Neopragmatism as Lebensphilosophie

Dzhokhadze Igor' Davidovich PhD in Philosophy Head of the sector of Contemporary Western Philosophy, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12/1, office #412 joe99@mail.ru Other publications by this author

Новейший этап развития американского прагматизма связан с творчеством Р. Рорти, Х. Патнэма, Р. Брэндома, Дж. Марголиса, Н. Решера и ряда других мыслителей, чьи работы способствовали, с одной стороны, возрождению национальной философской традиции (которая, как думалось многим, исчерпала себя после смерти Дж. Дьюи), а с другой – популяризации континентальной философии в США: герменевтики, экзистенциализма, философской антропологии. Что общего у философов, называющих себя прагматистами сегодня, в XXI в.? Вправе ли мы говорить о «новом» прагматизме как единой традиции или школе? Если да, чем обеспечивается это единство? Наконец, каковы отличительные особенности современного прагматизма, позволяющие исследователям выделять, а в некоторых случаях и противопоставлять его прагматизму классическому? Попробуем ответить на эти вопросы.

Некоторые современные авторы, в частности, Ш. Мисак ^{[1, с. 1–6]}, С. Хаак ^{[2, с. 28–33]} и А. Малачовски ^{[3, с. 6–16]}, различают неопрагматизм и «новый» прагматизм, подчеркивая, что «новые», в отличие от неопрагматистов, не склонны позиционировать себя как продолжателей интеллектуальной традиции, восходящей к Ч.С. Пирсу и У. Джеймсу, не апеллируют к классикам и не видят необходимости в ревальвации их идей. С определенными оговорками, к таким «новым» можно отнести Р. Брэндома, Р. Шустермана, К. Купмана, но не Рорти и Патнэма, которых связывает с ранними прагматистами значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. Между тем, именно экс-аналитик Рорти, чья полемика с Патнэмом продолжалась без малого 30 лет, внес наибольший вклад в возрождение прагматистской традиции во второй половине ХХ в.

Живучесть прагматизма, по справедливому замечанию Н. Юлиной, во многом объясняется его «минусами»: размытостью теоретических оснований, нередуцируемостью к общим гносеологическим принципам, отсутствием строгой и ясной методологии. Аутентичный – гарвардский – прагматизм «был не систематической философией, а скорее набором противоречивых установок, что позволяло его последователям безболезненно выбирать одни установки и отказываться от других» ^{[4, с. 488]}. Было бы ошибкой рассматривать его через узкую призму какого-то ограниченного набора необходимых и достаточных элементов, считает Б. Батлер. «“Идентичность” прагматизма задается множеством составляющих; их сочетание и развитие определяет преемственность философской традиции» ^{[5, с. 28][1]}.

Каждый современный философ, пишущий о прагматизме либо заявляющий о своей принадлежности к этому направлению, находит в работах предшественников что-то свое и по-своему «фабрикует» традицию. Р. Брэндом записывает в прагматисты Фреге, Куайна и Гегеля, К. Уэст – Эмерсона и Рейнхольда Нибура, Р. Рорти – Хайдеггера, Витгенштейна и Дэвидсона. Конечно, эти историко-философские реконструкции и теории, их обосновывающие, не всегда сочетаются между собой. О современном прагматизме, иронизирует историк и социолог знания Дж. Клоппенберг, точнее не скажешь, чем перефразируя У. Джеймса: старое имя для новых – и очень разных – способов рассуждения ^{[7, с. 83–84]}.

Одно из принципиальных отличий современного прагматизма от классического заключается в изменении представлений американских философов о специфике их дисциплины, о целях философии и ее месте в системе наук. Классики (Ч.С. Пирс, Дж. Дьюи, К.И. Льюис), имея в виду инструментальный успех и практическую направленность естественнонаучных программ, рассматривали современную им технонауку как модель-образец для философии и гуманитарной культуры, в то время как новые прагматисты поднимают на щит науки о духе, литературу и cultural studies, отвергая физикализм/логицизм/эпистемологизм как пережиток сциентистской эпохи. «Эпистемологические проблемы обоснования, верификации, научно-экспериментального подтверждения и опровержения, занимавшие классиков прагматизма, отходят на второй план, уступая место проблематике диалога, коммуникации, описания и консенсуса» ^{[8, с. 59]}. Такая переориентация способствовала проникновению прагматизма на факультеты литературоведения, истории, социологии и права. Именно внефилософской («литературной») аудитории в значительной степени обязаны своей популярностью Р. Рорти, Р. Шустерман, Р. Бернстайн, Р. Невилл, С. Кейвл, С. Малуа. Новые прагматисты, отмечает П. Анжель, – «бывшие “аналитические” философы, отвергающие метафизику, логику и науку», – демонстрируют подход, «в корне отличный от исконного прагматизма Пирса – научного, метафизичного, логицистского. Они чем-то напоминают экс-коммунистов, сделавшихся апостолами экономического либерализма» ^{[9, с. 27][2]}. Другой историк прагматизма, Р. Оксьер, усматривает в «методофобии» Рорти и его литературно-философских последователей реакцию на «эпистемологизм» К.И. Льюиса, У. Куайна и Д. Дэвидсона – аналитических прагматистов, для которых характерна «ориентация на метод» ^{[11, с. 180][3]}.

