Alienation of tradition as a way of person's relationship with the past

Rakhinsky Dmitry Vladimirovich Doctor of Philosophy Peofessor, the department of Public Health and Healthcare, Krasnoyarsk State Medical University of the Ministry of Health of the Russsian Federation 660022, Russia, Krasnoyarskii krai, g. Krasnoyarsk, ul. Partizana Zheleznyaka, 1, aud. 354 siridar@mail.ru Other publications by this author     Illarionov Grigorii Andreevich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Siberian Federal University 660041, Russia, Krasnoyarskii krai, g. Krasnoyarsk, pr. Svobodnyi, 79 bromov1917@yandex.ru Other publications by this author     Piskorskaya Svetlana Yurevna Doctor of Philosophy Professor, the department of Advertising and Culturology, Siberian State University of Science and Technologies named after Academician M. F. Reshetov 660037, Russia, Krasnoyarskii krai, g. Krasnoyarsk, pr. im. gazety Krasnoyarskii rabochii, 31 piskorskaya1@rambler.ru Rusakov Aleksei Gennadevich Senior Educator, the department of Civil Law and Procedure, Krasnoyarsk State Agrarian University 660049, Russia, Krasnoyarskii krai, g. Krasnoyarsk, pr. Mira, 90 rusalger@mail.ru

Shcheblyakov Evgenii Stepanovich Senior Educator, the department of Theory and History of State and Law, Krasnoyarsk State Agrarian University 660049, Russia, Krasnoyarskii krai, g. Krasnoyarsk, ul. Pr. Mira, 90 esshcheblyakov@mail.ru Other publications by this author

Традиция, как понятие гуманитарной мысли, демонстрирует значительную степень неопределенности и релятивизма. Как пишет исследователь Д. Бен–Амос, «такого синтеза, в котором бы учитывались противоречащие друг другу взгляды и аналитические потребности, моменты стабильности и изменчивости в традиции, смысловые аспекты, пришедшие из научной терминологии и порожденные повседневным сознанием и живой культурой, прошлое и проекция прошлого в будущее, применительно к понятию традиции, уже имеющему собственную историю, достигнуть невозможно» ^{[27, c. 98]}.

Концепт традиции состоит из антиномий. В зависимости от дискурса традиция может обладать разными определениями, атрибутами, оценками, относительно нее могут быть приняты различные максимы поведения. Она может исследоваться как устойчивая и неизменяемая, как, например, христианское Предание, или представляться гибкой и изменчивой в исследованиях конструктивистов. Традиция исторична в рамках работ Е. Шацкого, но примордиальна и мистична в интегральном традиционализме. Традиция дорациональна в подходе М. Вебера, но прагматична в рамках исследований исторической памяти. Единственная неизменная черта всех вариаций использования понятия традиции заключается в том, что оно призвано выразить соотношение социального прошлого и социального настоящего, и обусловленность второго первым.

В ряду дискурсов, затрагивающих понятие традиции, одним из наиболее заметных является тот, который противопоставляет настоящее прошлому, а традицию признает подлежащей преодолению. К. Маркс метко выразил такую максиму фразой «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» ^{[15, с.119]}.

Обнаружить следы подобного дискурса мы можем в любом периоде и области европейской мысли после Нового времени. В искусстве мы можем вспомнить спор «о древних и новых», в котором позиция «новых» заключалась именно в возвышении инновации, преодолевающей устаревшую традицию ^[5]. Искусство XX века весьма агрессивно выступало против традиции и тех, кто утверждал ее ценность. Выдающийся писатель и драматург М. Бонтемпелли недвусмысленно выражал такую позицию: «хотел бы я знать имя того горемыки, который... первым бросил клич «возродим традицию». Его надо было немедленно схватить, высечь при всем народе да вздернуть без суда и следствия» ^{[17, с. 317]}. С научных позиций антитрадиционный дискурс, хотя и в умеренной форме, поддерживал М. Вебер, определяя традицию как «привычку», ставшую социальным институтом, обосновывающим особый тип власти, несовместимый с рациональным развитием индустриального общества, опирающегося на логику науки ^{[3, с. 72]}. В постиндустриальную эпоху антитрадиционный дискурс продолжаем в рамках многочисленных социальных критический теорий: классовых, расовых, гендерных и т.п., которые ставят целью развенчать любые формы традиционной нормативности путем конструктивистского их переосмысления. Максимум антитрадиционного дискурса можно выразить следующим образом «традиция есть сила воспроизводящего себя прошлого, властвующая над человеком в настоящем».

