An attempt to substantiate the balanced model for interpretation of contra legem

1. Проблема допустимости толкования contra legem

Толкование норм права традиционно понимается как деятельность, направленная на уяснение и разъяснение выраженного в них смысла. Эти два процесса тесно взаимосвязаны и предполагают обращение как к логическим приемам мышления, так и специальным юридическим знаниям ^{[1, 2]}. Без толкования правовых норм невозможна их реализация, ведь «законы представляют собою мертвые словесные формулы, существующие только на бумаге и получающие применение в жизни при посредстве органов судебной и административной властей» ^[3]. При этом в процессе толкования устанавливаются не только смысл нормы права, но и возможные последствия ее применения ^[4].

Однако «слова редко являются полным воплощением мысли. Поэтому буквальный смысл закона далеко не всегда соответствует его действительному, внутреннему смыслу» ^[5]. Е.В. Васьковский различал словесное и реальное толкование ^[6], рассматривая второе как «решающий процесс», обеспечивающий «раскрытие внутреннего смысла нормы» ^[7]. В ходе реального толкования, среди прочего, устраняются неясности, противоречия и пробелы нормативного текста, для чего иногда может потребоваться выйти за пределы смысла, установленного в результате словесного толкования ^[8]. В целом для реального толкования Е.В. Васьковский допускал использование разных приемов и правил, а также и различных его результатов. В некоторых случаях оно может приводить к тому, что приято называть толкованием contra legem.

Под толкованием contra legem понимается придание нормативному предписанию смысла, очевидно противоречащего буквальному «прочтению» его текста. Суд прибегает к такому толкованию, когда, по его мнению, применение нормы в ее текстуальном значении в конкретных обстоятельствах рассматриваемого дела может привести к очевидно неразумному и несправедливому решению.

Толкование contra legem – это общее понятие, которое охватывает различные доктрины толкования, допускающие в его результате выход за пределы смысла, установленного словесным толкованием (если использовать классификацию Е.В. Васьковского). Наиболее очевидна необходимость обращение к толкованию contra legem при явной абсурдности буквального смысла толкуемого текста. Однако в современных условиях при достаточно высокой квалификации законодателя «явная абсурдность» того или иного положения встречается довольно редко. Как правило, законодательные положения судьям и иным правоприменителям представляются неоднозначными, неудачно сформулированными, ведущими на практике к несправедливым или нецелесообразным решениям и т.п., в общем побуждающим не следовать им буквально, т.е. истолковать их contra legem.

Наиболее часто и в целом оправдано для этого используется доктрина выявления подлинного намерения законодателя, которое в тексте закона оказалось выражено не совсем удачно. В данном случае суды обращаются к подготовительным законопроектным материалам, стенограммам обсуждения законопроекта в парламенте, оценке общей ситуации в момент принятия закона и т.п. ^[9] Очевидно, что все это не позволяет с достоверностью установить «подлинное намерение законодателя», как по разнообразным «техническим причинам» (в том числе связанным с произвольным отбором материалов для анализа), так и потому, что в ходе парламентских дебатов высказываются разные позиции и, голосуя за законопроект, члены парламента могли иметь разные «намерения». Таким образом, «выявление намерения законодателя» – это лишь один из способов обоснования необходимости истолкования закона contra legem.

Другая распространенная причина обращения к толкованию contra legem – изменение социальных, экономических, политических и т.п. условий после принятия закона. Можно сказать, что в данном случае суды пытаются вывить «предполагаемое намерение законодателя», как бы поставить себя на его место и определить, какое решение он принял бы, действуя в современных условиях. Такие методики толкования называют эволютивными или социологическими.

Несмотря на то, что толкованиеcontra legem уходит своими корнями в римское право ^[10], в настоящее время отсутствует консенсус относительно его допустимости. Причины бесконечных научных и практических споров по этому поводу кроятся в нерешенных вопросах теории и философии права. Прежде всего это вопрос о том, что есть право.

