The problem adherence to the rule and jurisprudence

Fedorinin Nikita Konstantinovich Postgraduate student, the department of Theory and History of State and Law, Saint Petersburg State University 199034, Russia, g. Saint Petersburg, nab. Universitetskaya, 7/9 GDESBSZ@yandex.ru

XX век в философии ознаменовался лингвистическим поворотом, в результате которого широкое распространение получила аналитическая философия языка. Влияние лингвистической философии не обошло стороной и зарубежную теорию и философию права, главным образом в связи с идеями Г. Л. А. Харта и Л. Витгенштейна. Проблема следования правилу, сформулированная в «Философских исследованиях» Л. Витгенштейна (§§ 139–242) ^{[1, с. 134–170]} и получившая свою наиболее известную интерпретацию у С. Крипке ^[2], показалась юристам актуальной, в связи с чем с конца 1980–х гг. в зарубежной юриспруденции началось обсуждение проблемы следования правилу и ее применимости в праве, продолжающееся и по настоящее время. При этом как возможность применения идей Витгенштейна и Крипке к праву, так и практическая польза от обращения к проблеме следования правилу в юриспруденции оспариваются. В настоящее время к этой дискуссии присоединились и российские исследователи ^{[3, 4–8]}, при этом главным предметом обсуждения продолжают оставаться позиции зарубежных ученых, что обусловливает необходимость и актуальность обращения к оригинальной дискуссии с целью анализа высказываемых позиций и аргументов и определения значения проблемы следования правилу для юриспруденции.

Одним из основных вопросов, обсуждаемых в дискуссии о применении к праву проблемы следованию правилу (далее – Дискуссия), является содержание этой проблемы. Прежде чем обсуждать позиции участников Дискуссии, необходимо оценить корректность интерпретации ими соответствующих философских идей, чтобы определить, действительно ли они обсуждают проблему следования правилу или подменяют ее своими идеями, вдохновленными вырванными из контекста цитатами Витгенштейна.

Говоря о проблеме следования правилу в данной статье, мы будет понимать под ней как соответствующие идеи Л. Витгенштейна, так и их интерпретацию С. Крипке. В. А. Ладов обоснованно указывает «Не столь важен Витгенштейн, не столь важен Крипке. Важна сама проблема» ^{[9, с. 21]}. Позиции Л. Витгенштейна и С. Крипке различаются, однако, как кажется, существуют в одном проблемном поле. Актуальность и широкий масштаб обсуждения проблемы следования правилу в философии языка и за ее пределами вызваны тем, что предложенный Витгенштейном парадигмальный пример позволяет обращаться к целому ряду фундаментальных философских проблем: проблеме индукции, проблеме индивидуального языка, проблеме нормативности, проблеме существования языка и др. – однако представляется, что основным содержанием проблемы следования правилу, выраженным в аргументации Витгенштейна и Крипке, является проблема понимания значения.

К.-О. Апель выделяет три подхода к пониманию значения в аналитической философии: конвенция, интенция и референция к вещам ^[10]. Конвенция отсылает к принятым в сообществе семантическим и синтаксическим правилам, интенция – к субъективному смыслу, вкладываемому в высказывание говорящим, референция отсылает к внешнему миру. В. А. Ладов дополняет данную классификацию интеллектуальной интуицией, считая, что элементы данной классификации соотносятся с определенной онтологической концепцией, и поэтому причисляет данные семантические подходы к эссенциалистским, от которых философы отказались в связи с их несостоятельностью, в том числе под влиянием критики Витгенштейна ^{[9, с. 27–31]}.

Вместе с тем такое строго однозначное соотнесение конкретного понимания значения с конкретной онтологией представляется преждевременным: хотя понимание значения безусловно имеет онтологический эффект, определение характера возможного соотношения понимания значения с определенной онтологической позицией требует дополнительного исследования. Хотя критика физикалистской, менталистской, платонистской и конвенционалистской онтологии сама по себе и может быть справедливой, это не означает необходимости отказа от онтологии значения вообще, а тем более от использования приведенных К.-О. Апелем подходов к пониманию значения. Выделение подходов к пониманию значения позволяет прояснить структуры, задающие проблематизацию концепта значения, которые позволяют подойти к экспликации проблемы следования правилу в работах Л. Витгенштейна и С. Крипке.

