Cultural transfer – thesaurus of thematization (problematization of transdisciplinarity)

Kiyashchenko Larisa Pavlovna Doctor of Philosophy Leading Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240,, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str.1, of. Institut filosofii RANg.p.Aprelevka Naro-Fominskii r-on u d.Martem'yanovo SNT Michurinets-50, uch.46 larisakiyashchenko@gmail.com

Проблематизация опыта трансдисциплинарности. Современная ситуация в философии практически единодушно характеризуется как кризис научного рационализма. Однако оценки перспектив этого кризиса весьма разнятся. Одних исследователей этот кризис пугал и продолжает пугать возможными негативными последствиями для современной культуры в целом. У других вызывает завораживающий интерес. Мы полагаем, что в разворачивающейся исторической ситуации происходит формирование новых возможностей для философии и науки. И эти новые возможности для философии, на наш взгляд, легче всего увидеть там, где происходит ее встреча, с одной стороны, с иными типами научного разума (как они представлены в естествознании и гуманитарных науках), а с другой – с вне-научными формами рационального опыта (религиозного, эзотерического, обыденного и т. д.).

Подобного рода встречи не раз случались в переломные исторические моменты развития философии и науки, на столетия предопределяя их дальнейшую судьбу. Особенность сегодняшней встречи философии с другими формами разумного освоения реальности заключается в том, что она происходит в контексте исторического феномена – трансдисциплинарности, в основе которой лежат мощные импульсы, идущие из жизненно-практической сферы и направленные на поиск решения экологической, энергетической, информационной, демографической задач, а также проблемы здоровья и т. п.

Другими словами, опыт в трансдисциплинарном измерении возникает в том месте и в то время, когда научное знание выходит за свои традиционные дисциплинарные границы (сохраняя интенцию на опредмечивание действительного как на исчисление) при попытке решить проблемы экзистенциального порядка (типа экологического, биоэтического, антропологического и т.п. исследований).

Указанные проблемы требуют комплексного, нетрадиционного подхода, предъявляют новые требования к современному научному знанию. Реальные, жизненные проблемы уточняются в процессе формирования их предметного статуса по ходу взаимодействия различных дисциплин, участвующих в решении, порой в режиме реального времени. Происходит корреляция, подгонка методов, нарождаются новые синтезирующие походы, в дело вступают когнитивно-коммуникативные исследовательские стратегии, сочетающие познавательное и речевое взаимодействие. Идет формирование критериев отбора и выбора из альтернативно возможных и в различной степени оптимальных решений. Неизбежно и остро встает вопрос о соответствии ситуации предлагаемой теории и об ответственности в ближайшем и отдаленном будущем за ее применение. Место и время экзистенциального события, сохраняя онтическое измерение, в том числе и необратимость случившегося, выходят на уровень онтологии, полагающегося на рекурсивную возможность прояснить его основания.

Речь в этом случае идет об устанавливающе-фиксирующей процедуре, обязательной, по мнению М. Хайдеггера, для всякой теории действительного, об исчислении: «Конечно, не надо понимать такое «исчисление» в узком смысле цифровых операций. Исчислять – в широком сущностном смысле – значит брать что-либо в расчет, принимать в рассмотрение, рассчитывать на что-либо, т.е. ожидать определенного результата. В этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление, все равно, прослеживается ли тут путем каузальных объяснений вытекание результата из причин, составляется ли картина рассматриваемых предметом посредством их морфологического описания или фиксируется в своих основаниях та или иная системно-сериальная взаимосвязь» ^{[21, с. 246]}. Экзистенциальный характер проблем требует, в свою очередь, учета в их решении этических ценностей и моральных норм, вносящих дополнительное измерение к истинности и достоверности предмета исследования. Измерении, несущем в уставливающе-фиксирующую процедуру в явном виде субъектное присутствие, а тем самым и в предмет ее рассмотрения, в отличие от неявного присутствия, когда подбираются методы с точки зрения их возможности измерить предмет, что называется «в объектно-объективном модусе».

