Post-globalization and political archaization in Russia

Введение

Статья посвящена политико-философскому осмыслению проблемы мировой дезинтеграции — главной характеристики современного этапа международных отношений, который автор работы предлагает обозначать термином «постглобализация». В статье обосновывается гипотеза о завершении глобализации и наступлении постглобального периода в мировых отношениях. В статье также раскрывается тезис об архаизации политики в современной России как реакции на начало постглобализации. Работа снабжена методологическим параграфом, в котором кратко излагается концепция двух наиболее типичных форм реакции на постглобальные изменения в мировых отношениях. Данная теория служит методологическим обоснованием для прикладного анализа и вывода о том, что архаизация политики превратила Россию из глобальной державы в страну, имеющую прежде всего региональное значение. В широком историческом смысле архаизация российской политики свидетельствует о том, что на пространстве бывшего СССР закончился переходный постсоветский период.

По мнению автора работы, глобализация, понимаемая как всемирный интеграционный процесс, завершилась. В международной политике и экономике на смену стратегиям международных объединений и унификаций пришла центробежная идеология дезинтеграции и сепарации, которая выражается в резкой самоизоляции стран и начале нового «огораживания» национальных социально-экономических систем. На сложившуюся международную ситуацию Россия «ответила» архаизацией политики как внешней, так и внутренней. Этот путь, по мнению автора, является стратегически ошибочным и свидетельствует о деградации политики страны. Неверная политическая реакция на постглобализацию уже привела к тому, что Россия была вытеснена из топа влиятельных государств на уровень регионально-значимых стран, чье влияние наиболее заметно в пределах региона своего расположения.

Взятые за основу предметы исследования – постглобализация и архаизация российской политики – практически не освещены в отечественной и мировой литературе ^{[27, c.53]}. Вместе с тем указанные проблемы представляются актуальными, поскольку в работе делается вывод о неготовности России к наступлению постглобальной эпохи.

Пролог к глобализации

Задолго до наступления глобализации прогнозы о том, что общественные условия подтолкнут различные народы к тесной политической и хозяйственной интеграции во всемирном масштабе, делались множеством мыслителей. Их выводы воспринимались современниками по большей части как устрашающие предзнаменования, которые в таком качестве, к счастью, не оправдались. Например, в 1798 г. Томас Мальтус — «мрачный и ужасный гений», как характеризовал его Уильям Годвин ^{[6, с.XIX]}, утверждал, что возрастание народонаселения приведет к тому, что человек, стесненный ограниченным пространством, мало-помалу, десятина за десятиной, займет и возделает все плодородные земли ^{[6, с.14]}. Огюст Конт в 1830 г. заговорил о неком «великом плане всемирной ассоциации», который не удалось осуществить на основе христианства, реализации которого был подчинен его проект «положительной философии» ^{[5, с.97-98]}. Этому немало поспособствовали идеи о мировой классовой системе — теория об «общественной организации» — его учителя Анри Сен-Симона ^{[12, с.435-452]}. Пожалуй, в XIX в. самое четкое понимание перспектив грядущей глобализации («всемирности») предложил Карл Маркс, написав в «Манифесте», что «прежняя феодальная, или цеховая, организация промышленности более не могла удовлетворить спроса, ... Место ее заняла мануфактура. Но рынки все росли. ... Место мануфактуры заняла современная крупная промышленность, ... (которая) создала всемирный рынок» ^{[8, с.425]}. Когда в начале ХХ в. черты нового глобального мира оформились с очевидной ясностью, Джон Дьюи написал в работе «Общество и его проблемы», что наступила «новая эра человеческих отношений», характеризующаяся массовым производством, нацеленным на самые отдаленные рынки ^{[3, с.103]}.

