Ontology of a metaphor: the way from apophaticism to cataphaticism in the cognitive path to God

Strigin Mikhail PhD in Physics and Mathematics Director, "Mitrial" LLC 454004, Russia, Chelyabinskaya oblast', g. Chelyabinsk, ul. Akademika Koroleva, 4, of. 6 strigin69@rambler.ru Other publications by this author

Введение

Метафора – это подзорная труба,

при помощи которой мы пытаемся рассмотреть Бога.

Среди учёных общепринято отношение к метафоре как к поэтическому приёму, который служит украшению текста больше, чем его прояснению. Более того, они отвергают метафору как верифицирующий аргумент, ссылаясь на общепринятые определения: «Тропы представляют собой семантически двуплановые наименования, используемые в качестве декоративных средств художественной речи; таким образом, речь тропеическую следует понимать как речь украшенную, переносную» ^{[12, с. 7]}. Но уже здесь мы видим некоторое перформативное противоречие: ведь семантическая красота – это тоже метафора, свидетельствующая о некоей смысловой гармонизации текста, подобно тому, как природная красота означает некоторую естественную гармонию. Таким образом, метафора не только украшает текст, но и упорядочивает семантику. Так бывает всегда, когда известное из одной области знания структурирует хаос в другой области. Цель такого упорядочивания может быть разной: от прояснения оснований ссоры до экспликации научной теории в естественном языке.

Подобная гармонизация семантики, стремящаяся к абсолютной идеальности, может быть воспринята как свидетельство телеологичности её эволюции, преследующая цель создания языковой структуры с уровнем сложностности (сложностность – очищенный от субъективизма термин сложность) и порядка, сопоставимых с божественными, что может восприниматься как чудо. Рассматривая метафору как главный инструмент построения такой семантической структуры, мы будем мало касаться вопросов библейской теологии, как интерпретации духовного опыта.

При построении идеальной семантической структуры становятся важны обе функции метафоры: и эстетическая и смысловая, – все они в конечном итоге преобразуют семантическое пространство, внося в него прежде не бывший избыток или новые возможности экспликации трансцендентального. Таким образом, эстетическая функция также, хотя имплицитно, деформирует готовую семантику и, в итоге, мышление. «Любую художественную форму вполне можно рассматривать если не как замену научного познания, то как эпистемологическую метафору» ^{[22, с. 125]}.

Мы доказываем, что метафора является главным инструментом эволюции языка и семантики, что «производство метафор не частный случай в научной или литературной практике, а общий принцип производства идей, приращения знания» ^{[13, с. 96]}, который сцепляет различные области – науки, искусства, теологии, философии – следуя принципу наименьшего действия, формируя единую фрактальную семантическую структуру, способную не только репрезентировать, но и преобразовывать мир, иными словами, «творить чудеса».

Клонирующая гносеология

Жизнь пытается познать природу, адаптируясь к ней, уже на протяжении нескольких миллиардов лет. Человек делает то же самое, если доверять Библии, всего шесть тысяч, а если доверять Платону, еще меньше. Очевидно, что человек, как производная жизни, продолжает использовать те же самые выработанные самой живой природой принципы познания. Основным таким принципом, определяющим проживание природой «собственной жизни», оказывается использование метафоры, т.е. установления продуктивных соответствий из одной области феноменального в другую. Некоторые учёные называют такой механизм принципом подобия. Например, жгутики, используемые морскими губками для прокачки воды через себя, были адаптированы макроорганизмами для других целей, в том числе они населяют желудок и предназначены для продвижения пищи. Подобных переносов принципов движения из одной среды в другую в биологической истории было множество: например, рыбы смогли использовать плавники не только для движения в воде, но и для полёта в воздухе, и те позже преобразовались в крылья. Такие переносы можно расценивать как леность природы – зачем изобретать что-то новое, если проще «апгрейдить» старое.

Человек, расширяя феноменальное за счёт трансцендентального, продолжил такой же путь лености, но уже когнитивный, в гносеологии. Можно вспомнить Рене Декарта, который, объясняя работу нервной системы, предположил систему пневмопроводов, опираясь тем самым на уже известное ему. Когда физиологи обнаружили сети нейронов, то поняли, что там задействовано электричество, – но независимо от этого основную идею работы нервной системы Декарт описал верно. Таким образом, принципы электромагнетизма и пневматики оказались схожими, и «апгрейд» наших знаний состоялся на основе прямых соответствий феноменальных моментов, перенесенных в ноуменальную область.

Такие переносы, свидетельствующие о семантической экономии, эксплицируются в виде метафор, часть из которых впоследствии выразилась в виде формулировок законов природы. Во все времена учёные пытались добиться их математической гармонии, предугадывая красоту божественного замысла, уподобляясь, в некотором смысле, Богу.

Лень или принцип наименьшего действия

В работе «Духовный инцест. Оправдание антропного принципа» ^[17] мы писали о природной лености, эксплицирующейся как принцип наименьшего действия. Там мы показали, что данный принцип работает не только в области феноменального, но и ноуменального.