Так или иначе, различия в указанных способах измерения (различенных по природе или по степени в терминологии А. Бергсона), выводит на известное – на амбивалентную природу человека, даже если он занимается таким видом деятельности как научное или философское познание. Примечательно мнение, высказанное патриархом нашей отечественной философии Т. И. Ойзерманом в своей статье «Амбивалентность великих философских учений (К характеристике философских систем Канта и Гегеля)»: «Можно даже констатировать тот факт, что, чем более содержательным, новаторским является то или иное философское учение, тем более оно противоречиво, амбивалентно, апористично, несмотря на стремление его создателя и его последователей согласовать все положения этого учения, исключить какую бы то ни было рассогласованность» ^[15].

Оставаясь плоть от плоти частью природного мира, человек приобретает качественно иные свойства, среди которых основополагающим является рефлексивное отношение не только к природе как таковой, но и к самому себе, сложным образом сочетая «я – сам как другой» ^{[17, c. 217]}. Последнее обстоятельство существенно усложняет рефлексивное отношение как таковое, поскольку «развертывает диалоговое измерение самооценки, до сих пор молчаливо подразумевающееся» ^{[12, c. 244]}. Подобные оценки влияют на концептуальный аппарат подобных измерений. В дело вступают концепты, регулирующие контакты взаимодействия, введение диалога ^{[8, c. 306]}.

Поскольку концепт в отличие, скажем, от понятия может быть рассмотрен как динамично и непрерывно становящаяся совокупность субъективных представлений о действительности, обретающей целостность в языке в контакте с действующими в культурном контексте смыслопорождающими системами воплощения, понимания и интерпретации этих представлений. Кроме того, «концепт формируется речью… Речь осуществляется не в сфере грамматики (грамматика включена в нее как часть), а в пространстве души с ее ритмами, энергией, жестикуляцией, интонацией, бесконечными уточнениями, составляющими смысл комментаторства. Неотторжимыми свойствами концепта являются память и воображение. Концепт направлен, с одной стороны, на понимание здесь и теперь; с другой стороны – концепт синтезирует в себе три способности души и как памяти ориентированный в прошлое, как воображения – в будущее, как акт суждения – в настоящее. Таким образом, представленный ресурс концепта дает возможность синтезировать длящиеся явления (современное пространство) внутренней душевной жизни, оставлять свои следы на поверхности видимости (опространственное время) в слове, речи и деле. Концепт переводит – удерживает в напряжении совместного рассмотрения – время души, представленное в событиях душевной жизни и факты физического времени.

Культурная форма сопряжения меры и безмерного – время (в паре с пространством) представляет собой усвоение (одомашнивание) чистой стихии становления – не теряет себя в представлении лишь тогда, когда мысль оказывается способной удержать оба полюса» ^{[20, c. 28]}.

