Prishvin and Kalinin: the image of the “All-Union Headman” in the writer's diary

Podoksenov Aleksandr Modestovich ORCID: 0000-0001-6405-6140 Doctor of Philosophy Professor, the department of Philosophy and Social Sciences, Bunin Yelets State University 399770, Russia, Lipetskaya oblast', g. Elets, ul. Razina, 21a podoksenov2006@rambler.ru Other publications by this author

Telkova Valentina Alekseevna PhD in Philology Docent, the department of Russian Language, its Teaching Technique, and Documentation Science, Yelets State Ivan Bunin University 399770, Russia, Lipetskaya oblast', g. Elets, ul. Razina, 21a, kv. 8 telkova.2014@bk.ru Other publications by this author

Михаил Михайлович Пришвин – один из представителей той части отечественной культуры, искусство которого характеризуется сложным и неординарным отношением со своим временем, с обществом и властью. Особенностью писателя является не только тесное переплетение его творческого пути с эпохальными событиями русской истории, но и с деятельностью видных представителей науки, искусства и политики. Одним из них был Михаил Иванович Калинин (1875–1946) – революционный и государственный деятель, многие годы занимавший должность главы государства: с марта 1919 года Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, после образования СССР с декабря 1922 года Председатель ЦИК СССР, с января 1938 по март 1946 года Председатель Президиума Верховного Совета СССР.

Личность Калинина – выходца из деревни Верхняя Троица Тверской губернии и простого токаря, в честь которого были названы города и улицы, университеты, библиотеки и заводы в Союзе ССР, безусловно, у многих вызывает огромный интерес. Из дневниковых записей Пришвина известно, что он еще с революционных событий был лично знаком с Калининым и хорошо знал не только его идейно-политические, но и художественно-эстетические воззрения, хотя далеко не всегда был согласен с ними. Вместе с тем тема «Пришвин и Калинин» до конца еще не исследована, поэтому задача статьи – на основе изданного лишь в постсоветское время 18-ти томного Дневника писателя ввести в научный оборот новые факты, позволяющие открыть дополнительные грани творчества художника и новые аспекты его отношений с властью в коммунистическую эпоху. Судя как по «Библиографическому указателю» (2013) о жизни и творчестве Пришвина, содержащим описание более 2000 источников ^[4], так и по новейшим библиографическим базам данных ^{[22; 23]}, проблемой, составляющей содержание нашей статьи, в новейшее время никто специально не занимался. Хотя сама тема взаимоотношений Пришвина и Калинина, безусловно, привлекала внимание исследователей. Здесь прежде всего следует отметить воспоминания его второй жены Валерии Дмитриевны Пришвиной, которая приводит ряд ценных подробностей об общении писателя с Калининым ^[17]. Интерес вызывает анализ отношений Пришвина и Калинина в трудах таких исследователей, как Агеносов В. В. «Творчество М. Пришвина и советский философский роман. Пособие по спецкурсу» (1988) ^[1] и А. Н. Варламов «Пришвин» (2003) ^[3]

Правда, эти исследователи, работы которых в той или иной мере касаются темы взаимоотношений Пришвина и Калинина, не могли использовать в полной мере материалы 18-томного Дневника писателя (его публикация началась в 1991 году и полностью завершилась лишь в 2017 году), который существенно корректирует представление об истинном характере отношений Пришвина и Калинина. Значимость Дневника для понимания творчества писателя не только в том, что содержащиеся в нем черновые записи и пометки, впоследствии входя в его художественные произведения, приоткрывают нам особенности его искусства, но и в том, что неподвластный цензуре текст свидетельствует о подлинном отношении Пришвина к действительности и тем реальным людям, с которыми пересекалась его жизнь.

Первая встреча с Калининым состоялась в 1919 году в родном для писателя городе Ельце, о чем гласит его дневниковая запись: «30 октября 1919 г. <…> Приехал Калинин, председатель ЦИКа, говорят, он рабочий, честный, хороший человек. Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине». Далее, пишет Пришвин, после митинга у него с Калининым был отдельный разговор: «Народ, – сказал откровенно вождь большевистского социализма, – это скотина, которую нужно держать в стойле, это всякая сволочь, при помощи которой можно создать нечто хорошее для человека. Когда утвердится человек, мы тогда будем мягки и откроем стойла для всей скотины. А пока мы подержим ее взаперти» ^{[8, c. 319]}.

