удобства. Но несмотря на онтологическую иллюзорность фиктивных сущностей, успешное применение методического приема легализует их статус. Разработанная теория включает их в число своих объектов. Бывшие фикции начинают рассматриваться как реально существующие.

Ignorant: Но все-таки основу нашего познания составляют ощущения, восприятия, представления, короче, чувственный опыт.

Герман Коген: Однако созерцание тоже является формой мышления, поскольку ощущение опирается на представление о причинной связи, то есть на категории рассудка. Необходимо окончательно разорвать отношение с эмпирической реальностью через созерцание, только так мы снимем противоречие между априорными формами чувственности и категориями рассудка.

Doctor: То есть, по-вашему, категории рассудка, в отличие от категорий Канта, не нуждаются в подкреплением созерцанием, а также не нуждаются в применении к миру опыта?

Герман Коген: Да, потому что они являются лишь функциями, которые осуществляют связь многообразных представлений, поэтому задача исследователя заключается в подведении многообразия под определенные отношения. Чистое созерцание является результатом процесса мышления, поскольку не воспринимает предмет как заранее заданный, а порождает, конструирует его в познавательном процессе. Даже пространство и время есть система идеальных отношений, на основе которых происходит развитие науки, не нуждающейся в созерцании.

Doctor: Таким образом, чистая мысль с ее априорными принципами может быть единственным источником познания, которая не вбирает ничего в себя извне. Человек конструирует научное знание о мире посредством мышления, которое само создает свой материал, а не обрабатывает эмпирический материал, полученный извне с помощью органов чувств.

Ignorant: А как происходит это конструирование?

Doctor: Конструирование картины мира происходит на основе методологических схем, под которыми понимается совокупность приемов деятельности и логических операций познания.

Герман Коген: Реальность в обыденном понимании в науке заменяется логическим содержанием этой данности, которая придает неопределенным ощущениям структуру, освобожденную от психологизма. Любая данность является продуктом мыслительной познавательной деятельности, поэтому для меня истинная реальность не что иное, как реальность метода.^[40]

Ignorant: А что это значит?

Doctor: Это значит, что наше представление о реальности во многом обусловлено нашей методологией, т.е. теоретическими представлениями об устройстве и способах организации мышления и деятельности. С одной стороны, объектом методологии является само мышление. Методология дает возможность понять, каково объективное устройство различных типов и видов мышления. С другой стороны, методология – это техники, приемы и способы организации мышления. Методология включает в себя сами процессы мышления, рассматривает мышление как деятельность.

Ignorant: Но чтобы развивать мыслительное искусство и совершенствоваться в технических приемах данного искусства, должна быть разработана или создана нормативная дисциплина, определяющая правила руководства ума и приемы мышления.

Doctor: Такой дисциплиной издавна является логика. Однако чтобы создать теорию мышления, необходимо ответить на вопрос: как должна быть устроена логика?

Александр Зиновьев: Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно детально проанализировать наиболее значимое философское произведение, например, «Капитал» Карла Маркса, чтобы понять, как устроено мышление самого Маркса, восстановить и описать методы и приемы этого мышления, а затем, перенося его методы в другие науки, начать развивать эти науки. С самого начала этой работы было видно, что мышление Маркса строится и организуется не в соответствии с принципами формальной логики, оно определяется нормами логики диалектической.^[41]

Эвальд Ильенков: Исследуя приемы диалектического мышления, я пришел к выводу, что диалектическая логика Маркса вообще характерна для немецкой классической философии. Я выявил и обнаружил в приемах мысли Маркса гегелевскую форму мышления.^[42]

Александр Зиновьев: Не могу согласиться с этим в полной мере. По-моему, метод мышления Маркса как раз был направлен на преодоление принципа тождества мышления и бытия, столь характерного и определяющего гегелевскую философию, и поэтому нужно искать приемы диалектического мышления, которые были бы специфичны только для Маркса.

Эвальд Ильенков: Однако детальный анализ «Капитала» Маркса дает понять, что в каждом из слоев его теоретической системы (например, при рассмотрении простого товарного обмена) восстанавливается и выделяется антиномическая форма рассуждений Гегеля.

Александр Зиновьев: Однако сам процесс последовательного конструирования системы осуществляется у Маркса по определенным правилам и требует выделения техник, методов, приемов, способов, которые были не известны Гегелю.

Эвальд Ильенков: Тем не менее, мышление в целом – это сложная форма организации понимания субъекта, как и у Гегеля.

Александр Зиновьев: Нет, мышление в целом – это, прежде всего, деятельность субъекта.

Георгий Щедровицкий: На мой взгляд, именно деятельностный подход ко всей тотальности форм и феноменов мышления является настоящей революцией во взглядах на природу мышления субъекта.

Doctor: Однако, если способы деятельностного мышления осваивает личность – живая субъективность, то она всегда будет вырываться за рамки сформировавшегося «канона» любого мышления, в том числе и деятельностного.

Георгий Щедровицкий: А мы и не стремимся в своей методологической работе формировать «канон» деятельностного мышления, т.е. свод правил, требующий неукоснительного исполнения, т.к. мышление для нас – «органон» – система выдвинутых инструментальных идей и субъективных средств, обеспечивающих организацию и построение деятельностного мышления. В условиях постоянно изменяющегося органона деятельностного мышления единицей личностной формы организации мышления является техника.

Ignorant: Какая техника?