Известно, что понятие хронотоп, охватывающее, по выражению М. М. Бахтина, существенную и неразрывную взаимосвязь временных и пространственных отношений, было введено в математическом естествознании и обосновано на почве теории относительности. Сам же М. М. Бахтин вспоминает, что он присутствовал в 1925 году на докладе А. А. Ухтомского о хронотопе в биологии. Хронотоп, являясь, по мысли Бахтина, формально-содержательной категорией, имеет существенное значение для определения жанра литературы. В художественном хронотопе ведущим началом является время ^{[1, c. 234-235]}. В научном хронотопе классического типа, описывающего, как правило, «становление бытия», преимущественное положение занимает пространственные характеристики предметов изучения, которые при всей своей изменчивости в развитии сохраняют тождественность самому себе. И в том и другом случае имеется ввиду, не столько, и не только то различенное и разнородное представление о времени и пространстве, которые являются априорными условиями возможного опыта (И. Кант). Последние, как известно, являются абстрактными, формальными понятиями и сами как таковые не поддаются временным и пространственным определениям. Содержание, их конкретизирующее, им придает смысловое наполнение, которое в его предельном выражении возможно, как минимум двоякого рода, что делает и конкретизацию неоднозначной. Одна из них, как раз та, которая связана со смыслом в той или иной форме изначально присутствующим, с которым устанавливается устойчивая связь. Либо в мире платоновских идей, либо в априорных механизмах разума, либо он вписан в конфигурацию устройства природы и т. п. ^{[18, c. 46]}, но в любом случае значение смысла не зависит ни от времени, оно вечно, ни от топоса его существования, оно беспрепятственно существует везде. Иное наполнение хронотопа возникает в ситуации предельного предположения, «что у мироздания нет изначальных смыслов, и признать (как одно из онтологических оснований такого мироздания!) наличие в нем процессов, связанных со смыслопорождением» ^{[18, c. 47]}. Смыслы утрачивают характеристики стабильных «идеальных предметов» и обретают процессуальные свойства ^{[18, c. 49]}, проявляют зависимость от сочетания изменяющихся конкретных времени и пространства, рассматривают «бытие становления». Присутствие одновременно двух предельных выражений смысла: как «идеальной предметности» и как процесса смыслопорождения, делают специфичным проявление живого применительно к человеческой жизни. Она фокусирует в себе сходимость несходного, образуя длительности двоякого рода «Но мыслим ли мы когда-нибудь истинную длительность? Здесь также необходимо непосредственное обладание. Нельзя подойти к длительности обходным путем: в нее вступить нужно разом. Именно это интеллект чаще всего и отказывается делать, привыкнув по обыкновению подвижное мыслить при посредстве неподвижного» ^{[2, c. 286]}. Первая длительность отмерена сроками реальной, биологической жизни, ограничена известными датами, изнутри прописана знаменательными событиями. Вторая – образуя пространство смысла, сопряжена взаимодействием двух выше упомянутых предельных выражений смысла, содержит оценку их значимости в конкретной ситуации, приурочена к значимости тех или иных событий в первой длительности. Дискретность длительности сферы смысла принимает пространственно-временное выражение, поскольку «всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопа». «Каковы бы ни были эти смыслы, чтобы войти в наш опыт (притом в социальный опыт), они должны принять какое-либо временно-пространственное выражение, то есть принять знаковую форму, слышимую и видимую нами (иероглиф, математическую формулу, словесно-языковое выражение, рисунок и др.). Без такого временно-пространственного выражения невозможно даже самое абстрактное мышление» ^{[1, c. 406]}.

«Основную дилемму представления о времени, – по мнению В. П. Визгина, – в классической и современной науке можно кратко сформулировать так: или предсказуемая обратимость, или непредсказуемая необратимость времени". Дилемма может получить разрешение, если в познании появятся новые категории, которые дадут возможность включить в "объективное" описание природы самого познающего субъекта. Это означает, что объективное время природы включает "субъективное" время коммуникации с ней – время измерения, время сообщения, время вопрошания природы и т. п. Так как для полного описания природы требуется рассмотрение и зон слабой устойчивости, то представление о внешнем времени нужно, как считает Пригожин, дополнить представлением о внутреннем времени. Реальное время слагается из совместного течения обоих видов времени, определяя реальное становление, возникновение вещей и их метаморфорзы» ^{[5, c. 150]}. В своей взаимоотнесенности игра помеченных тенденций образует динамический, пульсирующий хронотоп опыта трансдисциплинарности.

Тематизация проблематизации. Концепция тематического анализа, предложенная в свое время Дж. Холтоном в качестве дополнения к стандартному анализу науки, который ограничивается главным образом эмпирическим и аналитическим (логико-математическим) содержанием знания, дает те преимущества в представлении о термине «трансфер», который по своему смыслу содержит теоретико-практическую привязку к разного рода человеческой деятельности. «Тематический анализ дает возможность находить в развитии науки определенные черты постоянства или непрерывности, некоторые относительно устойчивые структуры, которые воспроизводятся даже в изменениях, считающихся революционными, и которые подчас объединяют внешне несоизмеримые и конфронтирующие друг с другом теории. Кроме того, именно сейчас, когда ощущается реакция против той философии, которая видит в науке надысторический и не связанный никакими культурными рамками метод исследований, для некоторых ученых оказывается привлекательным открытие того факта, что важнейшую особенность работы многих крупнейших творцов науки составляло принятие ими небольшого количества тех или иных тем и что споры между ними зачастую включали противостоящие друг другу темы, объединенные в диады или триплеты, – такие, как атомизм и непрерывность, простота и сложность, анализ и синтез, неизменность, эволюция и катастрофические изменения. Подобные результаты помогают объяснить формирование традиций или школ и характер протекания научных дискуссий» ^{[22, c. 9]}. Холтон подчеркивал, что «тематические решения в гораздо большей степени по сравнению с парадигмами или мировоззрениями обусловливаются прежде всего индивидуальностью ученого, а не только его социальным окружением или “сообществом”» ^{[22, с. 41]} – подход, акцентирующий взаимосвязи между когнитивной психологией и индивидуальной научной деятельностью.