Традиция как концепт неопределенна и релятивна, что не мешает ей быть общеиспользуемой категорией в науке и общественном дискурсе. При этом широко представлена в истории линия мысли, утверждающая что связь социума с прошлым, выраженная в концепте традиции, преодолеваема и должна быть преодолена в качестве силы, препятствующей прогрессу, традиция отчуждаема от ее носителя, человек по своему разумению способен следовать или не следовать традиции, быть свободным от нее. Мы назовем это позицией «отчужденной традиции», которая и станет предметом настоящего исследования.

Проблема нашего исследования может быть выражена следующим образом – каков генезис позиции «отчужденной традиции» и какова его основа и связь с механизмами самой традиции как феномена социального бытия?

Цель работы заключается в концептуализации «отчужденной традиции» как модуса отношения социального настоящего и социального прошлого, порождаемого исторической динамикой развития традиции.

Гипотеза исследования будет состоять в том, что процесс отчуждения традиции от ее субъекта, выражаемый в переживании традиции как внешнего, часто нежелательного, объекта, происходит вследствие развития способов функционирования самой традиции.

Методология исследования будет основана на принципе социальной эпистемологии, заключающемся в отслеживании взаимной обусловленности, с одной стороны, развития теоретизированного знания о выраженных в концепте традиции механизмах воспроизводства культуры и, с другой стороны, совокупности объективных и субъективных социокультурных условий. Мы предпримем попытку определить влияние развития традиции на концептуализированное знание о ней, и как это влияние обуславливает возникающие максимы поведения в отношении традиции.

Традиции сложно дать рабочее определение вследствие ее антиномичности. Традиция может фиксироваться в изменчивости и неизменности, историчности и метаисторичности, она будет обладать различными атрибутами будучи рассмотрена в частных проявлениях или как общее понятие. Кроме того, традиция, как понятие, настолько глубоко встроена в дискурс, что метафорическое происхождение понятия, переносный смысл концепта – часто оказываются оставлены за скобками и традицию рассматривают как некоторую самоочевидную данность. Мы обойдем это затруднение, выбрав относительно нейтральное, позволяющее если не разрешить антиномичность понятия традиции, то обойти ее. Удачным в качестве рабочего предстает определение К.В. Чистова традиции, как «механизма аккумуляции, передачи (трансмиссии) и актуализации связей настоящего с прошлым» ^{[23, с. 186]}. Иными словами, в рамках нашей работы традиция есть реализация связей настоящего и прошлого.

Проясним подробнее, что мы подразумеваем под отчуждением традиции. Слово отчуждение мы используем в классическом смысле, как категорию, выражающую объективацию социальных отношений, которые противостоит человеку как превосходящая сила и превращает его из субъекта в объект ее воздействия ^{[12, с. 181]}. Мы говорим о том, как связь с прошлым в переживании человека предстает отчужденным объективированным объектом.