Неопрагматизм отказывает «научной» (мнящей себя таковой) философии в статусе scientiascientiarum. Само противопоставление точных наук как «рациональных» гуманитарному знанию как «нерациональному» – различение, которому отдавали дань прагматисты старшего поколения, – неприемлемо для Рорти и Патнэма, поскольку ведет к порочной, по их мнению, иерархизации культуры с выделением «привилегированных» дисциплин-жанров, якобы обладающих особым когнитивным статусом в противовес некогнитивным жанрам. Уравнивая в правах религию, философию, науку и литературу, новый прагматизм предлагает рассматривать различные «культурные жанры» просто как «альтернативные способы решения экзистенциальных проблем, требуя различения скорее между успехом и неудачей, чем между рациональностью и иррациональностью» ^{[13, с. 66]}.

В 1980–90-е гг. американские прагматисты выдвинули лозунг «регуманизации» философии, возвращения ее человеку. Показательна в этом отношении книга Ричарда Шустермана «Practicing Philosophy: Pragmatism and the Philosophical Life» (1997). Между действительными – «жизненно важными» – человеческими проблемами и практическими потребностями, с одной стороны, и «схоластической» проблематикой высоких философских дебатов, с другой, между жизнью и кабинетным академическим мудрствованием пролегает целая бездна, сетует Шустерман. Подлинная задача философии в наше время, как и две тысячи лет назад, заключается в том, чтобы связать теорию с практикой. Выбор между двумя установками – теоретической и практической – не составляет дилеммы. Философия-как-теория лежит в основании жизненной практики, практика же является ее выражением и осуществлением. Именно так мыслили греки, «прото-прагматисты» сократики, стоики и эпикурейцы. Они рассматривали теорию не иначе как инструмент практического философствования – искусства разумной и праведной жизни (technetoubiou). Прагматизм, по мнению Шустермана, возвращает западную философию к этой традиции ^{[14, с. 3–6]}.

У Ю. Хабермаса были все основания называть прагматизм рубежа ХХ–ХХI вв. «разновидностью Lebensphilosophie» ^{[15, с. 7]}. За критикой «пустого академического теоретизма» ^{[16, с. 210]} и выпадами против «умственной ограниченности, высокомерия и снобизма» ^{[6, с. 828]} университетских профессоров стоит желание прагматистов приблизить философию к жизни. «Если в прежние времена, – говорит Патнэм, – метафизика находилась в прямой органической связи с культурой и с потребностями эпохи, благодаря чему имела возможность влиять на образ жизни людей, причем не всегда в худшую сторону, то метафизика наших дней не связана ни с чем и не основана ни на чем, кроме сомнительных “интуиций” горстки философов» ^{[17, с. 197]}. Профессиональной философии в США, по мнению Патнэма, еще предстоит заново обрести себя в «жизненном мире» человеческих отношений и экзистенциального опыта. От бесконечного и бесплодного problem-solving она должна перейти к исследованию актуальных проблем человека и общества, от схоластически-институционального (Schulbegriff) – к мировому (Weltbegriff) «формату» философствования ^{[10, с. xxiv–xxxii]}. Для Патнэма прагматизм – не просто академическая традиция или школа, а нечто большее: «образ жизни» ^[18].

Выражая свои симпатии к новому прагматизму, Дж. Райчман во введении к антологии «Постаналитическая философия» констатирует пробуждение интереса американских философов к истории, а также религии и морали ^{[19, с. xiii]}. В отличие от профессиональных аналитических философов, современные прагматисты – социально и политически ангажированные мыслители (название книги Рорти «Философия как культурная политика» говорит само за себя). Многие из них участвуют в публичных дебатах и общественной жизни, публикуются в СМИ. Сто лет назад это считалось нормальным – мнение Дьюи, что философия должна служить обществу, никем не оспаривалось. К концу ХХ в. ситуация изменилась. Академическая философия в США, отмечает Б. Куклик, постепенно утратила «гражданскую функцию», уступив пальму первенства журналистике и литературе ^{[20, с. 147–149]}. «Университетские профессора не нуждаются более в широкой образованной публике, откровенно гнушаются ей, – сетует Р. Якоби. – Кампусы – их среда обитания; коллеги по факультету – целевая аудитория; научные монографии и специализированные издания для узкого круга – средства коммуникации... Профессионализм торжествует, а публичная культурная жизнь деградирует» ^{[21, с. 6, 8]}. С возрождением прагматизма многие связывают перспективу восстановления общественного авторитета и публичного статуса философии, ее социальной «миссии».

