The state and biopolitics: towards the origins of interrelation

Iarkeev Aleksei Vladimirovich Doctor of Philosophy Leading Scientific Associate, Institute of Philosophy and Law of Ural Branch of the Russian Academy of Sciences 426004, Russia, respublika Udmurtiya, g. Izhevsk, ul. Lomonosova, 4, of. 516 alex_yarkeev@mail.ru Other publications by this author

В современных общественных науках термин «биополитика» является одним из самых востребованных. Более того, он открыл совершенно новый этап в развитии современной мысли, кардинально изменив теоретический каркас политической философии ^{[19, p. 13]}. На текущий момент его семантическое поле включает в себя предельно широкий спектр различных концептуализаций, вплоть до диаметрально противоположных по смыслу и предметной области, но в целом их общим знаменателем в понимании сущности биополитики является ее связь с биологической основой человеческого существования, противопоставленной сфере политических отношений, из которой репродуктивная жизнь (жизнь как совокупность биологических фактов) исключена ^{[22, p. 421-422]}. Таким образом, не вдаваясь в детали, на фундаментальном уровне разница между биополитикой и политикой может быть резюмирована следующим образом: если политика специфическим образом отделяет человека от животного, то биополитика – de facto отождествляет. Объектом биополитики являются люди как живые существа (animalia), а не как субъекты прав, свобод и т.д. «Биополитика стремится трактовать “население” как совокупность живущих рядом друг с другом живых существ, которые обнаруживают особые патологические и биологические признаки и, следовательно, предполагают особые знания и технологии» ^{[15, с. 474]}. Превращение биологической жизни с ее потребностями в решающий политический аргумент современности не может быть понято как внезапный переворот – «поток биополитики… тек хотя и скрыто, но непрерывно» ^{[1, с. 155]}. Цель настоящей статьи выражается в том, чтобы, опираясь на идеи и теоретические интенции «археологии власти» (М. Фуко, Дж. Агамбен, Э. Канетти, М. Манн, Р. Лахман), экономической и политической антропологии (П. Кластр, Дж. Скотт, И. Моррис, М. Салинз и др.), рассмотреть генезис государства в биополитической перспективе, отталкиваясь от гипотезы об анимализации человеческого присутствия в порядке государственной власти, оборачивающейся на пределе биополитической машиной смерти («танатополитикой» М. Фуко ^[16] или «некрополитикой» А. Мбембе ^[23]).

По мнению Р. Лахмана, любая правдоподобная теория образования государства обязательно должна отвечать на три ключевых вопроса, первым среди которых стоит вопрос о том, как государства увеличивали свой контроль в отношении народов и земель, на суверенитет над которыми претендовали ^{[4, с. 56]}. Население и территория образуют естественную систему координат государственной власти, создавая в центральной точке пересечения соответствующих «осей» (точке отсчета) тот фундамент, на котором зиждется исходная двойственность политических техник, ориентированных на управление человеческими и территориальными ресурсами. В аспекте интересующей нас проблематики примечателен тот факт, что шведский ученый Р. Челлен (1864-1922), широко известный своим авторством термина «геополитика», первым ввел в оборот также и термин «биополитика» ^{[21, s. 93-94]}. (Однако М. Оякангас указывает, что пятью годами ранее термин «биополитика» ввел некто Дж. Харрис (G. Harris) в своем небольшом эссе, посвященном идеалам евгеники ^{[24, p. 11]}. Впрочем, это не так уж и важно. В конце концов, сама идея, как в таком случае принято говорить, витала в воздухе, поэтому термин вполне мог появиться у разных авторов совершенно независимо друг от друга). Квалифицируя государство как «живой организм», имеющий собственные витальные потребности, Р. Челлен постулирует территорию и как некое тело государства, и как ту почву, из которой государство, подобно живому дереву, произрастает и из которой оно может быть выдернуто только ценой его гибели ^{[20, p. 661]}. Соответственно, можно сделать вывод о том, что геополитика и биополитика являются двумя сторонами одной медали.