Спектр человеческой деятельности в концепте трансфера берется интегрально, но в зависимости от выбранного ракурса рассмотрения идет первичное различение целостного феноменально видимого на «свое», ранее усвоенное в той или иной степени, и «иное», открывшееся как бы заново или в первый раз как инородное. Образуется интервал «между» условно различенного в выбранном хронотопе (Ухтомский, Бахтин) по месту и времени деятельности. Он дает возможность для акторов искать и находить между выделенными пределами обоснование своему осмысленному действию в прилагаемых – как правило, неповторимых – обстоятельствах, в которых возникает возможность перевода, когерентное соотношение интервала, чьи очертания приобретают то, что мы сегодня называем трансфером возникших оппозиций по случаю их рассмотрения. Человеческая деятельность идентифицирует себя в существующих сегодня размерностях оппозиций, лежащих в основе трансфера: локального-глобального, концептуального-повседневного, личностного-коллективного, диахронного-синхронного, исторического-современного и т. д.

Тематизация, рассматриваемая как парадигма, согласно интерпретации ее Т. Куном, – это скорее модель не устойчивых концептуальных и логических отношений, но относительности научных парадигм, их движения и изменения внутри контекста через практически-перцептивный образ конкретного человеческого опыта как изначального ^{[19, с. 113]}, который, как правило, содержит смыслосодержащие вопросы самоинтерпретации человека в контексте целостного представления о мире и своем месте в нем.

Тематизация проблемоцентрична, но она не предполагает четко структурированных оснований для выдвижения предпосылок решения той или иной проблемы. Решение проблемы, которая далеко не всегда имеет окончательное решение, иначе она превращается в конкретную задачу, «привязано» к определенным обстоятельствам своего появления. Это находит свое выражение в ее предмете-истоке, соответствующем методе и результате, чье значение далеко от абсолютной истины. Верификация или фальсификация полученного результата может затянуться, если вообще возможно дойти до окончательного утверждения. Полагаем, что тематизация как условная предпосылка разворачивающегося дискурса о конкретном опыте человеческой деятельности будет иметь свои особенности. И в первую очередь эти особенности связаны с тем, что выбор ее личностно обусловлен. Однако в общем и целом тематизация дает о себе знать с помощью определенных признаков, выраженных так или иначе в языке. В том, что это прежде всего «свободная дескрипция опыта и мира, которая имеет внутренний ресурс сопротивляться “искушению языком”, то есть отстраняться, с одной стороны, от раз и навсегда заданных терминологических конструкций, убивающих опыт, а с другой – от свободных ассоциативных рядов, имитирующих мышление» ^{[14, с. 16]}. Тематизация, обретая некую форму выражения, балансирует между выделенными пределами с помощью культурного трансфера, через перевод, как в одну, так и в другую сторону выделенного оппозиционного интервала ^[13].

Культурный трансфер. Рассмотрение слова «трансфер» как термина фиксирует условную точку отчета, предела, границы, его трансформационного наполнения концептуальным содержанием по мере расширяющегося междисциплинарного и коммуникативного применения. «…Важнейшей особенностью этих высекаемых дефинициями специальных терминов, входящих благодаря коммуникации в живую плоть языка, является то, что они способны обогащать свой ограниченный однозначностью эвристический потенциал за счет коммуникативной силы неопределенной в своей многозначности речи» ^{[6, с. 61]}. Опыт предельности касается не только того, что впереди – в движении к расширяющемуся горизонту познанного (переход через предел достигнутого в познании), но и того, что в начале научного знания, его обоснованности в пределах жизненного мира как начала процесса обоснования знания. Суждения «начало как предел» или «предел как начало» являются явно выраженными парадоксами, вызывающими философские замешательства. Философские замешательства провоцируются также конфликтами, трудностями в заключении консенсуса в общении при обсуждении проблемы. Однако указанные парадоксы не разрывают опыт, а, скорее всего, «сшивают» его во времени и пространстве, делают его длящимся и укорененным в сообществе, которое возникает, как нам бы хотелось подчеркнуть, в заинтересованном коммуникативном взаимодействии разных мнений. Фиксируемый современной философией «фермент» парадоксальности, если говорить в самом общем виде, обеспечивает тематическую связанность трансдисциплинарного опыта, удерживая его в своих основаниях, а также придает осмысленность (обращает к началу обоснования) опытному разрешению текущих и более конкретных проблем. Парадоксальность в ясном осознании ее неизбежной необходимости конституирует особый тип отношений между опытом трансдисциплинарности и его философией.

