Gleb Uspensky on the national spirituality (based on the material of the cycle “Sketches of the Transitional Period”

Kudryashov Igor' Vasil'evich Doctor of Philology Professor, the department of Russian Language and Literature, National Research Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod 607220, Russia, Nizhegorodskaya oblast', g. Arzamas, ul. K. Marksa, 36 kiv.arz@yandex.ru Other publications by this author

Успех первого двухтомного издания сочинений Г. И. Успенского (1883–1886) во многом определил время выхода второго прижизненного собрания сочинений писателя. Уже в 1888 году Ф. Павленков осуществил новое издание произведений Успенского в двух томах ^{[2, с. 485]}. Второе издание по сравнению с первым было дополнено и переработано писателем, но в то же время не вместило достаточно большое количество произведений [См.: 2, с. 467—492; 10, с. 669]. В процессе работы над вторым изданием решено было из сочинений, не вошедших в двухтомник, составить вначале не предполагавшийся в издании полутом. Однако обилие материала позволило Г. И. Успенскому сформировать полноценный третий том, который в издании Павленкова выходит в 1891 году. В него были включены циклы «Поездки к переселенцам», «Невидимки», «Мельком», «Очерки переходного времени», а также рассказы и статьи разных лет. «Новым образованием в III томе, сравнительно с первоначальной наметкой, очевидно, следует считать, прежде всего, “Очерки переходного времени”, заменившие собой “Забытые страницы”» ^{[2, с. 489]}.

Появление нового цикла «Очерки переходного времени» не было случайным и не сводилось только к желанию писателя втиснуть в состав своего собрания как можно большее количество старых произведений для формирования «полноценного» третьего тома. В состав новообразованного цикла «Очерки переходного времени» вошли:

1. Переработанные писателем три старых очерка («Отцы и дети. Время до и после Севастопольской войны» (1864), «Семейные несчастья» (1867), «Остановка в дороге» (1868)). Они были написаны в период с 1864 по 1868 г. В составе цикла эти произведения идут первыми.

2. Очерки 80–х гг., также переработанные и отредактированные Г. И. Успенским в процессе подготовки третьего тома («Старый бурмистр» (1882), «Заячья совесть. (Из разговоров с другим старым бурмистром)» (1885) и «Расцеловали!» (1888)). Эти произведения не вошли в состав первого издания сочинений писателя. В третьем томе издания Ф. Павленкова очерки следуют под порядковыми номерами 4, 5 и 6.

3. Третью группу составляют ранее не использованные и переработанные части циклов, разрушенных писателем при составлении нового образования: цикл «Безвременье» («На Кавказе. (Воспоминания 83 г., февраль — март — апрель)» (1883)), цикл «Письма с дороги» («В Царьграде. (Из путевых заметок 86 года)» (1886)), цикл «Мы» («Непривычное положение. (Впечатления поездки по Дунаю 87 года)» (1888)) и цикл «Концов не соберешь» («Верный холоп. (Из частной переписки)» (1889), «Как рукой сняло! (Из текущей жизни)» (1889)). В цикле «Очерки переходного времени» произведения следуют под номерами 7, 8, 9, 10 и 11.

4. Последний, 12–й очерк цикла — «Речные путешествия» — был образован из частей цикла «Поездки к переселенцам» (1. «По Шексне», 2. «По проселочной дороге» (1888)) и очерка «Выдался денек! (Из путевых заметок по Волге)» (1890) (3. «Прискорбное недоразумение» (1890)) ^{[2, с. 489–491]}.