Перечислять имена различных социальных философов и их оригинальные политэкономические идеи взаимосвязанного и сообща работающего глобального мира можно бесконечно. Многих из них объединяет некий «глобалистический оптимизм», однако, разумеется, не всех. Среди современных авторов «оптимистов» наберется еще меньше. Например, Иммануил Валлерстайн пишет, что «история современной мир-системы была по большей части историей экспансии европейских государств и народов в другие части мира. ... В большинстве регионов мира экспансия означала военный захват, экономическую эксплуатацию и проявляющуюся в широких масштабах несправедливость» ^{[28, c.5]}. Конечно, Валлерстайн имел в виду более широкий, чем только период глобализации, срез истории, определяющий всю современную (капиталистическую) мир-систему, в которую включается также эпоха Современности в широком смысле. Как, например, модерн в понимании Юргена Хабермаса ^[29]. Поэтому Валлерстайн в разговоре об универсалиях «большой эпохи» современности говорит о «европейском универсализме», лежащем в основе завершающейся на наших глазах истории «современной мир-системы». Суть этих модерновых универсалий состояла в том, что европейский универсализм — это не просто ценность или моральное благо, но исторический нарратив и объективная необходимость, как, например, необходимость общественного развития и прогресса. В отличие от европейской цивилизации, которая провозглашалась прогрессивной, другие цивилизации будто бы «застыли» в развитии, следовательно, без вмешательства внешней силы, т.е. европейцев, они были неспособны трансформировать себя в направлении современности ^{[28, c.24]}. Отечественный политолог Владимир Гуторов пишет, что «понятие «модерн» в философском и эпистемологическом смыслах изначально ориентировалось на представление о существовании одной «истинной» объяснительной модели, в которой отражается современный мир», поэтому «Запад определялся одновременно как исходный пункт и цель глобального развития» ^{[30, с.48]}.

Здесь мне представляется важным прояснить свое понимание соотношения глобализации и постмодерна, если, конечно, признавать важность этого отношения и целиком значения постмодернистской критики для политической рефлексии.

Очевидно, что постмодерн стартует на десятилетия раньше начала интенсивного становления глобализации. Как показывает Гуторов, «первая социологическая статья, в которой появляется данное понятие, была опубликована в 1985 г.». «К февралю 1994 г. каталог библиотеки Конгресса США включал только 34 названия работ, в которых упоминались либо само понятие, либо производные от него термины». И только к концу 1990-х гг. термин «глобализация» становится заметным ^{[30, c.54]}. Энтони Гидденс предположил, что, вероятно, он «был одним из первых, кто несколько лет назад стал использовать понятие глобализации; однако тогда он даже представить себе не мог, насколько глубоким и повсеместным окажется этот процесс» ^{[31, c.21]}.

Беглый анализ истории употребления термина «глобализация» позволяет сделать вывод о том, что исторический период глобализации целиком поглощен эпохой постмодерна. Однако являются ли стратегии глобализации постмодернистскими?

Многие из авторов постмодернистской направленности подмечали в социальных феноменах глобализации тенденции, прямо противоположные идеям международной интеграции. Например, Зигмунт Бауман пишет, что «неотъемлемой частью процессов глобализации является нарастающая пространственная сегрегация, отделение и отчуждение» ^{[32, c.11]}, а также, что «глубочайший смысл идеи глобализации — это неопределенный, неуправляемый и самостоятельный характер всего, что происходит в мире; отсутствие центра, пульта управления, совета директоров или головной конторы ^{[32, c.87]}. По моему мнению, то, что отмечает Бауман, сродни марксовому пророчеству о пролетариате как «могильщике капитализма». Бауман с исключительной чуткостью уловил потенции дремавшего до поры механизма всемирной дезинтеграции, который очень скоро, т. е. буквально спустя пять лет, заработает, запустив центробежные процессы по магистральным трекам постглобализации.

Состояние постмодерна, по самому известному определению Жан-Франсуа Лиотара, — это недоверие мета- или макронарративам модерна ^[51], т.е любой социальной идеологии и философии истории. Глобализация же воплощает собой множество исторических нарраций, главная из которых — идея всемирной интеграции. «Глобализацию можно представить как процесс расширения, углубления и ускорения мирового сотрудничества, затрагивающий все аспекты современной социальной жизни — от культурной до криминальной, от финансовой до духовной», — таково солидарное мнение четырех крупнейших исследователей глобализации: Дэвида Хелда, Дэвида Гольдблатта, Энтони Макгрю, Джонатана Перратона ^{[33, с.3]}. Поэтому можно с уверенностью говорить об идеологической антитетичности стратегий глобализации и постмодерна. Хотя время этих явлений совпадает, но философия этих феноменов совершенно различна и даже антагонистична. Появившись в эпоху постмодерна, глобализация осталась связанной с модерном и пронизанной его великими историческими нарративами.