Георгий Щедровицкий: Техника как форма органического единства субъекта и деятельности, т.е. глубоко отрефлектированное осознанное субъективное начало деятельности и мышления. В отличие от других единиц деятельностного мышления (прием, способ, метод), техника принадлежит не самому конкретному контексту работы, не набору объективных деятельностных задач, которые должен решать субъект, а форме его самоопределения. Живая субъективность – личность – каждый раз вырабатывает свою собственную технику (или техники) деятельностного мышления, формирует свое видение деятельностного контекста (и в конечном счете свое понимание того, что есть мышление).

Ignorant: А где можно практически использовать эти методологические знания?

Георгий Щедровицкий: Например, для анализа способов работы представителей различных профессиональных коллективов и для организации разнопрофессиональных коллективов в ситуации совместной работы.

Doctor: А что будет являться предметом данного анализа?

Георгий Щедровицкий: В качестве предмета можно рассматривать различные типы мышления и деятельности представителей различных профессий. Это представление соизмеряется с особенностями осуществления активности субъектов в той или иной ситуации.

Структура мыследеятельности (МД) (по Г.П. Щедровицкому)

При правильной организации работы, субъекты осуществляют в той или иной ситуации одновременно:

1) индивидуальное и коллективное мышление,

2) коммуникацию, устанавливая друг с другом взаимопонимание,

3) действие,

4) процессы рефлексии,

5) понимание.

Процессы (4) и (5) сорганизуют и связывающие друг с другом процессы (1), (2) и (3) – мышление, коммуникацию и действие.^[43]

Doctor: Одно из важнейших противоречий современной социокультурной ситуации, на мой взгляд, заключается в том, что в различных областях науки, культуры, образования и т.д. все более усиливается и обостряется процесс дифференциации и специализации мышления и деятельности. При этом отсутствует научная дисциплина или профессия, которая бы претендовала на то, чтобы создавать единое представление о дифференцированном, изменяющемся и развивающемся целом.

Георгий Щедровицкий: Однако мы создали такую дисциплину. Это – методология. Она как раз и призвана выявлять и описывать мыслительную деятельность – методы, формирующиеся в различных науках, и переносить эти методы из одних дисциплин в другие. Подобное понимание методологии является завершающим шагом преодоления психологизма в науке. Мышление не организуется по аналогии с процессом восприятия вне представленного объекта. В мышлении, для того чтобы начать «видеть» объект, необходимо осуществлять специальную работу по рефлексивному анализу и организации мыслительной деятельности – самой способности видеть.

Doctor: Подобное движение методологического мышления, согласно вашей схеме, осуществляется в поле понимания?

Георгий Щедровицкий: Да. Это поле формируется в условиях дискуссий и коммуникации методолога с другими методологами и методолога с представителями других наук, других профессионально-предметных дисциплин. Основное требование к методологическому пониманию, состоит в том, что методолог, формируя идеальное видение, должен понимать своего оппонента – методолога, а также и других профессионалов, воспроизводя без искажений особенности организации мышления и сознания участников диалога.

Doctor: А что является критерием понимания?

Георгий Щедровицкий: Критерием понимания оказывается способность методолога воспроизводить без искажений мысль оппонента и предвосхитить ее возможное продолжение. Методологическое мышление и методологическое понимание должны быть соорганизованы друг с другом таким образом, чтобы сложилась принципиально открытая система «понимание – мышление». При этом функция понимания по отношению к мышлению состоит в том, чтобы поставлять мышлению материал для организации и конструктивной переработки, вторгаясь во все новые профессионально-предметные области.

Ignorant: По-моему, такого идеального понимания достичь невозможно. Думаю, что ваша практическая работа столкнулась с определенными трудностями.

Георгий Щедровицкий: Конечно, мы их предвидели. Работая на конференциях и сталкиваясь во время дискуссий с представителями различных профессиональных сообществ, мы стремились к одному – определить реальный фронт научного знания в данной предметной области. Но оказалось, что подобного типа действия, имевшие исключительно культурно-научные цели, негативно воспринимаются представителями различных научно-предметных сообществ.

Ignorant: Почему?

Георгий Щедровицкий: Видишь ли, научное сообщество, как всякое социальное объединение, опирается в своей жизни и работе на специально сформированные и стихийно возникшие мифы. Основное назначение мифов состоит в том, чтобы адаптировать сообщество к неблагоприятным условиям жизни, скрывать бездеятельность и тунеядство большей части его членов, делать сообщество подчиненным авторитету начальства.

Doctor: То есть методологи, будучи посвященными в «секреты» научного сообщества, по сути, десакрализируют эти мифы, уничтожают ореол святости, таинства, окружающий эти «секреты».

Георгий Щедровицкий: Способом этой десакрализации является публично демонстрируемая рефлексия мыслительной профессиональной деятельности, которую реально осуществляют представители данного научно-профессионального сообщества. Но важно не только это. Наряду с разоблачениями формируется особый метод работы, направленный на построение проектов организации такой коллективной деятельности, которая могла бы обеспечить получение новых результатов в данной профессионально-предметной области.

Ignorant: Как это происходит?

Георгий Щедровицкий: Деятельность такой создаваемой организации методологи имитируют в индивидуальном мышлении, организованном на основе специально созданных позиционных схем, а затем в коллективной коммуникации друг с другом и с членами данного профессионального сообщества разыгрывают ее содержание. Создаваемые позиционные схемы фиксируют тип профессиональной деятельности, выполнение которой предполагает использование определенных инструментальных методов и средств. Они позволяют выявить связи кооперации и коммуникации между различными типами профессиональных деятельностей. При помощи данной схемы могут быть выделены аспекты, фокусы понимания формируемого объекта, а также типы самоопределения по отношению к той или иной ситуации.