Принцип наименьшего действия впервые провозгласил Пьер Луи де Мопертюи в 1747 г. Эрнст Мах, комментируя данный принцип, поражался его метафизике и, как следствие, нелогичности его вывода: «Мопертюи не выяснил себе, по-видимому, принципа живых сил и принципа возможных перемещений, смешивал их и только потому пришёл к этому неясному и расплывчатому выражению» ^{[10, с. 319]}. Мах исходил из монизма, единства бытия и познания, не допуская различия областей и уровней бытия, а значит, и необходимости переноса. Метафизично в данном принципе то, что любая, даже мельчайшая часть природы как будто бы «обнюхивает» возможные пути развития (в том числе, пути движения) и идёт только по пути наименьшего действия, где энергетические затраты на него будут минимальны. Но именно такая «метафизика» соответствует принципам переноса данных о развитии из одной области в другую, «облегчая» действия в одной области за счёт другой. Подобный перенос, в момент его появления, всегда выглядит «чудом», соединяя области имманентного через трансцендентальный переход. Леонардо да Винчи опередил своё время, но он неминуемо полетел бы при наличии современных материалов.

Исходя из возможностей таких экспликаций и переносов, мы считаем, что принцип наименьшего действия имеет масштабный характер, он может быть глобальным и локальным. Известно, что эволюция содержит моменты синтеза, когда трансцендентальное проникает в имманентное, и тогда локальный принцип наименьшего действия не работает. Подобные моменты в теории синергетики называются точками бифуркации. В эти краткие отрезки времени происходит зарождение новых химических элементов, новых видов животных или новых языков. В такие моменты часто происходит инъекция уже использованной ранее структуры в установленный порядок. «Образность метафоры, являющаяся результатом взаимодействия основного и вспомогательного субъектов, представляет собой симбиоз этих двух представлений, т.е. совершенно новый образ» ^{[12, с. 116]}. Но появление новой сущности (старая плюс добавленная) придаёт импульс к дальнейшей эволюции, и вновь начинает работать локальный принцип наименьшего действия.

Таким образом, природа как будто бы вспоминает использованные ранее механизмы и применяет их для образования новой структуры. Эволюционная модель нелинейного осциллятора, предложенная нами в работе ^[15] для непротиворечивого описания этого процесса, хорошо видна на рис. 1, где трансцендентальный переход демонстрирует рождение нового знания. С одной стороны, в момент синтеза (сингулярности) порождается новая структура (например, новый язык), запрещённая локальным принципом наименьшего действия, с другой стороны, дальнейшая эволюция оказывается вновь подчинена законам экономии.

Но глобальный принцип наименьшего действия, в отличие от локального, справедлив всегда, что свидетельствует о телеологичности эволюции в общем. Так, природа повсеместно преодолевает энергетические барьеры (это преодоление в квантовой механике известно как туннельный переход), каждый раз выходя на новый уровень экономии. Глобальный принцип наименьшего действия можно обозначить простой метафорой: затратные вложения в «апгрейд» двигателя автомобиля окупаются в дальнейшем экономией бензина (автомобиль тоже можно считать частью природы в широком смысле).

Рис.1 Эволюция семантики

1. Этап адаптации знания

2. Диалектический этап

3. Этап хаоса

4. Синтез нового знания

Предварительную модель такого природного развития предложил А. Бергсон в книге «Творческая эволюция»: «жизнь с самого начала является продолжением одного и того же порыва, разделившегося между расходящимися линиями эволюции» ^{[2, с. 46]}. Но, если Бергсон мыслил только импульс линейного развития, преодолевающего множественность делений, то мы исходим из возможностей метафорического перехода между разными делениями. Эволюционная память, эксплицирующаяся различным образом (в случае живой природы – в виде генома, случай неживой природы мы не обсуждаем, ограничившись указанием, что такая память проявляется в виде физических констант, открывающихся на разных уровнях бытия), заставляет природу использовать одни и те же механизмы, воспроизводя их на разных линиях эволюции, что впоследствии обнаруживают учёные и поэты, сразу представляя это в виде метафор. «Сколько бы ни было раздвоений, сколько бы ни открывалось боковых путей, на которых независимо друг от друга развивались разъединённые элементы, всё же это движение частей продолжается в силу первичного порыва целого» ^{[2, с. 47]}. Мы можем дополнить рассуждение Бергсона, что это «движение частей» и есть производство метафор, опосредованных отношений моментов развития внутри целого. Таким образом, разъединённое продолжает сохраняться внутри своих, пусть эволюционно более высоких, частей, отличие которых от предыдущего уровня определяется таким понятием как эмерджентность (качественное отличие одного уровня от другого).

Как отмечает И.Р. Пригожин, Гегель одним из первых обнаружил иерархию уровней сложности в природе и несводимость последующего к предыдущему: «Гегелевская философия природы утверждает существование иерархии, в которой каждый уровень предполагает предшествующий» ^{[14, с. 87]}. Такую иерархию он эксплицировал и в имманентном и в категориях мышления, что вновь позже обнаружил Б. Мандельброт, назвав её фракталом ^[9].