Очевидно, что дать универсальное общеприемлемое определение права невозможно. Наличие множества разных подходов к пониманию права обусловлено плюрализмом правовых и морально-этических ценностей, которые кладутся в основу тех или иных теорий права, разнообразием несовместимых эпистемологий и неуниверсальностью права как принципа социальной организации ^[11]. Различие представлений о праве в целом предопределяет и неоднозначность истолкования юридических категорий более частного порядка ^[12], и проблема допустимости толкования contra legem не является исключением.

В споре о допустимости толкования contra legem можно выделить два противоположных подхода. Резко против этого выступают сторонники позитивистских (легистских) представлений о праве, отождествляющие право и закон. Теоретики, различающие данные понятия и не сводящие право к закону, допускают толкование contra legem. Однако такая классификация является достаточно упрощенной, поскольку доводы сторонников и противников толкования contra legem весьма разнообразны, а их позиции могут быть как радикальными (правовые реалисты), так и умеренными.

Доводы против толкования contra legem обобщенно могут быть сведены к трем основным ^[13].

1. Неопределенность и оценочность понятия справедливости, выступающей главным оправданием отступления от буквы закона.

2. Толкование contra legem по сути является правотворческой деятельностью, а правотворчеством уполномочены заниматься только законодательные органы (аргумент о нарушении принципа разделения властей).

3. Допустимость толкования contra legem чревата нарушением принципа правовой определенности, а также представляет судам слишком широкую дискрецию, которая может привести к разного рода злоупотреблениям, в том числе к коррупции.

Рассмотрим каждый из этих доводов.

На первый взгляд довод о неопределенности и оценочности понятия справедливости кажется наиболее убедительным. Однако, как отметил О. Хеффе, «развивающаяся сегодня глобальная цивилизация в своих межкультурных правовых дискурсах может ориентироваться на понятие справедливости» ^[14].

Такой вывод кажется обоснованным не только в связи с описанными у О. Хеффе универсальными проявлениями справедливости, которые в той или иной степени можно обнаружить в разные времена у разных народов (как, например, принцип беспристрастности, т.е. разрешение спора «невзирая на лица», что предполагает и пресечение конфликта интересов; необходимость компенсации причиненного ущерба; принцип соразмерности наказания и иных неблагоприятных последствий тяжести правонарушения; недопустимость наказания невиновных; преследование и наказание наиболее очевидных правонарушений (убийства, кражи, грабежа и т.п.) ^[15]. Существуют различные теории справедливости, равно как и разные представления о соотношении права и справедливости. Однако сложно оспаривать то, что предназначение права заключается в установлении справедливого порядка. Как писал Г. Радбрух: «право, включая и позитивное право, нельзя определить иначе, чем порядок и совокупность законов (Satzuvg), призванных по сути своей служить справедливости» ^[16]. Сегодня справедливость права все чаще увязывают с обеспечением прав человека. По мнению Г. Радбруха, в течение веков выкристаллизовалось твердое содержание принципов естественного права (традиционно отождествляемого со справедливостью), «и с общего согласия они были закреплены в так называемых декларациях основных и гражданских прав человека. Так что большинство из них сомнения уже не вызывает» ^[17].

И действительно преамбула Всеобщей декларации прав человека от 10 декабря 1948 г. провозглашает признание достоинства, а также равных и неотъемлемых прав человека основой свободы, справедливости и всеобщего мира. Такой позиции придерживаются и отечественные исследователи ^[18], а также Конституционный Суд РФ ^[19].

Безусловно, права человека тоже являются предметом дискуссий (например, обоснование прав человека в контексте разных философско-культурных подходов, пределы осуществления прав человека, их допустимые ограничения и т.п.). Однако сведение справедливости, по крайней мере в ее юридическом смысле, к обеспечению прав человека, снимает многие неопределенности в ее понимании. Вдобавок к этому, положительный эффект внимания к правам человека признается в различных социальных сферах. Например, С. Пинкер называет революции прав человека одной из причин всемирного снижения физического насилия ^[20], а экономические исследования свидетельствуют о том, что реализация прав человека является важнейшим условием устойчивого экономического роста ^[21].