Ignorant: То есть для того чтобы это понять необходимо провести что-то в роде интеллектуальной, проблемной игры?

Георгий Щедровицкий: Совершенно верно. Разработанные нами организационно-деятельностные игры являются такой формой коллективной работы, обеспечивающей совместную постановку и решение проблем.

Doctor: Действительно, постановка проблемы в отличие от выполнения заданий и решения стандартных задач предполагает выход за рамки четко обозначенных должностных обязанностей и сформировавшегося профессионализма.

Георгий Щедровицкий: Можно сформулировать даже более «сильный» тезис: проблематизация, постановка проблемы предполагает разрушение и деструкцию сложившейся и хорошо организованной деятельности функционирования. В ходе проведения организационно-деятельностных игр осуществляется интеллектуальное, мыслительное разрушение привычных, сформировавшихся теоретических представлений и норм работы.

Doctor: В какой-то мере проблематизацию можно сравнить с сократовской майевтикой, применительно к методам и формам работы профессионального сообщества: в чем состоит смысл осуществления субъектами сложившихся способов профессионально-предметной работы? Зачем они это делают?

Ignorant: Неужели профессионалы в своей области не могут ответить на эти вопросы?

Георгий Щедровицкий: Представьте себе. Разрушительность этих вопросов при попытке ответить на них серьезно объясняется тем, что люди, включаясь в выполнение своих профессионально-специальных обязанностей, зачастую перестают понимать, в чем состоит их профессионально-гражданская миссия в данной ситуации, в данный конкретный период времени. Тем и отличается профессионал от специалиста, что он несет ответственность за смысл и назначение своего типа деятельности в данной конкретной ситуации (исторической, социокультурной, общественно-политической), в то время как специалист жестко следует нормам и канонам своего ремесла (или искусства), не задаваясь вопросом о смысле своей деятельности.

Doctor: В таком случае, как и во времена Сократа, переход из позиции специалиста в позицию профессионала осуществляется через позицию дилетанта – человека, задающего вопросы согласно здравому смыслу и вырабатывающего целостный взгляд на происходящее на основе собственного понимания и рассуждения, а не чужого мнения и внешнего авторитета.

Георгий Щедровицкий: Точно так же и организационно-деятельностная игра становится способом «возвращения» субъекта к его исходно-первичной общественно-коллективной жизни. Участник игровой работы должен заново проделать самоопределение и восстановить для самого себя и для других членов коллектива основания собственного самоопределения.

Ignorant: А в чем заключается смысл этого самоопределения?

Георгий Щедровицкий: Смысл процедуры самоопределения заключается в выработке отношения к наиболее острым, неоднозначным элементам ситуации и в занятии позиции в соответствии с выработанным отношением. Самоопределение предшествует действию. Как можно действовать, не определив самого себя, не выяснив для самого себя отношения к происходящему? Однако в повседневной жизни наше существование устроено и организовано таким образом, что от нас требуется, зачастую, осуществлять действие, не проделав самоопределения.

Doctor: В том, что субъект не может, не способен и не умеет самоопределяться, частично виновата наука, а точнее та сциентистская идеология, которая сложилась к середине прошлого столетия. При этом исчезает, стирается понимание необходимых исходных простых представлений. Например, такого, что в случае, когда что-то зависит от самого субъекта, от его решений, тогда никакие научные знания, являющиеся результатом научных исследований, не могут заменить этих решений.

Георгий Щедровицкий: Наука в этом случае может лишь определить условия, необходимые для выработки решения, но она не должна ни подменять, ни отменять мировоззренческих актов самоформирования субъекта. Возвращение субъекта к исходно очевидной, общественно-коллективной жизни в том и состоит, что он должен определить, осознанно занять свое место среди людей, решающих конкретные практические задачи, которые требуют коллективной воли и общественных усилий. Субъект должен понять, какие волевые усилия будет применять он сам, эти усилия не могут быть заменены ни методическими рекомендациями, ни научными знаниями.

Doctor: Например, существуя в рутинно организованных формах функционирования, где у человека нет времени размышлять о том, что он делает, работник (например, системы образования) постепенно теряет границу между реальным и фиктивно-демонстративным продуктом (ФДП).

Георгий Щедровицкий: Совершенно верно. В условиях публичности и коллективного анализа эта граница восстанавливается, часто вызывая у участника игры шок. Все дело в том, что включаясь в официально социальное производство ФДП, человек начинает считать, что ФДП является реальным продуктом, что он кому-то нужен и как-то может использоваться, помимо включения его в формы отчетности. Но и в том случае, когда участник организационно-деятельностной игры является производителем реального, а не ФД-продукта, он не владеет и не знает общественных социокультурных условий его получения, т.е. способом получения и производства реального продукта он владеет фиктивно-демонстративно. И с этой точки зрения организационно-деятельностная игра оказывается формой коллективной работы, в которой происходит восстановление формы и социокультурных условий производства реального продукта и осуществляется попытка «прорыва» в будущее, выходящая за рамки игры.

Doctor: Итак, мышление и деятельность субъекта с ее образцами и нормами является социокультурным образованием, своеобразные законы которой принадлежат истории и культуре, тогда как акты и процессы различных типов деятельности – социальной, производственной, научной и т.п. – осуществляются в социальной ситуации и подвержены действию социальной организации.