В нашей постановке вопроса можно увидеть парадокс. Если мы говорим, что традиция есть реализация связей настоящего с прошлым, то как можно говорить о ее отчуждении? Ведь мы не можем утверждать, что настоящее способно существовать отдельно от прошлого, и некоторым образом разорвать связь с ним. И тогда «отчужденная традиция» предстает в виде бессмыслицы. Но именно ее мы обнаруживаем, например, у Х. Арендт, когда она выражает популярное мнение о том, что традиционность как характеристика социума исчерпывает себя по мере модернизации ^[26]. Причем, отчужденная традиция отнюдь не обязательно оценивается негативно. Положительно оцениваемую отчужденную традицию мы обнаруживаем, например, в интегральном традиционализме Р. Генона и других авторов-традиционалистов. В этом дискурсе традиция предстает мистическим первоначинанием человечества, сакральной эзотерческой основой социальности, открываемой путем инициации. Пафос традиционализма построен вокруг идеи отдаления от традиции в культуре модерна, превращение социума в извращенную анти-традицию ^[5]. Как мы видим связь с прошлым понимается здесь как мистическое единство с примордиальной традицией, отчужденной от человека, пусть и не в виде «тяготеющего кошмара» Маркса, а в виде «сакральной первоосновы». В обоих случаях отчуждение наличествует, отличаясь оценкой – положительной или отрицательной.

Отношение отчуждения мы обнаруживаем уже в этимологии традиции.

Этимологически традиция происходит от латинского «traditio», что означает в прямом смысле «передача» ^{[8, с. 779]}. «Передача» подразумевала буквальную материальную или юридическую передачу объектов от одного субъекта другому. Уже в латинском traditio мы впервые встречаем имплицитную идею отчуждаемости традиции в ином, юридическом, контексте римского права.

Traditio в римском праве является способом переноса прав собственности и обязательственных прав. Император Диоклетиан указом определял положение традиции в праве следующим образом: «права на вещи передаются традициями и приобретениями по давности, а не голыми договорами» ^{[11, с. 312]}. Traditio могла предполагать передачу собственности отчуждателя приобретателю в буквальном смысле, или в фиктивной форме, например, в виде передачи документа о собственности без непосредственной передачи самой собственности ^{[9, с. 36]}.

На первый взгляд, юридическое значение понятия traditio, как отчуждения собственности путем передачи, не связывает с социокультурной традицией ничего, кроме словесного обозначения. Однако, уже в этимологии мы видим идею отчуждаемости традиции. Когда К. Маркс говорит о традиции как «тяготеющем кошмаре», он подразумевает, что она отделена от человека, она является переданным ему из прошлого объектом, который может и должен быть отчужден от человека как препятствующий ему в настоящем. Также и М. Вебер, когда он говорит о традиции как о закрепившейся социальной «привычке», он подразумевает отчуждаемость этой привычки в момент достаточной степени рационализованности социального бытия.

Метафора traditio подразумевает отчуждение как языковую форму отношения к связи социального прошлого с настоящим, представленной в качестве передачи некоторого отчуждаемого объекта из прошлого, который может быть принят, или не принят. Например, так определяется христианское Предание как «то, что истинно верующие и чтущие Бога словом и примером передают один другому, и предки потомкам, учение веры, закон Божий, таинства и священные обряды» ^{[16, с. 10]}. То есть уже на уровне языка мы обнаруживаем скрытую идею отчуждаемости традиции как возможности прервать передачу. Traditio конституирует связь настоящего с прошлым как субъект-субъектные отношения относительно объекта.

Однако, обнаружив в структуре языка подобную языковую игру, мы не можем приписать ей генезис позиции отчуждаемости традиции, поскольку очевидно, что traditio – не единственная метафора, выражающая отношение прошлого и настоящего, присутствующая в дискурсах. Наиболее актуальной альтернативой метафоре traditio в настоящей момент в социо-гуманитарной мысли является метафора «культурной памяти» или «исторической памяти». Но и такая метафора очевидно содержит в себе отношение отчуждения. Если прошлое с настоящим связывают отношение не «передачи», а «памяти», то прошлое отчуждаемо в форме «забывания», человек теряет связь с прошлым, когда теряет память о нем. Концептуально, «культурная память» значительно отличается от «традиции», поскольку смещает акценты от объективной и объектной передачи чего-либо из прошлого к конструктивистскому отношению символов и субъективного конструирования человеком в настоящем картин прошлого, однако это не отменяет рассматриваемого нами отношения отчуждения.