Относительно того, что толкование contra legem, которое во многом схоже с правотворчеством, нарушает принцип разделения властей, следует отметить, что провести четкое разграничение между правотворческими и правоприменительными функциями различных ветвей власти довольно сложно, а «рассмотрение суда в качестве исключительно правоприменительного органа является следствием сугубо позитивистского понимания права и принципа разделения властей» ^[22]. Принцип разделения властей «имеет целью недопущение концентрации власти в пределах одной системы государственных органов», т.е. призван прежде всего создать гарантии от злоупотребления властью (а судебное правотворчество как элемент системы сдержек и противовесов является одной из таких гарантий). ^[23]. С. С. Алексеев полагал, что «настала пора вообще изменить наше видение правосудия, интерпретацию его назначения как одного лишь “применения права”. Опыт развитых демократических стран, причем не только семьи общего права, свидетельствует, что высокий уровень правового развития достигается в обществе тогда, когда суд, опираясь на Конституцию, на закон, на общепризнанные права человека, тоже творит право» ^[24].

Судебное правотворчество позволяет преодолевать несовершенства позитивного права (наличие пробелов, естественное устаревание норм, их многозначность и т.п.). В свое время И. А. Покровский точно подметил, что «закон, даже самый обширный, даже представляющий весьма полную кодификацию, неизбежно имеет пробелы, так как, несмотря на все свое старание, он не может охватить всего бесконечного разнообразия житейских отношений. Закон, даже самый совершенный, неизбежно отстает от жизни: раз изданный, он остается неподвижным, меж тем как жизнь идет непрерывно вперед, творя новые потребности и новые отношения» ^[25].

Является ли в таком случае толкование contra legem собственно толкованием закона, а не закамуфлированным судебным правотворчеством? Вопрос дискуссионный. Но термин «толкование» здесь кажется более уместным. В странах континентальной правовой традиции суды всегда основывают решения на законе, и, если они и включают некоторые элементы правотворчества, исходной точкой все равно выступает именно толкование закона, в ходе которого выявляется необходимость некоторой корректировки его содержания, что всегда представляется как уточнение, конкретизация, развитие заложенного в законе смысла. Даже современные реалисты, отстаивающие едва ли не полную свободу обращения с текстом закона в процессе его применения, называют такую деятельность «реалистическим толкованием», которое начинается с анализа самого текста ^[26]. Наконец, толкование contra legem не всегда приобретает нормативный характер, иногда оно приводит лишь к обоснованию необходимости вынесения правоприменительное решения contra legem без какой-либо корректировки соответствующего законодательного положения. В третьем разделе статьи приводится пример такого решения.

Абстрактный характер законодательных норм предопределяет необходимость их творческого толкования и неизбежность той или иной меры судейского усмотрения. «Идея, что судья может или должен приходить к решению исключительно в результате логического вывода из исчерпывающих предпосылок, всегда была и неминуемо будет ложной, потому что судья на самом деле никогда не действует таким образом» ^[27], – утверждал Ф.А. фон Хайек. Это подтверждается и историческим опытом, в частности, после Французской революции 1789 г. судам было запрещено самостоятельно толковать закон. В случае если они сталкивались с вопросом, прямо и однозначно не урегулированным законом, они должны были обратиться за разъяснением в законодательное собрание (так называемая система référé). Кроме того, Кодекс Наполеона 1804 г. запрещал судам создавать нормы общего характера (ст. 5). И специально созданный Кассационный трибунал должен был отменять судебные решения, при вынесении которых суды отступали от буквального смысла положений законов и допускали их самостоятельное толкование. Однако на практике эта система не работала и вскоре от нее отказались. Попытки запретить судам толковать закон предпринимались и в других странах, но везде оказывались неудачными ^[28].

Судебное правотворчество, проистекающее из толкования закона, является не основной деятельностью судов, а, как выразился А. Барак, «побочным продуктом акта правосудия» ^[29]. При этом суды руководствуются собственно правовыми доводами, а не соображениями целесообразности ^[30]. Судебное правотворчество «в отличие от парламентского … не может быть средством проведения в жизнь идей политического характера» ^[31]. Поэтому говорить об узурпации судами законодательной функции не приходится.