К ранним произведениям 60–х гг. относятся только первые три очерка цикла, все остальные очерки были созданы Г. И. Успенским в 80–е и 1890–й гг. Произведения, включённые писателем в цикл «Очерки переходного времени», датируются 1964—1890 гг. — периодом всей двадцатисемилетней литературной деятельности писателя. «Очерки переходного времени» резко отличаются от всех остальных циклов, созданных автором при подготовке первого и второго собраний своих сочинений, периодом охвата времени. Исследователь А. С. Глинка-Волжский первый обратил внимание на тот факт, что «периоды времени, которые охватывают разные циклы (у Г. И. Успенского — И. К.), весьма неодинаковы, от двух–трех лет, во многих до одного года, — до десяти и более лет» ^{[10, с. 671]}. При подготовке III тома своих сочинений писатель впервые создаёт единственный цикл, хронологически вместивший произведения всего творческого пути. Во многом этот факт ставит цикл «Очерки переходного времени» в особенное положение, так как созданный писателем последний (предсмертный) цикл по своей сути является итогом всей его литературной деятельности, попыткой целиком осмыслить свое художественное творчество и то историческое время, в которое ему пришлось жить и творить. В определенной степени «Очерки переходного времени» являются той финальной чертой, которую Г. И. Успенский, к моменту работы над циклом уже всё больше страдающий от надвигающейся нервно-психологической болезни, пытается провести под своим литературным творчеством.

Начиная с 30–х гг. ХХ в. и по сегодняшний день мнение ученых-литературоведов об «Очерках переходного времени» как самом «неудачном» цикле сочинений Г. И. Успенского оставалось единодушным и неизменным. Оно восходит ко времени подготовки к изданию Полного собрания сочинений Глеба Успенского в четырнадцати томах (АН СССР, 1940–1954). Еще в 1938 году в книге, предшествующей выпуску полного собрания, «Глеб Успенский. Материалы и исследования I. Сборник» И. И. Векслер рассматривал цикл «Очерки переходного времени» как «редакторскую неудачу Г. И., постигшую его в результате стечения ряда обстоятельств: стесненное материальное положение, вынуждавшее спешить с выпуском «собственного» тома; запугивание Павленкова нерентабельностью и неуспехом «полутома»; желание как-то использовать ранние произведения, которым закрыли дорогу уже сконструированные издания 1883–1886 и 1889 гг., и др.» ^{[2, с. 490]}. На основании этих фактов И. И. Векслер предлагал при подготовке нового полного собрания сочинений писателя не включать этот цикл в состав издания, а очеркам вернуть тот вид, который они имели при первоначальной своей публикации: «… этот цикл («Очерки переходного времени» — И. К.) надлежит снять и тем самым, прежде всего, открыть возможность для включения в будущее собрание сочинений Г. И. его ранних произведений в том самом виде, в каком они были характерны для Глеба Успенского-шестидесятника. Этим же самым откроются возможности для восстановления и некоторых других, главным образом — позднейших циклов, разрушенных автором в процессе создания III тома и «Очерков переходного времени» — в частности» ^{[2, с. 490]}. Безусловно, что точка зрения Векслера грешит односторонностью в подходе к оценке цикла. Не вызывает сомнения тот факт, что внешние жизненные обстоятельства и душевное состояние писателя наложили свой отпечаток не только на характер редакторской правки и составление «Очерков переходного времени», но и на весь III том издания Ф. Павленкова 1891 года. Однако художественные «шероховатости» III тома дают уникальную возможность исследователям для анализа не только духовного состояния писателя, но и особенностей его художественного сознания 1889–1891 гг. Учёным И. И. Векслером справедливо указывается важность исследования первоначальных вариантов очерков и циклов, разрушенных Г. И. Успенским при создании нового образования III тома — «Очерков переходного времени». Однако и в этом случае не менее важным становится вопрос о причинах, побудивших Успенского во имя одного цикла разрушить первоначальную целостность нескольких других циклов, а также и ряда отдельных произведений. Не представляются научно обоснованными ссылки литературоведов при ответе на данный вопрос исключительно на душевное нездоровье и тяжелое материальное положение писателя. Цикл «Очерки переходного времени», несмотря на свою определённую художественную незавершённость и недоработанность, тем не менее предоставляет широкие возможности для анализа направлений писательской мысли при создании последнего цикла своих сочинений и задуманных, но не осуществленных планов.