Схожую позицию о понимании значения занимает Ж. Делёз, выделяющий три измерения смысла: десигнацию, манифестацию и сигнификацию ^{[11, с. 23–25]}. Десигнация и манифестация у Делёза соответствуют референции и интенции у Апеля. Сигнификация у Делёза указывает на логическую и синтаксическую связь предложения с другими предложениями, в которой выявляется его смысл. Делёз рассматривает в качестве единицы смысла предложение, при этом рассматривая смысл абстрактно, в рамках онтологии, тогда как Апель рассматривает смысл высказывания в контексте коммуникации с позиций герменевтики, то есть в контексте необходимости понимания конкретного высказывания, а также объяснения существующей практики словоупотребления. С этих позиций подход Ж. Делёза представляется более корректным: Ж. Делёз расчленяет понимание значения на простейшие элементы – измерения смысла, позволяющие анализировать, как представляется, любые теории значения, тогда как конвенция у К.-О. Апеля представляет собой уже конкретизированное в рамках определенной онтологии обоснование постоянства значения через объединение в рамках теории значения измерения сигнификации с другими измерениями смысла (десигнацией и/или манифестацией), не являясь принципиально иным подходом к значению – измерением смысла. Выделение измерений смысла позволяет проблематизировать понятие значения и осмыслить его концептуализацию в разных теориях значения: сам Ж. Делёз, аналогично К.-О. Апелю ^{[10, p. 110]}, определяет смысл только через сочетание всех его измерений ^{[11, с. 29–36]}, хотя возможно также сведение смысла к одному или двум его измерениям или вообще отказ от концепта смысла (значения) и отдельное рассмотрение разных измерений смысла.

Л. Витгенштейн начинает рассмотрение проблемы значения в «Философских исследованиях» с опровержения возможности определения смысла через десигнацию (§§ 10 – 42) ^{[1, с. 84–99]}, после этого обсуждает возможность сочетания в концепции значения измерений манифестации и сигнификации, понимаемого как связь интенции с практикой словоупотребления (§§ 138–211) ^{[1, с. 134–166]}: интенция в этом случае должна определять свое применение, то есть содержать в себе все возможные высказывания с этим словом – определять все их возможные логические связи. Условием возможности такого объединения также выступает дополнительное требование постоянства (вневременности и неизменности) значения – иначе невозможна занимаемая Витгенштейном позиция определения значения слова как его употребления в языке (§ 43) ^{[1, с. 99]}. Концепция правила здесь у Витгенштейна, как правильно отмечает В. А. Ладов ^{[9, с. 73–77]}, – это просто структура, которая стабильно связывает интенцию значения (ср. с теорией знака Э. Гуссерля ^{[12, с. 40–96]}) со словоупотреблением, а вовсе не интерпретацию правила с подчинением ему, в чем заключается сущность правила в контексте проблемы нормативности в теории права. Витгенштейн приходит к выводу о том, что интенциональный смысл не способен определять свое применение (ср. с критикой Ж. Деррида теории знака Э. Гуссерля ^{[13, с. 11–116]}. В этом и заключается основное содержание проблемы следования правилу, которую Витгенштейн разрешает, отказываясь от включения измерения манифестации (интенции) в концепцию значения и соответствующим образом изменяя концепцию правила – совпадающего в новой интерпретации со своим применением, то есть словоупотреблением ^{[14, с. 121–128]}.

Наряду с вышеприведенным пониманием проблемы следования правилу ^{[15, 16–19]} в Дискуссии присутствует и иная, причем доминирующая, точка зрения, рассматривающая Л. Витгенштейна как теоретика правила, создателя новой концепции правила ^{[3, 4, 7, 20–24]}, при этом иногда Витгенштейну противопоставляется Крипке, который будто бы является скептиком в отношении правила или значения из-за неверной интерпретации Витгенштейна ^{[20, 25–30]}.

