Poetology of Vyktor Ivaniv

Zhitenev Aleksandr Doctor of Philology Associate Professor of the Department of Humanities and Arts at Voronezh State University 394018, Russia, Voronezhskaya oblast', g. Voronezh, Ploshchad' Lenina, 10, aud. 22 superbia@mail.ru Other publications by this author

Поэтическая практика Виктора Iванiва (1977-2015), получив 2000-2010-ее гг. неширокое признание, к сожалению, не удостоилась ни заметного резонанса среди исследователей, ни канонизации в литературном поле. Д. Давыдов отмечает, что В. Iванiв «существует одновременно на обочине процесса и в его эпицентре» ^{[2, c. 124]}, В. Шубинский пишет о «респектабельной “глухой славе”» серьезного писателя ^[24], Н. Кононов, характеризуя положение поэта, отмечает его «противоположность сегодняшнему общепоэтическому профилю», пребывание «за границами этой смутной суммы» ^[12].

Лейтмотивом многих критических откликов оказывается недоумение, связанное с трудностями спецификации предмета. «Трудно найти слова, чтобы описать вторую книгу стихов Виктора Iванiва: думается, подобное недоумение само по себе является одной из тех задач, что ставит перед собой не только поэт, но и его издатель», – пишет Д. Ларионов в отклике на книгу «Трупак и врач Зарин» ^{[23, c. 290]}. Л. Оборин видит в текстах поэта пример последовательной десемантизации слова: «Стихи этой книги – захватывающее кружение, паронимическая аттракция, переходящая порой в глоссолалию» ^{[23, c. 290]}. В отклике А. Цибули это недоумение перед текстом принимает вид профанации материала: «Открывая книгу стихов Виктора Iванiва, читатель попадает в параноидальное пространство, сталкиваясь то ли со священными текстами неопознанного происхождения, то ли с изощренным блатным жаргоном» ^{[23, c. 291]}.

Почти во всех отзывах отмечается связь В. Iванiва с историческим авангардом, но характер этой связи, как и сам набор значимых величин, интерпретируются по-разному. И. Гулин, рецензируя «Дом грузчика», выделяет обэриутскую линию: «Iванiв – один из самых интересных в современной литературе последователей обэриутского письма <…> понимаемого <…> как катастрофическое состояние языка» ^[1]. Н. Сунгатов говорит о футуристической доминанте: «В новой книге Виктор Iванiв продолжает работу с футуристским наследием <…>. Больше всего в этих стихах впечатляет выполненное в формальных рамках футуристского “канона” столкновение лексических единиц, относящихся, кажется, к совершенно разным “языкам”» ^{[23, c. 291]}.

Условность и приблизительность историко-литературных параллелей и отсутствие явных «ключей» к авторской мифологии позволяют говорить об избыточности филологических рационализаций. Об этом, в частности, пишет А. Левкин: «Рассуждать о каком-нибудь месте Iванiва в чем-либо, ну – это абстрактно. <…> Тут ведь даже грубо прагматически ничего не стырить, все частности у него накручивались исключительно на его фишку. А ее – не осознать» ^[13]. Д. Давыдов, занимая во многом близкую позицию, предлагает говорить о «продуктивном непонимании»: «Предложенное Iванiвым забалтывание <…> остраняет предмет, но это остранение не несет определенной художественной функции. Это просто изъятие предмета из мира привычных связей, вот и все» ^{[2, c. 125]}.

В то же время существуют и попытки рационализации этого сложного материала. Охарактеризованы отдельные мотивные комплексы ^{[16, 21]}, описаны некоторые мировоззренческие и эстетические предпосылки творчества В. Iванiва ^{[14, 15, 17, 19, 20]}. Общие подходы к анализу текстового корпуса В. Iванiва обозначены в ряде работ И. Полторацкого, указавшего на присутствие в нем сквозных связей: «Конструктивным принципом его поэтики является синкретичность – прозаические и поэтические тексты, связанные на разных уровнях цепочкой эквивалентных элементов, объединяются в целостное метажанровое образование, сформированное всем корпусом текстов автора. <…> Обширная литературная критика, эссеистика и научное творчество Виктора Иванова также участвуют в формировании авторефлексивного метатекста» ^{[18, 330]}.

В рамках этой статьи будет рассмотрена авторская поэтология В. Iванiва, под которой понимается выраженные в саморефлексивных текстах представления о предельных характеристиках поэзии, поэтичности и поэтического.