Авторы всех монографических исследований о творчестве Успенского, выпущенных в ХХ веке, в связи с традиционно устоявшимся ещё с 30–х гг. в литературоведении мнением о цикле как «редакторской неудаче» Г. И. Успенского обходили своим вниманием «Очерки переходного времени» или в лучшем случае ограничивались анализом отдельных очерков вне их связей с циклом. При этом учёными, как правило, бралась первоначальная журнальная редакция текста произведения (См.: 1^[1]; ^[4]; ^[5]; ^[6]; ^[7]; ^[8]; ^[9] и др.).

Отношение советских учёных к циклу «Очерки переходного времени» как второстепенному, незначимому в творческих поисках Г. И. Успенского наглядно проявилось в издании собрания сочинений писателя 1955–1957 годов под общей редакцией В. П. Друзина, где цикл опубликован не целиком: полностью отсутствуют девятый очерк «Верный холоп» и последний, двенадцатый, «Речные поездки». В примечании к этому изданию А. В. Западов объясняет исключение некоторых очерков из цикла тем, что они «не представляют большого интереса для массового читателя», тем самым учёный не придаёт существенного значения авторской циклизации или, по крайней мере, относится к ней лишь как к формальному, тематическому объединению Успенским своих произведений ^{[11, с. 658]}.

Помимо устоявшейся в современном литературоведении оценки «Очерков переходного времени», глубокое и всестороннее исследование цикла осложняется также трудной задачей выявления мотивов (тем, идей и т. д.), которыми руководствовался Успенский при объединении своих произведений. Эту особенность писателя и трудности, с которыми сталкиваются учёные при анализе циклов Г. И. Успенского, отметил А. С. Глинка-Волжский, подчеркнув, что «выявление сложных мотивов, которыми руководствовался Успенский при исключении отдельных произведений, тех или других отдельных мест и частей их (и мотивов объединения в цикл очерков и отдельных частей — И. К.), представляет нередко трудную задачу для исследователей, не всегда удовлетворительно ими разрешаемую» ^{[10, с. 669]}.

Объединение Г. И. Успенским своих произведений в циклы было продиктовано, с одной стороны, идейно-творческими задачами писателя: стремлением к всестороннему художественному исследованию глубинных процессов русской жизни и в первую очередь духовного бытия народной жизни, а с другой — общей тенденцией к циклизации в литературе второй половины ХIХ в., проявившейся в малых жанрах очерка и рассказа в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. С. Лескова, В. Г. Короленко. Цикл позволял автору не только гораздо шире воспроизвести окружающую действительность, но и значительно глубже погрузиться в познание тех или иных аспектов бытия. Циклизация, в отличие от отдельного очерка или рассказа, также позволяла писателю шире использовать художественные приемы и способы своего творческого исследования жизни.

Пятый очерк «V. Заячья совесть. (Из разговоров с другим старым бурмистром)» цикла «Очерки переходного времени» посвящен проблеме духовности «переходной» русской жизни. Центральный герой очерка — представитель «старого времени» — бывший бурмистр Сидор Коробков, удачно занимающийся торгово-коммерческой деятельностью. Он человек с «больной совестью», не в силах без состраданья и мученья наблюдать за тем, как «все рушится» ^{[12, с. 419]}. Крестьянские беды для Сидора Коробкова, самого бывшего когда-то крестьянином, подлинная трагедия русского народа, причем трагедия национально-бытийного масштаба.

Созданием образа Сидора Коробкова Г. И. Успенский предпринял попытку художественно воплотить своё представление об идеальном герое, совместившем в себе лучшее из духовности старого с новым жизненным укладом пореформенной России. Представления Коробкова о жизни и «благе народа» близки писателю, как, впрочем, и близки ему те «болезненные» муки страдания, которые в молодости испытывал герой от понимания сущности «неустроенности» национальной жизни и бессилия помочь народному горю: «А в прежнее время я все смотрел на расхищение Бога по своим карманом, смотрел болезненно и бессильно. Скорбела моя буша, и даже проект обнародовал о благе, надеялся на сильных, славных и именитых; только сильные эти думали о себе, а не о благе, и все рушилось!» ^{[12, с. 419]}.