Смена уровня иерархии и роста сложности хорошо прослеживается на рис. 1 на этапе синтеза, когда отсоединённая часть приобретает новое эмерджентное качество, при этом продолжая осциллировать, запоминая новое знание на этапе адаптации. Гегель также отметил онтологичность памяти, иначе говоря, необходимый метафорический переход между чувственным и умопостигаемым при обращении к любым развивающимся объектам: «поступательное движение от того, что составляет начало, следует рассматривать как дальнейшее его определение, так что начало продолжает лежать в основе всего последующего и не исчезает из него» ^{[4, с. 74]}. В контексте нашей работы данный постулат лежит в основе появления и онтологии метафоры. Не вдаваясь в физику, а просто развивая мысль Гегеля, можно сказать, что в основе эволюции лежат волновые (диалектические) процессы, для которых повторяемость естественна, что хорошо видно на рис. 1.

Свидетельством экспликации подобных процессов является золотое сечение, обнаруженное в различных областях бытия: в физике, минералогии, биологии, литературе и т.д., когда память о предыдущем сохраняется в последующем, в результате чего создаются гармоничные структуры, красота которых вынудила назвать число 1.618..., характеризующее золотое сечение, числом Бога. Не вдаваясь в метафизику золотого сечения, можно сказать, что оно определяется соотношением величины скачка на рис.1 к амплитуде предыдущих осцилляций и, таким образом, демонстрирует прирост знания. Об обнаружении правила золотого сечения в лингвистике можно посмотреть например ^[1].

Продемонстрируем лингвистический принцип наименьшего действия. Если момент рождения языка (что является до сих пор проблемой любого междисциплинарного знания) незаметен (как минимум, потому что он сингулярен), то режим адаптации, что видно на рис. 1, хорошо изучен. Одним из первых изучил эти процессы Ноам Хомский, занимаясь разработкой теории протоязыка и универсальной грамматики ^[21]. Принцип наименьшего действия в его работе выразился в понятиях языковой экономии: «уже многие труды в структуралистской традиции указывали, что организация языковых инвентарей подчиняется неким принципам экономии» ^{[21, с. 53]}.

Принципов экономии у Хомского несколько, но некоторым образом все они сводятся к поэтапному исключению не интерпретируемых слов и конструкций, иначе говоря, к исключению малоинформативных структурных элементов. Но именно поэтому метафоричность языка заложена в его онтологии – метафора всегда оказывается информационно насыщена. Об этом говорят и функциональные исследования языка, конкретизирующие эту насыщенность метафоры как в повседневном употреблении, так и в высших когнитивных процессах. В.К. Харченко ^[20] пишет, что язык, превозмогая лень и пренебрегая номинативной лексикой, тянется к метафорам. «Функции слова могут быть реализованы, задействованы без метафор, посредством прямых значений. Но такой экономии усилий не наблюдается, наоборот, наблюдается тяга к метафоре, к этому сложному, красивому явлению языка, предполагающему панорамный образ, подключающему каналы бессознательного» ^{[20, с. 18]}. Но дополнительные усилия на метафору – затраты на её адаптацию в момент синтеза смысла в тексте – с лихвой окупаются её информационной избыточностью. Мы вновь видим, несмотря на локальное нарушение принципа наименьшего действия, его глобальное выполнение.

Таким образом, язык, «притираясь» к собственным интерпретациям, приобретает всё более гармоничную структуру, подобно тому как кристалл под давлением земной коры приобретает симметричный вид. Как одни и те же условия в земной коре приводят к образованию одинаковых кристаллов, так и языковая экономия приводит к порождению одинаковых метафор:

Each lesson is broken down into several units.

Каждый урок разбит на несколько частей.

В данном примере метафора разделен-разбит имплицитно встроена в регулярные языки, показывая общность их эволюции. Но как симметрия кристаллов – цикличное воспроизведение одной и той же формы – несёт отпечаток трансцендентного, так и гармония языка содержит в себе логос.

Таким образом, принцип наименьшего действия приводит к цикличным воспроизведениям, что проявляется либо в виде симметрий, либо иерархий, и то, и другое, эксплицируется метафорами.

История языка – это история метафоры

Если проследить историю развития поэзии как авангарда смыслообразования, то можно обнаружить, что когнитивность использующихся в ней метафор со временем возрастает. Можно сказать, что само слово на заре поэзии было метафорично. Создание слова во многом имеет метафизический окрас, но что совершенно точно, так это то, что новое слово – есть аллюзия на что-либо и соответственно некий перенос звука или смысла, как, например, слово «шуршать».

Следующим этапом в становлении поэзии как организованного способа работы со смыслом было расширение коннотаций слов при помощи синтетических суждений, на что указывал Иммануил Кант ^{[5, с. 48]}. Эта работа метафор могла порождать целые теории, контекстуализирующие авторитетный текст: «В Средние века получает развитие теория аллегоризма, предполагающая возможность прочитывать Священное писание, а затем и поэзию и изобразительные искусства не только в их буквальном смысле» ^{[22, с. 106]} и, наконец, последние века демонстрируют сложные сквозные метафоры, обладающие высокой когнитивностью и поэтому продуктивные для появления и развития новых областей знания.