Замечу, что подобная интерпретация социальных проблем не нова, например, Йозеф Шумпетер убедительно доказал, что признанный большинством ученых первый этап капитализма, так называемый «период первичного накопления капитала», на самом деле принадлежал не к истории капитализма, а являлся завершающей стадией уходящего феодального мира. Мне кажется, в отношении глобализации и постмодерна мы имеем схожую ситуацию.

Существует немало исследователей, которые задумывались над данным вопросом. Например, упомянутый выше Гидденс предложил различать такие «последствия современности», как «постсовременность» и «радикализованная современность» ^{[34, c.292-293]}. Однако так или иначе, когда мировая интеграция только зарождалась, большинство провестников глобализации приветствовали общий путь развития человечества и возлагали на мировой рынок немалые эмансипаторские надежды. Они представляли всемирную интеграцию как новую ступень общественного прогресса. Ученые и философы надеялись, что наступают времена, когда будут устранены бедность, голод, войны, что человечество скоро построит некий научно обоснованный рациональный мир без барьеров, с глобальным разделением труда, который положит конец разобщению и изоляции народов и в конечном счете тяжелому и неэффективному труду, по сравнению с возможностями мировой диверсификации.

Об освободительном характере идеологии всемирной интеграции необходимо помнить, говоря о закате эпохи глобальной интеграции, потому что сегодня не совсем ясно, какие из результатов глобализации следует относить к ее заслугам, а какие к неудачам при подсчете баланса провалов и достижений глобализации. Следует ли считать глобализацию эпохой общественного развития, продвинувшей человечество к качественно новым перспективам или это краткосрочный период в противоречивой истории капитализма, обостривший уже теперь во всемирном масштабе те же общественные проблемы, которые стояли перед первыми национальными государствами эпохи ранней Современности? Например, такие как разделение на богатых и бедных, несправедливое распределение ресурсов, эксплуатация одних наций другими, к которым теперь добавились международные глобально-политические, энергетические, экологические и др. проблемы.

Говоря об идеях всемирной интеграции, необходимо постоянно возвращаться к мысли о том, что глобализация — это прежде всего практический феномен, который хотя и использовался широко в различных интеллектуальных проектах как идейный концепт, но его стратегию определяла не политическая идеология, а экономическая политика, точнее реальная выгода и экономический интерес. Что, кстати, четко выделяет процесс мировой экономической интеграции на фоне процесса модернизации, который шел параллельно в тот же период времени, но исходно имел существенную политическую подоплеку и был ориентирован не на Европу, а на страны Латинской Америки, Азии и Африки. Поэтому, если усматривать в процессе глобализации некий политический план, то этот план оказался продуктивным проектом решения конкретной исторической проблемы, прежде всего, восстановления нормальной жизни в Европе после разрушений, оставленных Второй мировой войной. Неслучайно некоторые исследователи истории глобализации называют первый этап глобализации европоцентристским периодом ^{[23, c.1]}.

Глобализация как пролог к постглобализации

После Второй мировой войны на волне социально-экономической мобилизации, целью которой стало воссоздание разрушенных экономик, затронутых войной стран, будущая глобализация получила свой главный практический импульс. В 1947 году между рядом стран был достигнут консенсус об унификации международных торговых отношений — Генеральное соглашение по тарифам и торговле (англ. General Agreement on Tariffs and Trade). Эта межправительственная экономическая организация действовала вплоть до 1991 года. Данный институт на протяжении почти пятидесяти лет выполнял функцию главного организационного инструмента интеграции мировой экономики, из которой, однако, по политическим причинам был исключен блок социалистических стран во главе с Советским Союзом. Данная обособленность социалистического блока отнюдь не означала, что лагерь соцстран находился в стороне от процессов международной интеграции. В 1949 году на базе стран, избравших т. н. социалистический путь развития, был создан Совет по экономической взаимопомощи (СЭВ).

