Middle Eastern Chronotope in the prose of S. S. Kondurushkin of the turn of the XIX-XX centuries: to articulation of the problem

Имя Степана Семеновича Кондурушкина (1874–1919) было хорошо известно российской читательской аудитории в 1900–1910-е гг. Автор статей, очерков и рассказов, публиковавшихся в «Русском богатстве», «Русской мысли», «Историческом вестнике» и сборниках горьковского «Знания»; активный сотрудник газеты «Речь» и других периодических изданий, в годы Первой мировой войны – военный корреспондент, он за полтора десятилетия обрел серьезную литературную и журналистскую репутацию, пользовался вниманием В. Г. Короленко, М. Горького, переписывался с И. А. Буниным, Л. Н. Андреевым, Ф. Сологубом, Н. К. Михайловским и др., книги Кондурушкина получили живую оценку современной ему литературной критики, включая отзывы А. И. Куприна ^[16], М. О. Гершензона ^[3] и А. Горнфельда ^[5].

К сожалению, после революции и Гражданской войны писатель, не принявший большевистскую власть и скончавшийся в «белом» Омске, практически исчез со страниц советской истории отечественной литературы рубежа XIX–XX веков. Попытки восстановить его имя в литературной истории, предпринятые В. Н. Чуваковым ^[27], А. В. Алешкиным и С. А. Богдановой ^[25] в 1990–2000-е гг., так и не вернули творчества этого автора в сферу исследовательских интересов сегодняшней науки о литературе. В последнее десятилетие исследовательское и читательское внимание к творчеству Кондурушкина оживляется прежде всего со стороны Ближнего Востока: издание переводов на арабский язык его рассказов сопровождается предисловиями и комментариями, содержащими сведения о педагогической, журналистской и литературной деятельности Кондурушкина в Сирии ^{[10, 11]}. Примечательно, что впервые один из его «Сирийских рассказов» — «Единственная неприятность» — был переведен на арабский язык еще в 1913 г. Несомненно, вопрос о рецепции творчества Кондурушкина арабским миром заслуживает специального рассмотрения ^{[23, 24]}.

Наша статья представляет собой одну из первых попыток реконструкции художественных особенностей ранней прозы С. С. Кондурушкина в контексте его интереса к ближневосточной проблематике. В 1898 году, сразу после окончания Казанского учительского института, «как один из лучших по успехам в нау­ках» ^{[27, c. 50]}, Кондурушкин был направлен Императорским Православным Палестинским обществом на службу в Сирию. Там он учительствовал около пяти лет, имея репутацию человека увлеченного и глубоко вовлеченного в образовательный процесс ^[26]. Вот как оценивал деятельность Кондурушкина его непосредственный начальник, инспектор южносирийских школ Общества Д. Ф. Богданов: «В течение уже трёх лет он, единственный европеец в этой глуши, честно выносит труды и тягости первого устройства школ, добиваясь сносно перенести их и выработать из имеющегося материала терпимый педагогический персонал» ^{[2, c. 31-32]}. К этому же времени относится начало литературного творчества Кондурушкина: оказавшись в экзотических условиях арабского Востока, в «сирийской глуши», будущий писатель сочетает свою учительскую работу со сбором этнографического материала, делает бытовые зарисовки, собирает местный фольклор, о чем свидетельствуют сохранившиеся материалы его литературного архива и, конечно же, записные книжки и дневники.