Приложив концепт эпистем Фуко к отношению языка и смысла, можно утверждать, что язык – это аппроксимация той исторической эпохи, в которой он существует. Качество такой аппроксимации определяет уровень когнитивности языка и, соответственно, уровень предсказательности и экстраполяции его концептов. Так, в математике существует такое представление, как разложение функции в ряд, и от количества членов ряда зависит, насколько экстраполяция близка к описываемой функции. Подобным образом развивался язык – если начальная, линейная аппроксимация приводила только к мифотворчеству, то современная когнитивность языка позволяет выстраивать сложнейшие концепты. В качестве примера сложностности современной метафоры можно привести предложенное Эрнестом Резерфордом сравнение атома с солнечной системой. Эта метафора, изначально исходящая из полностью механистического взгляда, имела достаточный уровень когнитивности для начального описания квантовой механики атома. «Научный стиль речи не только не чужд образным вкраплениям, но сам поиск гипотезы подчас начинается с художественного сравнения, образа» ^{[20, с. 29]}.

Несложно заметить, что язык, помимо линейного развития, пульсирует – если в эпоху Возрождения, как говорил Фуко ^[18], язык был знаковым, в эпоху классицизма он аналитичен, то в современную эпоху он вновь приобретает осознанную знаковую природу – синтез, анализ, вновь синтез. Подобная пульсация показана на рис. 1.

Таким образом, наблюдается две существенных черты эволюции смысла и, параллельно, метафоры: во-первых, наблюдается иерархический рост сложностности – слово, пропозиция, предложение, смысловой паттерн – и, во-вторых, временное изменение смысла, выражающееся в диалектических циклах, часто заканчивающихся выходом на следующий уровень иерархии (волновое поведение плюс синтез, показанные на рис. 1). Но, как уже указывалось, максимально глубоко раскрыть сущность иерархии удалось в теории фракталов, которые эксплицируют метафизику эволюции.

Фрактал – эволюция памяти

Трансцендентальность фракталов выражается как в их природной красоте, так и в их сложном математическом определении, поскольку при их описании традиционная математическая операция сложения заменяется на операцию вложения, где нарушаются законы сохранения. Первые попытки их описания предпринял в XX веке Бенуа Мандельброт, придумав само понятие фрактала. До этого природные процессы представлялись как гладкие и аналитически исчислимые. Но уже в XIX веке сначала математики построили непрерывные, но недифференцируемые функции, а затем и физики, изучая броуновское движение и турбулентность, обнаружили разрывные процессы. «Дюбуа-Реймон впервые сообщил миру о непрерывной недифференцируемой функции, построенной Веерштрасом» ^{[9, с. 17]}. Параллельно во многих областях науки обнаружилось, что превалирующее число природных процессов имеют фрактальную природу. «Учёные мужи будут удивлены и обрадованы, обнаружив, что множества, считавшиеся ранее исключительными, становятся в некотором смысле правилом» ^{[9, с. 19]}.

Сингулярность (скачок), приводящая к разрывности процесса, является первым и главным качеством фрактальности, которое, в свою очередь, эксплицирует эмерджентность бытия. Такой скачок практически не описывается естественнонаучными методами, и, поэтому, фрактальность трансцендентальна в своём основании.

Вторым важным качеством фрактала является его иерархичность, структурное подобие различных масштабов. Мы наблюдаем повторение картины в основных чертах при переходе с одного уровня на другой; иначе говоря, фрактал – это структура, где каждый последующий уровень содержит память о предыдущем. «Описываемые здесь фигуры стремятся к масштабной инвариантности, т.е. степень их неправильности и/или фрагментации неизменна во всех масштабах» ^{[9, с. 13]}.

При внимательном рассмотрении, мы можем наблюдать фракталы повсеместно: в природе – снежинки, береговые линии, турбулентности в атмосфере (циклоны); в жизни – кровеносные системы, деревья, социум; в гносеологии – романы, написанные по методу Рэнди Ингермансона. Стоит отметить принцип соответствия – новая научная парадигма, качественно отличающаяся от предыдущей, всегда включает её в себя, как частный случай и, соответственно, содержит как подуровень ^[6]. Можно утверждать, учитывая указанную преемственность, что фрактальность жизни является следствием фрактальности природы, а фрактальность творчества – следствием фрактальности жизни, поскольку творчество человека, как мы показали, использует те же пути эволюции, что и жизнь, и является следующей ступенью к трансцендентному.

Таким образом, при всей видимой тождественности разных уровней фрактальных структур, их сложностность меняется, возрастая от уровня к уровню. Тождественной остаётся идея структуры, подобно тому, как идея дерева (которое также является фракталом) эксплицируется на всех уровнях реального дерева, от центрального ствола до самых маленьких веточек. Но с каждым новым уровнем добавляются новые качества, например, в случае с деревом, на некотором уровне появляется идея цветка.