Сторонники допустимости толкованияcontralegem не отрицают значимости правовой определенности, которая является «составной частью» справедливости ^[32] и может уступать ей только, когда действующий закон «вопиюще несовместим со справедливостью» ^[33]. Но «абсолютная» определенность права и его статичность противоречит самой природе права, поскольку человечеству свойственен непрерывный морально-этический, социально-экономический и научно-технический прогресс, а значит содержание позитивного права и смысл, придаваемый ему правоприменительной практикой, не могут оставаться неизменными. Как писал Р. Паунд: «право должно быть стабильным, но при этом оно и не должно останавливаться». Отсюда и постоянная задача «примирить конфликтующие потребности в стабильности и необходимости изменений» ^[34]. Судебное толкованиеcontralegem как раз и позволяет учитывать социальные изменения и адаптировать закон к ним. При этом, как подчеркивал В.В. Лазарев, судебный прецедент «всегда продолжает (реализует) задачи законодателя по внесению определенности в регулирование общественных отношений» ^[35].

Что касается возможности злоупотреблений при реализации судьями дискреции и даже коррупции и судебного произвола, то борьба с этими негативными явлениями, безусловно необходимая, не требует отказа от толкования contra legem. Возможностью «произвола и злоупотреблений со стороны судов» при определении «внутреннего смысла законов» был озабочен еще Е. В. Васьковский. К числу гарантий, предотвращающих и устраняющих «вольные или невольные прегрешения судов» он относил: «высокий умственный и нравственный ценз судей, рассмотрение дел в нескольких инстанциях, существование верховного кассационного суда, наблюдающего за правильным и единообразным применением законов, участие в процессе хорошо подготовленной адвокатуры, гласность производства, благодаря которой деятельность судов контролируется обществом и прессой» ^[36]. Все они и сегодня сохраняют свою актуальность. Неслучайно в ежегодных рейтингах исследования об уровне достижения верховенства права страны, в которых правотворчество судов традиционно играет существенную роль, и которые при этом выстроили стабильные политические системы, основанные на либерально-демократических ценностях, занимают лидирующие позиции ^[37].

2. Сбалансированная модель толкования contra legem

Предлагаемая сбалансированная модель толкования contra legem представляет собой попытку найти адекватный компромисс между требованиями правовой определенности, законности и справедливости.

Допустимость толкования contralegem, как было показано в разделе 1, предполагает различение права и закона и признание критерием правового (справедливого) закона его направленность на обеспечение прав человека. Такого понимания права придерживаются многие и отечественные, и зарубежные исследователи. Например, по мнению В. А. Четвернина, «критерием различения правовых и правонарушающих законов служат фундаментальные принципы правовой свободы – естественные и неотчуждаемые права человека. Законы, нарушающие права человека, – это не позитивное право, а противоправные, правонарушающие законы» ^[38]. «Законы, явно противоречащие правам человека и гражданина… не могут быть действующим правом» ^[39], – утверждал О. Хеффе.

Если целью правового регулирования является создание условий для наиболее полного осуществления прав человека, то именно для ее достижения в исключительных случаях и при определенных условиях может допускаться судебная коррекция норм позитивного права. При этом Конституция РФ признает права человека непосредственно действующими и подлежащими обеспечению правосудием (ст. 18).

Основанием для обращения суда к толкованию contra legem является наличие в применимом положении закона так называемого телеологического пробела. Данный термин используется некоторыми исследователями, чтобы обосновать возможность судебного правотворчества в отсутствии пробелов в праве в традиционном смысле, и вместе с тем обозначить для этого необходимые ограничения. В отличие от традиционного понимания пробела как отсутствие правила, регулирующее ту или иную ситуацию, телеологическим называют такой пробел, при котором правило, регулирующее рассматриваемую судом ситуацию, существует, однако в силу конкретных обстоятельств дела его разрешение на основе действующей нормы будет «явно несправедливо и неразумно» ^{[40, 41]}. Телеологический пробел – это своего рода аналог «скрытых» пробелов, признаваемых в немецком праве («т.е. пробелов, которые состоят в отсутствии ограничения предписания закона, требуемого потому, что цель и смысл этого предписания не охватывают какой-то из формально подпадающих под его действие случаев, ибо законодатель не учел присущие именно этому случаю особенности») ^[42].