Герой Успенского воспринимает новую жизнь как всеобщее «разрушение», как неотвратимый крах бытия. Ощущение «мрачности», безвыходности перед сокрушительной силой зла, разрушающей души людей, у писателя и его героя в этой части цикла ещё более обострено и переходит в ужас от осознания обреченности и бессилия перед надвигающимся крахом бытия: «Печатание же о крестьянском быту — все бесполезно; сколько не пишите, бумага все терпит, а зло идет неустанно, оно не только что не лежит, но и не дремлет и спать никогда не будет, и всех и вся гонит к розни!» ^{[12, с. 420]}.

В основе очерка лежит духовно-нравственный конфликт между Сидором Коробковым и его сыном. Столкновение «отцов и детей» — молодого и старого поколений — в отличие от первого очерка цикла, где этот конфликт раскрывается на уровне семейных отношений, в «V. Заячьей совести» показано Г. И. Успенским на примере торговых отношений. И в первом, и в пятом очерках конфликт поколений замыкается на разнице мировоззрений героев, обусловленной их отношением к изменяющейся жизни. Конфликт «отцов и детей» у Успенского реализуется не на идеологическом, а на духовном уровне как столкновение духовности с бездуховностью. В произведении Гл. Успенского нет оптимизма, скорее наоборот: на смену Сидору Коробкову идёт поколение безнравственных и беспринципных «детей», готовых на всё ради «купона»: происходит великое «расточение душ человеческих», финал которого духовная катастрофа нации. Общая картина духовного состояния пореформенной России, описанная героем Успенского, ужасна и мрачно-бесперспективна: «Ведь все рвется, все гнило, все голодно, все скучно, безхлебно, все виновато!.. Ни тепла нет в нем (крестьянском подворье — И. К.), ни радости, ничего нет!.. Господин писатель, ведь в этом случае Россия-то должна растаять, как комок снегу! Она тает, тает, как свеча!» ^{[12, с. 427]}. Россия гибнет, но её духовное спасение писатель не связывает с «религиозно-нравственным кулаком», способным в новых условиях жизни возродить «гниющую» духовность русского крестьянства и всей России.

Для Г. И. Успенского человеческое равнодушие тождественно духовной смерти; оно основано на практицизме разума, а духовность — это сфера эмоционального, «сердечного начала» в человеке. Поэтому не случайно, что причину бездушия своего времени — поразившей всех бездуховности — герой Сидор Коробков видит в «сердце»: «Сердца в людях нет, — вот отчего! Вот нонешнее поколение! Может ли он быть гневным, или может ли быть он добр? Нету! Плюнь ему в рожу, — у него рука не осмелится на оплеуху!.. Не будет у тебя уюта ни в доме, ни в совести, пока чужие люди для тебя не люди! Коли твое сердце на чужую жизнь не отзывчиво, так ничего в нем и не будет! Своего, брат, не выдумаешь ничего! Ну, да пусть попробуют, поживут на свете без сердца-то! Нельзя жить, чтобы сердца не слушаться; оно есть самое место, где насущная правда» ^{[12, с. 428]}.

«Сердечное начало» в человеке, по Г. И. Успенскому, не позволяет ему быть равнодушным по отношению к другому человеку. «Сердце» определяет духовность человека и мотивирует его поступки. Без «сердца» — без чувства любви и сострадания к ближнему — приходит равнодушие, которое для писателя и его идеального героя тождественно смерти души и всего духовного в человеке. Мировоззрение Успенского к 1885 году, времени написания очерка «Заячья совесть», претерпевает некоторую деформацию: от «власти земли» как некоей формулы русского «пути» к спасению и счастью писатель приходит к нравственной философии, основанной на изменении человека вообще. Духовность человека становится в центр исканий Успенского.