Георгий Щедровицкий: Отношение между пространством культуры и социальными ситуациями описывается соотношением процессов «определение форм деятельности» и «реализация форм деятельности». Выявление норм и образцов деятельности позволяет анализировать ее с точки зрения организации устройства культуры, а описание условий и особенностей реализации норм деятельности – с точки зрения устройства социальной ситуации.

Doctor: То есть при помощи понятий «норма» и «реализация норм» методолог может управлять собственным мышлением, понимая, что с ним происходит, когда он выявляет нормы мышления и когда он сталкивается при взаимодействии в конфликтных ситуациях с людьми, опирающимися на другие нормы мышления, отличные от его собственных.

Георгий Щедровицкий: Однако при этом можно утверждать, что всякая деятельность, любые ее типы, а также всевозможные типы деятельностного мышления, осуществляющиеся в универсальных, всеобщих масштабах всем человечеством, организуются на основе описанных выше принципов. Культуру образуют нормативные образцы деятельности, высшие ее достижения. В социальных ситуациях осуществляется реализация выделенных нормативных образцов. Введение представлений о нормах деятельности позволяет оценивать, с точки зрения норм, различную работу, осуществляющуюся в ситуации, а если нормы отсутствуют – специально их создавать.^[44]

Ignorant: Слушай, док, если познавательные проблемы в большинстве своем логические, а логика исходит из языка, то возможно часть проблем – это просто языковые ошибки, которые легко устранить. Если наш язык будет точным, логически непротиворечивым, то в результате мы получим верное описание действительности, верное знание о ней.

Doctor: Что ж в философии ХХ века предпринималась попытка совершить такого рода «лингвистический поворот», т.е. поворот к языку как предмету философии. Первоначально этот поворот совершался путем введения анализа. Берясь за проблемы, их переводят в корректные и осмысленные языковые формы. Благодаря этому в наших высказываниях выявляются и устраняются влекущие за собой недоразумения моменты. Выросшая на этой основе цель – создать идеальные, т.е. абсолютно ясные языки – является главной темой этой философии, особенно представителей Венского кружка. Позднее развивается философия обыденного языка: ее предмет – язык в его реальном обыденном употреблении.

Вернер Гейзенберг: Развитие и анализ современной физики способствуют пониманию, что понятия обыденного опыта, как бы неточны они ни были, по-видимому, являются более устойчивыми при расширении нашего знания, чем точные понятия научного языка, которые образуются как идеализация одной весьма ограниченной группы явлений. В сущности, это и неудивительно, так как понятия обыденного языка образованы путем непосредственной связи с миром, и они описывают реальность; они, правда, не очень хорошо определены и потому с течением времени претерпевают изменения, так как изменяется сама реальность, однако они никогда не теряют непосредственной связи с реальностью.

Гилберт Райл: Несомненно также, что изучение философами типичных употреблений выражений, используемых всеми людьми, более важно, нежели изучение ими типичных употреблений выражений, которые используют только специалисты, например ученые или юристы. Специалисты разъясняют ученикам типичные употребления своих искусственных терминов, говоря с ними на обыденном языке. Нетехническая терминология является в этом смысле основополагающей для технических терминологий. Таково же преимущество твердых денег над обменными чеками и билетами, таковы же и связанные с ними неудобства, напоминающие о себе, когда осуществляются большие и сложные сделки.

Ignorant: А что тогда описывают научные понятия?

Вернер Гейзенберг: Научные понятия представляют собой идеализации. Они выводятся из экспериментов, произведенных с помощью совершенных вспомогательных средств, их значения точно установлены путем аксиом и определений. Только на основе таких точных определений можно связывать понятия с математической схемой и затем математически выводить в этой области бесконечное многообразие возможных явлений. Однако в процессе этой идеализации и точного определения теряется непосредственная связь с реальностью. Понятия всегда очень хорошо подходят к той части реальности, которая является предметом исследования. В других областях явлений соответствие теряется.^[45]

Гилберт Райл: Когда говорят об употреблении обыденного языка, слово «обыденный» противопоставляется «необычному», «научному», «техническому», «поэтическому» и т.д. «Обыденный» означает «общий», «современный», «разговорный», «общеупотребительный», «естественный», «прозаический», «понятный обычному человеку» и противопоставляется обычно словам и выражениям, которые умеют употреблять лишь немногие люди, – таким, как технические термины или искусственная символика юристов, теологов, экономистов, философов, картографов, математиков, специалистов по символической логике и игроков в королевский теннис.

Ignorant: Однако четкой границы между «общим» и «необщим», «техническим» и «нетехническим», «устаревшим» и «современным» не существует. Является ли слово «карбюратор» общеупотребительным или нет? Можно ли сказать, что слово «косметичка» в ходу у обычного человека – или же только у обычной женщины? Как быть с «непредумышленным убийством», «дефолтом», «логарифмом» и «аутом»?

Гилберт Райл: В том-то и дело. Границы «обыденного» размыты, однако обычно мы не сомневаемся в том, принадлежит или не принадлежит какое-то конкретное слово или выражение обыденному языку.