При обнаружении телеологического пробела суд должен разрешить спор на основе принципов права, поскольку они «оказывают непосредственное регулирующее воздействие на общественные отношения, являясь той правовой базой, на основе которой происходит формирование конкретного правила для решения дела» ^[43]. При этом суду надлежит руководствоваться как общими, так и отраслевыми принципами, поскольку и те и другие выступают «ориентиром для определения оптимальных правовых решений» ^[44]. Именно принципы права являются инструментами «системного, телеологического, логического толкования права, преодоления коллизий и пробелов в праве». ^[45]. Как указывает А. С. Гамбарян, «принципы права – это те критерии, на основе которых осуществляется правоприменение contra legem (против закона). Если правоприменитель решает действовать против закона, то его правоприменительные акты должны четко вытекать из принципов права, должно быть видно, что в основе правоприменительных актов contra legem положены принципы права» ^[46].

Таким образом, в рамках сбалансированной модели принятие решения против буквы закона допустимо исключительно при выявлении телеологических пробелов, когда буквальное следование предписаниям закона ведет к серьезному нарушению базовых представлений о справедливости. А преодоление телеологических пробелов должно происходить на основе принципов права, отражающих цель и общую направленность правового регулирования. Такое понимание толкования contra legem существенно ограничивает усмотрение суда «и принципами права, и фактической природой рассматриваемых отношений» ^[47].

Отдельно необходимо отметить, что толкование contra legem не является каким-то специфическим способом (приемом) толкования, здесь акцентируется конечный результат, достигаемый с используемым различных способов и методик толкования.

3. Толкование сontra legem в практике высших судов России

Российские высшие суды в своей практике обращаются к толкованию contra legem и, представляется, что они следуют именно описанной выше сбалансированной модели. Приведем конкретные примеры.

Так, Конституционный Суд РФ в постановлениях от 14 мая 2012 г. №11-П № по делу о проверке конституционности положения абзаца второго части первой статьи 446 Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации в связи с жалобами граждан Ф. Х. Гумеровой и Ю. А. Шикунова и от 26 апреля 2021 г. №15-П по делу о проверке конституционности положений абзаца второго части первой статьи 446 Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации и пункта 3 статьи 213.25 Федерального закона «О несостоятельности (банкротстве)» в связи с жалобой гражданина И. И. Ревкова фактически признал неконституционным безусловный имущественный (исполнительский) иммунитет в отношении единственного пригодного для постоянного проживания жилого помещения, принадлежащего гражданину-должнику (за исключением являющегося предметом ипотеки), который следует из буквального толкования абз. 2 ч. 1 ст. 446 ГПК РФ во взаимосвязи с п. 3 ст. 213.25 Федерального закона от 26 октября 2002 г. № 127-ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)».

Рассматривая вопрос о невозможности обращения взыскания на такое жилое помещение Конституционный Суд РФ в постановлении от 14 мая 2012 г. № 11-П отметил, что право собственности и иные имущественные права, исходя из общеправового принципа справедливости, подлежат защите на основе соразмерности и пропорциональности, с тем чтобы был обеспечен баланс прав и законных интересов всех участников гражданского оборота – собственников, кредиторов, должников. В частности, за счет принадлежащего собственнику имущества, в том числе относящегося к объектам недвижимости, возможно исполнение им своих гражданско-правовых обязательств (абз. 3–4 п. 2.1 мотивировочной части). Осуществляя регулирование обращения взыскания на имущество должника, федеральный законодатель призван обеспечивать правовую определенность, стабильность и предсказуемость в сфере гражданского оборота, высокий уровень взаимного доверия между субъектами экономической деятельности, эффективную защиту права собственности и иных имущественных прав, а также учитывать конституционную обязанность Российской Федерации как социального государства заботиться о благополучии своих граждан, не допускать умаления достоинства личности и нарушений социально-экономических прав (абз. 2 п. 2.2 мотивировочной части). Суд подчеркнул, что право собственности на жилое помещение, являющееся для гражданина и членов его семьи единственным пригодным для постоянного проживания, не может рассматриваться как исключительно экономическое право, поскольку выполняет социально значимую функцию и обеспечивает гражданину реализацию целого ряда его прав и свобод (абз. 2 п. 2.2 мотивировочной части).