О том, что население Российской империи большевики воспринимали как расходный материал для реализации своих идей по переустройству мира, свидетельствуют и слова еще одного советского вождя – Л. Д. Троцкого, который откровенно заявлял: обыватели полезны для революции лишь тем, что «пойдут навозом под новую культуру» ^{[18, c. 42]}. Интересно отметить еще одну перекличку сходства идейно-политических взглядов этих вождей большевизма. В советской историографии всегда утверждалось, что в 1919 году Калинин был избран председателем ВЦИК по личной рекомендации В. И. Ленина: «Это товарищ, за которым около двадцати лет партийной работы; сам он – крестьянин Тверской губернии, имеющий тесную связь с крестьянским хозяйством. <...> Петроградские рабочие сумели убедиться, что он обладает умением подходить к широким слоям трудящихся масс» ^{[5, c. 224]}. Однако Троцкий в своих мемуарах утверждает, что он первым выступил с инициативой выдвинуть на этот пост Калинина и прозвище «всесоюзный староста» принадлежит именно ему: «Мы призовем сюда товарища Калинина и скажем ему: “В прежние годы ты бывал сельским старостой, а теперь изволь у нас быть первым советским всероссийским старостой” (Известия ВЦИК. 1919. 1 апреля)» ^{[19, c. 719]}.

Известно, что Пришвин всегда внимательно следил за духовной атмосферой общества, которая после Октябрьской революции, полностью зависела от правящей партии и той идейно-политической борьбы, которая шла внутри партийно-государственной элиты. Интересовался писатель и мнением самых разных людей о советских вождях, деятельность которых власть широко пропагандировала через изображение их на плакатах и открытках. В этом плане примечательна пришвинская запись отзыва о Калинине его односельчан: «Один мужик из этой деревни, откуда вышел Калинин, увидев его портрет с семьей, сказал: “Вот и царь тоже любил сниматься с детьми”» ^{[9, c. 467]}. Столь лестное сравнение с царем выходца из крестьян и простого работяги-токаря, сумевшего стать главой исполнительной власти – президентом огромной страны, безусловно, вызывало у многих людей не только уважение, но и надежду, что уж он-то будет добросовестно защищать народные интересы. Поэтому вполне закономерно, что извечная народная традиция хождения всех несчастных и обиженных с просьбами и жалобами к высшему государственному лицу продолжилась и в советское время, только на месте царя-батюшки оказался ставленник партии большевиков – Калинин.

Действительно, паломничество людей за помощью к Калинину стало широко распространенным, о чем свидетельствует целый ряд дневниковых записей Пришвина, да и сам он был вынужден обратиться к «всесоюзному старосте», когда все попытки разрешить в других инстанциях нужный для него вопрос оказались безрезультатными. Дело в том, что Пришвин еще до революции несколько раз печатал свои рассказы в Германии при посредничестве одного из крупных издательств. И вот в начале 1930-го года по просьбе издательства, переданного через переводчицу его произведений Фегу Евсеевну Фриш, он посылает ей несколько уже опубликованных в советских журналах охотничьих рассказов. Довольно скоро от переводчицы пришло письмо с копиями напечатанных в Германии рассказов и извещением о гонораре, перечисленном на его счет в немецком банке. Но так как договора об авторских правах у СССР с Германией не было и получить деньги было невозможно, то Пришвин попросил Фегу Фриш в счет гонорара прислать ему два фотоаппарата «Лейка» с необходимыми принадлежностями, что и было ею исполнено со всей немецкой педантичностью.

Трудность получения посылки из Германии состояла в том, что таможня выставила огромную пошлину, а все попытки добиться через писательские организации ее снижения оказались тщетными. Тогда-то Пришвину и пришлось обратиться в высшую государственную инстанцию. Правда, даже после многочасовой очереди встретиться с Калининым не удалось, поскольку все решалось через его секретаря, о чем Пришвин напишет в Дневнике 30 декабря 1930 года: «Вообще Калинин – это принцип организации приемной, и самого его странствующие мужики не видят. Впрочем, странствуют больше наверно обреченные, разные лишенцы и раскулаченные» ^{[11, c. 306–307]}.