Позиция С. Крипке, как правильно отмечается исследователями ^{[20, 23, 31]}, отличается от позиции Л. Витгенштейна: Крипке занимает скептическую позицию относительно онтологии значения вообще, аргументируя, однако, только скептицизм относительно постоянства значения при его определении как связи интенции со словоупотреблением (аргументация Крипке не затрагивает «пульсирующую» теорию значения, в которой гарантирована связь интенции только с конкретным актом словоупотребления ^{[9, с. 42–43]}), Крипке также иначе интерпретирует решение проблемы следования правилу, сохраняя в теории значения измерение манифестации (интенцию) и обосновывая возможность стабильной связи между интенцией и словоупотреблением через внешний контроль со стороны сообщества. Некорректно, однако, утверждать, что С. Крипке рассматривает проблему, отличную от той, которой занимался Л. Витгенштейн: оба философа занимались проблемой концептуализации значения в теории значения, на которую возлагалась функция объяснения возможности языка. Обоих философов можно называть скептиками относительно определенной теории значения, при этом ни один из них не считал, что у проблемы следования правилу нет решения; если кого-то из них и считать скептиком, то только Л. Витгенштейна, утверждающего бессмысленность теоретического объяснения значения как такового (§ 217) ^{[1, с. 167]}, тогда как С. Крипке предлагает свое решение проблемы. Интересной в этом отношении является также позиция философа права М. Радин, критикующей слишком узкую, по ее мнению, интерпретацию Л. Витгенштейна философами языка как исключительно теоретика языка, а не теоретика правила ^{[22, p. 801]}. Признавая в общем свободу интерпретации, в данном случае следует указать, что объявить рассуждения Витгенштейна о правиле в «Философских исследованиях» рассуждениями не о философии языка можно только при полном игнорировании контекста путем изолированного прочтения отдельных предложений, содержащих слово «правило».

Одним из аргументов, используемых участниками Дискуссии, является указание на то, что С. Крипке неправильно интерпретирует Л. Витгенштейна. Данный аргумент поражает своей странностью: тот факт, что позиция Крипке не совпадает с позицией Витгенштейна (а он открыто это признает ^{[2, p. 5]}), не имеет никакого значения для состоятельности его точки зрения и корректности аргументации. Вместе с тем участники Дискуссии предпочитают не участвовать в обсуждении аргументации как С. Крипке, так и Л. Витгенштейна (хотя при этом анализируется позиция последнего). Кроме того, при рассмотрении Л. Витгенштейна как теоретика правила предлагаемый участниками Дискуссии вывод из его концепций – правило не определяет своего применения – достаточно тривиален для юриспруденции и теории права (на это указывали еще правовые реалисты), что вызывает сомнения в самой необходимости обращения к Витгенштейну. В совокупности эти факты заставляют обратиться к исследованию характера и сущности Дискуссии, а также проблематизировать отношение между Дискуссией и проблемой следования правилу в философии языка.

Исследователями Дискуссия чаще всего осмысляется как противостояние правовых реалистов и формалистов, в котором реалисты отстаивают принципиальную неопределенность языка и, следовательно, правовых норм ^{[3, 4, 19, 27, 29, 30, 32, 33]} или (по другой версии) подвергают сомнению легитимность судебных решений ^{[21, 34]}, а их противники, напротив, защищают определенность значения правовой нормы и ограничивают судебный произвол. Вместе с тем такое описание упускает из виду большую часть позиций и точек зрения, высказанных в дискуссии – самая многочисленная группа участников дискуссии состоит из комментаторов данного противостояния – если принять во внимание их позиции, центральная проблематика обсуждения смещается и открывается возможность для комплексного осмысления Дискуссии.

Ч. Яблон начинает свою рецензию на книгу С. Крипке «Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке», с которой, наряду с работами А. Бойла и М. Тушнета, как утверждают исследователи ^{[34, p. 1854]}, и началась Дискуссия, с выделения двух групп юристов: обращающихся к философии для решения практических и теоретических правовых проблем и рассчитывающих на свой практический опыт и с недоверием относящихся к теории ^{[15, p. 613]}. Ч. Яблон тем самым указывает на основополагающий аспект Дискуссии: она посвящена не только и не столько содержанию идей Л. Витгенштейна и С. Крипке, сколько способам и пределам взаимодействия юриспруденции с другими дисциплинами.

Б. Бикс проницательно отмечает, что применимость идей Л. Витгенштейна к теории права в Дискуссии определяется способом обоснования этого применения ^{[28, p. 223]}. Для объяснения причин данного обстоятельства необходимо проблематизировать само выражение «применение (или использование) Витгенштейна», которое используется практически всеми участниками Дискуссии.