Впрочем, далеко не последнюю роль в реставрации прагматизма сыграл как раз «институциональный» фактор – профессиональная принадлежность его новейших адептов к аналитической традиции. «К суждениям Рорти и Патнэма о прагматизме прислушивались уже потому, что оба пользовались известностью и признанием в философской среде … считались “своими”» ^{[3, с. 16]}. Аналитическое прошлое (а в случае Брэндома, Марголиса, Китчера, Пилстрёма настоящее) американских и европейских неопрагматистов дает о себе знать в их тяготении к лингвистическому анализу, к исследованию проблем дискурсивной коммуникации, нормативности, перевода и т.д. Язык, отмечает Д. Андерсон, всегда был в центре внимания постаналитических прагматистов, «начиная с попыток Селларса преодолеть разделение лингвистического и эмпирического миров … и заканчивая “словарями” Рорти, а также логическими системами Брэндома. Здесь можно увидеть прямую преемственность по отношению к различным программам лингвистического анализа начала ХХ в. … Селларс и Рорти, каждый по-своему, говорили о социальных и культурных практиках, но оба не выходили за рамки лингвоцентризма. Подобная сфокусированность на языке … показалась бы ранним прагматистам слишком узкой» ^{[22, с. 24]}. Вместо «опыта», базового понятия раннего прагматизма, новые прагматисты вводят понятие «дискурса». За это их критикуют приверженцы классических версий прагматизма («классикопрагматисты» ^{[23, с. 75]}), настаивающие на нередуцируемости человеческой практики к языку и вербальной коммуникации^[4]. (Ранние прагматисты, сознавая опасность «культуризации», подчеркивали, что «за лингвистическим, познавательным, эстетическим опытом лежит нечто большее – биологическое, дорефлексивное взаимодействие с природой… Именно оно первично» ^{[24, с. 176]}. Натурализм Джеймса и Дьюи, их аргументы против номенализма и семантического идеализма, по мнению Н. Юлиной, все еще актуальны «в спорах с теми, кто не видит выхода из “лингвистической тюрьмы”» [Там же].)

С характерной для поствитгенштейнианской аналитической философии «сфокусированностью» на языке связана другая особенность прагматизма, отмечаемая современными исследователями, а именно коммунологическая тенденция (от англ. community – сообщество),получившая радикальное выражение в этноцентризме Рорти. Эта тенденция, которую легко проследить в творчестве большинства философов-прагматистов, восходит к раннему Пирсу и его критике картезианского «субъективизма». «В высшей степени пагубно, – писал основоположник прагматизма, – делать отдельного индивидуума абсолютным судьей истины» ^{[25, с. 49]}; «идеальное совершенство знания… должно принадлежать сообществу» ^{[26, с. 90]}. Говоря о «сообществе исследователей», Пирс имел в виду, прежде всего, профессиональных ученых, но не только. «Он вкладывал в это понятие широкий метафизический смысл, –разъясняет Бернстайн. – В действительности, Пирс был мыслителем, инициировавшим масштабный сдвиг в философии от парадигмы субъективности и индивидуального сознания… к тому, что Юрген Хабермас и Карл-Отто Апель назвали “парадигмой коммуникативной рациональности”» ^{[27, с. 142]}. Последователи Пирса Ч. Моррис и Дж.Г. Мид подчеркивали интерсубъективный, социальный характер философского и научного знания. Идея сообщества – «лингвистического» (Х. Патнэм), «дискурсивного» (Дж. Марголис), «культурного» (Б. Сингер), «нормативного» (Р. Брэндом), «делиберативного» (Р. Талисс), «эпистемического» (С. Хаак), «разговорного» (Р. Рорти), «правового» (С. Смит), «интерпретативного» (С. Фиш) и т.д. – вошла «в плоть и кровь» американского прагматизма середины и второй половины ХХ столетия.