Действительно, надежды на «красного царя» для большинства обездоленных Советской властью так и остались несбыточной мечтой. Президент великой державы мог оказать содействие в решении лишь незначительных затруднений, то есть примерно таких, как проблема с таможенной пошлиной у Пришвина; по всем же жизненно важным вопросам, связанным с политикой, лично встретиться с Калининым было невозможно. Именно этот факт отмечает писатель, приводя горестные слова одного из просителей в приемной: «Со мной рядом сидел, погруженный в себя, глубокий старец. Когда один из сидевших сказал: – А ведь тепло! – старец неожиданно открыл рот: – Да, тепло в комнате, а на душе холодно» ^{[11, c. 307]}.

Скромные возможности главы советского государства были предопределены самими принципами большевистского руководства страной, где монополия на принятие всех решений принадлежала высшему руководству правящей партии. Показательным примером здесь является встреча в 1922 году Н. А. Бердяева с Калининым, о содержании которой уже в эмиграции расскажет философ: «Однажды мне пришлось с другими членами правления Союза писателей быть у Калинина, чтобы хлопотать об освобождении из тюрьмы М. Осоргина, арестованного по делу Комитета помощи голодающим. <...> Мы сослались на Луначарского. Глава правительства, Калинин, сказал мне изумительную фразу: “Рекомендация Луначарского не имеет никакого значения, все равно, как если бы я дал рекомендацию за своей подписью, – тоже не имело бы никакого значения; другое дело, если бы тов. Сталин рекомендовал”» ^{[2, c. 255]}. Разумеется, Бердяев судил о полномочиях Калинина как главы государства с точки зрения европейских принципов демократии и юридических норм, которые почти полностью были отринуты партией Ленина после захвата власти.

Для характеристики той духовной атмосферы, которая наступила в советском обществе в 20-х годах прошлого века, примечательна также и причина отказа Пришвина на предложение Максима Горького в 1928 году принять участие в создании нового общественно-политического журнала «Наши достижения». Для Пришвина было очевидно: вернувшийся после длительного пребывания за границей знаменитый «буревестник революции», совершенно не представляет всей глубины идейно-политических изменений, которые произошли в стране, где свершилась воспеваемая им революция. «Думаю, что наши достижения состоят главным образом в Гепеу. Это учреждение у нас единственно серьезное и в стихийном движении своем содержит нашу государственность всю, в настоящем, в прошлом и будущем. Все остальное болтовня, потому что никто не властен, напр., спасти невинного человека, если не захочет Гепеу» ^{[10, c. 71]}, – написал Пришвин в Дневнике о мотивах своего отказа на предложение Горького.

Самый длительный период личного общения Пришвина с Калининым начинается с 1943 года, когда на торжественном приеме в Кремле «всесоюзный староста» по случаю 70-летнего юбилея писателя вручает ему орден Трудового Красного Знамени. К государственной награде прилагался академический паек – «4 коробки крабов на месяц». В те военные годы Пришвин пишет о скудном положении с продуктами для жителей столицы: «И вообще эта охватывающая атмосфера голода страшна: ничего не поделаешь как-то и теряешь инициативу жизни» ^{[12, c. 482]}. Однако, несмотря на все тяготы жизни военных лет, он продолжает активную творческую деятельность.

Все годы после свержения монархии писатель стремился отыскать позитивные моменты советского мироустройства, которые хоть как-то могли бы примирить людей с теми притеснениями и обидами, что принесла Октябрьская революция. И лишь грянувшая Великая Отечественная война переменит отношение писателя к большевизму. Проницательный наблюдатель с философским складом ума, он видит, как в ходе войны с фашизмом меняются идейно-политические и нравственные проблемы бытия, как появляются новые герои, которые требуют принципиально иного художественного осмысления. Само время, о смысле и духе которого как главнейшем факторе существования людей Пришвин размышляет многие годы, приводит его к перемене отношения к советской действительности, что как раз и должно быть выражено в новом произведении. «На днях я закончил повесть, названную мною “Повесть нашего времени”, – пишет он в марте 1944 г. – Я имею основание думать, что эта повесть является лучшим моим произведением, и что особенно ценно: актуально-современным. Но я не уверен в том, что основная мысль автора при появлении повести в печати будет всеми равно понята и принята» ^{[13, c. 62]}.

Созданная за год до окончания Великой Отечественной войны, когда уже был ясен ее исход, книга наиболее полно обозначила ту коренную проблему, которая волновала писателя на протяжении всех послеоктябрьских лет. Это была проблема роли православия в жизни русского народа. В результате «Повесть нашего времени» получилась откровенно религиозной, поскольку рассказывала не только о людях, стойко несущих неимоверную тяжесть суровых годин войны, но и о роли церкви в жизни русского народа и той животворной силе христианской любви, которая способна победить даже саму смерть. «Ее гражданский план, – пишет о замысле повести Пришвин, – был противопоставить достойного гражданина православной культуры достойному гражданину революционной культуры, как богоборца» ^{[13, c. 363]}.