Ignorant: Потому что когда мы говорим об обыденном или типичном употреблении слова, нам не надо давать ему какие-то дополнительные характеристики, например, одобрять, рекомендовать или подтверждать его. Мы не должны ссылаться на его типичность или что-то на ней основывать. Слова «обыденный», «стандартный» и «типичный» могут просто указывать на какое-то употребление, не описывая его. С философской точки зрения они бесполезны, и без них можно с легкостью обойтись.^[46]

Моррис Коэн: Предлагаю для начала разобраться с родовыми особенностями всех языков. Языки отличаются друг от друга в двух отношениях: с одной стороны, в них используются различные фонетические и идеографические элементы; с другой – различные группы идей обозначаются в них фиксированными фонетическими и графическими элементами. Виды опыта, для выражения и передачи которых предназначен язык, имеют бесконечное число особенностей, тогда как в языке используется лишь конечное число фундаментальных лингвистических элементов, которые можно называть «основой слова». Из этого следует, что любой язык в том виде, в каком мы его знаем, должен основываться на определенной широкозахватной классификации, или категоризации, опыта. Смысловые впечатления или чувственные состояния, не будучи абсолютно идентичными, группируются по принципу широких сходств. Такая группировка указывает на наличие большого числа свойств, общих для каждой группы.

Эрнест Нагель: То, по каким группам будут распределены виды опыта, зависит от интересов пользователей языка, равно как и от выражаемой предметной области. Следовательно, категоризации опыта, удовлетворительные для одних целей, могут не оказаться таковыми для других.

Моррис Коэн: А язык, функционирующий как удовлетворительная символическая схема в одном случае, может оказаться слишком неуклюжим или же, наоборот, чрезмерно утонченным в другом.

Эрнест Нагель: В любом случае следует учесть, что символическим является весь язык, а не только символическая логика. Всякая коммуникация или исследование происходят посредством слов, звуков, графических меток, жестов и т.д. Слова указывают на нечто, будь то чувства, идеи или содержание идей. Они обозначают нечто для кого-то.

Моррис Коэн: Классификации видов опыта, на которых основываются языки, как правило, четко не отделены друг от друга. Вследствие этого языки в известной степени страдают неопределенностью. Так, несмотря на то, что число различимых оттенков цветов весьма велико, лишь несколько из них получили имена. В различных языках имена получают различные цвета, и границы, конституирующие цвет, также зачастую разнятся. Даже в научных языках присутствует некоторая неопределенность относительно пределов обозначений или применений, присущих именам.

Эрнест Нагель: В силу того обстоятельства, что, с одной стороны, число основ слова в любом языке невелико, тогда как, с другой стороны, число особенностей видов опыта неограниченно, то последние зачастую приходится представлять с помощью определенных сочетаний словарных основ. Такие виды сочетаний в языке являются формальными элементами и служат теоретическим базисом грамматики.

Моррис Коэн: То, что эти формальные аспекты языка в своей совокупности не являются случайными, не вызывает сомнений, ибо комбинации словарных основ должны представлять виды опыта так, чтобы в них можно было усмотреть отношения между тем, что обозначается этими словарными основами, взятыми по отдельности. Грамматика не может заменить логический анализ, однако, несмотря на это, существует некое сходство между логикой и грамматикой. Грамматическая структура представляет определенные абстрактные отношения, которыми обладает предмет, когда он выражен в языке.

Эрнест Нагель: Обыденные языки разрабатывались для практических потребностей, в случае с которыми тонкие различия не требуются и даже могут послужить помехой. Большинство языков по своему характеру являются эмоциональными и номинальными. Они направлены на то, чтобы передать или вызывать определенное чувство.^[47]

Джон Остин: Язык – это, по сути, форма деятельности. В разработанной мной теории речевых актов я различаю локутивный акт, состоящий в простом произнесении, и иллокутивный, заключающийся в связанной с ним деятельности, например, угроза, благодарность и пр. Кроме того, есть и перлокутивный акт, выражающий результат речи. Чтобы имели место эти речевые акты, необходимо выполнение ряда условий, а речевое выражение в конечном итоге будет понятно только в рамках определенных конвенций.^[48]

Doctor: К намеченной вами проблематике языка можно подойти с позиции структурализма, базируясь на следующих теоретико-методологических положениях: во-первых, представления о реальности – это совокупность знаковых систем и текстов; во-вторых, культурное творчество – это символотворчество, т.е. создание символов-конструктов, которые начинают жить вполне самостоятельной и реальной жизнью, оказывая влияние на мышление и поведение людей; в-третьих, в любой области культуры можно выделить универсальные инвариантные психические, когнитивные, языковые конструкты, которые упорядочивают мировоззрение людей и влияют на их поведение; в-четвертых, психические и ментальные структуры подвластны научному познанию путем сравнительного и структурного анализа.

Фердинанд де Соссюр: Мне нравится такой подход. Например, анализ любого текста позволяет выделить обобщенные инвариантные единицы (схемы предложений, морфемы, фонемы) и соотнести их с конкретными речевыми сегментами на основе строгих правил их употребления. Данные правила определяют допустимые синонимические преобразования единиц языка. Модель языковой структуры играет роль идеальной формы, которую можно рассматривать как некое предельное понятие, абстрагируясь от сознания и переживаний говорящего, от специфики конкретных речевых актов. Вообще язык является специфическим и универсальным средством объективации содержания, как индивидуального сознания, так и системы представлений человека о мире.^[49]

Ignorant: Получается, что человек смотрит на мир сквозь язык, так как именно он (язык) определяет представления субъекта о реальности.