После развала социалистического блока перед мировой интеграцией различных стран открылись поистине всемирные и неограниченные возможности по сближению и взаимопроникновению рынков ^{[35, c.176]}. Бауман назвал этот период «похмельной растерянностью», которая возникла «после внезапного окончания «великого раскола мира» и мгновенного исчезновения привычной рутины блоковой политики» ^{[32, с.85]}. Эти изменения привели к образованию в 1995 году Всемирной торговой организации (ВТО, англ. World Trade Organization). Именно благодаря ВТО процесс интеграции мировой экономики получил не только толчок к более масштабной социально-экономической интеграции, но также приобрел выраженную идеологическую окраску в цветах политического либерализма. Это случилось прежде всего потому, что на этом этапе произошла конвергенция двух всемирных процессов: экономической глобализации и политической модернизации. Как пишет Вадим Межуев, возникшая в 1950-1960-х гг. в лоне университетской науки США теория модернизации была создана для стран «третьего мира», чтобы способствовать переходу этих стран к современному (индустриальному и демократическому) обществу. Среди этих стран не было СССР и других стран, входящих в СЭВ. Никто не считал советский блок нуждающимся в модернизации. «В это время СССР боялись, но признавали и уважали». «Все изменилось с концом эпохи коммунизма». ... Поэтому в связи с ней и по аналогии с вышеназванными странами уже можно было не стесняясь говорить о модернизации» ^[36].

Слияние потоков глобализации и модернизации сделало либерализацию мировых торгово-экономических и межгосударственных политических отношений основополагающим трендом не только мирового политического и экономического развития, но и всеобщей культурной стратегией на перспективу почти двух десятилетий. Некоторые наиболее «горячие головы» даже пришли к выводу, что пресечение неолиберальных принципов самообогащения и постсекулярной тенденции последнего века сформировало некое новое понимание морального облика современных людей, который они назвали «религиозным глобализмом» ^{[26, c.482]}.

Оптимизм, вызванный ростом мировой экономики, оказал ослепляющее воздействие на теоретиков и практиков. В то время, за исключением единиц, как, например, Нассима Талеба, почти никто не прогнозировал скорую и резкую перемену направления ветра глобализации. В 2008 году, т. е. буквально у ворот глобального кризиса, который, кстати, к тому времени уже начался как локальный кризис в США, вышел сборник «Либерализация и развитие рынка капитала» под редакцией нобелевского лауреата по экономике Джозефа Стиглица, заместителя Генерального секретаря ООН по экономическим и социальным вопросам, и Хосе Антонио Окампо, который возглавлял Департамент ООН по экономическим и социальным вопросам (DESA), главной функцией которого была организация широчайшего спектра аналитических исследований по вопросам развития экономики. В этом сборнике были собраны работы ведущих на тот момент экспертов и аналитиков, из которых ни один не распознал наступление кризиса, уже как год тянувшего мир к пропасти Великой рецессии ^[14].

Однако сегодня уже невозможно не замечать последствий кризиса, положившего окончание процессу глобального взаимосближения стран. Т.е. всемирный процесс, который начался с мировой экономической интеграции рынков наиболее развитых стран, но на этапе формирования глобальных центров концентрации производств превратился также в политический проект с четко выраженной неолиберальной идеологией, сегодня уже завершился.

Даже если бы экономическая глобализация не инкорпорировала политические стратегии модернизации образца 1990-х гг. ХХ в., глобализация не устояла бы перед вызовами конца 2000-х гг., потому что их суть была социально-экономической: глобальный финансовый кризис.

С 2007-2008 гг., после начала мирового финансового кризиса и по настоящее время, внутриполитические проблемы участников глобальных отношений стали оказывать решающее влияние на внешнюю политику этих стран. Сегодня внутренние социальные обязательства правительств — интересы национальных экономик — перевесили в политической повестке государств то значение, которым ранее обладал фактор увеличения национальной доли в мировой экономике.

К концу 2000-х гг. у многих аналитиков даже возникло стойкое представление о том, что в политических вопросах мировой интеграции страны потеряли былой суверенитет, переподчинившись глобальным международным союзам, организациям и т. д. ^{[19, c.713]}. Хотя эти международные организации и союзы по-прежнему продолжают существовать, несмотря на потерю ключевых членов, как в случае с выходом Соединенного королевства из ЕС, да и глобальная экономика продолжает расти, но темпы этого роста существенно снизились и продолжают резко замедляться, представляя собой затухающие инерционные волны завершающихся глобальных проектов.