Представитель постмодернистской юриспруденции П. Шлаг обращает внимание на особенности модели междисциплинарности, характерной для юриспруденции ^{[35, p. 1651–1656]}. Уже до взаимодействия с другой областью знания междисциплинарность в юридическом дискурсе задается как нерефлексивная практика применения авторитетного знания для разрешения заранее существующих и сформулированных в юриспруденции проблем, что исключает возможность подлинного теоретического взаимодействия с другими науками, позволяющего переосмыслить и изменить фундаментальные для существующей правовой науки концепты и теории. С одной стороны, чужая дисциплина привилегируется как инструмент решения проблем, то есть аргументы из нее приобретают больший вес, с другой стороны, положениям других наук отводится только роль инструмента, что поддерживает дисциплинарную автономию юриспруденции. Юридический дискурс систематически избегает рефлексивного исследования формы своей собственной мысли, любые вызовы со стороны другой дисциплины нейтрализуются и трансформируются для исполнения предназначенной им юриспруденцией роли. Привычное использование слова «применение» указывает на аналогию между применением правовых норм к фактам и теории к праву. Такую форму юридического дискурса П. Шлаг называет нормативной юридической мыслью ^{[36, 37]}.

Необходимо, однако, отметить, что не вся юриспруденция относится к нормативной юридической мысли, о чем свидетельствуют хотя бы работы самого Шлага. Для того чтобы определить место нормативной юридической мысли в юриспруденции, необходимо определить ее сущностные характеристики.

Представляется, что особенности нормативной юридической мысли позволяет понять разграничение закрытой и открытой рациональности в познании, проводимое В. С. Швыревым ^{[38, 39]}. Закрытая рациональность характеризует деятельность в заранее заданной системе координат, задающей определенное концептуальное пространство, в котором происходит уточнение и развитие принятых предпосылок, тогда как открытая рациональность предполагает выход за пределы готовой системы познавательных координат с помощью критического рефлексивного анализа исходных предпосылок. Открытой рациональности соответствует логика целеполагания – поиска и нахождения ориентиров деятельности, тогда как открытой – логика целесообразности – поиска наиболее эффективных средств достижения цели. В. С. Швырев указывает, что ошибочность ограничения рационального познания только закрытой рациональностью, ее абсолютизация «приводит к деструкции рационального начала при работе в системе с заданными предпосылками, к догматизации этих предпосылок и к превращению закрытой рациональности в догматическую псевдорациональность» ^{[39, с. 53]}.

Следует отметить, что открытая рациональность существует именно как научная рациональность, понятие рациональности вообще является малополезным и бессодержательным. В. С. Швырев определяет ее как особую установку субъекта познания, выражающую рационально–рефлексивное отношение к миру ^{[39, с. 43]}. Несмотря на то что отсылка к рациональности приводит к ошибке definitio per idem, указание на «рефлексивность» обращает внимание на проблему определения правильности (в случае рассмотрения соотношения с действительностью) или приоритетности (в постмодернистской интерпретации, признающей равноправность всех описаний) тех или иных идеальных теоретических конструкций. Как указывают И. И. Касавин и З. А. Сокулер, рациональность – это псевдопредметное, псевдометодологическое и псевдосоциальное понятие, которое создает видимость, что описывает какой либо предмет, социальную структуру или систему методологических нормативов, а на деле просто выражает ценностное отношение к ним ^{[40, с. 30–32]}. Рациональность как ценностная установка отражает фиксированную ценностную оппозицию правильного и неправильного – разумного и неразумного. На выполнение рациональностью функции контроля над дискурсом также указывает М. Фуко, говоря о проведении разграничения между разумом и безумием, истиной и ложью ^{[41, с. 52–54]}.

Открытая (научная) рациональность ведет свое начало от идей Просвещения: в отличие от рационализма XVII в., предполагавшего формулирование абстрактных принципов и выведение из них следствий (логика закрытой рациональности), Просвещение утверждает наличие внутренней упорядоченности и закономерности в самом мире и предполагает выведение принципов из наблюдения феноменов, что предполагает наличие одного правильного описания действительности и, соответственно, необходимость определения того, какое описание является правильным, с помощью критики и логической аргументации ^{[42, с. 20–21]}. Принципиальным признаком открытой (научной) рациональности, порожденной Просвещением, является радикальное сомнение, требующее обоснования разумом тех или иных теоретических или практических положений, а также общественных практик. ^{[38, 42–44]}. В научном дискурсе источником такого сомнения, как представляется, является интенция на познание истины, без которой невозможно научное познание ^{[45, с. 98]}.