Желая составить объективное мнение о повести, Пришвин дает ее читать десяткам самых разных людей как из круга своих близких знакомых, так и коллегам-писателям, лицам из руководства художественных журналов, рядовым коммунистам и партийным деятелям из ЦК ВКП (б). Простые читатели отзывались о повести зачастую с восторгом: «Вечером был доктор Мануйлов, немудрящий молодой человек, и прочел мою повесть сам своими глазами. Он был потрясен так, будто Слово к нему с неба упало, – пишет в апреле 1944 года Пришвин. – Это впечатление на среднего русского человека непосредственно из народа наконец-то убедило меня в том, что “Повесть” в самом деле настоящая, и, значит, она будет у нас, как шило в мешке: не утаишь» ^{[13, c. 76]}. Напротив, люди чиновные, связанные с писательскими или партийными структурами, явно боясь попасть в неприятную идейно-политическую ситуацию, как-то вдруг начинали лукавить и осторожничать в своих оценках. Иные же просто рекомендовали обратиться за разрешением в высшие государственные сферы. «Вчера читал повесть Попову, Соловьеву, Елагину, Леве, – отмечает Пришвин в Дневнике 10 апреля 1944 г. – Опять очень сильное впечатление, но обсуждение сумбурное. Заключение, что повесть может быть напечатана лишь с разрешения сверху. Володя дал хороший совет положиться на Калинина» ^{[13, c. 67]}.

Так, в связи с возникшими проблемами публикации повести, Пришвину вновь пришлось обратиться с просьбой к Калинину, официальная должность которого теперь именовалась Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Встречу, как это принято, предваряло письмо, копия которого сохранилась в пришвинском Дневнике: «Дорогой Михаил Иванович, я написал эту повесть нашего времени в надежде соединить в ней требования к себе как к художнику слова, как к советскому гражданину и природному русскому человеку. <…> Очень прошу Вас взять на себя этот труд: прочитать и сказать. Как скажете, так и сделаю. Рукопись до Вас не была ни у кого и до Вашего ответа не выйдет из моей рабочей комнаты» ^{[13, c. 71]}.

После недельного ожидания и размышлений, как быстро Калинин сможет прочитать повесть (все знали, что «Калинин стал слаб глазами и читать не может, а ему читают понемногу») ^{[13, c. 73]}, 19 апреля пришел вызов в Кремль. Оставляя на прочтение рукопись, Пришвин, конечно же, понимал, что вряд ли Калинин как идейный приверженец большевизма полностью примет то, что одной из главных тем повести выступает проблема преодоления духовного разлада советского общества, где православные убеждения значительной части населения вступают в конфликт с воинствующим безбожием, которое с помощью системы образования и пропаганды насаждала коммунистическая партия. Более того, через перипетии художественного бытия героев своей повести Пришвин проводил мысль, что православие в России было, будет и навсегда остается незыблемой основой нравственного состояния души русского человека во все исторические времена.

Опасения писателя, что в советскую эпоху всякий, пусть даже и художественный, намек на поддержку религии и церкви встретит осуждение, полностью оправдались при решающей встрече с Калининым 24 мая. «Вашу книгу, – сказал он, – не следует печатать, и не по цензурным условиям. <…> Вообще слабая вещь. <…> Человек приходит с войны и припадает к церкви, себя, так сказать, предает. Между тем, если это наше отношение к церкви, то оно совсем не то. Мы не согласны с церковным учением, но мы допускаем, раз они не дерутся, то пусть молятся. Но это далеко не значит какое-нибудь сближение» ^{[13, c. 119]}.

В такой позиции «всесоюзного старосты» в очередной раз проявилось не только идейно-мировоззренческое расслоение советского общества, но и боязнь репрессий за любую попытку проявить хотя бы даже намек на несогласие с идеологией классовой борьбы, политического диктата правящей партии и воинствующего атеизма, которые определяли духовную атмосферу социалистической эпохи. Все знали, что для Сталина неприкасаемых не было. Угроза попасть под каток политического террора висела в те годы над каждым жителем страны от рядового труженика до высших представителей партийно-государственной элиты. Все это прекрасно осознавал и кремлевский небожитель Калинин, играющий роль главы государства под неусыпным контролем режиссера-диктатора, каким был генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Иосиф Виссарионович Сталин.