Согласно исследованиям М. Фуко, о государстве в терминах биополитики (биовласти) можно уверенно говорить лишь с конца 16-го – начала 17-го столетий западноевропейской истории. Однако, как небезосновательно полагает Дж. Агамбен, биовласть представляет собой столь же древнее явление, как и сама (государственная) власть, образуя неотъемлемую изнанку политики ^{[1, с. 13-14]}. Мы полагаем, что тезис о древности биовласти следует радикализировать: фактически, биовласть имманентна существованию человечества с момента его возникновения, поскольку описывает возникшие ввиду необходимости выживания многообразные практики управления различными жизненными процессами, bios, с точки зрения их обусловленности природными механизмами или соотнесенности с ними. (В данном случае под bios подразумевается жизнь в ее современном (биологическом) понимании. Отделяя политически квалифицированный образ жизни (bios) от животно-растительной жизни (zoe), Аристотель как родоначальник биологии рассматривает, тем не менее, человеческую, животную и растительную жизнь в качестве единого континуума, образуемого самой жизнью как таковой, в границах которой одни и те же жизненные функции (инвариант) реализуются специфическим образом (варьируются) в случаях с человеком, животным и растением ^{[26, p. 42-52]}). В своей книге «Масса и власть» Э. Канетти показывает, как императив выживания становится питательной средой для власти, главным стимулом и способом ее развертывания, усиления и самореализации ^[3]. Изначально взаимодействие людей с природной окружающей средой и ее влияние были более существенными, нежели характер взаимоотношений в обществе. «Возможность осознанных и целенаправленных действий оставалась крайне ограниченной, поскольку люди были одной из составных биологического эквилибриума и не обладали современными знаниями, средствами и организацией для того, чтобы сколько-нибудь облегчить свою борьбу за выживание. <…> Основной проблемой и задачей жизни большинства было обеспечение достаточного для выживания количества пищи; все остальное было второстепенным» ^{[5, с. 44-45]}. С этой точки зрения биовласть, пожалуй, даже старше власти человека над человеком – той специфической модальности власти, которую впоследствии окрестили политической властью. Поэтому представляется вполне обоснованным тезис о зарождении и развитии политической власти изначально в качестве именно биовласти.

Строительство примитивных жилищ/укрытий, добывание пищи, защита от хищников – все это первые проявления управления жизненными процессами, которые перешли на качественно иной эволюционный уровень с освоением силы огня. С момента этой первой «технологической революции» начинается история господства человека над окружающей его природой: огонь не только обеспечивает тепло, свет, приготовление пищи, безопасность от хищников, но и служит эффективным «орудием» в преобразовании природы. Помимо множества последствий влияния использования человеком огня на формирование природного ландшафта как ресурсной базы, налицо также и его социальное значение: благодаря возможности термической обработки множества видов прежде трудноперевариваемой пищи огонь способствовал концентрации и увеличению численности людей (населения). «Вооруженный огнем для изменения ландшафта и способный использовать в пищу значительную его часть, древний человек мог оставаться вблизи домашнего очага и создавать новые поселения в прежде недоступных для него районах» ^{[12, с. 62]}. В той же самой степени, в какой человек «приручил» огонь, в свою очередь огонь стал отправной точкой «одомашнивания» человека. Последующее одомашнивание животных и растений и переход на зерновую диету заложили ту «домашнюю» основу (oikia), на которой потом сформировались первые государства как организации «специалистов в области насилия», мобилизующих и собирающих «свою ренту, создаваемую остальным населением» ^{[8, с. 66]}. Государство под таким углом зрения выступает в качестве главного агента принудительного «одомашнивания» человека, закрепляющего его в статусе «трудящегося животного» (animal laborans). Соответственно, в длительной историко-политической перспективе «становление человека вообще… имеет дело с доместикацией, то есть с одомашниванием homo sapiens, – пишет П. Слотердайк. – Нужно хорошенько поразмыслить о том роде “домашности”, который присущ homo sapiens» ^{[13, с. 83]}.