Не менее важным качеством фрактальных структур является то, что их размерность имеет размерность большую, чем топологическая, иначе выражаясь, большую, чем видимая. Можно сказать, что этим качеством бытие отличается от сущего, превосходя его, иными словами, размерность структуры определяет её бытие, точнее говоря, она определяет плотность бытия. Можно вспомнить два термина Хайдеггера – Das Man и Dasein, введённых им в работе «Бытие и время» ^[19]. Здесь Das Man – человек, которого сложно определить, живущий, как все, путём конформиста, не создающий никаких напряжений вокруг себя, человек, являющийся ячейкой общества, как любят говорить социологи, человек, который, соприкасаясь с бытием, старается быстрее выйти из-под его воздействия. В отличие от этого Dasein, как бытие, о котором вопрошают и через это реализуют смысл жизни, наполнено, насыщенно и топологически плотно. Несложно догадаться, что реальный человек находится в смешанном состоянии и в каких-то ситуациях он проявляет себя как Das Man, в каких-то он прикасается к Dasein. Тогда Das Man будет обладать минимальной размерностью, совпадающей с топологической, фрактальность его бытия вырождается в линейность, такой человек не преобразует сущее, только сдвигает его, прозябая, по словам Хайдеггера, в повседневности. В свою очередь, Dasein, использующий всю сложностность языка, обладает большей размерностью и стремится к божественному, которое плотнее человеческого по определению. Подобно тому как поверхность лёгких имеет фрактальную размерность между двумя и тремя, преодолевая качество поверхности, так и человек, соприкасающийся с Dasein, преодолевает просто человечность.

Таким образом, если природный фрактал – это уплотнение материи, то метафора – это уплотнение смысла. Она, во-первых, проявляя качества памяти, помогает переносить структуру с уровня на уровень, как это делает синекдоха, например: город спал. Во-вторых, она помогает переносить структуру с одной эволюционной ветви на другую, как это делает метонимия. Например: зелёный шум (шум травы). Такие переносы нарушают линейный рост смысла, мгновенно перенося из одной области семантики в другую, преодолевая ограниченность предельной скоростью (введённой Эйнштейном), таким образом, прокладывая путь в трансцендентальном.

Онтологические основания классификации метафор

Из-за недостаточной определенности термина метафора, обусловленного основным ее свойством, быть не объектом, а смысловым паттерном, классифицирующая характеристика различных метафор затруднена. «Объём и содержание понятия метафорический перенос нестабильны, исследователями вкладываются в него различные смыслы» ^{[11, с. 12]}. Выше мы приняли как базовое деление метафор на эстетические и смысловые. Но они могут подразделяться по уровню когнитивности: так, Н. В. Печорская, со ссылкой на Р. Брауна, делит их «на несколько кластеров в зависимости от степени их воздействия на процесс познания» ^{[13, с. 98]}. Также они могут различаться по виду переноса: анималистические, пространственные, машинные ^[12] и т. д. Современная логика познания требует деления на корневые и некорневые метафоры ^[7]. Но поскольку в данной работе мы рассматриваем в первую очередь онтологию метафоры, а не ее когнитивные параметры, мы исследуем причины, по которым такие подразделения вообще стали возможны.

Подобно тому как математика делится на геометрию и алгебру – две структуры, отображающие пространство и время ^[11], так и все метафоры можно поделить на эпистемологические и гносеологические. Если первые отмечают подобие стационарных структур (информационных, материальных, эстетических): парень-рубаха, то вторые эксплицируют подобие процессов (в тех же сущностных областях): сказал как отрубил.

Если рис. 1 характеризует эволюционный цикл, иными словами, временное развитие произвольного процесса (в т.ч. гносеологическое развитие), то «геометрия» эволюции изображена на рис. 2 (фрактал эволюции) с возможностью проследить иерархические отношения внутри неё. На рис. 2 каждый период-отрезок, например B или C, локально отображает собой всю схему на рис.1. На каждом указанном периоде наблюдаемы этапы: адаптации, осцилляции, хаоса, обозначенные кружочками – моменты бифуркации, и, наконец, синтеза (раздвоения).

Данная схема (фрактал эволюции) может рассматриваться как базовая для эволюции произвольных феноменов и ноуменов, косвенно и в общих чертах описанная Бергсоном (см. выше). Например, она может демонстрировать образование природных таксонов. Гипотетически мы можем поместить в эту схему существование некоторого вида животных A. В определённый момент, например, из-за нехватки ресурсов, наступает точка бифуркации a, и часть вида перемещается в другую географическую точку, образуя новый вид. Тогда вид A распадается на два подвида B и C, которые, эволюционируя, достигнут собственных точек бифуркации b и c. Но для образования новых видов мало изолирующих механизмов географической разделённости вида, – необходимо применение памяти, как достаточное условие синтеза.

Таким образом, в синтезе, кроме текущей ситуации хаоса, в которой оказался данный вид, участвует память, благодаря чему на разных ветвях эволюции могут образовываться схожие эволюционные паттерны. Один из таких ярких примеров описал Бергсон: «глаз морского гребешка, как и наш глаз, имеет сетчатую оболочку, роговую оболочку, хрусталик с ячеистой структурой. В нём можно заметить даже то специфическое смещение элементов сетчатки, которое вообще встречается у беспозвоночных. Конечно, можно спорить о происхождении моллюсков, но какого бы взгляда ни придерживаться, всё же никто не будет оспаривать, что моллюски и позвоночные отделились от общего ствола задолго до появления столь сложного глаза, как глаз морского гребешка» ^{[2, с. 53]}. Описанный Бергсоном горизонтальный перенос изображён на рис. 2 под цифрой 2. Предварительно, до биологической верификации, можно предположить, что переносчиком такой горизонтальной памяти являются вирусы, что было обнаружено Линн Маргулис.