В 1899 году C. C. Кондурушкин предложил журналу «Русское богатство» аллегорию «Весенняя сказка». В ответном письме В. Г. Короленко, оценивая текст молодого автора, высказал несколько пожеланий, которые подсказали ему направление литературной работы на ближайшие несколько лет: «Вы, очевидно, живете в крае малознакомом и ин­тересном, — писал Короленко. — Отчего бы Вам, вместо туманных аллегорий, не попы­таться познакомить читающую публику с особенностями той жизни, которая Вас теперь окружает? Пишете Вы литературно, кое-где красиво, а наблюдение над своеобразной жизнью — отличная шко­ла. Итак, попытайтесь и пришлите. Я охотно прочту, если приго­дится, мы напечатаем» ^{[15, c. 129]}. Напутствие Короленко в значительной степени определило вектор писательского и журналистского внимания молодого литератора, посвятившего ближневосточной тематике немалую часть своих произведений. И не случайно первый сборник «Сирийских рассказов» вышел с посвящением «Владимиру Галактио­новичу Короленко от литературного крест­ника» ^{[15, c. 130]}.

Ближневосточный колорит занимает важное место в том этнографическом дискурсе, который формируется в творчестве писателя в течение 1900–1910-х гг. Отметим, что сборники его прозы посвящены не только Ближнему Востоку, но и российскому Поволжью, Новой Земле, Сибири. В каждом из них писатель нацелен на воссоздание этнического колорита описываемой местности, населяющих ее людей, происходящих событий. Подобная авторская стратегия, ставшая ведущей для всего творчества Кондурушкина и обеспечивающая его популярность у российского читателя, вырабатывалась прежде всего при освоении им ближневосточного хронотопа с присущей ему экзотикой и выигрышным для пишущего визуальным рядом («Из скитаний по Сирии», «Хараба», «Из жизни современной Сирии», «Шагин Хадля. Из жизни одного сирийского села» ^[13], «Дамаск» ^[12], «Terra incognita» ^[14] и др.). В декабре 1908 г., собираясь в журналистскую поездку по ближневосточным странам, Кондурушкин в письме М. Горькому рассказывает о своих планах и намерениях, по сути формулируя свой художественный принцип: «…от всяких телеграмм сенсационных и интервью – отказался, не умею; обещал писать о жизни, как я ее увижу и пойму» ^{[9, c. 966]}.

Само обращение русского писателя к ближневосточной проблематике на рубеже XIX–XX вв., выработка им художественных приемов, воссоздание колорита и соответствующих элементов нарратива требует оговорить используемую в нашей статье методологию. Наряду с традиционными для академического литературоведения сравнительно-историческим, историко-культурным, имагологическим ^{[18, 19]} и биографическим методами мы обращаемся к колониальному/постколониальному, а также имперскому/постимперскому ^{[20, 21]} форматам исследования, приемам микроистории ^[4], «пристального» и «дальнего» ^[17] чтения, методу целостного анализа произведения.

Отметим при этом, что термин «ближневосточный хронотоп» в заглавии нашей статьи употребляется не случайно. Вслед за М.М. Бахтиным современная наука понимает под хронотопом «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» ^{[1, с. 341]}. В современной гуманитаристике понятие «хронтоп» не ограничивается рамками художественного текста, распространяясь на всю сферу нон-фикшен и фольклора ^{[6, 8, 28]}.

Для автора особенности ближневосточного пространства и сопряженного с ним исторического и отчасти фольклорного времени не просто важная деталь создаваемого им документального и художественного нарратива, но в значительной степени – сущность той самой ближневосточной атмосферы, погружаясь в которую читатель может почувствовать и даже увидеть прошлое и настоящее Ближнего Востока: «Со словом “Дамаск” в воображении европейца невольно возникают какие-то поэтические образы, полузабытые, неясные, как воспоминания детства. Тут и сказки “тысячи и одной ночи”, и исторические рассказы, а главное далекая неведомая жизнь, южная природа и воистину бесконечная древность этого знаменитого города. На протяжении целых тысячелетий история крупными чертами набросала здесь столько великих лиц и событий, создала столь особенную жизнь, что не знаешь, каким языком нужно все это рассказывать» ^{[12, с. 224]}