Благодаря оживлению философского диалога между США и Европой прагматизм к концу прошлого века приобрел популярность и относительное признание в Германии, Италии, Нидерландах, Финляндии, Чехии и ряде других стран. Избавившись от «налета интеллектуального провинциализма» ^{[3, с. 3]}, он расширил свою международную аудиторию, не утратив при этом американского колорита. В контексте поляризации и взаимного отчуждения англосаксонской и континентальной традиций прагматический «способ мышления» (о котором Джеймс в свое время писал, что он идеально подходит для «улаживания метафизических споров» ^{[28, с. 45]}) оказался востребован – быть может, неожиданно для самих прагматистов – как положительная альтернатива логоцентризму аналитической философии, с одной стороны, и деконструктивистским тенденциям «постфилософии», с другой. В отличие от европейского постмодерна и родственных ему современных течений, прагматистский вариант критики «метаповествований», эссенциализма и фундаментализма позволяет уйти от абстрактно-спекулятивного рассуждения, не впадая в противоположную крайность релятивистского произвола и антитеоретизма. Прагматизм, убеждены его нынешние сторонники, мог бы внести решающий вклад в сближение и взаимообогащение аналитической и континентальной философии, в преодоление раскола между двумя традициями. Такие авторы, как Рорти, Брэндом и Патнэм, уже многое для этого сделали.

Интересно, что в самом американском прагматизме можно выделить две тенденции мысли, сопоставимые с направлениями аналитической философии, с одной стороны, и континентальной интеллектуальной традиции, с другой. «Правому» прагмати(ци)зму Пирса и его философских последователей (позднего Дьюи, Льюиса, Хаак, Патнэма, Решера) историки философии (и сами философы-прагматисты) иногда противопоставляют «левый», более открытый и дивергентный, менее фиксированный на эпистемологической проблематике, несциентистский прагматизм джеймсианцев – раннего Дьюи, Шиллера, Дюбуа, Рорти, Шустермана и др. Полемика Патнэма с Рорти важна для понимания сути этого теоретико-методологического размежевания внутри прагматизма. Как и его визави, Патнэм многим обязан Джеймсу, однако, по справедливому замечанию Бернстайна, «глубокое интеллектуальное родство связывает его именно с Пирсом. … В центре его внимания всегда были логика, основания математики и физики. … Между реализмом Пирса и тем, что Патнэм защищает под именем “прагматического реализма” – реализма с маленькой “р”, – существует прямая преемственность. Как раз здесь Патнэму противостоит Рорти» ^{[6, с. 825]}. Философия Брэндома, сочетающая в себе элементы антирепрезентационизма Рорти и реализма Патнэма, может рассматриваться как вариант «компромисса» между двумя указанными тенденциями.

ХХ век, вопреки мнению отдельных исследователей ^{[29, с. 13]}, не был для западной философии «Веком Прагматизма» (скорее, «Анализа» ^[30] или «Языка» ^[31]). Станет ли таковым век XXI? С учетом преобладающих в профессиональном философском сообществе настроений, едва ли. Но и говорить об «упадке» традиции ^{[32, с. 16]}, ведущей от Уильяма Джеймса к Рорти и от Чарльза Сандерса Пирса к Патнэму, нет оснований. Можно предполагать, что теоретические проблемы, поднятые новыми прагматистами, их философские интуиции и идеи еще долго будут находиться в центре оживленных интеллектуальных дискуссий, в значительной степени определяя характер и вектор развития не только академической философии в США, но и западной гуманитарной культуры в целом.

^[1] Ср.: «Наше представление о традиции станет богаче и адекватнее, если мы будем рассматривать ее как продолжающийся диалог, в котором участвует несколько очень разных и порой диссонирующих “голосов”» ^{[6, с. 824]}.

^[2] Сказанное Анжелем едва ли относится к Патнэму или Брэндому, которых он причисляет (безосновательно) к «антинаучным» философам. Достаточно процитировать следующее высказывание Патнэма: «Философия, несомненно, представляет собой одну из гуманитарных, а не естественнонаучных дисциплин. Однако это не исключает ни символической логики, ни уравнений, ни доказательств» ^{[10, с. 118–119]}.

^[3] Рорти, впрочем, видит ситуацию несколько иначе, чем Оксьер: «Куайн, Патнэм и Дэвидсон – все трое – носят ярлык “аналитический философ”, но никто из них не помышляет о себе как о приверженце метода под названием “концептуальный анализ” или еще какого-нибудь метода. Так называемый “пост-позитивистский” вариант аналитической философии, созданию которого способствовали эти три философа, примечателен именно свободой от какого-либо методопоклонства (methodolatry)» ^{[12, с. 21]}.

^[4] Колин Купман выражает надежду, что раскол между нео- и классикопрагматистами в скором времени будет преодолен. «Мы являемся свидетелями растущего понимания того, что в действительности ничто не мешает сторонникам прагматизма черпать идеи и вдохновение из обоих источников – у Джона Дьюи и одновременно у Ричарда Рорти, у Джеймса – и Патнэма, у Пирса – и Брэндома» ^{[23, с. 3]}.