Ключевой в поэтологии В. Iванiва является проблема (без)условности знака и соотношения разных типов знаковости. Этому кругу вопросов непосредственно посвящена его диссертация, многие положения которой получили продолжение в его эссе и рецензиях.

Характеризуя различия между «традиционным» и «авангардным» текстом, самое глубокое отличие Iванiв усматривает в принципах диалога с читателем. Для «традиционного» текста понимание – это прочтение на фоне канона с известным всем субъектам коммуникации набором культурных кодов. При восприятии авангардного текста «создается новый канон», и необходимые ключи читатель должен найти сам – причем нередко не в литературе, а в собственном опыте. Такая рецепция строится по модели «инфицирования»: «Цель автора авангардного текста – создать своего рода “химическую реакцию”, или даже “ядовитую инъекцию” в гипотетическом теле читателя. В своих мифотворческих и жизнетворческих поисках авторы раннего авангарда создают новое тело, получившее “прививку” от смерти» ^{[8, c. 5]}.

В реконструкции типологии авангардного мышления, предпринятой В. Iванiвым, определяющее значение имеет взаимосвязь «концепта» и «икона», понимаемых весьма специфическим образом. Говоря о динамике понятия «концепт» в европейской культуре, Iванiв больше всего уделяет внимание средневековому пониманию, в рамках которого концепт – это не «идея», но «акт схватывания», предполагающий усилие взаимного соотнесения смыслов, связь с «высказывающей речью», осуществленность в «пространстве души» ^{[8, c. 28]}. В его понимании концепт – это «возобновляющаяся каждое мгновение операция творения, в котором существование, подвергающееся сомнению, всякую секунду подтверждается в мысли»; в этом качестве он всегда «несет авторскую подпись» и «тотализирует свои элементы» ^{[8, c. 25]}. Некоторые концепты, положенные в основу миропреобразовательной программы русского авангарда, соотносятся как полагает Iванiв, с представителями классической европейской философии – Н. Кузанским, Р. Декартом, Г. В. Лейбницем.

Так понятый «концепт» связан с поиском истинных имен вещей, со стремлением каждое проявление бытия включить в схему, которая способна описать мир как целое. Вся «траектория развертывания знака как “res”» прямо соотнесена с этой устремленностью к «lingua adamica» ^{[8, c. 11]}. Эта роль первоязыка, по мысли В. Iванiва, как раз и отведена иконическому знаку: «Русский футуризм и течения, которые он породил, так строят перед собой образ читателя: он словно бы становится для них tabula rasa, и он соприроден Творцу, Адаму, который дает вещам первые имена. <…> Поэтому, для того чтобы проложить прямую дорогу к читателю, поэты-футуристы используют иконический знак <…>. Иконический знак – весьма удобное средство для овеществления слова» ^{[8, c. 86-87]}.

Поскольку мир новых медиа, по Iванiву, может рассматриваться как «своеобразная реализация футуристической и авангардистской утопии», авангардистские опыты по развеществлению вещей и овеществлению знаков, связанные с поиском «единства образа человека и его письма» ^{[8, c. 15]}, – не примета ушедшего прошлого, а работа, которая имеет самое прямое отношение к современности.

Цель авангардного сознания, полагает В. Iванiв, состоит в утверждении «представления о мире как единой ткани» и возможности «универсального языка»: «Оптика Хлебникова позволяет сквозь сквозное зеркало иллюзии увидеть большое в малом и заглянуть в единую грезу мира» ^{[8, c. 13]}. Эта корреляция «язык»-«мир» как раз и осуществляется в иконическом знаке, который обладает способностью вбирать в себя целый сонм культурных и авторских значений, создавая пространство для игры с ними: «Иконический знак скрыт в слове-символе и актуализует скрытую в языке содержательность означающего. <…> Иконический знак затмевает собой событие, предмет, который он обозначает. Он фальсифицирует историю, сводя ее к ряду образных картин. При этом часть причинно-следственных связей утрачивается» ^{[8, c. 21]}.

Комментируя структуру текста у В. Хлебникова, В. Iванiв отмечает в нем ряд трансформаций, в котором словесные ассоциации определяют развитие образных и наоборот. Этот «принцип несоразмерности», определяющий присутствие в едином поле разнокачественных величин и возможность их взаимовлияния, по Iванiву, «положен в основание не только сюжетообразования, но и смысловых трансформаций: благодаря этому принципу становится возможным соединять разнородные тексты, выделять “мнимые числа”» [8. c. 78].