Как мы указывали выше, синтез всегда локально нарушает принцип наименьшего действия, поскольку в такой момент происходит преодоление некоторого энергетического барьера. Ведь из квантовой электродинамики известно, что закон сохранения энергии также локально нарушается в момент актуализации (синтеза) виртуальных частиц. Мы уже указывали на сходную парадоксальность метафоры – с одной стороны, её применение нарушает законы экономии языка, поскольку встраивание метафоры в контекст всегда затратно, с другой стороны, использование метафоры производит информационный взрыв, уплотняя текст, выводя его на новый уровень экономии, выполняя глобально принцип наименьшего действия. «Если рефлексия заставляет нас выбирать и освещать только некоторые элементы ситуации, то бесконечная всепроникающая особенность, присущая опыту, связывает все завершённые элементы, все объекты, наличие которых мы сознаём, превращая их в единое целое» ^{[22, с. 147]}. Использование метафоры прерывает линейность мысли, разрывает её, синтезируя новую структуру, и уже следующий текст, согласно рис. 1, адаптирует новую структуру к памяти предыдущего.

Основания такой нелинейности хорошо видны на рис. 2., когда кажущаяся линейность достаточно быстро спутывается различными вертикальными и горизонтальными зацикливаниями (вложениями), обозначенными как переходы 1 и 2. Например, такое обычное категориальное понятие, как металл, расслаивается на пучки качеств: цвета, мягкости, прочности и т.д. Но эти свойства не являются полностью независимыми, поэтому могут сцепляться друг с другом (твёрдость может зависеть от цвета). Таким образом, эволюция одного пучка искажает картину другого пучка. Исходя из этого, нелинейность процесса возникает на очень короткое время – в момент синтеза в структуре образуется «когнитивная брешь», в которую может произойти инъекция структур из другой линии эволюции или из другого её масштаба, формируя семантический фрактал, что в дальнейшем эксплицируют метафоры.

Выше мы показали, что вертикальные зацикливания в лингвистике называются метонимией, они производят вертикальные вложения семантики. Этот вид тропа обнаруживает вертикальные подобия, показанные на рис. 2 стрелкой 1. Здесь показано подобие угла dbe и угла dag. Если продолжить нашу схему, легко заметить, что масштаб такого вертикального вложения способен возрастать. Продолжим уже упомянутую метафору: человек спал – город спал – Земля спала.

Горизонтальные зацикливания, называемые в лингвистике синекдохой и перифразой показаны, на рис. 2 стрелкой 2, где выявлено подобие процессов G и E, располагающихся на соседних эволюционных ветках. Так осуществляются горизонтальные семантические вложения. Очевидно, что такой перенос может осуществляться между более дальними ветками. С одной стороны, чем дальше перенос, тем большую он имеет когнитивность, поскольку обогащён большим количеством эмерджентностей, появляющихся при каждом синтезе, разделяющем точки переноса. С другой стороны, удалённость означает различие по существу, а не только по форме, и, как следствие, сложность адаптации обновлённой структуры. Например, горизонтальный перенос между процессами B и C содержит внутри себя только один синтез, a указанный перенос 2 между процессами G и E уже содержит три синтеза, обозначенные кружочками c, a, b. Если первые могут передавать только дополнительные качества, возникшие в процессе эволюции, например, метафора «красный как кровь» или «ежевика – настоящая малина», то вторые эксплицируют более глубокие слои: «она крутила мужем» или «наш директор – настоящий полководец».

Чем дальше отстоят друг от друга сравниваемые семантические области, тем больше в них различия. «Метафора по самой своей природе тоже несоответствие» ^{[20, с. 75]}. Но это различие получает основную семантическую и прагматическую нагрузку, когда происходит инъекция одного смысла в другой во время семантической сцепки. Действительно, их схожесть позволяет осуществить сцепку, тогда как их различие позволяет обогатить одну область за счёт другой. «Согласно теории напряжений, чем дальше друг от друга те словарные поля, которые сопоставляются, тем ярче, смелее метафора» ^{[12, с. 132]}.

О самых глубинных структурах, лежащих в основе семантического фрактала, много пишет Лакофф. Например, он говорит о доконцептуальном опыте, не решаясь, по-видимому, использовать термин генетическая память. К этому опыту он относит в первую очередь кинестетические образно-схематические структуры: «образные схемы, например ВМЕСТИЛИЩЕ, ПУТЬ, СВЯЗЬ, СИЛА, РАВНОВЕСИЕ, являются относительно простыми структурами, которые постоянно повторяются в нашем повседневном телесном опыте» ^{[7, с. 348]}. Структуры, описанные Лакоффом, вполне могут быть соотнесены с двенадцатью категориями Канта, поскольку и те, и другие лежат в основе априорного доопытного знания. Так, вполне можно предварительно сопоставить ВМЕСТИЛИЩЕ Лакоффа и категорию Единства Канта или СВЯЗЬ и СИЛУ Лакоффа и причинность и зависимость Канта. Учитывая многократность зацикливаний семантического пространства, приводящих к росту семантического фрактала, мы приходим к парадоксальному, на первый взгляд, утверждению, что каждое слово определённого языка содержит его внутри себя. Как фрактал можно вырастить из его любого элемента, так и язык как коммуникативная ситуация может быть “выращен” из одного слова в его метафорических возможностях.