Как отмечает Й. Радкау, оседлых крестьян-земледельцев эксплуатировать намного легче, чем бродячих охотников, «именно поэтому они и становятся более надежным базисом для властных структур» ^{[9, с. 95]}. Переход к оседлому агроскотоводческому образу жизни на основе целенаправленного вмешательства в генофонд эксплуатируемых растений и животных можно уверенно считать самой настоящей биополитической революцией, приведшей к качественному и количественному изменению населения и возникновению политической власти в рамках домашнего способа производства ^{[7, с. 97-143]}. Прототехника вмешательства в процессы жизни, позволяющая выращивать животных и растения в соответствии с критериями, определяемыми человеческими предпочтениями, позволяет eoipso говорить о земледельцах и скотоводах как о биотехниках, манипулирующих жизненными процессами на всем их протяжении, – разумеется, на невысокой ступени развития ^{[13, с. 191-192]}.

Господствующий историко-цивилизационный нарратив трактует историю человечества как естественный процесс возрастающей «этатизации», то есть государство рассматривается в качестве естественной для человека формы жизни (так называемое «естественное государство»), возникшей в результате сложившихся технологических и демографических условий. Под последними подразумевается оседлый образ жизни, связанный с выращиванием зерновых культур и животноводством. Оседлое агроскотоводческое существование как основа формирования государства под управлением законов противопоставляется дикому, примитивному, беззаконному и жестокому способу жизни мобильных общностей кочевников и охотников-собирателей. В действительности же этот нарратив построен по принципу ретроактивной атрибуции: понятия дома, постоянного местожительства и государства образуют фундамент нашей цивилизации, ввиду чего рекурсивно применяются для описания начальных этапов человеческой истории (современное государство, возникшее сравнительно недавно, производит мыслительные категории, навязывая их в том числе для осмысления самого государства и его истории, поэтому для более объективного взгляда требуется известная доля критического дистанцирования от общепринятого способа рассуждения, замыкающего нас в тавтологическом круге самолегитимации государства ^{[2, с. 12]}). «Фактически предполагается, – с иронией отмечает Дж. Скотт, – что уставший донельзя Homosapiens просто не мог дождаться того момента, когда сможет где-то осесть навсегда, не мог дождаться окончания сотен тысячелетий кочевой жизни и сезонных миграций. В то же время существует множество свидетельств повсеместного и решительного сопротивления кочевых сообществ переходу к оседлому образу жизни даже в относительно благоприятных условиях» ^{[12, с. 26]}. По утверждению М. Манна, более 90% времени своего существования на Земле человеческие группы стремились к предотвращению возникновения государств. ^{[6, с. 12]}. В области исторической и политической антропологии во многих отношениях новаторской по этой теме является работа П. Кластра «Общество против государства», демонстрирующая целенаправленный отказ обществ охотников и собирателей Южной Америки от государственных образований и занятия оседлым сельским хозяйством, чтобы избежать порабощения властным порядком ^[18]. Как бы то ни было, сам по себе оседлый образ жизни еще не является государством, под которым – применительно к эпохе возникновения первых государственных образований – следует понимать территориально-политическое устройство во главе с царем, армией, специализированным административно-бюрократическим аппаратом, социально-экономической иерархией, разделением труда, монументальным центром, городскими стенами, системой сбора и распределения налогов ^{[12, с. 42-43],[12, с. 141]}. Необходимым и важнейшим инструментом формирования и выживания древних государств было насилие, которое организовало и кодифицировало тяжелый подневольный труд как государственный проект, поскольку государство нуждается в концентрации рабочей силы для производства излишков (ренты), присваиваемых элитами, не участвующими в производстве. Поэтому в экономической науке понятие ренты является маргинализированным, «поскольку в его основе содержится представление о незаслуженном, незаработанном, исключительном преимуществе, которое не может быть устранено путем воздействия неких общих закономерностей. <…> В мире экономической науки, полагающейся на естественные законы, рента как искусственный феномен выглядит чужеродно» ^{[14, с. 8]}. Но «рента» не только политэкономическое понятие, связанное с властными механизмами присвоения и распределения, но и понятие в первую очередь биополитическое: государственная машина функционирует за счет извлечения биологической энергии индивидов, которые для нее являются основополагающим природным ресурсом. По своему существу государство представляет собой ничто иное как институционализацию производства и изъятия излишков, для накопления которых сверх требований местного прожиточного минимума и стандартов комфорта в ситуации отсутствия насильственного принуждения не было никакой необходимости ^{[12, с. 176-178]}. Как убедительно показал М. Салинз в своей монографии «Экономика каменного века», традиционное представление о полной тягот и лишений жизни охотников и собирателей основывается на господствующем дискурсе эволюционной антропологии, ангажированной установками буржуазной идеологии общества труда и потребления. В действительности же их образ жизни в среднем можно квалифицировать как достаточно «изобильный» (разумеется, в их собственной системе координат низкого стандарта жизни), а отказ от «производства» излишков и накопления (собственности) в пользу мобильности позволял сохранять свободное существование и эгалитарную структуру ^[10]. Но и у таких обществ имеется своя весьма суровая биополитика: инфантицид, геронтоцид, аборты, половое воздержание в период кормления и т.д.