При этом писатель прекрасно понимает особенности исторического времени, характер которого определяется происходящими на его глазах переменами: фактически в каждой описанной картине, в каждом рассказанном сюжете демонстрируются приметы обновления устоявшегося и привычного, вызов традиции, влияние европейской культуры и ее «восточное» преломление. Эта объединяющая ближневосточную прозу Кондурушкина идея сформулирована на первых страницах очерка «Дамаск»: «И вся эта длинная история Востока, отложившаяся в каждой мелочи материальной и духовной жизни народа, скоро перейдет на бумагу. А в природе она исчезнет, как пропетая песня, как звук человеческого страдания в пустыне. Все здесь гибнет и сменяется новым, европейским. Скорее нужно изучать этот волшебный край, иначе будет поздно. Скорее нужно изучать этот волшебный край, иначе будет поздно. Восток умирает. Вместе с ним умирает и старый Дамаск. Но по неизбежному закону истории он восстает для новой жизни» ^{[12, c. 226]}.

В очерке «Дамаск» Кондурушкин целенаправленно противопоставляет старое и новое в современном городе, восточное и европейское, традиционное и рождающееся на глазах. Одна из первых картин, призванная продемонстрировать меняющийся Восток, — описание традиционного и «аристократического» базаров в Дамаске: «Входя в первый раз под широкие своды Длинного базара, трудно понять, что творится вокруг. Все движется, кричит, говорит, машет руками. Слышится рев мулов и ослов, крики погонщиков и продавцов всякой съедобной дряни, сидящих на земле вместе со своими подносами, окрики кучеров, щелканье бича, лай собак и задорная сирийская брань. Под этим круглым сводом движется, волнуясь, целый поток голов в фесках и изарах, перемешанных с ослиными ушами и головами верблюдов <…> Походка всех этих тысяч людей какая-то развинченная, утомленная. Все говорит о лени и сне» ^{[12, c. 227]}.

Для автора принципиально важно показать всю подвижность и изменчивость жизни современного Дамаска, сочетание старого и нового, и казалось бы, частный случай — хронотоп дамасского базара — становится ярчайшим примером того, как Европа наступает на Восток к его колыбели: «Совершенно другое впечатление производит аристократический Сук-аль-Хамидийе. Там уже европейские магазины, зеркальные стекла, за которыми видны европейские товары. Все там выглядит чище, богаче. Многое потеряло свои восточные черты и подернулось лаком европейской внешности. Даже ослик конфузится там своими длинными ушами, а верблюд и мул — те туда и совсем не заглядывают» ^{[12, c. 227–228]}. Нельзя не обратить внимание на комическую составляющую этого документального повествования (фески, изары, ослиные уши): шутливое слово, мягкий юмор соседствуют с неприкрытой иронией и смеховыми интонациями. Кондурушкину важен здесь и контекст русского смехового слова ^[7]: опыт гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» с карнавальным изобилием экзотической снеди, и стремительная динамика «Невского проспекта».

Отдельная глава посвящена уличной жизни Дамаска – базарной повседневности, складывающейся из сонно-ленивого общения с покупателями, долгих кофейных церемоний, оживляемых поэтами-импровизаторами, уличными музыкантами, театральными постановками. О новом арабском театре Кондурушкин пишет довольно подробно: «Начинает проникать на Восток и комедийное искусство. В Дамаске имеется даже маленький сарай, служащий помещением для театра» ^{[12, c. 250]}. Весь комизм театрального представления связан с тем, что представляя «обарабленную» французскую трагедию актеры не в состоянии не только отыграть действие, но и воспроизвести текст. Автор-повествователь, сразу объясняя причину подобного превращения трагедии в комедию (водка – единственная оплата за представление), усиливает комизм, визуализируя поведение пьяных актеров: «Поэтому в деле выпивки игра уступает место самой чистой действительности. К концу трагедии все артисты были пьяны. Но король, которому по ходу действия говорить почти совсем не полагалось, в своем величии был пьян с самого начала спектакля. А так как другого короля достать было негде, то артисты ввели в трагедию часть отсебятины: для пущей торжественности они водили короля под руки и придерживали на его пьяной голове бумажную корону» ^{[12, c. 252]}.