То, что «в футуристическом тексте слово становится равным вещи, а nomine равным res» ^{[8, c. 103]}, объясняется тем, что в авангардной практике знак стремится преодолеть собственную произвольность; это оказывается возможным в силу замены значений, вложенных в него культурной памятью, другими смыслами. В этой связи, как отмечает В. Iванiв, в авангардном тексте на самых разных уровнях можно отметить приметы своего рода «афазии»: «Слова утрачивают старую память, проявляется эффект, который сродни речи афатика, но действующий в обратную сторону: афатик не может вспомнить “буквенное выражение” слова, здесь же слово утрачивает свое значение» ^{[8, c. 105]}.

Замена «ложных» смыслов на «истинные», выявление в искаженном языке примет языка «универсального», в замутненном образе мира – строя «единой ткани» ставит поэта на грань бытия. Поэтический опыт поэтому – всегда опыт лиминальный, реализуемый в непосредственной близости и сильнейшем притяжении смерти: «Весь этот механизм запускается для того, чтобы попытаться установить новое и верное соотношение между означающим и означаемым, сопрягая отдаленное сходство скрытых значений, поэт образует из словарных блоков знак высшего порядка, который одновременно является и буквой и образом, таков иероглиф. В нем допускается остановка времени, в нем запечатлено реальное, но такой иероглиф остается знаком смерти» ^{[8, c. 106]}.

Поэтический субъект, втянутый в поиск истинных знаков и смыслов, сам на короткое время может стать таким знаком и смыслом, но это время – «пограничное», оно «сшивает» посюстороннее и потустороннее, а потому чревато утратой и своего «я», и самого бытия: «Так созерцал я как будто бы этот и тот свет, но это лишь греза была, а потом узнавать перестал я вообще, и все мне показалось подменой, не тем, что на самом деле есть, и знака я ждал, а потом сам стал знаком, так голый бегал по улице я в морозную ночь, и крыши автомобилей чужих топтал, знаком стало тело мое, и оно означало новое всякий раз, но я был уже и вне тела как будто и в теле, не знаю, где был я, в обмороке, сердце висело, как нетопырь, и птичка в голове умолкла, er hat einen Vogel, кажется, так» ^[25].

Небеспоследственность пребывания в лиминальном времени – один из лейтмотивов поэтологии В. Iванiва, который постоянно отмечает, что этот опыт и раскрепощает, и опустошает: «единственным политическим убеждением может быть политика предела», но в этом «пейзанском отдыхе» каждая буква наполнена «грозой ужаса» и, «хотя, казалось бы, ты уже догреб до “заповедного” берега, но каждая прожилочка окружающего навсегда отравлена ядом» ^[5].

Пребывание в лиминальном времени – абсолютная ценность – и потому, что в нем возможно «распутать нити судьбы <…> символического кода универсума» ^[29], и потому, что обретаемое в нем слово «проницает все слои страшной иллюзии <…> упрямо и верно сохраняет равенство любви и жизни» ^[32], и потому, что попадание в это время равноценно попаданию в центр бытия, в каждой детали которого «присутствует все – totum» ^[5].

Но у тяготения к этому опасному фокусу, в котором возможно оперирование с миром как с «универсальной таблицей», есть и другое, экзистенциальное объяснение: пребывание в этом времени – условие самосохранения творческого «я»: «Здесь ставится дилемма, для которой можно подобрать английское выражение “two dead ends”: невозможно отказаться от методичной до терзания и внутреннего морока фиксации, иначе исчезнет все – и речь, и канва, и сама история, а в пределе и сам рассказчик» ^[6].

Таким образом, здесь реализуются два режима «собранности»: с одной стороны, слово благодаря своей экстремальной суггестивности вбирает в себя бытие субъекта, становится формой его тотальности; с другой – в силу раскрытия подлинных имен вещей субъект перестает видеть то, что отделяет его от реальности и сознает себя уже не как «я», но как «мирязь», когда «я – мир, мир во мне» ^{[8, c. 70]}. Поэтология В. Iванiва – осмысление порогов этого состояния, в котором можно выделить несколько значимых аспектов.