Схожим с разграничением открытой и закрытой рациональности является разделение теории и «теоретической болтовни» («theory talk»), которое проводит постмодернистский теоретик С. Фиш ^{[46, p. 14]}. Исследователь считает, что теорией может считаться дискурс, не связанный с практикой (не имеющий практических последствий и применимый ко всем областям практики), тогда как «теоретической болтовней» является дискурс, привязанный к одной из практик и порождаемый ей для своих целей. Сама по себе теория не может накладывать какие-либо внешние ограничения на практику, такие ограничения уже являются частью практики – теория может влиять на практику только риторически. Теоретическим является дискурс, порождаемый практикой производства теории и изнутри упорядочивающий это производство, тогда как практическим является дискурс, «теоретическая болтовня» которого направлена на руководство другой практикой, порождающей для своего обоснования эту «теоретическую болтовню». Теоретический научный дискурс создается практикой, характеризуемой интенцией на познание истины, и поэтому не связан необходимостью соответствовать требованиям той или иной практической деятельности в отличие от «теоретической болтовни». В таком понимании разграничение теории и «теоретической болтовни» соответствует разграничению между открытой и закрытой рациональностью: «теоретическая болтовня» определенной практики связана с реальными условиями существования этой практики и не может подвергать их критике. Следует обратить внимание на критику разделения теории и практики, проводимого С. Фишем, одним из участников Дискуссии: М. Радин считает, что такое разграничение приводит к апологии статус-кво и невозможности критики практики ради социального прогресса ^{[22, p. 802]}. Следует обратить внимание на то, что это исключительно политическая аргументация, характерная как раз для нормативной юридической мысли – разграничение теории и практики поддерживается со стороны теории и критикуется со стороны порожденной практикой «теоретической болтовни».

Определяя место нормативной юридической мысли в юриспруденции, целесообразно разделить теорию права и правовую догматику. В. Кравиц проводит разграничение между ними, указывая на то, что теория права, изначально представляющая собой только правовую догматику, вырастает из юридической практики, в которой право как объект уже теоретизировано ^{[47, p. 81–91]}. В настоящее же время теория права отделяется от правовой догматики, отстаивая право на собственную рациональность, цели и задачи исследования. Вместе с тем нельзя однозначно отнести правовую догматику к сфере нормативной юридической мысли. Например, Л. И. Петражицкий выделяет теоретические и прикладные юридические науки в зависимости от того, являются ли их основными положениями объективно-познавательные (ценностно-нейтральные, утверждающие положение дел) или субъективно-относительные (выражающие оценку) утверждения, при этом обоснование основных положений как теоретических, так и прикладных наук должно носить объективно-когнитивный характер ^{[48, c. 59-63]}. К теоретическим наукам Л. И. Петражицкий относит теорию права, а к практическим – правовую догматику ^{[48, с. 70–71]}. Таким образом, возможна догматика как наука, соответствующая открытой рациональности, но также возможна и догматика как «теоретическая болтовня» юридической практики.

Применительно к рассматриваемой Дискуссии выбор между пониманием догматики как теории или «теоретической болтовни», то есть между подлинно теоретическим взаимодействием с идеями Л. Витгенштейна и С. Крипке и использованием способа междисциплинарного взаимодействия, характерного для нормативной юридической мысли, можно однозначно сделать в пользу последнего, так как для «теоретической болтовни», на что уже обращалось внимание, характерно отсутствие осознания либо непризнание своего отличия от настоящей теории, что приводит к постоянной двойственности в аргументации – сочетанию корректного использования теоретических соображений, основанных на идеях философов, с риторико-политической сущностью аргументации, направленной на отстаивание дисциплинарной автономии юриспруденции.