Государственный контроль над плодородной территорией ничего не значил без приносящего плоды труда проживающих на этой территории людей. Поэтому суть искусства управления первыми государствами выражалась в собирании людей, расселении их вблизи центра власти, удержании их на месте и принуждении к производству превышающих их потребности излишков (захваты в плен людей и их закабаление, которые составляли суть первых процессов государственного строительства, можно уподобить современному интернированию. То, что выполняло функцию ограждения – стены, рвы, насыпи и пр., – было призвано не только отражать набеги неприятеля извне, но и удерживать население внутри). Распад государства, в свою очередь, расценивался как неспособность правителя мудро управлять населением ^{[11, с. 113]}. Многочисленные в плане населения государства были, как правило, самыми богатыми и сильными, а победа в войне чаще всего имела своим результатом пленных (= рабочая сила плюс репродуктивный потенциал в виде захваченных женщин), а не территорию (к территориальной экспансии располагал как раз-таки кочевой скотоводческий уклад, тогда как земледельчество всегда стремилось оставаться в соответствующих климатических границах ^{[5, с. 39]}). Проблема восполнения демографических потерь из-за болезней, войн и бегства стояла перед древними государствами чрезвычайно остро. Озабоченность государств обретением, сохранением и максимизацией трудящегося населения есть то, что в логике М. Фуко является биополитикой, отмечающей момент новоевропейской истории, связанный с переходом от территориального суверенитета к контролю за населением. Не будет преувеличением сказать, что к древним государствам в полной мере применим эпитет «машины по производству населения» ^{[12, с. 176]}, поскольку основой их политического и военного господства была концентрация рабочей силы, возможная только в условиях компактного оседлого земледелия.