Осуществляя регулирование, направленное на обеспечение добросовестного исполнения гражданами своих гражданско-правовых обязательств, законодатель должен обеспечивать справедливый баланс между уважением права частной собственности, общеправовым принципом добросовестного исполнения обязательств и правом на жилище, обеспечивая сохранение существа данного конституционного права (абз. 2–3 п. 3 мотивировочной части). Не дифференцированный подход при применении исполнительского иммунитета в отношении жилого помещения, являющегося для должника и членов его семьи единственным пригодным для постоянного проживания, не позволяет обратить взыскание на такие жилые помещения, размеры которых могут значительно превышать средние показатели, а стоимость может быть достаточной для удовлетворения имущественных притязаний взыскателя без ущерба для существа конституционного права на жилище, что нарушает баланса интересов должника и кредитора (абз. 4–5 п. 4 мотивировочной части).

Однако, руководствуясь принципом разумной сдержанности, Конституционный Суд РФ воздержался от признания положения абз. 2 ч. 1 ст. 446 ГПК РФ не соответствующим Конституции РФ, поскольку это повлекло бы за собой риск неоднозначного и, следовательно, произвольного выбора правоприменителем критериев того, на какое жилое помещение может быть обращено взыскание, и возложил на федерального законодателя обязанность внести необходимые изменения в ГПК РФ и определить пределы действия исполнительского иммунитета применительно к жилому помещению, являющемуся для должника единственным пригодным для постоянного проживания, с учетом сформулированных им правовых позиций. По мнению Конституционного Суда РФ, исполнительский иммунитет должен распространяться только на жилое помещение, которое по своим объективным характеристикам (параметрам) является разумно достаточным для удовлетворения конституционно значимой потребности в жилище как необходимом средстве жизнеобеспечения (абз. 8–12 п. 4 мотивировочной части, п. 2 резолютивной части).

На протяжении почти девяти лет данное постановление Конституционного Суда РФ не было исполнено законодателем, и суды продолжали исходить из буквального толкования абз. 2 ч. 1 ст. 446 ГПК РФ, указывая, что Конституционный Суд РФ прямо и недвусмысленно исключил возможность установления правил предоставления должнику замещающего жилья правоприменителем до внесения соответствующих изменений в законодательство. Поэтому Конституционный Суд РФ был вынужден снова обратиться к данному вопросу.

В постановлении от 26 апреля 2021 г. № 15-П Конституционный Суд РФ признал, что положения абз. 2 ч. 1 ст. 446 ГПК РФ во взаимосвязи с п. 3 ст. 213.25 Закона о банкротстве (предусматривающим исключение единственного пригодного для проживания жилого помещения из конкурсной массы) не могут быть нормативно-правовым основанием безусловного отказа в обращении взыскания на соответствующие жилые помещения (их части), если суд считает необоснованным применение исполнительского иммунитета, в том числе при несостоятельности (банкротстве) гражданина-должника. При этом Конституционный Суд РФ в целях ограничения судейского усмотрения сформулировал условия допустимости обращения взыскания на единственное жилое помещение:

- отказ в применении этого иммунитета не оставляет должника без жилища, пригодного для проживания его и членов семьи, площадью по крайней мере не меньшей, чем по нормам предоставления жилья на условиях социального найма, и в пределах того же поселения, где эти лица проживают;

- учтено соотношение рыночной стоимости жилого помещения с величиной долга, погашение которого в существенной части могло бы обеспечить обращение взыскания на жилое помещение;

- ухудшение жилищных условий вследствие отказа в применении исполнительского иммунитета не вынуждает должника к изменению места жительства, что, однако, не препятствует ему согласиться с такими последствиями, как и иными последствиями, допустимыми по соглашению участников исполнительного производства и (или) производства по делу о несостоятельности (п. 1 резолютивной части).

Одновременно Конституционный Суд РФ подтвердил обязанность федерального законодателя внести соответствующие изменения в указанные законодательные акты (п. 2 резолютивной части).