В поведении крупнейших глобальных игроков наметились четкие политические тенденции — это стратегии т. н. торговых войн, которые являются основной характеристикой настоящего этапа постглобализации. Самые яркие примеры такой постглобальной политики — это открытая торговая война между США и Китаем; Brexit и кризис Евросоюза; политическая блокировка проекта Транстихоокеанского партнерства (англ. Trans-Pacific Partnership); нарастающие экономические претензии США к странам-спонсорам «Северного потока — 2», прежде всего, к Германии; международные санкции, например, против России; разрыв по военно-политическим причинам многосторонних торговых сделок, как, например, с Ираном или, наоборот, заключение в «частном порядке» непрозрачных для мирового сообщества двусторонних соглашений, которые чем-то напоминают средневековые союзы между монархическими суверенами.

В настоящее время можно ясно наблюдать нарастающую самоизоляцию недавних крупнейших глобальных экономик: США, Евросоюза, Японии и даже Китая, конечно, с множеством различных оговорок. В поле глобальных инициатив остались только те страны, которые еще недавно, благодаря теоретикам модернизации, назывались развивающимися. Собственно, их современное развитие началось и продолжается в пространстве мирового рынка и исключительно за счет мировых взаимодействий, поэтому становление промышленности и рост финансовой силы этих стран напрямую обусловлен срастанием глобализации и модернизации. Поэтому экономическим системам этих стран очень невыгодно завершение мирового интеграционного процесса. Однако за период мирового экономического роста в социальных системах большинства стран произошли очень серьезные структурные перемены, которые привели к идеолого-политическим изменениям в государственных системах ^[37].

Здесь, как полагает автор, необходимо пояснение, почему главной проблемой глобализации стал именно финансовый кризис, который оказался, возможно, самым серьезным экономическим кризисом за последнее столетие, как пишет об этом во введении к специальному «кризисному» выпуску журнала «Глобализация» (англ. Globalizations) крупнейший исследователь проблем глобальных кризисов Барри Гиллс ^{[18, c.3]}.

Зададимся вопросом: что такое капитализм и в чем его онтология? Помимо наемного труда и прибавочной стоимости, капитализм — это еще процесс накопления труда во времени. При капитализме нет ничего более ценного, чем время, затраченное на производство и обмен. Поэтому мы осуществляем оборот товаров и услуг таким образом, чтобы в результате стоимость рабочего времени, которое мы потратили на производство этих товаров и услуг, «не терялась», а восполнялось некой ценностью, т.е. сохранялось во всеобщем эквиваленте, выраженном деньгами или в любых других запасаемых ценностях, необходимых для дальнейшего обмена и производства. Кто-то накапливает валюту или драгоценные металлы, кто-то — сырье, например, руду или запасы энергии, топливо, а кто-то — все вместе. Ценностью обладает любой «калорийный» эквивалент, имеющий т. н. «товарное тело».

В этом значении в эпоху становления общего рынка свободно-конвертируемая валюта была одной из самых малоприбыльных форм пассивного накопления, поскольку она использовалась только в финансовом обороте, обеспечивающем производство, и уже давно не обладала физическими свойствами товарных тел, необходимых для производства. Речь здесь идет о «Ямайской валютной системе», которая была образована в 1976-1978-х гг. как итог реорганизации Бреттон-Вудской валютной системы. Ямайская международная конференция подчинила курсы валют законам рынка. С этого времени курсы валют перестали быть фиксированными и стали зависеть от рыночного спроса и предложения. Система твёрдых обменных курсов прекратила своё существование. После этого валюта еще долго служила резервной или страховочной ценностью, что опять же приводило к ограничению ее «полезного» рыночного оборота. Однако накопленные деньги и ценности сами превратились в меновой товар, когда появилась возможность их глобального оборота с целью спекулятивного увеличения или снижения их потребительной стоимости как глобального товара. Т. е. участвующая в активном обмене валюта (не пассивный резерв) — это тоже инвестиционный продукт, который подчинен своим законам, главный из которых — это рост объема финансового оборота. Иными словами, чем больше размер операционной массы финансового продукта, тем большую прибыль она может обеспечить в спекулятивных операциях. Большие деньги обеспечивают экспоненциально большую доходность при росте оборота, который привел к небывалому — за счет глобального обращения — возрастанию финансовой прибыли.