Каждая такая метафора типа 1 или 2, каждое эволюционное зацикливание, которое можно представить себе сшивкой семантической ткани и вложением одной области в другую, является преобразованием топологии семантики. Горизонтальная сшивка семантики осуществляется благодаря горизонтальным метафорам. Наглядно можно представить себе этот процесс как преобразование листа бумаги в трубку, сшитую обеими концами. Ещё более интересные сшивки образуются, если стороны листа соединить антипараллельно, преобразовав его в ленту Мёбиуса. Более сложные преобразования, связанные с масштабными, вертикальными сшиваниями, можно представить себе в виде бутылки Клейна, когда внешняя граница перетекает во внутреннее строение. Можно попробовать представить семантический лист, у которого одновременно имеется множество и горизонтальных, и вертикальных сшивок, формирующих фрактальную структуру семантики. Например, известная метафора трансперсональной психологии, сообщающая, что человек – это «компьютер с космическим интернетом», производит вложение информационных исследований в психоанализ. Подобное вложение осуществляет новую математическую операцию 2+2=3, означающую, что затраты на сшивку, с лихвой окупаются экономией заимствования. Такая операция, по-видимому, является основным параметром эволюции.

Таким образом, основные виды классификации метафор эксплицируют либо горизонтальные, либо вертикальные семантические вложения. Если представить такие вложения памяти внутрь собственной структуры как бесконечную цепочку, подобно тому как фокусник вкладывает платок внутрь кулака, медленно его сминая, то несложно представить, как плотность такого семантического фрактала возрастает до бесконечности, превращаясь в трансцендентную точку, например, такую, которая была способна породить вселенную в момент Большого взрыва, и, соответственно, содержащую её всю целиком.

Следы Бога. Апофатическая и катафатическая логика

Теология по своему определению – есть попытка познать Бога при помощи языка. И каждый язык идёт по своему пути, репрезентуя своего единственного Бога. Но каждое такое представление чаще всего расплывчато. Необходимо его сфокусировать в точку, поскольку только точка может быть трансцендентной, такой же непостижимой, как Бог. На помощь в подобной фокусировке приходят метафоры, собирая семантику в плотный фрактал.

Подобно тому, как память золотого сечения позволяет восстановить эволюционный путь, так же можно восстановить историю познания человека по тем метафорам, которые он использовал в гносеологических исследованиях: самолёт-птица, батискаф-рыба и т.д. Можно сказать, что фрактальность эволюции (иерархичность подобий) – это следы Бога, по ним мы определяем, как он «думал», «создавая» тот или иной феномен, определяем некую логику построения вселенной. Тогда, соответственно, учёные – это «следопыты», которые, ведомые своей интуицией, разыскивают эти следы.

В «Логико-философском трактате» ^[3] Л. Витгенштейн утверждает, что вся логика может быть сведена к операции отрицания. Этим утверждением он постулирует линейность эволюции. Ведь операция отрицания позволяет строить только аналитические суждения, не приводящие к синтезу.

Большинство философов, доверяя Витгенштейну, предпочитает апофатические (отрицательные) доказательства (в силу их простоты) катафатическим (положительным). Но такие суждения имеют ограниченную когнитивную ценность. Апофатический путь доказательства теоремы можно сравнить с работой скульптора, отсекающего всё лишнее для создания гармоничного произведения. Но парадокс заключается в том, что всё идеальное само по себе, не будучи соотнесено с другими уровнями реализации, одновременно наименее информативно. Выбор идеи скульптуры, ее предметного плана, материала для отдельного произведения сразу выводит нас из поля континуума к определённому информативному значению. По мере работы над произведением мы переходим от континуума возможностей что-то поменять и изменить к определенности значения как знаку завершенности произведения.

Данное представление об ограниченной информационности отдельного произведения привнесли в искусство его модернистские направления, которые видят в «художественном произведении не объект, основанный на очевидных отношениях и предполагающий наслаждение им как проявлением красоты, а тайну, которую нужно разрешить, стимул, способствующий живости воображения» ^{[22, с. 109]}. Следует уточнить, что любое произведение как знак содержит в себе помимо себя самого ещё и собственную историю, подобно тому как каждое слово содержит в себе весь язык в указанном в предыдущем параграфе смысле.

Принципиальный момент заключается в том, что в случае идеальной, законченной скульптуры исключается такое явление как фантазия субъекта, наблюдающего её (фантазия, направленная на разгадку произведения искусства). Наверняка такие качества человека, как удивление и фантазия, были созданы природой, и являются его безусловными рефлексами, заложенными в генетической памяти не для того чтобы субъект получал удовольствие, но в эволюционных целях – чтобы, домысливая, он создавал новые сущности, развивая мир.