Фердинанд де Соссюр: Совершенно верно. В каждой языковой сущности – в знаке можно выделить две стороны: означающее, в качестве которого выступает звуковой образ (выражение), и означаемое – смысл (содержание представления о предмете действительности), который закладывается человеком. Знаки, предназначенные для выражения идей, безразличны к их содержанию, функционирование знаков закреплено в традиции и передается из поколения в поколение с некоторыми изменениями. Следовательно, знаки являются ментальными конструктами, несущими в себе смысл, который обусловлен культурной традицией.^[50]

Бертран Рассел: Это с полным правом можно отнести и к языку науки. Поэтому задачу логического анализа я вижу не в исследовании объектов реальности, а в уточнение слов и предложений, которые составляют знания. Прояснение смысла достигается путем переформулирования неясных положений в более простые и точные. Логический атомизм направлен на разложение сложных высказываний на простейшие, неделимые единицы – логические атомы.В результате проведения логического анализа объектам реальности (атомарным фактам) подбираются соответствующие «имена» – атомарные предложения – которые могут связываться между собой по правилам конъюнкции, дизъюнкции и импликации. Истинность или ложность сконструированных таким образом «молекулярных» предложений зависит от истинности или ложности входящих в них атомарных предложений.

Людвиг Витгенштейн: Во многом согласен с вами, кроме одного, а именно, представления о языке как образе (именовании) реальности. Одни и те же аспекты реальности могут раскрывать чрезвычайное многообразие языковых выражений. Значение не тождественно объекту, обозначаемому словом, оно и не является ментальным «образом» в нашем сознании или «именем» объекта.

Гилберт Райл: Дело в том, что логика повседневных утверждений, и даже логика утверждений ученых, юристов, историков и игроков в бридж, в принципе не может быть адекватно представлена посредством формул формальной логики. Так называемые логические постоянные, отчасти благодаря продуманному ограничению, действительно имеют рассчитанную логическую силу. Однако неформальные выражения и повседневного, и технического дискурса имеют собственные нерегламентированные логические возможности, которые нельзя без остатка свести к логическим возможностям «марионеток» формальной логики. Конечно, формальная логика здесь помогает. Так же игра в шахматы может помочь генералам, хотя и нельзя заменить военные действия партией в шахматы.^[51]

Людвиг Витгенштейн: Любое слово имеет значение лишь в контексте употребляемого предложения. Граммофонная пластинка, музыкальная мысль, нотная запись, звуковые волны – все они состоят в том отражающем внутреннем отношении, которое связывает язык и мир. Всем им одинаково присуща логическая структура. Говоря же о языке, я хочу подчеркнуть, что значение языка есть, прежде всего, его употребление.

Ignorant: Что это значит?

Людвиг Витгенштейн: А как ты научился языку? Через употребление слов, усвоив определенные правила языковой игры. Понятия в языковой игре употребляются по принципу «семейного сходства». Это сходство можно уподобить сходству лиц на семейной фотографии. Язык – это «форма жизни», в язык вживаются. Слова ставятся в языке на места по правилам, словно фигуры в шахматах. Это предполагает конвенциональную систему правил.

Гилберт Райл: Например, то, что я делаю со своими ботинками, произведенными в Ноттингеме, а я в них хожу, не есть нечто произведенное в Ноттингеме; однако это не произведено также ни в Лейстере, ни в Дерби. Мои операции с шестипенсовой монетой не имеют ни обработанных, ни необработанных граней; они вовсе не имеют граней.

Ignorant: Мы можем лишь обсуждать, что можно и что нельзя сделать с этой монетой, а именно что мы можем или не можем на нее купить, какую сдачу мы получим за нее и т.д. Но подобная дискуссия не будет касаться даты производства, составных частей, формы, цвета или происхождения монеты. Речь идет о меновой стоимости этой или любой другой монеты того же достоинства, а не о самой этой монете. Обсуждение носит не нумизматический, а коммерческий или финансовый характер.

Гилберт Райл: Так и в обыденном языке. Перенос ударения на слово «употребление» помогает прояснить тот важный факт, что исследованию подлежат не какие-то другие характеристики или свойства слова, монеты или пары ботинок, но только функции этих или других предметов, с которыми мы производим такие же операции.

Ignorant: Что еще дает нам в изучении языка акцент на его употребление?

Гилберт Райл: Там, где можно говорить об умении обращаться, распоряжаться и использовать, можно говорить и о неправильном обращении, распоряжении и использовании. Правила соблюдают или же нарушают, кодексы осуществляют или обходят. Научиться использовать выражения – как и монеты, марки, чеки и клюшки, – значит научиться делать с ними одно и не делать другое, а также узнать, когда можно и когда нельзя делать что-то. Среди вещей, которые мы узнаем в ходе освоения употребление языковых выражений, то, что можно приблизительно назвать «правилами логики».

Ignorant: Что вы имеете в виду?

Гилберт Райл: Например, из того, что мать и отец оба могут быть высокого роста, они оба не могут быть выше друг друга, и хотя дяди могут быть богатыми или бедными, толстыми или тонкими, они не могут быть мужчинами или женщинами, но только мужчинами. Хотя было бы неправдоподобно сказать, что понятия, идеи или значения могут быть бессмысленными или абсурдными, вполне правдоподобно было бы утверждать, что некто может дать определенному выражению абсурдное употребление. Практикуемый или предлагаемый способ употребления выражения может быть логически незаконным или невозможным, но универсалия, состояние сознания или значение не могут быть логически законными или незаконными.^[52]

Людвиг Витгенштейн: Вопрос о сущности языка разрешается в описании семейных сходств языковых игр.^[53]

Ignorant: Что вы вкладываете в понятие «семейное сходство» применительно к языковым играм?