Государство «одомашнивало» человека точно так же, как человек одомашнивал животных и растения, применяя по отношению к ним целенаправленную селекцию, создавая для них своей заботой защищенную, контролируемую и управляемую среду обитания в собственных интересах. Как пастух оберегает свое стадо, а земледелец ухаживает за своими посевами, так и государство «очень сосредоточенно следило за численностью и производительностью своих “одомашненных” подданных» ^{[12, с. 176]}, относясь к ним как «форме богатства, аналогичной домашней скотине, когда хозяина интересует плодовитость и высокие темпы воспроизводства» ^{[12, с. 47]}. Биовласть здесь выступает в форме пастырской технологии управления людьми, идея которой возникла в ближневосточном регионе ^{[15, с. 182]}, то есть как раз там, где появились первые государства. Согласно этой идее, царь – это заботливый пастух по отношению к своим подданным, уподобляемым опекаемому стаду. Как отмечает М. Фуко, впоследствии идея пастырской формы власти была позаимствована эллинистическим миром. Именно в лице древнегреческой философии классического периода биополитика древнего государства впервые получила мощную теоретическую санкцию (великолепный обзор биополитических идей в философии Платона и Аристотеля представлен в книге М. Оякангаса ^[24]). Речь идет, главным образом, о философско-политических сочинениях Платона и Аристотеля, заложивших основу политической традиции западной цивилизации. Отождествляя законодателя с животноводом-селекционером и пастухом человеческих стад (Платон) и понимая человека как обладающее даром речи «политическое животное» (Аристотель), они сформулировали «аналитическую схему тех действий, которые осуществляются в городе, когда дело касается управления людьми» ^{[15, с. 206]}. Базовый диспозитив населения и территории артикулируется здесь в понятии закона, с которым ассоциируется государственная власть, так как изначальный смысл древнегреческого слова «номос» (закон) связан с пространственной локализацией, захватом земли и установлением границ. «В акте захвата земли, – пишет К. Шмитт, – в основании города или колонии становится зримым тот номос, руководствуясь которым делается оседлым, то есть привязывается к определенной местности тот или иной народ, племя или отдельная группа, а определенный участок земли становится своего рода силовым полем устанавливающегося порядка» ^{[17, с. 52]}. Это говорит о том, что государство как воплощенная жизнь под правлением закона изначально основывается на ограждении, выступающем в своем пространственном смысле. Этимологически слово «номос» означает как некое ограждение, так и некое место жительства, выгон или пастбище (греч. nemos – пастбище; греч. nomeus – пастух): «Nomos же происходит от глагола nemein, означающего как “разделять”, так и “пасти”. Поэтому номос – это тот непосредственный образ, который делает пространственно зримым политический и социальный порядок того или иного народа, первое измерение и размежевание пастбища…» ^{[17, с. 51-58]}. Таким образом, номос – это не юридическая/моральная категория, а естественная, не предписывающая жизни порядок, а описывающая «конкретный порядок жизни».

Отождествление подданных государства с домашним скотом, а государственной территории – с огороженным пастбищем, приводит к тому, что разведение домашнего скота и управление населением образуют параллельные ряды, парадигматически определяющие политический modus operandi государственной власти в качестве ее имплицитной биополитической изнанки (известный западный экономист Дж. Рифкин убедительно показал коренную взаимосвязь между историей власти и культурой разведения крупного рогатого скота, вплоть до заострения данной взаимосвязи в современном мясном капитализме ^[25]). На пределе «эволюции» такой управленческой парадигмы и возникают в современности радикальные топосы античеловеческого – концентрационные лагеря (трудовые лагеря и лагеря смерти), фактически организованные по типу загонов для скота и скотобоен (описывая практики интервенции древних государств в жизнь населения, Дж. Скотт совершенно определенно называет их «древними гулагами» ^{[12, с. 195]} и сравнивает с концентрационными лагерями ^{[11, с. 133]}). Следует согласиться с тезисом Дж. Агамбена, что номос современности – это лагерь, и что М. Фуко в своей генеалогии биополитических институтов так и не обозначил контуры пространства современной биополитики par excellence, а именно: тоталитарные государства и концлагеря ^{[1, с. 152-153]}. Но если в исторической ретроспективе формирование государства видится как осуществлявшееся за счет насилия, принудительного труда и концентрации населения, отождествленного с домашней скотиной, тогда его трансформация в индустриально-биополитическую машину смерти выглядит вполне закономерной.