Итак, первой выделяемой нами формой отчуждения традиции является отчуждение языковое. Мы сформулируем его следующим образом – идея отчуждаемости традиции, как связи социального настоящего с прошлым, является следствием языковой игры, возникающей в ходе концептуализации традиции через метафору traditio – передачи.

Однако, языковое отчуждение традиции позволяет только зафиксировать отчуждение традиции, возникающее как языковое отношение, и ничего не дает для объяснения причин и закономерностей того, почему отчуждение происходит. И остановиться на этом будет означать приписать отчуждение традиции, и дискурс борьбы с ней, случайности развития естественного языка, отождествившей в нашем сознании связь настоящего и прошлого с передачей или памятью.

У читателя нашего исследования может возникнуть вопрос – до сих пор мы говорили об отчужденности традиции, но что из себя представляет традиция неотчужденная, если в языке мы всегда фиксируем ее в отчужденном положении?

Британский социолог Э. Гидденс отмечал, что того, что мы называем традицией, не существует в восприятии обществ, которые мы именуем традиционными. Если мы находимся внутри традиции - она будет представляться естественным положением вещей, не будет гипостазирована и выделяема. Традиция возникает в восприятии внешнего наблюдателя, который способен фиксировать некоторую преемственность, которая будет изнутри традиции представать недиффиренцированной естественностью ^[28]. Это подсказывает нам, что ответ на вопрос о том, что из себя представляет неотчужденная традиция следует искать в ранних обществах, которые не концептуализировали свою связь с прошлым и не имели языковых игр на этот счет. То есть еще не отождествили свою связь с прошлым не с передачей, не с памятью.

В социогуманитарной мысли накоплен значительный материал изучения культуры бесписьменных обществ. Я. Ассман, одним из первых выдвинувший развернутую теорию «культурной памяти», описывал традицию бесписьменных обществ как непосредственно передаваемую ^{[1, с. 58]}. Принадлежность культуре реализуется в таких сообществах путем непосредственного присутствия и включения субъекта в общую деятельность путем подражания. Прошлое и настоящее не дифференцированы, представляя собой непрерывный континуум естественного существования. Нетрадиционность невозможна для человека бесписьменного общества, «быть в традиции» значит «быть», прерывание традиции означает «не быть». Прошлое и настоящее, культура и ее субъект, традиция – все объединено единой мифологической естественностью, единственно возможным порядком вещей.

Более ранний теоретик культуры М. Хальбвакс разводил традицию и историю, утверждая, что история начинается в момент окончания традиции ^[21]. Такой подход может показаться бессмысленным, ведь мы не можем утверждать, что в истории нет традиции. Но он обретает смысл, если понять употребление М. Хальбваксом понятия традиция в ее неотчужденном смысле, что проясняется в его концепции исторической памяти, которую он противопоставляет памяти индивидуальной. Для М. Хальбвакса переход от традиции к истории есть переход к доминированию в культуре исторической, т.е. коллективной памяти над индивидуальной памятью отдельных лиц, своих совместным физическим присутствием создающих культурных континуум. Иными слова, историческая память — это отчужденная память, которая не зависит от индивидуальных воспоминаний отдельных людей. Отчуждение происходит путем формирования и усиления «рамок памяти» - внешних маркеров, структурирующих индивидуальную память ^[22].

С опорой на идеи Э. Гидденса, Я. Ассмана и М. Хальбвакса мы можем определить неотчужденную традицию как недифференцированное, естественно воспринимаемое личное присутствие человека в культуре. Неотчужденная традиция есть личная история человека, непосредственно переживаемая обусловленность прошлым.

Предвидя возможное возражение такому пониманию традиции бесписьменного общества, мы зададим вопрос – как быть с мифологическим прошлым, с реальностью мифа, служащей основанием восприятия культурного континуума? Ведь миф предстает отчужденной формой традиции, формой «рамок памяти» о которых писал М. Хальбвакс. Ответ на этот вопрос мы можем найти, обратившись к пониманию мифа А.Ф. Лосевым как «в словах данной чудесной личностной истории» ^{[13, с. 546]}. Личностный характер мифа согласуется с личностным характером неотчужденной традиции. Человек ощущает своей личностное присутствие, личностную сопричастность культурному континууму. Для него нет traditio – передачи, поскольку личностное присутствие неотчуждаемо.