Обращение Конституционного Суда РФ к толкованию законов contra legem вообще не может вызывать каких-либо вопросов, поскольку это орган конституционного контроля, который призван обеспечивать соответствие законов Конституции РФ, в том числе и посредством истолкования их положений в соответствии с конституционными принципами, иногда даже и вопреки их буквальному смыслу. Рассмотренные постановления Конституционного Суда РФ приведены столь подробно потому, что в них наглядно представлены все элементы сбалансированной модели толкования contra legem. Но примеры такого толкования мы находим и в актах Верховного Суда РФ и Высшего Арбитражного Суда РФ.

Так, Президиум Высшего Арбитражного Суда РФ в информационном письме от 25 февраля 2014 г. № 165 «Обзор судебной практики по спорам, связанным с признанием договоров незаключенными» (п. 3), а затем и Пленум Верховного Суда РФ в постановлении от 23 июня 2015 г. №25 «О применении судами некоторых положений раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации» (абз. 2 п. 3) истолковали положение п. 2 ст. 651 ГК РФ, согласно которому договор аренды здания или сооружения, заключенный на срок не менее года, подлежит государственной регистрации и считается заключенным с момента такой регистрации, как не позволяющее сторонам договора, не прошедшего необходимую государственную регистрацию, на этом основании ссылаться на его незаключенность. При этом Президиум Высшего Арбитражного Суда РФ привел обоснование такой позиции, указав, что «иное толкование правил гражданского законодательства о государственной регистрации договора аренды способствует недобросовестному поведению сторон договора, который не прошел необходимую регистрацию, но исполняется ими». В данном случае корректировка предписания закона была произведена исходя из принципа добросовестности.

В постановлении от 23 июня 2015 г. № 25 «О применении судами некоторых положений раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации» Пленум Верховного Суда РФ скорректировал содержание п. 5 ст. 334 ГК РФ, устанавливающего, что, если иное не вытекает из существа отношений залога, кредитор или иное управомоченное лицо, в чьих интересах был наложен запрет на распоряжение имуществом, обладает правами и обязанностями залогодержателя в отношении этого имущества с момента вступления в силу решения суда, которым требования таких кредитора или иного управомоченного лица были удовлетворены. Исходя из буквального смысла текста «получается, что, если арест наложен в качестве обеспечительной меры до вступления в силу судебного решения, залог не возникает до момента вступления решения в силу. Что же в таком случае произойдет, если арестованное имущество будет отчуждено должником третьему лицу до вступления в силу решения? Если в момент отчуждения нет залога и при этом закон отказывается признавать отчуждение из-под ареста недействительным, то имущество перейдет в собственность приобретателя не обремененным арестом» ^[48]. Пленум Верховного Суда РФ устранил такую возможность, указав, что право залога возникает с момента наложения ареста как судом, так и судебным приставом (абз. 3 п. 94), однако право на иск об обращении взыскания на арестованное имущество возникает не ранее дня вступления в силу решения суда, которым удовлетворены требования, обеспечивающиеся запретом (абз. 2 п. 94).

Согласно ч. 3 ст. 151 АПК РФ в случае прекращения производства по делу повторное обращение в арбитражный суд по спору между теми же лицами, о том же предмете и по тем же основаниям не допускается, за исключением прекращения производства по делу о защите прав и законных интересов группы лиц в порядке, установленном ч. 7 ст. 225.15 АПК РФ. Однако Пленум Высшего Арбитражного Суда РФ в постановлении от 22 июня 2012 г. № 35 «О некоторых процессуальных вопросах, связанных с рассмотрением дел о банкротстве» указал, что кредитор вправе повторно заявить свои требования в случае введения процедуры банкротства по заявлению другого лица (абз. 2 п. 11). Законодатель, ограничивая возможность повторного рассмотрения идентичных дел, следуя принципу res judicata, не предусмотрел особых случаев, связанных с делами о банкротстве, которые отличает от обычного искового производства особая структура дела, характер взаимоотношений сторон, а также изменяющееся финансово-экономическое состояние должника. В связи с этим Высший Арбитражный Суд РФ счел необходимым сделать исключение из гипотезы процессуальной нормы для обеспечения реализации права субъектов гражданских отношений на судебную защиту (в данном случае уже обращавшегося ранее в суд кредитора).