Людвиг Витгенштейн: Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем «играми». Я имею в виду игры на доске, игры в карты, с мячом, борьбу и т.д. Что общего у них всех?

Ignorant: В них должно быть что-то общее, иначе их не назвали бы играми.

Людвиг Витгенштейн: Однако сказать так, значит, ничего не сказать. По-моему достаточно просто внимательно присмотреться, нет ли чего-нибудь общего для них всех. Ведь, глядя на них, ты не увидишь чего-то общего, присущего им всем, но заметишь подобие, родство и причем целый ряд таких общих черт. Так что не думай, а смотри! Присмотрись, например, к играм на доске с многообразным их родством. Затем перейди к играм в карты: ты находишь здесь много соответствий с первой группой игр. Но многие общие черты исчезают, а другие появляются. Если теперь мы перейдем к играм в мяч, то много общего сохранится, но многое и исчезнет. Все ли они развлекательны? Сравним шахматы с игрой в крестики-нолики. Во всех ли играх есть выигрыш и проигрыш, всегда ли присутствует элемент соревновательности между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение. Но в игре ребенка, бросающего мяч в стену и ловящего его, этот признак отсутствует. Посмотри, какую роль играют искусство и везение. И как различны искусность в шахматах и теннисе. А подумай о хороводах! Здесь, конечно, есть элемент развлекательности, но как много других характерных черт исчезает…

Ignorant: Но в этом многообразии можно утонуть! Каков же будет результат этой нашей работы?

Людвиг Витгенштейн: А результат этого рассмотрения таков: мы видим сложную сеть подобий, накладывающихся друг на друга и переплетающихся друг с другом, сходств в большом и малом. Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их «семейными сходствами», ибо также накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т.д., и т.п.

Ignorant: Получается, что наша неспособность схватить неуловимую, скрытую сущность понятия обусловлена не нашим невежеством, а ошибочным предположением о том, что такая сущность вообще существует.

Людвиг Витгенштейн: В том то и дело. Скрытая сущность понятия – это не более чем философская иллюзия. В значении термина нет ничего сверх того, что раскрывается в обыденной практике его употребления и разъяснения его значения другим людям. Языковые игры представляют собой реальные или искусственные фрагменты языка, которые неразрывно связаны с определенной внеязыковой деятельностью, обладающей строгими правилами, которым следуют все ее участники. В языковой игре слова употребляются в строго определенном смысле, что позволяет создавать непротиворечивый контекст. Целью языковой игры является устранение «ловушек» естественного языка путем «перевода» непонятных предложений в более совершенные, ясные и отчетливые.

Ignorant: Естественно, одно и то же слово употребляется в каждой языковой игре по-разному.

Людвиг Витгенштейн: А выхваченное из контекста языковой игры вообще лишается своего значения. Таким образом, слово функционирует только в системе языковых игр и человеческой деятельности, в остальных случаях, находясь вне этой системы, оно заводит мысль человека в «ловушки» (например, ложные аналогии, обобщения, установки рассматривать каждое существительное как «имя» объекта и т.д.).

Гилберт Райл: Например, способ обращения с лезвием бритвы, словом, дорожным чеком или веслом для каноэ есть некая техника, умение или метод. Освоить эту технику – значит узнать, как делать что-то конкретное; это не предполагает социологических обобщений, даже социологических обобщений относительно других людей, которые производят такие же или другие действия с лезвиями бритв, словами, дорожными чеками или веслами каноэ. Робинзон Крузо мог выяснить для себя, как следует изготовлять и метать бумеранг; но это открытие ничего не сообщило бы ему о тех австралийских аборигенах, которые действительно делают и используют бумеранги именно таким образом.

Doctor: Однако существует важное различие между использованием бумерангов, луков со стрелами и весел для каноэ, с одной стороны, и использованием теннисных ракеток, канатов для перетягивания, монет, марок и слов – с другой. Последние являются инструментами, которые связывают людей, т.е. инструментами общей деятельности или соревнования. Робинзон Крузо мог раскладывать пасьянс, но не мог играть в теннис или крикет.

Гилберт Райл: В том-то и дело. Человек, который учится пользоваться теннисной ракеткой, загребным веслом, монетой или словом, конечно, имеет возможность наблюдать других людей, использующих те же вещи. Он не может овладеть навыками подобных действий, требующих участия нескольких людей, не узнавая о других людях, которые (правильно или неправильно) выполняют эти же действия, – и в нормальном случае он приобретает такие навыки, наблюдая за тем, как практикуют их другие люди. И все же приобретение навыков не есть некое социологическое исследование и не нуждается в последнем. Ребенок может научиться использованию пенни, шиллингов и фунтов дома и в деревенском магазине, и его владение этими нехитрыми навыками не станет более совершенным, если он услышит о том, как в других местах и в иные времена люди использовали и сейчас используют (или же плохо используют) свои пенни, шиллинги и фунты. Совершенное умение употреблять что-то не предполагает исчерпывающего или даже относительно полного знания об обычае, даже когда умелое пользование предметами действительно предполагает определенное знание о практических навыках некоторых других людей.^[54]

Поль Рикер: Хочу отметить, что язык, изначально обладающий символической функцией, создает вторичное осознание реальности, так как при первичном понимании человек интуитивно постигает существование до языка.

Ignorant: Таким образом, язык является средством, с помощью которого человек конструирует как бы «второй мир».