Отчуждение традиции происходит коммуникативно, когда человек получает возможность сопричастности различным элементам культуры иначе, чем через непосредственное присутствие. Основную роль в этом играет появление письменности. Антрополог Д. Гуди подчеркивал, что изобретение письменности сыграло ключевую роль в формировании критического отношения к традиции, к прошлому ^[29]. В письме между человеком и формирующим его социальным прошлым появляется посредник, который отчужден от человека и от самого прошлого, поскольку письменный текст существует в настоящем. Письменный текст, как фиксированное выражение прошлого, оказывается способом коммуникации людей, оторванных друг от друга во времени и пространстве, не обладающих общим непосредственным присутствием в культурном континууме. Письменная традиция превращается из непосредственного присутствия в континууме настоящего и прошлого в диалог, к которому вполне применима метафора traditio – передачи текста. Традиция, связь с прошлым, становится внешней силой, с которой человек находится в отношениях.

Важным будет подчеркнуть, что подобные отношения отчуждения нельзя гипостазировать, они есть в большей степени способ переживания. Отчуждение традиции через диалог посредством письменности не есть объективное отношение людей во времени. М. Хальбвакс указывал на обстоятельство того, что диалог поколений через текст невозможен. Текст, созданный одним поколением, не может быть воспринят последующими поколениями иначе как через трактовку, результат которой будет различаться тем сильнее, чем различается социальный и событийный контекст, в котором поколения находятся. Поколение в настоящем всегда вынуждено будет интерпретировать текст, не принимая его смыслы из прошлого, но порождая их в настоящем ^[21]. «Диалог с прошлым-традицией посредством письменного текста» является «интерпретацией текста в настоящем», иными словами, диалог с собой на предмет текста, осознанный или неосознанный.

Что является основанием интерпретации письменной традиции? Им является все то же непосредственное присутствие в культурном континууме. Приведем это на примере мысли американского антрополога Р. Раппапорта. Он указывал на факт, что в культурах с развитой письменностью, закрепленными культурными канонами и правом, не снижается роль неписанной, непосредственно передаваемой части культуры. Неписанная часть культуры, воспроизводящаяся через непосредственное присутствие человека в культурном континууме, служит контекстом, на основании которого трактуется текст ^[30]. Проиллюстрируем это примером из области права. Как пишет Р. Давид «английское конституционное право казалось бы абсурдным, если его излагать без учёта конституционных обычаев, которым теоретически не придаётся юридический характер, но которые господствуют в английской политической жизни» ^{[7, с. 263]}. Иными словами, без присутствия в культурном контексте английского права его писанная часть будет выглядеть бессмысленной. Это же отношение распространяется и на традицию в целом – чем дальше человек от непосредственного присутствия в культурном контексте, тем в большей части письменная, отчужденная в тексте традиция будет отличаться от того реального прошлого, которое оно призвано «передать» в будущее.

Итак, подытожим нашу мысль относительно коммуникативного отчуждения традиции как связи с прошлым. Неотчужденная традиция представляет собой ощущаемое непосредственное личностное присутствие человека в культурном континууме связей социального прошлого и настоящего. Отчуждение происходит в исторический момент возникновения опосредованной письменностью традиции, в рамках которого человек воспринимает свою связь с прошлым через отчужденный от него носитель – текст, что лишает его ощущения непосредственного личностного присутствия, традиция становится в его восприятии внешним объектом.