Более того, чтобы у Калинина не было не то что соблазна, но и малейшего проблеска мысли о возможности какого-либо своеволия, по решению Сталина жену президента великой страны СССР – Екатерину Ивановну, эстонку по национальности, в 1938 году приговорили к 15-ти годам заключения по заведомо надуманному обвинению в контрреволюционной деятельности. И лишь спустя семь лет, когда в 1945 году Калинин неизлечимо заболел онкологией, по личному распоряжению Сталина ее выпустили из лагеря, чтобы Екатерина Ивановна смогла провести рядом с супругом последние дни до его смерти 3 июня 1946 года. Понятно, что при всем своем желании Михаил Иванович мало кому мог бы реально помочь в делах, выходивших за пределы незначительных материально-финансовых ресурсов, решение по которым было в его компетенции. Поэтому, когда в период массовых политических репрессий люди обращались к нему за помощью, Калинин мог ответить лишь то, что даже свою жену он не смог спасти от ареста, а уж тем более не в силах помочь в аналогичных делах другим.

Проблема с публикацией «Повести нашего времени» была явно идейно-политического характера, и Калинин, конечно же, осознавал, что произведение Пришвина заведомо не соответствует ни одному из принципов социалистического реализма, которыми неукоснительно должны были руководствоваться то время все советские литераторы. Понимал это и Пришвин, еще за месяц до решающего разговора с Калининым написавший с Дневнике: «1 мая. <…> Вчера обсуждали возможность положительного ответа о повести из Кремля и остановились на том, что возможность разрешения печатать процентов на 5% и на 95% что похвалят и попросят немного подождать. Трудно себе представить такую вещь в советской печати, это было бы таким проявлением личности, какое не допускалось все 26 лет. Весь расчет в 5% основан лишь на возможности поворота времени: может быть, время настало» ^{[13, c. 94]}.

Увы, надежды Михаила Михайловича на «поворот» к смягчению идейно-политического давления властвующей партии на общественное сознание страны, народ которой ценой неимоверных страданий в тылу и воинской доблести на фронте громил немецко-фашистских захватчиков, не оправдались. И хотя в Кремле при обсуждении «Повести» Калинин сказал: «С цензурной точки зрения <…> я ничего не нахожу в повести вредного» ^{[13, c. 132]}, все редакции журналов, куда Пришвин отправлял рукопись, под тем или иным предлогом либо сразу отказывались принять ее к печати, либо без конца требовали вносить все новые и новые исправления, которые также ничем не заканчивались.

Желая все-таки дать свет своей книге о Великой Отечественной войне, Пришвин несколько раз пытался переделать текст «Повести» и даже дал ей новое название – «Мирская чаша», о чем свидетельствует его письмо главному редактору журнала «Знамя» В. В. Вишневскому: «10 ноября ^[1944]. Уважаемый т. Вишневский, повесть “Мирская чаша” под другим названием была мною предложена для прочтения М. И. Калинину весной этого года. М. И. в общем не возражал против напечатания повести, но сделал мне относительно некоторых мест замечания в том смысле, что они могут вызвать кривотолки. Теперь мне удалось эти места или выпустить, или заменить» ^{[13, c. 323]}.

Ответ Вишневского в оценке повести, как и следовало ожидать, был отрицательным, из чего писатель делает вывод, что ждать от правящей партии либерализации отношения к искусству, нет никаких оснований. Из общения с редакторами столичных журналов – высшими чиновниками советского искусства, он, всегда остро ощущающий малейшие колебания духовной атмосферы общества, еще раз убедился, что политизация всех сфер жизни, в том числе искусства, по-прежнему остается главным приоритетом власти. Подтверждением тому вскоре стало очередное наступление на литературу: «15 Мая 1945.<...> Пленум ССП. Слушали доклад Тихонова о современной литературе. Доклад был цинично спокойной передачей духа ЦК. В отношении религии были приведены слова Ленина о том, что заигрывание с боженькой всегда приводит к мерзости. Вообще оратор дал понять, что победа – это стена, через которую не перепрыгнешь: писать – пиши, но не дерзай писать о том, что за стеной» ^{[13, c. 524]}. Так для Пришвина, да и для всех деятелей советской культуры, стало окончательно ясно: все возвращается на круги своя – идейно-политический диктат партии продолжится и никаких послаблений для искусства после победоносного окончания Великой Отечественной войны ожидать не стоит.