Поль Рикер: Конструирует и истолковывает. Истолкование символов осуществляется в соответствии с «сеткой предпочтений» той или иной теоретической системы, при этом символ лишается в процессе интерпретации своей многозначности. Таким образом, существование чего-либо всегда является интерпретированным существованием. В работе интерпретации оно откры­вает многочисленные модальности собственной зависимости – от желания, высвеченного в архео­логии субъекта, до духа, высвеченного в его теле­ологии и до священного, высвеченного в его эсха­тологии.^[55]

Doctor: Таким образом, в философии обыденного языка нужно руководствоваться простым принципом: «не спрашивай о значении, смотри на употребление». Поиски определенного значения, окончательных критериев и синтаксической точности ставятся здесь под сомнение в пользу учета контекста, семейных сходств слов и выражений, фактического и практического употребления языка.

Уиллард Куайн: Именно поэтому я рассматриваю традиционную теорию значений не более чем как «миф о музее». Значение ошибочно представляется как ярлык на предметах, висящих в галерее – все равно, считаются ли «экспонаты» платоновскими идеями, самими предметами или их идеями (представлениями) в сознании. Но истинное положение дел – в отношении употребления языка обществом. Мы научаемся языку, связывая явления с определенными эмпирическими раздражениями, которые подтверждаются (и тогда усиливаются) или не подтверждаются (и тогда гасятся).

Doctor: Но все-таки вы не будете отрицать тот факт, что любой язык выстаивается на объективных онтологических основаниях.

Уиллард Куайн: Конечно, с этим то и связана проблема употребления языка. Например, если кто-нибудь, увидев кролика, воскликнет на неведомом для нас языке «гавагай», мы не будем знать, имеет ли он в виду кролика, части кролика или «все минус кролик». Какой-нибудь другой язык мог бы работать с совсем другой системой классификаций. Поэтому до конца осмысленно можно высказываться о предметах и свойствах лишь в рамках личной, образцово проработанной и, в конечном счете, неисследуемой (т.е. «непрозрачной» для иностранца) онтологии.^[56]

Жак Лакан: А может быть сам язык является первичной по отношению к бытию структурой? Ведь именно он является универсальным источником образования значений и смыслов, посредством чего «образуются» предметы (вещи).

Ignorant: Что вы имеете в виду?

Жак Лакан: То, что понятие способно замещать вещь с помощью символических свойств языка. Поэтому возможна свобода человека, которая проявляется не в области физического или психического, а в области символического и реализуется в языке. Благодаря символическому творчеству человек выходит за границы эмпирического мира в мир культуры. Таким образом, эмпирический субъект обретает своего культурного двойника, что, свидетельствует о «фантомности» Я субъекта. Таким образом, субъект «децентрирован», растворен в формах языкового порядка и является инструментом и результатом презентации культурных смыслов языка.^[57]

Ролан Барт: То же самое можно сказать и по поводу значения слов. Значения вариативны, отдельно взятое слово может означать разные феномены реальности. Бесконечное количество интерпретаций практически растворяет качественную определенность смысла в плюрализме трактовок. Стоящее за словом понятие утрачивает денотат как онтологический гарант семантической определенности, десигнат как идеальный конструкт остается его единственным референтом.

Doctor: То есть вы хотите сказать, что денотат не соотносится с объективной реальностью, только с реальностью самих знаков?

Ролан Барт: Да. И поэтому понятие лингвистической нормы полностью дискредитирует себя, вследствие этого снимается вопрос об истинности текста, устраняется проблема понимания в герменевтическом смысле. Расхождение означающего и означаемого можно считать своего рода «болезнью» языка.^[58]Но расхождение не просто является «ошибкой» заблудшего сознания, оно создает новые пласты жизни – духовность и социальность.

Жак Деррида: По сути, весь мир – это бесконечный, безграничный текст, для понимания которого необходимо провести деконструкцию. Только деконструкция способна раскрыть смысл текста посредством разрушения прежних стереотипов, что даст возможность включить его в новый контекст. Смысл текста конструируется в процессе прочтения. В тексте невозможно выявить единого направляющего принципа, так как текст – это образование, на «теле» которого видны следы многих «прививок», знаки «включенности» в этот текст текстов, не сводимых ни к какому синтезу.^[59]

Жиль Делез: Для иллюстрации этого состояния языка я предлагаю использовать модель ризомы. Эта модель корневой системы фиксирует принципиально внеструктурный и нелинейный способ организации целостности, оставляющий возможность для ее имманентной подвижности и, соответственно, реализации ее внутреннего креативного потенциала.

Ignorant: В чем значение этой модели для понимания языка?

Жиль Делез: Модель ризомы разрушает традиционные представления о структуре текста как семантически центрированной и стабильно определенной системе. Не существует того «центра», который упорядочивал и сводил бы интерпретации к одному смыслу. Ризома становится символом нового типа культуры. Она является моделью, которая противостоит идеи «дерева», где от общего концепта (ствола) отходят подчиненные ей концепты (ветви). Символ «дерева» порождает «бинарную» систему мира, а модель ризомы делает акцент на гетерогенности, множественности, равноправии интерпретаций. Ризома нелинейна, может развиваться в разных направлениях и принимать любые конфигурации.^[60]

Ignorant: Если, согласно всему сказанному, язык представляет собой «форму жизни» природы, человека и культуры, то возникает вопрос о смыслах самого понятия «жизнь».

Doctor: Об этом наш следующий разговор.