Человек ощущает свою отчужденность от традиции, объективированной в письменном тексте, и эта отчужденность только нарастает по мере развития средств коммуникации. Чем более сложна система средств коммуникации, опосредованных технологически, социально, духовно, тем более она предстает внешней силой, человек ощущает себя не частью культурного континуума, но его подданным. Это абсолютно не означает что человек объективно отчуждается от культурного континуума, что было бы абсурдной ситуацией человека, выключенного из культурных отношений вообще. Отношения человека с прошлым в состоянии отчужденной традиции описывал, на наш взгляд, М. Хайдеггер, говоря о соотношении традиции и ее реальных истоков.

М. Хайдеггер разделял традицию, которую отождествлял с метафизикой, и ее исходный смысл. Причем у М. Хайдеггера традиционное часто выступает синонимом слова «расхожее». Если рассматривать мысль М. Хайдеггера в контексте нашей темы отчужденной традиции, он выделяет как бы два модуса прошлого – отчужденную традицию, которая «выкорчевывает историчность присутствия» и истинный, изначальный смысл, реализующийся через присутствие ^{[20, с. 21]}. В отличие от М. Хайдеггера, мы называем состояние присутствия в культурном континууме неотчужденной традицией, но в этом нет противоречия, поскольку мы делаем это как внешний наблюдатель. Тот же, кто находится в состоянии неотчужденной традиции не артикулирует ее, поскольку не дифференцирует от естественного для себя порядка вещей.

Таким образом, мы выделяем две формы отчуждения традиции, ее языковую и коммуникативную объективации, которые превращают связь с прошлым во внешний «тяготеющий кошмар» К. Маркса, или «примордиальную сакральность» Р. Генона. Остается вопрос – какое социальное значение имеет этот механизм отчуждения связи с прошлым?

Отчуждение традиции стимулирует человека к активной преобразовательной деятельности, превращает его в субъект. Человек не ощущает себя детерминированным обстоятельствами и контекстами, предшествовавшими его появлению в мире, и продолжающими детерминировать его в настоящем, он не эпифеномен естественного течения прошлого в настоящее, но самостоятельная творческая сила, способная, как Декарт, к абсолютному сомнению, и способная отвергать авторитеты прошлого, объективированные в текстах, концептах, нормах. Отчуждение от традиции порождает идею самодетерминации, которая требует разрыва с детерминирующей силой прошлого.

Наиболее четко интенция к самодетерминации проявляется в идеологии Просвещения. И. Кант называл Просвещение «совершеннолетием», выходом из состояния, в котором человек как субъект «неспособен пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого», когда у человека есть «книга, мыслящая за него, есть духовный пастырь, совестью которого может заменить собственную, и врач, предписывающий такой-то образ жизни» ^[10]. Но откуда происходит детерминирующая сила «книг, пастырей и врачей», как не из прошлого, которое диктует авторитет тех или иных письменных источников, авторитет социальных групп в вопросах определения собственного образа жизни, поведения и познания. «Совершеннолетие» Просвещения, о котором пишет И. Кант – это осознанная позиция освобождения от связей детерминации прошлым и интенции к самодетерминации в настоящем.

К концепции традиции М. Вебера мы можем отнестись именно как к описанию того, как отчужденная традиция стимулирует рациональное развитие социума. Вебер противопоставляет традиции разум в экономическом, техническом, этическом аспектах. Традиция диктует воспроизводство экономических отношений прошлого, препятствуя развитию хозяйственных отношений, разум предлагает капиталистическую целесообразность экономических инноваций. Разум предлагает открытие, создание и использование техники, что противоположно традиционной ориентации на привычное. Этика традиции основана на сохранении общественных отношений в противоположность разумному целеполаганию рационализированного индустриального общества ^[3]. Иными словами, без отчуждения традиции невозможны развитие науки, капитализма, рациональной этики, которые образуют собой реальность модернизации.

Так отчужденная традиция превращает человека из развивающегося в культуре развивающим культуру, из детерминированного прошлым результата и носителя развития он становится самодетерминированным авангардом развития в его экономическом, социальном, техническом, этическом аспектах. Слово авангард мы используем неслучайно. В этом смысле его употреблял У. Эко, говоря о историческом авангарде, который хочет «откреститься от прошлого». К мысли У. Эко мы обращаемся по причине того, что в своем объяснение взаимоотношений премодерна, модерна и постмодерна он дает блестящую демонстрацию того что мы назвали отчуждением традиции ^[25].