Новый Завет целиком построен на притчах, которые не читаются однозначно. «"Истина есть антиномия, и не может не быть таковою", – пишет отец Павел Флоренский в работе "Столп и утверждение истины"» ^[8]. Для доказательства постулата Павла Флоренского вновь обратимся к метафоре: Из физики известно, что вращательное движение максимально устойчиво, тогда как прямолинейное легко может быть искажено. Но осью диалектического движения как раз и является антиномия, которая, таким образом, сохраняется в самой своей эволюции.

Апофатический путь многим кажется точнее, но, одновременно, он и бесплотнее, тогда как метафора ассоциируется с некоторым художественным произволом, примесями. Такая расхожая позиция не выдерживает научной проверки. Дело в том, что любое сравнение неточно в принципе, но в ходе когнитивного развития метафора приобретает эвристическую мощь, которой не обладает апофатика. Метафора, позволяя пересечься большому числу областей, объектов сравнения и объектов метафоры, делается точным сравнением.

Вспомним, что катафатическим и апофатическим называют путь познания Бога. «С раннехристианской эпохи богословие принято разделять на положительное (катафатическое) и отрицательное (апофатическое). Прп. Максим Исповедник в комментариях на св. Дионисия Ареопагита увязывает существование положительного и отрицательного богословия с тем, что Сам Господь есть "и Утверждение, и Отрицание всего"» ^[8]. Но, как мы уже указывали, апофатическое суждение ведет к конечности смысла, и, таким образом, к его отвлеченной бесплотности. Используя оптическую метафору, можно сказать, что метафоры осуществляют фокусировку смысла. Если исходить из той общепринятой модели, что вся наша эволюция происходит из точки и началась в момент Большого взрыва, то можно сказать, что метафоры останавливают энтропийное рассеяние и собирают этот мир вновь в точку, приближая таким образом нас к Богу.

Нераздельно и неслиянно

Покажем эффект метафоры в решении одного из старейших парадоксов теологии: о двойственной природе Иисуса. «Антиномичен христологический догмат в разном его изложении: "Христос – совершенный Бог и совершенный человек", "Христос единосущен Отцу по Божеству и нам по человечеству", "Две природы – божественная и человеческая – пребывают в единой ипостаси Иисуса Христа нераздельно и неслиянно"» ^[8]. Мы заранее признаём тщетность этой попытки, но считаем возможным приближение к пониманию вопроса. В работе ^[16] для иллюстрации гносеологических процессов мы использовали метафору капли жидкости, в которой внутренняя её часть отождествлялась с имманентным, а внешняя – с трансцендентальным. В рамках такой модели мы показали, что основные культурные трансформации связаны с семантическим поверхностным натяжением, проще говоря, с поверхностью семантики. Попробуем вывернуть эту метафору наизнанку и представить трансцендентальное внутри, а имманентное снаружи.

Представим Бога-Отца в виде точки в центре сферы, из которой изливается Святой Дух, заполняющий собой и сферу и последующее пространство. В таком представлении трансцендентальное – это внутренняя часть сферы, тогда как её внешняя часть – это имманентное. В свою очередь Бог-Сын, в рамках нашей метафоры, будет являться поверхностью этой сферы. Характерной особенностью любой поверхности является то, что она одновременно является и границей между двумя средами и, соответственно, принадлежит обеим средам одновременно. Тогда Иисус представляет собой границу между имманентным миром и миром трансцендентальным, божественным и, соответственно, принадлежащим обоим мирам –двуединым.

Заключение

В оптике часто наблюдается красивый нелинейный эффект самофокусировки света, когда луч, в обычной ситуации расширяющийся, вследствие взаимодействия со средой начинает фокусироваться и сжимается в точку, где чаще всего происходит взрыв материи. Аналогично этому, цепочка аналитических суждений всегда является расширяющей начальную идею, поскольку такие суждения всегда дробят начальную мысль на составляющие, увеличивая информационную энтропию. Напротив, метафоры оборачиваются нелинейностью семантики: они обеспечивают самофокусировку мысли, стягивая её в точку. Используя уже математическую метафору, можно сказать, что применение метафоры производит апгрейд обычной операции сложения, преобразуя её во вложение 2+2=3.

Таким образом, данная работа продолжает цикл статей, в которых мы пытаемся проследить связи между философией, физикой и лингвистикой, показывая общность их метафизических оснований. Такой подход позволяет привлекать естественно-научные методы для построения философских моделей, изображённых на рис.1 и 2, и определить метафору, как инструмент эволюции. В работе продемонстрировано, что метафора является наблюдаемым на всех уровнях природных процессов следствием фрактальности бытия, его подобием между разными уровнями. Метафора осуществляет преобразование топологии семантики, также превращая её во фрактальную структуру. Если аналитические суждения дробят идею, увеличивая энтропию семантики, то метафорические высказывания уменьшают её, фокусируя мысль и синтезируя новые семантические паттерны. Подобная фокусировка, с одной стороны, усложняющая человека, с другой стороны, катафатически раскрывающая Бога, должна привести к структуре, обладающей бесконечной плотностью – точке. И, по всей видимости, приблизит человека к Богу.