Во-первых, для Iванiва важна взаимная соотнесенность повторения и памяти. Субъект, оказавшийся в лиминальном пространстве творчества, как и знак, тоже утрачивает память – или, точнее, способность различать свои и чужие воспоминания, предметную реальность и мир воображения: «Герой, прежде чем заснуть, читает книгу с зажженной свечой, и когда вновь просыпается, то не может понять, где он находится, слишком живы впечатления о Карле V, о котором он читал в книге и образы героев книги начинают бежать по занавескам» ^{[8, c. 139]}.

Эта трансформация обусловливает переосмысление повторения в тексте, которое и десемантизирует знак, и сплавляет текст в единое слово. Высказывание начинает строиться по «афатической» модели, удаляясь от прямого именования объекта, избирая разные варианты шифровки: «Мне хотелось, чтобы событие лишь отдаленно напоминало о себе в тексте. Поэтому первичным материалом, точкой отсчета часто становилось не само событие, а воспоминание о нем, его призрак. Для того чтобы написать стишок, я прибегал к следующей операциям с повторением: многократно думал о слове, приближая его к пределу, до тех пор, пока оно не утрачивало для меня смысл. <…> Первым всегда было усилие забывания, афатическая пауза, на дне которой мелькал образ предмета или забытое имя птицы. Стихотворение можно было считать удачным, если после ряда слов в нем появлялось слово-пароль, стягивающее текст, и внятное сердцу каждого <…> Стишок <…> показывал своеобразное “тело ума”, проницающее всего человека» ^{[31, c. 6]}.

Во-вторых, самым наглядным примером творческого сосредоточения в ситуации предела оказывается растянутое мгновение умирания: «Мир схватывается, проявляется в отсроченном мгновении остановки, в смертной грезе» ^{[8, c. 107]}; «Отсюда может быть ясна цель “проективного мифа” Хлебникова: мысль начинает свое движение как бы в момент всеобщей остановки, предсмертное мгновение пролонгируется, а потом “снимается”, происходит “взлом вселенной”, и ум приступает к регуляции (в федоровском смысле) – восстанавливаются предыдущие поколения, небеса спускаются на землю» ^{[8, c. 44]}.

Это состояние опасно близостью к хаосу, выдвинутостью в безумие: «Если возникает страсть, непохожесть, отчужденность, нужны невероятные усилия, чтобы удержаться на плаву. Как если бы каждый день разыгрывалась сцена самоубийства Маяковского, или каждый день Сурка начиналась бы Кристал-Нахт» ^[26]. Поэтому в поэтологии В. Iванiва принципиальное значение имеет сопряжение полюсов разъятости и сосредоточения: без первого невозможен «взлом вселенной», без второго – творчество: «Итоговое отношение к <…> острым состояниям <…> Летов определяет <…> как необходимое для жизни, положительное, буквально как умение жить в совершенно ужасной ситуации. Это в прямом смысле инструкция по выживанию, а не просто заградительный заговор, оберег. Это искусство против самооговора. Крайнее безумие, начиненность смертью проживаются в полном сознании, при твердом сохранении рассудка» ^[7].

В-третьих, «начиненность смертью» в единстве с «афазией» предполагает проблематизацию «я», которое оказывается вынуждено определять себя в системе двойников: «Драма Родионова обретает сверхсюжет <…>. Это сюжет о человеке, вобравшем в себя жизнь других людей и не помнящем, откуда они взялись» ^{[30, c. 178]}; «Фигура двойника у Хлебникова связана с идеей мнимых чисел, и образ, его воплощение, становится частью “системы счисления”» ^[4].

Сюжет двойничества, обнаруживаемый Iванiвым у самых разных поэтов XX века, допускает вытеснение истинного «я» субъекта его «адской» копией. В этой связи в авторской мифологии Iванiва появляется образ гадибука: «Когда гадибук попадает в тело, появляется тысяча совпадений, фальшь. Все они ложны. <…> Вы воображаете себя кем-то, не знаю кем, пальмовым пьянарем, упокойным его винарем, еврейским принцем, маленьким муком. <…> Нужно разорвать себя самому, быть демоном и менадой, превратить гадибука в немую птицу, заставить его проглотить отвертку» ^{[31, c. 120]}.