Теперь взглянем на то, к каким политическим последствиям привел процесс глобализации финансового рынка, начатый сверху. Не только мировой финансовый рынок, но вся глобализация в целом — это процесс, который начался, скажем условно, наверху экономической иерархии. Ее инициаторами стали наиболее развитые страны, а остальные подключались к глобализации на различных этапах и по мере возможностей, как, например, постколониальные или постсоциалистические страны. Костяк экономически ведущих стран постепенно стал играть роль источника всемирного капитала, поэтому на финальной стадии глобализации мир как бы воспроизвел классическое противопоставление — «антагонизм между трудом и капиталом», свойственный первоначальным этапам накопления и оборота капитала. Однако теперь это уже повторилось в мировом масштабе: на глобальном уровне воспроизвелась пирамидальная система с узким высоко рентабельным финансовым навершием и широкой трудовой базой — основанием пирамиды.

Далеко не секрет, что классическое противоречие между трудом и капиталом состоит в проблеме т. н. справедливой оплаты труда. Конечно, простой перенос политэкономического клише из XIX века в XXI был бы слишком большим упрощением. При наличии рынка и частной собственности бессмысленно говорить о справедливой цене, которая формируется состоянием рыночного спроса и предложения на продукт: услугу или товар. Однако «природа» справедливого вознаграждения за труд совершенно иная. Сегодня, впрочем, как и всегда, это проблема в значительно большей мере политическая, чем экономическая, поскольку современные социальные государства или «государства позднего капитализма», как их назвал Хабермас, взяли на себя высокие социальные обязательства, которые на государственном уровне гарантируют населению минимальный, однако достаточно высокий уровень жизни. Сегодняшние социально-ориентированные правительства стран устанавливают минимальные зарплаты, квотируют занятость, страхуют трудовые риски, увеличивают пенсионные выплаты, регулярно повышают безусловный базовый доход и т.д. В этом смысле очень показательны результаты исследований, которые демонстрируют главные направления государственной политики в различных странах в условиях кризиса ^[15]. Поэтому политические силы стран, в которых они через демократическую конкуренцию в политической борьбе приходят к власти, а затем формируют программу правительства в соответствии с предвыборными политическими обещаниями, не могут отмахнуться в государственной повестке от вопроса об уровне оплаты труда в стране.

Дарон Асемоглу и Джеймс А. Робинсон показывают в своих исследованиях, что возросшая финансовая интеграция мировой экономики, являясь важнейшим аспектом глобализации, очень влияет на создание и выживание демократии. «Приток капитала, точно так же как и рост международной торговли, сокращает доходы на капитал в бедных капиталом странах и повышает заработные платы ^{[38, c.417]}. Эти выводы тем более важны, потому что в условиях глобализации правительства выступают либо неким штабом по управлению национальным трудом, либо, как говорил еще Маркс, «штабом по управлению делами буржуазии». Последнее происходит там, где влияние крупного капитала в значительной мере определяет государственную политику. Кстати, замечу, что сегодня это характеризует ситуацию скорее в наименее развитых странах, тогда как во времена Маркса влияние крупного капитала на государство отражало реальность в наиболее развитых стран в политическом и экономическом смысле.

Если совершенно упростить суждение, то можно сказать, что на международном уровне, в зависимости от мирового разделения труда, правительства репрезентуют в международных отношениях либо национальный капитал, либо национальный труд. Правительства стран, вовлеченных в глобальный рынок, прежде всего рабочей силой, отвечают перед своим населением за национальную норму оплаты труда и, естественно, заинтересованы в ее увеличении, также как рабочий класс в целом всегда заинтересован в росте размера заработной платы.