Авангард стремится уйти от прошлого, максимально отречься от него, создать «новую культуру». Это выражается наиболее ярко в сфере искусства, но это отношение относится и к политике, экономике, социальной сфере. Однако стремление уничтожить прошлое приводит к ситуации, когда обнаруживается невозможность культуры без прошлого. У. Эко демонстрирует это следующим примером: представим, что мы хотим признаться в любви, сделав это оригинально, то есть не воспроизводя какой-либо элемент прошлых признаний. Будучи образованным человеком признающийся понимает, что любое его признание не будет оригинально, оно будет вольно или невольно отсылать к стереотипам и образам прошлого. Стремление не опираться на прошлое приводит к пустоте и немоте, поскольку традиция неуничтожима, воспроизводясь в нас через язык и наше пребывание в культурном континууме. И признающийся вынужден обратиться к прошлому в виде цитаты. Обращаясь к прошлому в форме цитаты признающийся демонстрирует одновременно свою отчужденность от прошлого, ведь он лишь использует его, рефлексивно и осознанно, и свое присутствие в культурном континууме, неотчуждаемом, несмотря на все бесчисленные языковые и коммуникативные отношения объективации, связывающие человека с традицией.

Таким образом, отчуждение традиции социально служит катализатором новаций через порождаемое ей стремление к ее отрыву от прошлого. Но культурный континуум остается непрерывен, и традиция всегда продолжает определять деятельность и мысль человека в настоящем, осознаваемо это им или нет. Переживание социального времени раздваивается, и перед человеком предстают две истории – одна отчужденная, детерминирующая и властвующая над ним, другая – творимая им, создаваемая в настоящем. Как пишет Ю.М. Лотман «вера в прогресс заставляет видеть в истории положительное начало. Но это относится лишь к истории Разума и успехам цивилизации. От этой истории отделяется неразумная история предрассудков, заблуждений, фанатизма. Последние отождествляются с традицией. Идеальной истории Разума противопоставляется реальная история предрассудков» ^{[14, с. 190]}.

Отчуждение традиции становится катализатором развития, но создаваемая ей двойственность становится источником страдания для человека. Определим, что мы подразумеваем под страданием. Ю.В Грицков определяет страдание как «сильное негативное чувство, в котором наличная ситуация рефлексивно осмысливается и переживается как угрожающая осуществлению какой-либо из актуализированных инстинктивных или рационально сконструированных программ» ^{[6, с. 50]}, ссылаясь также на близкое понимание А. Шопенгауэром страдания как «неисполненного и пресечённого хотения» ^[24].

Как отчуждение традиции порождает страдание, как «пресеченное хотение»? Картину этого дает Ф. Ницше в «Несвоевременных размышлениях» на тему пользы и вреда истории. Примечательно, что он тоже говорит о «авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности» ^{[18, с. 179]}. Приведем следующий большой отрывок «…столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным. Человек же, напротив, должен всячески упираться против громадной, все увеличивающейся тяжести прошлого» ^{[18, с. 160]}. Страдание, порождаемое традицией отчуждением традиции, отражено в этом отрывке как «пресеченное хотение» иного, несуществующего, свободного от прошлого.

Ю.В. Грицков пишет, что «активная составляющая (я стражду!) данного чувства выражается в устремлённости к иному, отсутствующему положению дел, к позитивному переживанию» ^{[6, с. 52]}. В случае переживания отчуждения традиции это означает устремление к настоящему, необременённому тяжестью детерминирующего прошлого, которое всегда оказывается «неисполненным и пресеченным хотением», как показывал У. Эко, ведь отвержение прошлого ведет к немоте, и мы самим фактом своего пребывания в культурном континууме всегда остаемся связаны с прошлом. И, как пишет Ф. Ницше «…человек удивляется также и самому себе, тому, что он не может научиться забвению и что он навсегда прикован к прошлому; как бы далеко и как бы быстро он ни бежал, цепь бежит вместе с ним» ^{[18, с. 2]}. Ведь отчуждение традиции есть не объективное отношение человека и прошлого, а объективированное в языке и коммуникации переживание связи с прошлым, человек отчуждается от традиции только субъективно, никогда, в действительности, не отдаляясь от культурного континуума.