В том случае, если это удается, субъект приобретает свойства «живого зеркала», в котором отражается истина мира, или получает возможность распоряжаться таким зеркалом: «Зеркало становится фигурой, упрочивающей мир, содержащей в себе смерть. Внутренне непроницаемое, оно является прибором в руках поэта-визионера, созерцающего мир в “предсмертную” секунду. Оно единственное плотное стекло, на котором все отображается, единственный неразличимый, неразрушимый хрусталик, в котором мир зернится. Зеркало – зрак, зерно смерти» ^{[8, c. 110]}.

Поэтическое высказывание, аккумулируя скрытое знание, обретает способность «опережать жизнь», становиться ее истиной ^[3]; составлять «книги, которые сбываются в жизни» ^[28], «возрождаться живыми картинами в памяти» ^[26]. Это тексты, которые, возникнув, живут в мире независимо от субъектности – «как живой рой пчел, ускорение облаков, и как некое живое знамя, которое несет в руках знаменосец, даже если больше нету этих самых рук, нет слов, и нет никого на свете» ^[26].

Поэтическая практика, рассмотренная с этой точки зрения, – не просто «нечто прогностическое» ^[26], но своеобразная форма словесной магии. Интерпретация поэзии в этом ключе – характерная особенность многих эссе В. Iванiва. Об магии заходит речь в отклике на книгу С. Бирюкова ^[4], о ней упоминается в рецензии на сборник С. Летова, у которого отмечается «интерес к заговору, к обрядовым элементам» ^[7]. Характерно, что «инфицируемый» словом поэта читатель сравнивается с магической куклой: «Эта кукла и есть тело читателя, ставшего адептом ритуального представления, где слова наносят непередаваемую травму» ^[27]. В дальнейшем анализе эстетики и поэтики В. Iванiва представляется продуктивным сопоставление его идей с другими концепциями «словесной магии», выработанными в рамках (нео)авангардной парадигмы ^{[11, 22]}.

Результат «магических» манипуляций – озарение, которое должно потрясти и изменить человека: «Я хотел бы, чтобы при чтении текста у читателя возникал иллюминацион, чтобы он был оглушен, пронзен насквозь (“убит, убит!”). Стихи должны проницать человека, делать его стеклянным» ^{[31, c. 9]}. Этот «иллюминацион» непременно предполагает наглядность, зримость, «иконичность»: «Икона эта универсальна, индивидуальна и невидима. Но она может быть “рассказана”, <…>. И это словесное пластическое высказывание отличается от фотографии тем, что в нем становится видимым то, что увидеть нельзя, и даже то, что не существует» ^[4].

В отклике на роман Н. Кононова «образ-икона» называется экфрасисом – при этом фактором, обусловливающим такой выбор слова, оказывается не описание артефакта, но особый способ организации восприятия, нацеленный на «иллюминацион»: «Принцип экфрасиса – показать, что мертвая вещь выглядит как живая. Надпись сама является изображением. <…> Этот принцип заложен в основе всего кононовского романа, как письма живыми картинами. Писатель словно бы описывает призрачные ночные видения-бдения <…>, но так, будто крадет их живыми – они явлены в ослепительном и бессонном свете дня. <…> Другими словами, это принцип продленного вечного настоящего» ^[9]. Такое понимание экфрасиса применимо и к поэзии самого В. Iванiва, но эта тема выходит за пределы обозначенных рамок исследования.

Таким образом, поэтологическую систему В. Iванiва можно охарактеризовать как пример радикализации «магических» и жизнетворческих интенций исторического авангарда. В саморефлексии В. Iванiва художественная и филологическая рецепция В. Хлебникова, А. Введенского, Я. Сатуновского и других опосредуют друг друга, создавая метатекст, объединяющий разные типы дискурса – от аналитического до эссеистического. Новизна В. Iванiва – в переоценке миропреобразовательных идей как «утопических». Выявляя генетическое родство построений русских авангардистов с идеями Н. Кузанского, Р. Декарта, Г.-В. Лейбница, Iванiв подчеркивает их глубокую укорененность в традициях европейского рационализма. Тем самым даже проекты «звездного языка» или «досок судьбы» приобретают вид основанных на ряде рациональных и достоверных допущений. Формулировка собственных эстетических принципов у Iванiва неотделима от филологической рефлексии над природой знака и его типологией. Исследуя принципы построения образа на разных этапах становления авангардного сознания, он создает концепцию иконического знака как заместителя события и семантического оператора, позволяющего заменять ложные смыслы на истинные. Трансгрессивное приобщение к истине бытия – экстатическое и опасное – и составляет, по Iванiву, суть поэзии и поэтического.