Конечно же, всегда стремившийся в своем творчестве быть созвучным духовным запросам общества, Пришвин с самого начала сомневался в своевременности выступления с повестью на религиозную тему, подрывающую атеистическую догматику марксистско-ленинского учения – идеологическую основу социалистического государства: «Ох, Михаил, пересмотри свой душевный багаж, не отстаешь ли ты от времени, как гусь, отстающий от стаи. Гусь-то ведь потому отстает, что болеет, устал, и ты, может быть, лишь воображаешь, что впереди, а сам лишь просто отсталый и самоуверенный. Очень возможно, что с такой точки зрения Калинин и назвал мою “повесть” слабой» ^{[13, c. 150]}. Как покажет дальнейший ход событий, сомнения Пришвина полностью оправдались, и публикацию повести удалось осуществить только в 1957 году, через 3 года после смерти писателя.

Тем не менее Пришвин до конца делал все, чтобы глубоко выстраданное им произведение увидело свет, и даже пытался переделать его сюжет, удалив как религиозную символику, так и все явно связанные с христианством места, которые могли бы вызвать упреки цензуры. Последнюю попытку издать «Повесть нашего времени» под новым названием Михаил Михайлович предпринимает в начале 1946 года, отправив рукопись в журнал «Октябрь», но она заканчивается неудачей, о чем говорит дневниковая запись 26 февраля: «”Мирская чаша” вся измызгана редакторами, и теперь в “Октябре” предлагают мне еще выправить. Начинаю подозревать, что Калинин был прав: вещь неудачная. Главное, что я сам потерял с ней связь. И вероятней всего ее совсем не следует печатать» ^{[14, c. 57]}. Поэтому он решает оставить дальнейшие попытки опубликовать «Повесть» в ближайшее время, понимая, что дело не в нем и даже не в его таланте, а в правящей партии, которая запрещает искусству отражать религиозные настроения значительной части советского общества. «Сейчас меня через Калинина ткнуло ЦК ВКП (б), <…> Калинин сказал: – Слабая вещь. <…> Хватило меня, и все зазвенело, но никогда не чувствовал я в себе так отчетливо свое бессмертное “Я”, и именно так, что это убить нельзя» ^{[13, c. 171]}. И в очередной раз перечитав первоначальный вариант всеми отвергнутой «Повести», окончательно утверждается, что в творческом отношении ему не в чем упрекнуть себя: «Прочитав свою повесть, я говорю себе в своей совести: да, спокоен в своей совести, я проявил независимость от политики, пространства и времени, свойственную только личности – сделал, что мог» ^{[13, c. 290]}.

Поэтому и в неудаче заручиться поддержкой «всесоюзного старосты» для публикации «Повести нашего времени» писатель видит прежде всего важный жизненный урок для самого себя и считает, что если «посмотреть со стороны, то Калинин принял меня очень-очень хорошо, и вообще эти визиты к нему в Кремль пойдут мне на пользу, и самая большая польза – это что я поумнел» ^{[13, c. 124]}. Даже в самые тяжелые периоды жизни, одним из множества которых был для писателя 1930 год, когда давление вульгарно-социологических критиков РАППа на Пришвина стало непереносимым, спасением для него, как всегда, оказался творческий труд: «Для победы над мелочью надо, во-первых, спешить к творчеству, если при этом удастся обрадоваться, то мелочь растворяется в улыбке» ^{[11, c. 253]}. Спустя почти полтора десятка лет, в 1944 году он вновь скажет о своем испытанном способе преодоления всех внешних жизненных неудач: «Помнить надо, что в самые страшные минуты испытания моего я вспоминал, что враги мои – не враги, адети, что они не знают, что творят, и, вспомнив это, я им улыбался. Вот откуда происходит мое писательство, и эта моя улыбка в писательстве пронесла меня невредимым сквозь советскую печь огненную» ^{[13, c. 310]}. Так сама жизнь, если она проходит в напряженном труде и мудром терпении, в очередной раз подтверждала справедливость нравственной максимы «добро переможет зло», которая была так любима Пришвиным. Ведь победителем всегда остается тот человек, который способен не только преодолеть все невзгоды, но и, несмотря ни на что, находит в себе в силы улыбнуться и быть счастливым.