Смертельная болезнь современного писателю общества «переходного времени» заключена во всепроникающем в души людей равнодушии, в подмене истинного ложным: подлинные человеческие чувства подменяются «страхом» — чувством, в основе которого лежит себялюбие. Любовь и сострадание к ближнему в человеке «переходного времени» меняют свой вектор, направление на противоположное: на любовь и сострадание к себе самому: «…сердце твое неправильное; направление-то в нем заячье! Оно говорит: «жалей», а ты боишься, — оно говорит: «не стерпи, возопи!», а ты опять боишься, ну и, стало-быть, неопрятно у тебя сердце-то, а фортепьянами этого мусора не вычистишь! Вот как я думаю. Отвыкли сердца слушаться, думают, что квартальный лучше укажет, «как надо» И идет по земле не жизнь, а так, гнилье грибное…» ^{[12, с. 429]}. Страх, основанный на себялюбии и равнодушии к ближнему, становится яркой приметой «переходного времени», символом духовной деградации русского общества. Такая идея во многом определила и первоначальное название очерка «Заячье «направление». (Из разговоров со старым бурмистром)». Г. И. Успенский, включая в состав цикла этот очерк, изменяет его заглавие на «Заячья совесть». (Из разговоров с другим старым бурмистром)». Переименование, по-видимому, основано было на нежелании писателя выносить в название слово «направление», в то время как весь цикл фиксирует хронику направления жизни в «переходное время»: деградацию русской духовности, «великую драму» пореформенной жизни России. Заменяя в названии слово «направление» на «совесть», Успенский акцентирует внимание читателя на нравственной стороне процесса, на измельчании «человеческого в человеке».

Проблема рационального и эмоционального в цикле Гл. Успенского «Очерки переходного времени» раскрывается не только во внутреннем, духовном плане того или иного героя произведения, но и замыкается на национальный аспект, состояние духовности нации и связывается с мессианским предназначением России.

Восьмой очерк цикла — «VIII. В Царьграде. (Из путевых заметок 86 года)» — раскрывает тему переходной русской жизни на зарубежном материале. В июне 1886 года Г. И. Успенский дважды из Севастополя совершает поездки в Константинополь (Стамбул, Царьград). Писателя в этих поездках привлекает особое геополитическое положение данного центра мировой культуры: здесь «соединились» в своем великом противостоянии две цивилизации — Запад и Восток. Русская философско-политическая мысль второй половины ХIХ в. в связи с вопросом о дальнейших «путях» России обращается к проблеме Запада и Востока. Вопрос этот в России не был узко научным и чисто теоретическим: проблема Запада и Востока — это проблема, связанная, прежде всего, со сферой национально-культурного самосознания и исторической будущностью всей русской жизни. Пожалуй, нигде, кроме России, этот вопрос не имел такого общественного резонанса и не приобрел такого важного, «судьбоносного» значения. Поэтому предпринятые Г. И. Успенским поездки в Константинополь — это своеобразная попытка писателя «на месте» разобраться в общественно-идеологических спорах своего времени и высказать своё мнение по данному актуальному вопросу.

Позднее, при создании цикла «Очерков переходного времени», Г. И. Успенский включает свои «путевые заметки» о Царьграде в состав цикла, стремясь, с одной стороны, подчеркнуть проблематикой очерка характер своего времени, а с другой, раскрыть и обосновать трагизм национальной жизни в мировом контексте противостояния Западной и Восточной цивилизаций.

Первая глава очерка «VIII. В Царьграде» открывается «омрачительным» описанием «смердящего» Константинополя. Множественное употребление Успенским разных словообразовательных форм глагола «смердеть» подчеркивает не столько сам факт царящего вокруг зловония, сколько факт исходящего смрада от смерти. Именно как город-смерть, как город давно умершей духовности, нравственности и национальной своеобычности предстает перед читателем древний Царьград. Герой-повествователь, ищущий «разнообразия впечатлений», обреченно обнаруживает однородность «смердящего» вокруг себя: пустоту и отсутствие духовной жизненности бытия.