Тематическая направленность основного смысла термина как «пограничного знака» сохраняется в многозначности речи при обсуждении его использования применительно к термину «трансфер». В этом случае тематическим установкам ученого отводится роль интеллектуального фильтра, регулирующего воображение ученого при выборе допустимых понятий и гипотез. Обогащение смысла в таких случаях происходит за счет утраты однозначности, граница становится преодолимой тогда, когда об этом удалось договориться. Тематизация предполагает наличие глубинных устойчивых структур мышления, определяющих постановку научной проблемы и намечающих ее решение. Темы по существу являются эвристическими познавательными установками, в соответствии с которыми принимаются или отвергаются научные гипотезы. Последние могут быть истинными или ложными, чего нельзя сказать о тематических предпосылках, которые не обладают свойством верифицируемости или фальсифицируемости.

Тематизация термина «трансфер», в свою очередь, выступает предпосылкой для обоснованного введения его в разнообразные дискурсивные практики, которые действуют по типу прецедентного текста. Прецедентные тексты, а, по нашему мнению, термин «трансфер» относится к такого рода текстам, представляют собой смыслонесущие элементы редуцированного дискурса до его одной детали через призму языковой личности, картины мира, ментальности и социокультурного пространства. «Свернутый (или прецедентный) текст – единица осмысления человеческих жизненных ценностей сквозь призму языка с помощью культурной памяти» ^{[9, с. 297]}. Это то, что позволяет рассматривать трансфер между природой и обществами как парадигму, образец, регулятивный принцип, упорядочивающий рассматриваемые отношения. Об этом свидетельствует разнообразие его употребления в различных областях человеческой деятельности, начиная с экономики, туризма, медицинской практики, использования в технологических процессах, в культуре, лингвистике, психологии, переводческой деятельности и многих других областях познавательной и практической деятельности. Причем, как правило, термин «трансфер» в силу своего изначального смысла, означающего «выступать пределом, границей», инициирует их нарушение, совершает переход через свои ограничители, приобретая концептуальное звучание в междисциплинарном и коммуникативном взаимодействии. Другими словами, использование в таком контексте термина «трансфер» переводит его в длящуюся метапозицию – трансфер трансфера – критической стратегической направленности, совершающихся событий в жизнедеятельности человека. Трансфер как событие, как правило, длящееся «все еще» и принципиально незавершаемое, пока длится жизнь того, о ком, о чем идет речь. Итак, термин «трансфер» в изначальном значении предела, границы берется, как может показаться в статье, в значении беспредпосылочного начала, как само собой разумеющегося. Но это до поры, до времени. Тенденция выхода за свои границы, заложенная в термине «трансфер», в поиске своих оснований в трансфере трансфера опирается на осознание, что «притязания на полную беспрепосылочность наивно, будь то химера абсолютного просвещения, химера эмпирии, свободной от всех предвзятостей метафизической традиции, или химера преодоления науки с помощью критики идеологии» ^{[6, с. 71]}. Химерой, иллюзией, продолжает Гадамер, является и рефлексия, если она «всюду вскрывающее предрассудочность и зависимость, но себя самое считающее абсолютным». Рефлексия мотивирована тем, критикой чего является, что ею преодолевается. А посему он отдает предпочтение герменевтической рефлексии, ибо в рефлексию герменевтически проясненное сознание включает и самое себя. «И его истина поэтому есть истина перевода» [там же]. Приоритет перевода, по мнению Гадамера, «основан на его способность превращать чужое в свое собственное, не просто критически преодолевая чужое или некритически его воспроизводя, а истолковывая чужое в своих понятиях и в своем горизонте и тем самым по-новому демонстрируя его значимость. Благодаря такой герменевтически-рефлексивной практике наличные языковые формы в известной мере преодолеваются, а именно изымаются из сопряженной с ними языковой мироконструкции. Но тем самым они – а не наши соображения по их поводу – вовлекаются в новое языковое мироистолкование» [там же].