Публикация «Дамаска» в журнале «Исторический вестник» наложила свой опечаток на структуру и содержание очерка, выразившийся, в частности, в акцентированном этнографическом элементе. Автор описывает архитектуру Дамаска, внутреннее убранство комнат, рассказывает о памятниках Востока и достопримечательностях города, о национальном и конфессиональном составе общества и характере его взаимодействия, обращается к недавним легендам об образовании Дамаска и хауранском хлебе. А начинается очерк с указания широты и долготы, на которых расположен Дамаск, что еще раз призвано подчеркнуть фактографичность документального повествования. Поэтому помимо представления о восточных красотах города, о колоритных сценах, разыгрывающихся на его улицах, читатель получает самые разные сведения. Это и мягкий климат Дамаска, система его водопроводных и оросительных каналов, сады и виноградники, промышленность и торговля, а также дамасская русская школа, мусульманская мужская гимназия и ее программа, обучение мусульманок, основание русского консульства в Дамаске, избрание на патриарший престол сирийца Мелетия и многое другое. Особо следует отметить присутствующие в тексте иллюстрации: изображение видов города и достопримечательностей, о которых идет речь, портреты уличного музыканта и дамасской женщины, русского консула Л. П. Беляева и митрополита Мелетия. Подобная визуализация — ещё одно средство формирования образа сирийского Востока в сознании читателя.

Как показывает анализ российских журналов начала ХХ столетия, тема Ближнего Востока пользовалась большой популярностью у редакторов изданий, чем в значительной степени объяснятся востребованность текстов Кондурушкина, в том числе журналом «Русское богатство», имеющим особый статус. Как отмечает М. Г. Петрова, «в начале XX века “Русское богатство” неизменно занимало первое или второе место среди “толстых” журналов и по своему тиражу, и по той статистике читательского спроса, которую вела крупнейшая библиотека России — Императорская публичная библиотека в Петербурге —в своих ежегодных печатных отчетах» ^{[22, c. 274]}.

C. C. Кондурушкин сотрудничал с «Русским богатством» в течение нескольких лет: на страницах журнала были впервые опубликованы его очерки «Железная дорога к священному городу мусульманского мира» (1901), «Оживет ли Турция?» (1909), цикл рассказов «Из скитаний по Сирии» (1901–1906), повести «Хараба» (1904), «Первый выезд» (1910) и др. Стратегия воспроизведения ближневосточного хронотопа со всеми его нюансами реализуется как в нехудожественной, так и художественной прозе писателя, что позволяет сделать вывод об однозначной важности этого элемента в системе его литературно-эстетических приоритетов. Герои его рассказов – современные сирийцы. Среди них и обыкновенные жители небольших деревень с их повседневными заботами и радостями («Могильщик», «Узнал, узнал!»), и особо почитаемые люди, стремящиеся сохранить традиционный жизненный уклад, с трудом принимающие неизбежные потери («Абу-Масуд»), и личности, остро чувствующие свою силу, пытающиеся изменить существующие порядки («Горе Халиля», «Хараба», «Шагин Хадля. Из жизни одного сирийского села»). Сюжеты, раскрывающие проблемы построения диалога представителей разных конфессий, посвященные вопросам сохранения традиций, внутрисемейным отношениям и положению женщины в обществе, знакомят с современной жизнью Ближнего Востока.

В заключение отметим, что ближневосточная повседневность выступает для писателя как часть ближневосточного хронотопа, в структуре которого оказываются не только историческое время с его трансформациями, не только историческое пространство и его современные модификации, но и события текущего дня. Описание этих событий позволяет автору создавать яркие и убедительные портреты своих героев, религиозные и этноконфессиональные приметы которых также оказываются частью ближневосточной экзотики.