Президиум Высшего Арбитражного Суда РФ в постановлении от 13 апреля 2010 г. №16996/09 по делу №А43-27008/2008 использовал принцип эстоппель, предполагающий утрату возможности ссылаться на определенные обстоятельства в обоснование своей позиции, если это связано с противоречивым и непоследовательным поведением. Обстоятельства рассмотренного Президиумом дела следующие. Между страховой компанией и экспедитором был заключен договор, который предусматривал страхование ответственности экспедитора за утрату груза. В процессе перевозки груз был похищен, но страховая компания отказалась выплачивать возмещение экспедитору. Она настаивала на том, что условие договора о страховании ответственности экспедитора ничтожно, поскольку закон (ст. 932 ГК РФ) не предусматривает страхование таких рисков. На момент рассмотрения данного дела принцип эстоппель не был закреплен в ГК РФ (в настоящее время этот принцип содержится в абз. 4 п. 2 и п. 5 ст. 166, в п. 3 ст. 432, а также в п. 5 ст. 450.1 ГК РФ), но Президиум Высшего Арбитражного Суда РФ сослался на ст. 10 ГК РФ, запрещающую заведомо недобросовестное осуществление гражданских прав (п. 1). Суд указал, что договор был заключен на условиях, предложенных самой страховой компанией, на основании утвержденных ею правил страхования и, следовательно, это являлось ее обычной практикой. Будучи профессиональным участником рынка страховых услуг, страховая компания должна была осознавать правовые последствия заключения договора на таких условиях.

Определением Судебной коллегии по экономическим спорам Верховного Суда РФ от 15 сентября 2015 г. №305-ЭС15-3617 по делу №А40-48921/2014 были отменены судебные акты нижестоящих судов, которыми отказано в удовлетворении иска о признании права собственности на объекты долевого строительства за дольщиком. Суды указывали, что такое вещно-правовое требование не может быть удовлетворено в отсутствии государственной регистрации права собственности (ст. 8.1, 131, 219 ГК РФ). Суды исходили из того, что истцом избран неверный способ защиты своих прав. Требования истца вытекают из обязательственных отношений по инвестиционному контракту, поэтому они не могут быть удовлетворены путем подачи вещного иска о признании права собственности. Ему следует подать иск о понуждении застройщика к совершению всех необходимых действий для регистрации права собственности за дольщиком. Однако судебная коллегия Верховного Суда РФ удовлетворила иск дольщика о признании права собственности на объект долевого строительства. Главным основанием для удовлетворения вещно-правового требования в данном случае послужило то обстоятельство, что судом общей юрисдикции уже удовлетворен иск о признании права собственности другого дольщика к тому же застройщику. Принимая такое решение, Верховный Суд РФ руководствовался принципами правовой определенности, справедливости и равенства прав всех участников гражданско-правовых отношений.

Заключение

Толкование contra legem достаточно широко используется в судебной практике, в том числе и российской. Его допустимость предопределяется признанием нетождественности права и закона. Позитивное право призвано обеспечивать справедливость социального порядка, которая в современных условиях прежде всего увязывается с обеспечением прав человека. Соблюдение позитивно-правовых предписаний – не самоцель, а средство, позволяющее людям успешно осуществлять их права и свободы. Если строгое следование букве закона создает для этого препятствия, то суды могут обращаться к толкованию contra legem. Однако принципы правовой определенности и законности требуют, чтобы это делалось с особой осторожностью. Толкование contra legem допустимо лишь при наличии так называемых телеологических пробелов в позитивном праве, когда буквальное следование его предписаниям приводит к очевидно несправедливому и неразумному решению. Кроме того, ограничение судейского усмотрения в процессе токования contra legem достигается за счет опоры на общие и отраслевые принципы права, выражающие его суть и назначение в обществе. Такой видится сбалансированная модель толкования contra legem, позволяющая совместить в правовом регулировании требования правовой определенности, законности и справедливости.