Переосмысливая события первых лет после Октябрьского переворота и тогдашний свой опыт преодоления идейно-политических препон и цензурных ограничений, Пришвин пишет в Дневнике, что победный май 1945 года, кроме всеобщей радости полного разгрома фашистской Германии, приносит ему радость открытия путей выхода из круга творческого тупика: «В начале революции меня вывели из этого круга охотничьи рассказы. Теперь выведут детские. И вообще, Михаил, будь спокоен и мудр, согласно своему возрасту» ^{[13, c. 524–525]}. Так случилось и на этот раз. Написанная всего лишь за месяц (май 1945 года) повесть-сказка «Кладовая солнца» заслуженно получила первую премию объявленного Министерством просвещения РСФСР конкурса на лучшую книгу для детей. Уже в июле повесть была напечатана в журнале «Октябрь», а год спустя издана двумя тиражами – сто тысяч в библиотеке «Огонька» и сто пятьдесят тысяч экземпляров в издательстве детской литературы.

Кроме того, даже, казалось бы, совсем неудачный опыт общения Пришвина с Калининым обернулся, в конечном счете, творческой пользой: в написанной на последнем году жизни повести-сказке «Корабельная чаща» (1953) писатель изобразит «всесоюзного старосту» в образе мудрого государственного деятеля, к которому со всей страны люди идут «искать правду». В «Корабельной чаще» охотник и лесоруб Мануйло направляется из пинежских лесов в Москву к Калинину с жалобой на колхоз «Бедняк», в котором «не хотят меня принять со своим путиком [Путики – участки леса, которые таежные промысловики распределяют между собой для охоты – А. П., В. Т.], а я не хочу быть единоличником» ^{[15, c. 260]}.

Тепло и сердечно приняв ходока из северного края, Калинин убеждает Мануйлу, что идеал настоящей жизни для людей – это «Коммунизм», а истинная правда, к которой только и должны все стремиться, – это «слово ”Мир во всем мире,” и это будет знамя всего нашего Союза» ^{[15, c. 294]}. Наставление Калинина не только подводит итог нравственным поискам героя, но и демонстрирует единство представлений о истинной правде мироустройства ведущих сил советского общества – партии, правительства и народа. Еще одним подтверждением такого духовного единства становится решение Калинина сохранить Корабельную чащу для будущих поколений советских людей.

Такая трактовка общественной роли «всесоюзного старосты» в «Корабельной чаще» весьма благосклонно была встречена критикой, увидевшей в художественном образе Калинина пример реализации в творчестве Пришвина канонического принципа для искусства социалистического реализма – демонстрации мудрости вождей советского государства, один из которых воплощает единство руководящих сил общества – партии и правительства с народом. Подобную интерпретацию можно встретить у таких пришвиноведов советской эпохи, как Хмельницкая Т. Ю. «Творчество Михаила Пришвина» (1959) ^[21]; Хайлов А. Н. «Михаил Пришвин. Творческий путь» (1960) ^[20]; Мотяшов И. П. «Михаил Пришвин: Критико-биографический очерк» (1965) ^[6]; Пахомова М. Ф. «Михаил Михайлович Пришвин» (1970) ^[7].

Подводя итог, отметим, что одной из самых удивительных особенностей натуры Пришвина было то, что при всех жизненных неудачах он никогда не падал духом, напротив, во всяком видимом или кажущемся зле старался найти потенциальные протоки к добру, искал и всегда находил внутренние силы, позволяющие нащупать новые темы, чтобы продолжить творческий путь. Хотя в действительности вряд ли, изображая Калинина в «Корабельной чаще», писатель руководствовался принципами социалистического реализма, ибо, обдумывая этот сюжет, он отмечает в черновике: «В Калинине дать: образ простейшего в правде, чего-то таящегося в простом человеке. <…> И пусть это все будет “правдой”, и отношение к человек к человеку, любовь и, конечно, самый, самый “мир”» [Цит. по: 16, c. 435]. Пришвин убежден, что преодолеть царящее в мире зло, изменить идеологию насилия можно только испытанным оружием Христа – милостью и любовью. Поэтому «глупо и смешно обижаться на революцию. <…> А тем, кто обижает, ничего не достается, действуют и проходят, совершенно не понимая, что творят» ^{[11, c. 377]}. Так глубоко по-христиански заканчивается история отношений писателя с одним из высших руководителей советского государства.