В последнем предложении Гадамера выражено его предпонимание, что мир «истолкован» задолго до того, как мы начинаем его истолковывать, он «пред-истолкован» в языке ^{[6, с. 346]}. В таком понимании тематизирована идея рассмотрения автономного существования языка как системы, которая, в терминологии синергетики, способна к самоорганизации и саморазвитию, как язык синергетической картины мира ^[3]. Картина мира в таком качественном «исчислении» феноменологии восприятия дается едино. Перманентное становящееся единство поддерживается через коммутатор перевода внутреннего смыслового содержания языка во внешнее его исполнение, проявление с тем, что явным образом еще не оговорено в языке, но присутствует в качестве посторонних, на первый взгляд, косвенных улик в подтверждении тех гипотез, которые были выдвинуты, опираясь на абдукцию выбранной тематизации как первичной формы обоснования перевода (трансфера) в конкретных обстоятельствах междисциплинарной коммуникации при решении совместно поставленной проблемы. Поиски решения проходят в режиме вопросов и ответов участников.

Герменевтика же сосредоточивается на внутренней стороне обращения с этим миром знаков или, лучше сказать, на таком глубоко внутреннем процессе, как речь, которая извне предстает как освоение мира знаков. Как семантика, так и герменевтика, каждая по-своему, тематизирует всю совокупность человеческих отношений к миру, как они выражены в языке ^{[6, с. 59–60]}.

В языке опредмечивается мир в целом, что и определяет характер языковой реальности. «Язык есть всеохватывающая предыстолкованность мира» (Г.-Г. Гадамер) в своей неокончательности, а лишь предположительности. И в то же время у нас нет иного средства представить язык, не предполагая его же самого. Уже на уровне факта повседневности существует гибкое творческое противостояние языка и реальности, представленной в языке, которые человек застает с момента своего рождения и с которыми «обречен» иметь дело в течение своей жизни. Универсальная пригодность языка «для всех и для каждого» существует за счет его способности подстраиваться, адаптироваться по типу органической целостности, открытой к внешнему взаимодействию, способной в то же время навязывать свои требования к его пользователю. Требования в виде грамматических структур, правил формального вывода, обобщенных представлений, понятий и символов, отражающих устоявшиеся ценностные предпочтения и смыслы, выступают в виде некоторого устойчивого инварианта. Гипнотическое воздействие языка, требующего своего ис(по)полнения, приложения, получает ответное движение в язык со стороны человека, стремящегося выразить, воплотить себя в слове не только для себя, но и для «другого» смысла своего уникального и неповторимого существования. Эта «родничковая пульсация» вновь прибывающего смысла, не нарушая поверхности самотождественности языка, так или иначе выраженная в слове, «стекается» в прикладное использование, делая процесс смыслопорождения и сам язык открытым и оттого динамически незавершенным. 

«Во многих (возможно, в большинстве) прошлых и настоящих понятиях, методах, утверждениях и гипотезах науки имеются элементы, которые функционируют в качестве тем, ограничивающих или мотивирующих индивидуальные действия, а иногда направляющих (нормализующих) или поляризующих научные сообщества. Обычно они не находят явного выражения ни в предлагаемых самими учеными публичных представлениях их работ, ни в любых последующих научных спорах. Тематические понятия, как правило, не фигурируют в алфавитных указателях учебников и не входят в число терминов, которые в изобилии встречаются в профессиональных журналах или дискуссиях» ^{[22, с. 24–25]}. Однако именно они во многом определяют (условно) те неявно существующие тематические предпосылки оправданности проведения исследования такого типа.

Абдукция – стратегическое правило трансфера Трансфер не приравнивается к простому переносу из культуры в культуру, речь идет скорее о циркуляции и преображении культурных ценностей и их переосмыслении или интерпретациях в новых культурах. А речь, именно речь, ведется о переносе, переводе, слово перестает пониматься как линеарное образование, движущееся от начала к концу. И именно речью оно как бы взрывается, оно начинает расти из сердцевины. Дивинационный метод – угадывание значения слова на основе изучения спектра значений в ближайших контекстах способствует прояснению оснований для нетривиального проведения трансфера.