Указанная двойственность аргументации (маскировка «теоретической болтовней» соображений практической целесообразности) выгодна нормативной юридической мысли, так как позволяет устранить ряд проблем, возникающих при переходе к полностью теоретическому обсуждению проблемы следования правилу в правовой догматике или к открытому рассмотрению с позиций нормативной юридической мысли. При теоретическом обращении к проблеме следования правилу она рассматривается как утверждение о реальности, для согласия или спора с которым необходимо вступить в область философии языка, к чему, как отмечал Б. Лейтер ^[49], юристы не склонны. При этом необходимо не просто доказывать отсутствие необходимости обращения к идеям Л. Витгенштейна или С. Крипке, но и предлагать и обосновывать свои теории значения и языка, которые необходимо положить в основу догматики, на что, как представляется, юристы объективно не способны. Такое обращение также само по себе предполагает отказ от автономии юридической практики и науки, что также не устраивает юристов. Кроме того, проблема следования правилу как проблема теории значения, принятая всерьез, например как доказательство отсутствия значения, может потенциально иметь катастрофические последствия для существующей юридической практики (ее коренное реформирование или упразднение). В свою очередь открытое утверждение автономии юриспруденции и отказ от обсуждения угрожающих юридической практике идей других дисциплин, то есть полное подчинение логике нормативной юридической мысли и отказ от «теоретической болтовни» или ограничение ее роли, также невозможны, так как противоречат итогам рационализации права в ходе его исторического развития, в том числе научной рационализации ^{[50, с. 56–58]}. Участники дискуссии справедливо указывают на особый характер юридической практики – состязательность и необходимость обоснования своей правовой позиции, что не позволяет игнорировать критические замечания и требования обосновать свою позицию, в том числе догматическую ^{[22, 30, 31, 34]}. Таким образом, двойственность догматики представляется неизбежной, так как она позволяет, с одной стороны, обеспечивать дисциплинарную автономию и обеспечивать сохранность существующей юридической практики, а с другой – позволяет сохранить статус науки и создать видимость рациональности принятых или предлагаемых практических решений, необходимые в современном обществе.

Одним из первых шагов для вовлечения в юридический дискурс проблемы следования правилу, сделанным нормативной юридической мыслью, стала интерпретация проблемы следования правилу как относящейся к теории норм. Как указывает М. Фуко, высказывание в рамках дисциплины должно принадлежать к определенному плану объектов, использовать концептуальные средства особого типа ^{[41, с. 65–69]}. Представляя Л. Витгенштейна как теоретика правила, участники Дискуссии, избегая междисциплинарных барьеров, производят внутридисциплинарные высказывания, которые, с одной стороны, поддерживаются авторитетом Витгенштейна, а с другой стороны, исключают споры о необходимости и полезности обращения к другой дисциплине, а также о корректности интерпретации проблемы следования правилу. Для участников Дискуссии это облегчает обоснование обращения к проблеме следования правилу и делает невозможной ее игнорирование со стороны оппонентов-юристов, а значит, способствует распространению предпочитаемых догматических теорий. Противников применения проблемы следования правилу признание Л. Витгенштейна теоретиком правила также устраивает, так как позволяет не выходить за дисциплинарные пределы в своей аргументации.

В рамках такой интерпретации Л. Витгенштейна участниками Дискуссии высказываются вполне обоснованные мнения о соотношении концепции правила, приписываемой Витгенштейну, с существующей в юридической практике концепцией правовой нормы. При этом сторонники применения проблемы следования правилу указывают на необходимость изменения догматического подхода к норме и правоприменению, отказа от представления о языке, лежащего в основе существующей догматики ^{[15, 17–18]}, тогда как противники применения обращают внимание на то, что приписываемая Л. Витгенштейну критика определенной концепции правила не имеет отношения к пониманию правовой нормы в юриспруденции ^{[16, 27]}.

Вместе с тем корректная интерпретация Л. Витгенштейна как теоретика значения приводит к возникновению описанной выше двойственности аргументации, направленной исключительно на сохранение автономии юриспруденции и юридической практики и являющейся причиной ее несостоятельности. Большая часть аргументов, используемых участниками Дискуссии, представляет собой ссылки на позицию Л. Витгенштейна, в чем проявляется логика нормативной юридической мысли – обращение к другой дисциплине является не аргументацией, а апелляцией к авторитету, при этом к Витгенштейну как к авторитету обращаются как сторонники применения проблемы следования правилу, так и его противники, таким образом «перехватывающие обращенное против них оружие». Так, например, ссылки на С. Крипке критикуются с указанием на неправильную интерпретацию им Л. Витгенштейна или отклонение от позиции последнего ^{[20, 27–29]}, то есть спор идет не о содержании теории, а о корректности ссылки на авторитет (сам Крипке авторитетом для юристов, таким образом, не является).