Для человека эпохи модерна и, в особенности, постмодерна, отчуждение традиции становится необходимым и ведущим к страданию.

Необходимость постоянной новации, постоянного прорыва в будущее является в текущую эпоху габитусом социально-политической сферы. Формально зафиксированным лейтмотивом государственной политики является инновация, ускорение развития ^[19]. Что означает, что прошлое нужно непрерывно преодолевать, каждый аспект социальных и антропологических систем человечества должна непрерывно перестраиваться в соответствие с возрастающей динамикой жизни эпохи глобализации. На очевидном уровне это касается технологий и производства, а также сфер обслуживания человека – образования, здравоохранения. Но современный авангард ставит целью отчуждение и преодоление и более глубинных механизмов, являющиеся частью культурного континуума, реализующиеся в институтах семьи, гендера, этничности. Своеобразным трюизмом современности становится максима – замедление развитие есть поражение и угасание, развитие должно ускоряться, что означает что прошлое отчуждаемо все глубже. Но страдания, порождаемые отчуждением от прошлого, также углубляются, ведь ускоренное развитие» означает также и ускоренно отчуждение от нас все новых и новых сторон нашей антропологии, являвшихся для людей прошлого неотчуждаемой частью культурного континуума. Некогда марксисты показали, как труд стал объективированной отчужденной силой, подавляющей человека. Ныне такой силой становится, например, половая принадлежность, ставшей в эпоху постмодерна источником страдания, «гендерного беспокойства» ^[2]. Все новые и новые аспекты жизни человека становятся источником страданий, основание которых всегда диктуется прошлым. Осмелимся привести аналогию социальной соматопарафрении, расстройства неузнавания собственного тела, ощущения частей тела не как части себя, а как чуждого внешнего объекта. Отчуждение от прошлого порождает ситуацию, при которой все большее и большее элементов культурного континуума переживаются как чужие в мире ускоряющегося развития.

Итак, подведем тезисно итог нашему исследованию. Оговорим, что не претендуем на целостное раскрытие темы во всех ее аспектах, каждый из которых достоин отдельного исследования. Представленная работа очерчивает скорее схему описываемого феномена отчуждения традиции, предполагая дальнейшее развитие исследования относительно каждого из элементов схемы.

1. Традиция есть совокупность социокультурных отношений, обеспечивающих связи настоящего с прошлым. Отчуждение традиции представляет из себя объективацию этих отношений, при которой прошлое представляется человеку как внешняя доминирующая и определяющая его сила.

2. Отчуждение традиции происходит в языковой и коммуникативной плоскостях. Языковое отчуждение происходит через концептуализацию связей с прошлым через метафоры, такие как traditio, подразумевающие отношения с прошлым как передачу отчуждаемого объекта. Коммуникативное отчуждение традиции происходит с развитием способов коммуникации, прежде всего появлением письменности, когда непосредственное присутствие человека в культурном континууме дополняется опосредованной письменным текстом межгенерационной коммуникацией, в которой прошлое обретает объективированную форму.

3. Социальное значение отчуждения традиции двояко. С одной стороны, оно становится основанием для самодетерминации человека по отношению к культурному континууму, силой развития, поскольку человек позиционируется уже не как эпифеномен культурного континуума, но как активный субъект, преобразующий мир с опорой на собственный разум, а не наследие прошлого. С другой стороны, отчуждение традиции становится причиной страданий, поскольку чем более опосредованными становятся в переживании человека его отношения с прошлым, тем более враждебными и отчужденными предстают перед ним основания его существования в культуре, прошлым определяемые.