«Что бросается в глаза в приведенной динамической схеме вывода, так это полная толерантность к природе принимаемых эмпирических обобщений и локальных гипотез, как, впрочем, и к их взаимному соотношению. Ничего не говорится ни о предъявляемым к ним требованиям, сужающим возможное поле исходных фактов, ни о возможном предпочтении одних гипотез перед другими. И это, конечно, не случайно. Если бы мы попытались учесть подобные требования, то мы неминуемо перешли бы от индуктивного вывода к абдуктивному, о котором сам его открыватель Чарльз Пирс говорил следующим образом: «Такая разновидность вывода будет включать предпочтение в пользу какой-то одной гипотезы перед другими, равно объясняющими рассматриваемые факты, если это предпочтение не базируется ни на каком-то предшествующем знании, имеющем отношение к истинности этих других гипотез, ни на какой бы то ни было проверке любых из них, уже предпринятой и приведшей к их принятию. Я называю всякий такой вывод необычным термином абдукция, потому что его законосообразность зависит от принципов, полностью отличных от тех, что уместны в других разновидностях вывода» ^{[16, с. 303]}. Сказанное позволяет понять, почему Пирс рассматривал абдукцию как рациональную процедуру, а не считал ее гаданием вслепую, поскольку ее проведение предполагало длительную последовательность рассуждений. Именно идея стратегического характера правил абдуктивного вывода позволяет, говорил Я. Хинтикка, отождествлять природу абдуктивного вывода и вывода амплиативного, добавляющего новую информацию к аргументу. И в этом случае следующие положения становятся очевидными:

– должно быть известно, кто или что было источником новой информации;

– для того, чтобы действие исследователя было рациональным, субъект абдукции должен осознанно выбрать этот источник информации – некоего оракула. Действие субъекта, таким образом, не может быть рационально оценено, если не известно, какие другие источники информации были доступны субъекту (т. е. должно быть уточнено, какие другие шаги были доступны субъекту абдукции);

– субъекту вывода еще до совершения абдуктивного шага должно быть известно, какой информацией ранее снабдил его оракул, в противном случае новая информация не была бы новой. Однако абдуктивный шаг с данным обращением к данному оракулу не мог бы сознательно полностью контролироваться субъектом абдукции и, как следствие, не мог бы быть рационально оценен, если субъект заранее не знал, какие иные сведения могли бы быть следствием намерения субъекта проконсультироваться у данного оракула;

– субъекту абдукции должно быть известно, каковы могли бы быть результаты консультации у других доступных оракулов ^{[23, р. 101–102]}.

Подобная картина рационального исследования, как указывает сам Хинтикка, не нова. По сути она близка к методу вопросов платоновского Сократа, и тот же самый метод лежит в основе методологии раннего (досиллогистического) Аристотеля. Гораздо позже Коллингвуд (1944) и Гадамер (1975) точно так же рекомендовали в качестве метода исследования то, что они называли логикой ответов и вопросов.

Совокупность возможных гипотез для объяснения фактов должна быть ограничена контекстом (или взаимодействием нескольких контекстов), возникающим в данной ситуации. Каждый контекст детерминирует специфическую область возможных гипотез, а комбинация нескольких контекстов (каждый со своей областью возможных гипотез) может определять более специфическую и ограниченную область возможных гипотез ^{[4, с. 190–191]}.

Трансфер – парадигма косвенных свидетельств

Подводя предварительный итог рассмотрению концепта трансфера, который, следуя стратегическому правилу абдукции на фоне тематической предрасположенности к исследованию изменчивых и подвижных конфигураций языка, выступает в роли коммутатора-распределителя, моделирующего (модулирующего реальность инструмента) и способствующего построению динамичной картины концептуального перевода как познавательного и практического средства в междисциплинарной коммуникации.