Константинополь, где живут люди разных «племен и народностей» Запада и Востока, в мечтах героя-повествователя представлялся городом «братства народов», духовным центром всей мировой цивилизации. Однако герою-путешественнику открылась прямо противоположная картина: «… вы увидите полную отчужденность племен и народов, молчаливо толкущихся на этих чудных берегах» ^{[12, с. 502]}. Объяснение отчужденности и разобщенности людей писатель находит в отсутствии нравственного, духовного тяготения к «чему-то общему», чего не хватает в обиходе этих национальностей. Для Г. И. Успенского таким «общим», высшим, связующим разнородные национальности в общей идее является самобытная духовность нации, вокруг которой должно происходить такое объединение. Весь ужас положения Константинополя писатель видит в том, что народы и национальности, «сошедшиеся» в городе, объединены не общим духовным стремлением, а территориально, в силу исключительно географического и торгово-экономического положения Константинополя для Запада и Востока. В этом, по мнению писателя, заключается главная причина гибели «человеческого (духовного, нравственного) в человечестве», духовности всей мировой цивилизации. Всеобщая разобщенность, противоречивость и неопределенность, отмечаемая Г. И. Успенским в предыдущих частях цикла на примере отдельно взятой им России, теперь достигает общемировых, бытийных масштабов и проявляется в отношениях между нациями, странами, цивилизациями — Западом и Востоком.

Судьба России в мире во многом оказывается трагичной из-за её «неопределенного» положения между Западом и Востоком: для писателя Россия — это страна, не относящаяся ни к Западу, ни к Востоку. Особое положение России, считает писатель, определило и особое предназначение её в мировой истории. Однако современное состояние страны и в первую очередь состояние её духовности не позволяет ей оказывать сколь-либо существенного духовного влияния ни на Восток, ни тем более на Запад. Писатель обращает отдельное внимание читателя на тот факт, что прежде чем в мире «влиять» на других, необходимо духовное совершенствование самих себя. Без этого все попытки России «влиять» хотя бы на Восток обречены.

Умение Г. И. Успенского в незначительном жизненном факте увидеть бытийное, мировое отмечалось ещё современниками писателя (См. ^{[3, с. 66–99]}). В этой части цикла данная особенность художественного мировидения Г. И. Успенского реализовалась во второй главе очерка, в сцене беседы отца Амвросия с богомолкой, идущей в Иерусалим, чтобы избавиться от блудного греха. «Блудодейка» у Г. И. Успенского соотнесена с Россией: она также порочна и также страстно и неосмысленно стремится избавиться от своего греха. Отец Амвросий говорит о русской духовности, выражая народный и авторский взгляд на решение ее проблемы: «Греха много, грешников на Руси тьма тьмущая! Правды искать не перестанут; но русскому человеку непременно надобно говорить сущую правду и прямо в глаза! Я человек неученый, оренбургский казак…, — но по здравому уму сужу так, что в этом-то и есть русское правоверие: не прячься от своего греха, не отвиливай от него, не извиняй его себе ни в каком случае и поступай, как здравый ум скажет и совесть. Не вздыхать, не в перси бить, не умствовать и разные тонкие доводы один под один подводить, а только, действительно, сознать свой грех до глубины сердца и тогда уж только делать то, что совесть скажет» ^{[12, с. 508]}. Источник зла и греха в человеке — его ум, точнее «звериный ум» (то есть ум без сердца, в противовес «здравому уму»). Человеку, а тем более целому народу, наделенному греховным «звериным» умом, необходимо противостоять прямо и открыто — таково писательское нравственное кредо, сформулированное его героем: «Знаю! Знаю, на что способен наш кляузный ум, звериный! Нашему народу потакать в этом (грехе — И. К.) нельзя, его надобно крепко держать в здравом уме! К подлости, зверству, алчности, — мало ли там чего есть? — ко всему этому надобно относиться прямо, начистоту» ^{[12, с. 508]}. Задачу русского православия Г. И. Успенский видит в том, чтобы искоренить все «звериное» («свинское», бездуховное) в человеке. У русского писателя, по Успенскому, та же задача: прямо и начистоту сказать заблуждающемуся человеку о его «зверином», заставить человека испугаться своего зла и греха. «Поправить» или исправить человека можно, лишь призвав «на помощь» его «сердечное начало»: сердце и чувства человека укажут ему «путь» к новой духовной жизни «по совести» и избавят, «оздоровят» его ум от всего звериного.