Другой аргумент апеллирует к витгенштейновскому пониманию философии как терапии (§§ 110–133) ^{[1, с. 127–132]}, которая не должна руководить практикой, из чего выводится недопустимость внешнего теоретического вторжения в юриспруденцию ^{[17, 21, 51]}. Участники дискуссии проводят разграничение между двумя видами теорий: внешними по отношению к юридической практике, которые занимаются ее объяснением, и внутренними, которые только описывают практику ^{[17, 51]}. По мысли исследователей, внешняя теория создает новую языковую игру для описания практики, тогда как внутренняя просто раскрывает существующую грамматику права и проводит терапию. Вместе с тем, как правильно указывает Дж. Мартинез ^{[52, p. 558–560]}, попытка разделения внешней и внутренней теории является несостоятельной: обе теории навязывают практике свой язык описания – в этом и заключается проблема данного аргумента: философия как терапия представляет собой такую же новую языковую игру, как и традиционная философия или теория языка, и утверждает приоритетность своего языка описания над грамматикой практики, претендуя на исправление путаницы в словоупотреблении. Кроме того, как уже отмечалось, ссылка на Витгенштейна сама по себе не является аргументом, при том что сам философ позицию о необходимости самоограничения философии задачами терапии убедительно не обосновал. Указание на невозможность объяснения употребления слова «значение», якобы влекущую невозможность создания теории значения (§ 217) ^{[1, с. 167]}, несостоятельно, так как Л. Витгенштейн такую невозможность не обосновал, а ошибочность существующих теорий не означает невозможности создания состоятельной теории. Вообще странным является заявление о принципиальной неразрешимости проблемы на том только основании, что исследователь не может предложить такого решения.

Некоторые участники Дискуссии пытались найти у Л. Витгенштейна обоснования невозможности применения его идей к праву – обоснование автономии права как языковой игры или формы жизни ^{[21, 25, 33]}. Данная позиция была подвергнута справедливой критике в самой Дискуссии: в отличие от языка в праве отсутствует очевидность и постоянство значения, поэтому оно не является формой жизни ^{[29, 34]}, также толкование в праве имеет главным образом нелингвистический характер ^{[16, 19, 23]}.

Участниками Дискуссии также поднимается вопрос о целесообразности обращения к проблеме следования правилу. Так, исследователи обоснованно подвергают сомнению полезность идей Л. Витгенштейна для юридической практики, обращают внимание на то, что Витгенштейн не является скептиком относительно языка или значения, он просто подвергает критике языковые теории, что безразлично для юридической практики ^{[16, 17]}. Рассмотрение Витгенштейна как теоретика правила, как было указано выше, является некорректным, поэтому применение такой интерпретации философа нормативной юридической мыслью не имеет никакого отношения к применению проблемы следования правилу, в таком применении содержание проблемы следования правилу выхолащивается, она играет роль авторитетной отсылки к философии языка, используемой для обоснования определенных догматических подходов. Попытки обосновать значение идей Витгенштейна непосредственно для правовой практики также были подвергнуты обоснованной критике в Дискуссии ^{[15, 33]}.

Предлагаемое участниками Дискуссии теоретическое применение проблемы следования правилу в правовой догматике ^{[15, 18, 23]} также не имеет смысла: витгенштейновская критика теории значения не свидетельствует ни о невозможности теории значения вообще, ни о несостоятельности единой теории значения, включающей в себя все три измерения смысла (такова, например, концепция Ж. Делёза ^{[11, с. 23–243]}), или теории значения, включающей в себя измерения сигнификации и манифестации (например, решение проблемы следования правилу с точки зрения сообщества). Вместе с тем проблема следования правилу имеет значение для теории права: обращение Л. Витгенштейна и С. Крипке к социальной природе языка, позволило исследователями предложить ряд теоретических описаний права ^{[22, 24, 26, 32, 52]}, кроме того проблема следования правилу как проблема концептуализации смысла имеет значение для проблемы онтологии правовой нормы в контексте онтологии смысла.

Таким образом, в ходе изучения дискуссии о применении к праву проблемы следования правилу было установлено, что предлагаемые варианты практического применения проблемы следования правилу к праву не имеют отношения к проблеме следования правилу в философии языка, так же как и сама Дискуссия – авторитет Л. Витгенштейна используется для обоснования определенных догматических подходов, при этом исследователи не подвергают идеи Л. Витгенштейна и С. Крипке содержательному обсуждению, вместе с тем проблема следования правилу имеет потенциальное теоретико-правовое значение в контексте проблемы онтологии правовой нормы. Анализ Дискуссии позволил осмыслить проблему статуса правовой догматики и способа ее взаимодействия с другими дисциплинами, остающихся невидимыми для участников Дискуссии, но вместе с тем имплицитно структурирующих характер и сущность Дискуссии, имея непосредственное значение для ее основного итога – фактического отказа от обращения к проблеме следования правилу в правовой догматике и юридической практике.