Проведение такого рода деятельности допускает в том числе и интуитивные, до конца не осознаваемые мотивы и основания. Движение в этом направлении свидетельствует, что «к концу XIX века в области гуманитарных наук бесшумно возникла некая эпистемологическая модель (если угодно, парадигма), которой до сих пор не уделялось достаточно внимания. Не будучи эксплицирована теоретически, парадигма эта, однако же, широко применяется на деле, и, может быть, анализ этой парадигмы поспособствует выходу из тупика, в который нас заводит жесткое противопоставление “рационализма” и “иррационализма”» ^[7], обращение к той реальности, следуя феноменологическому призыву «назад к вещам», которая не означает объект, очищенный от натуралистических наслоений, но «предмет», суть дела, предметность или дельность, прибегая к подручному, которое первично по отношению к наличному (Хайдеггер).

«Перефразируя Гуссерля: мышление в своих исходных точках наивно, т. е. несвободно. Роль феноменологической рефлексии состоит не только в том, чтобы зафиксировать эту наивность, но и в том, чтобы преодолеть ее. Рефлексия – это не наблюдение за сознанием и мышлением, но их оживление, пробуждение той изначальной свободы (если ее все же предполагать), которой никак не удается воспользоваться в мире уже прочерченных линий восприятия, памяти, воображения, оценок и т. д. Если же отказаться от допущения изначальной свободы мысли, то рефлексию следовало бы считать исходной точкой свободы. В любом случае, рефлексия – это не только процедура дескриптивная и верифицирующая, но и процедура, фальсифицирующая неявные предпосылки как внутренние препятствия мышления. Феноменология не сводится к “заклинанию”: мышление имеет место только в акте мышления как событии. Такого рода утверждения не ложны, но и не истинны, они остаются просто декларациями, пока не заданы процедуры, в которых сознание отделяется от осознаваемых предметов, мышление – от предметов, мыслимых мышлением» ^{[14, с. 16]}.

Таким образом, рефлексия, обладая тонкой настройкой на прилагаемые обстоятельства, оборачивается, следуя своей природе, и на самое себя, адаптируя ее носителя к своему настрою, имеющемуся опыту, способности к воображению и суждению, способствуя участию, а именно быть игроком внутри заданных правил данного пространства. И в то же время рефлексия способна дистанцироваться и на расстоянии выставлять регламент взаимодействия внутренних и внешних факторов, влияющих на разрешение конкретной ситуации. Об этом идет речь «в ее традиционном философско-психологическом понимании – это способность встать в позицию “наблюдателя”, “исследователя” или “контролера” по отношению к своему телу, своим действиям, своим мыслям. Мы расширим такое понимание рефлексии и будем считать, что рефлексия – это также способность встать в позицию исследователя по отношению к другому “персонажу”, его действиям и мыслям. Такое более широкое понимание рефлексии позволяет построить целостный предмет исследования и выявить рефлексивные процессы как обособленный феномен, определяющий специфику взаимоотношений объектов-исследователей» ^{[11, с. 17]}. Другими словами, рефлексивность рассматривается как некоторое возможностное (модальное) состояние познающего и действующего агента, творящего реальность опять-таки, повторимся, между контрагентами, которые в пределе могут быть соединены в одном лице. Наличие противоречия в теории или исследовательской программе при осознании его наличия модифицирует стратегию ее осуществления в фундаментальном и практическом аспектах, делая ее более процессуально адаптивной – не жесткой. Сопоставительный анализ прошлого и настоящего через рефлексивную оптику на этом пути вскрывает зону «между» – пространство философского дискурса, устремленного в будущее. Рассмотреть двойственность и неразличимость мира как реальности и интеллектуального бытия возможно только в процессе становления через оптику множественных форм рефлексивной деятельности. Функционал рефлексивного модулятора фиксирует «взгляд» на точках роста его возможностей в разрывах, паузах в языках понимания и объяснения, на стыках, в том числе паранепротиворечивых суждений, далеких от однозначного толкования «включенного третьего». Каждая из форм рефлексивной деятельности проходит экспертный отбор на право существования и признания в конкретных обстоятельствах при сопоставлении с социокультурными ценностями и смыслами данного отрезка времени. И именно здесь находит свое проявление парадигма косвенных свидетельств со своими смысловыми возможностями и ограничителями, предъявляя множественную демонстрацию действенности парадигмы непрямых свидетельств ^[10], которая «пробегает» по множеству существующих контекстов как фону, задающего тематизацию трансфера выбранного ракурса исследования проблематизации трансдисциплинарного опыта.