Для Успенского «жить по совести» означает жить, руководствуясь «сердцем», сверять свои мысли и действия со своими высокими чувствами. Это жить такой жизнью, в которой отсутствовало бы внутреннее противоречие рационального доминирующему эмоциональному началу человека. Внутренняя духовная трагедия русского человека «переходного времени» видится Г. И. Успенскому как раз в том, что рациональное стало противоречить эмоциональному началу, доминировать над ним. Ум, победивший сердце, это зверь, победивший «человеческое» в человеке. Поэтому задача нового духовного просвещения России заключается, по Успенскому, в том, чтобы научить человека «жить по совести», жить сердцем.

Писатель видит особую духовную миссию России в мире в том, чтобы научить другие народы жить «сердцем», которое одно способно указать правильный путь. «Жизнь сердцем» — это то, что соединит всех (все народы и национальности) в общем нравственном тяготении к идеалу, к высокой духовности. Такое стремление народов позволит пополнить свою национальную духовную жизнь новым «недостающим» содержанием и в итоге сделает «мрачный» русский мир духовно чище и светлее. Начать воплощать на «деле» эту великую миссию России способно создание русских школ за границей. Однако современное положение «школьного дела» вызывает у Г. И. Успенского мрачное чувство разочарования оттого, что в этом вопросе, как и во всей русской «переходной» жизни, нет определенности и никаких подвижек.

В великом столкновении двух цивилизаций Запад постепенно одерживает верх над Востоком. Гибель «отсталой», «слабой» и «нездоровой» жизни мусульманского мира представляется писателю закономерным историческим явлением смены более старой восточной цивилизации молодой европейской. В этом противостоянии Востока и Запада жизнь в Константинополе приобретает ореол трагедии, которая чувствуется «на каждом шагу» героем-повествователем: «Однобокость, отсутствие в турецком населении силы бороться с твердыми, с каждым днем все сильнее и сильнее налегающими (европейскими — И. К.) порядками чувствуется вами, посторонним наблюдателем…» ^{[12, с. 517]}. Умирание мусульманского мира Г. И. Успенский связывает с утратой жизнестойкости старых идеалов Востока и отсутствием новых стремлений, новых идеалов. «Смердящий» и гниющий мир Востока, тем не менее, пока продолжает противостоять новым порядкам жизни только с помощью силы, но финал этого противостояния неизбежен и предрешен: рано или поздно, по мнению писателя, мир Востока падёт под натиском Запада: «Но правоверный (мусульманин — И. К.), … зная, что его идеал … колеблется и шатается, в то же время видит и чувствует, что голова его отказывается выдумать какой-нибудь другой идеал, и потому все усилия употребляет на то, чтобы всеми правдами и неправдами дожить свой век во имя этого идеала… Только силою может держаться эта гниль» ^{[12, с. 521]}. Неизбежная победа Запада, несущего восточным народам «шаблонный европеизм», воспринимается Г. И. Успенским так же мрачно, как и духовное состояние современного ему «смердящего» мусульманского мира. Идеалы Запада, основанные на «власти капитала», несут народам Востока «шаблонность», обезличивание, равнодушие и в итоге духовную гибель и смерть. В «мрачном» и безвыходном положении Востока, в обреченности на неизбежную гибель всей духовности мировой цивилизации Г. И. Успенский видит величайшую трагедию всего человечества.

Положение, которое занимает Россия в духовном противостоянии Востока и Запада, писатель характеризует как «неопределенное»: Россия хочет, но не может противостоять надвигающейся духовной смерти человечества. И в этой «неопределенности» заключена уже духовная трагедия самой России, оказавшейся в таком «странном» положении неясности своих мировых целей и задач.

Объединение человечества возможно лишь вокруг духовного центра, в противном случае национальная культура обречена на обезличение. Такого духовного центра, обладающего центростремительной силой для других наций, в настоящее время, считает Успенский, в мире нет. Россия духовно умирает, и вместе с ней в мировом хаосе и вражде цивилизаций Запада и Востока гибнет всё человечество.

В «Очерках переходного времени» писатель всесторонне отобразил своё понимание духовной трагедии русской жизни, основанное на глубоком проникновении в окружающую пореформенную российскую действительность 50–х — 80–х гг. ХIХ в.