Чтобы сэкономить объем статьи, однако проиллюстрировать глубину этой проблемы, которая коренится в ранней экономической форме капитализма, приведу цитату из упомянутой выше книги XVII в. «Опыт закона о народонаселении» Мальтуса: «Рынок, переполненный работниками, и высокая заработная плата для каждого работника, суть два явления совершенно несовместимые» ^{[7, с.228]}.

Однако вернемся к практической стороне. Во-первых, финальная стадия глобализации интенсифицировала старые процессы, а вместе с ними увеличились риски денежно-финансового оборота ^{[16, c.15]}. Например, банкротство маленького коммерческого банка не будет иметь существенных последствий для мирового рынка, но даже незначительные убытки какого-нибудь глобального финансового фонда, как это произошло в 2008 г. с банком Societe Generale (когда трейдер Жером Кервьель создал своими действиями убытки в 4.9 млрд. евро, что составляло всего около 10 процентов от совокупного оборота данного банка), могут привести к мировому кризису, выход из которого теперь становится делом исключительно политическим, а не экономическим ^{[24, c.3]}. Во-вторых, «экономика — царица наук» только, если она функционирует в пространстве политического статуса-кво. Если глобальные кризисы сотрясают не только экономику, но и политические системы стран, то государства начинают оборонять собственные национальные рынки, поскольку источником легитимности национальных правительств является политическая воля локального, а не абстрактного «мирового населения» или космополитической элиты глобализации. Еще в начале 2000-х гг. некоторые критики глобализации обращают внимание на «беспокойство, которое вызывает усиливающееся нарушение связи между все более глобализованными, экстерриториальными элитами и остальным населением, «локализация» которого постоянно усиливается» ^{[32, c.11]} . В дальнейшем эти опасения только подтверждались, как пишет Терри Флю, «элиты космополитичны», но простые люди по-прежнему остаются «локальными» ^{[17, c.15-16]}.

В результате становления мирового финансового рынка получилось, что не только страны, представленные на глобальном рынка недорогой рабочей силой населения своих стран, но и высокоразвитые в финансовом и технологическом смысле страны, столкнулись с необходимостью роста или хотя бы сохранения нормы доходов на внутреннем рынке труда. Т. е. из-за глобализации правительства большинство стран осознали то, насколько они уязвимы и политически зависимы от процессов, происходящих у соседей по глобальному рынку ^{[20, c.25]}. Это незамедлительно отразилось на содержании политических программ различных правительств. Они сразу превратились в своеобразные манифесты защиты собственных локальных (национальных) рынков, и прежде всего рынка труда, процессы происходящие в котором имеют наибольшее политическое значение. Поэтому было несложно спрогнозировать, что окончание глобализации — в идеологическом смысле — станет периодом рассвета политического популизма, что мы и можем наблюдать сегодня практически повсеместно.

Что за этим стоит? По самому большому счету, за изменением политических предпочтений стоит обострение старой общественной проблемы социального неравенства. То, что до глобализации мы понимали в основном как разделение на богатых и бедных, распространилось на всю систему социальных отношений. Неравенство превратилось в некую негативную систему координат глобального общежития: с некой удручающей перспективой альтернативного будущего. Проблема неравенства сегодня включает в себя не только общественное расслоение на богатых и бедных, но и целый корпус острых социальных вызовов: от голода и мировых монополий, до сексизма, расизма и т.д. Как пишет Валлерстайн: «Мы находимся в конце продолжительной эпохи, которой можно дать много имен». Валлерстайн называет ее «эпохой европейского универсализма» ^[28]. На смену однополярной системе придет многополярное будущее, как результат 20-50-летней борьбы двух альтернатив: «множества универсализмов» и «нового иерархического мира, в котором будет царить неравенство» ^{[28, с.55]}.

Можно возразить Валлерстайну тем, что сложно представить альтернативу неравенству, как общественную форму, в которой отсутствует неравенство. Проверять его прогнозы предоставим времени, однако мы имеем возможность подойти к проблеме неравенства с другой стороны, т.е. по ходу часовой стрелки истории, повторив вопрос, который сформулировал Тома Пикетти: «А не был ли вызван финансовый кризис ростом неравенства?» ^{[39, с.295]}. Пикетти обнаружил, что пиковых значений неравенство в США достигало только дважды: в 1928 г., т.е. за год до начала Великой депрессии, и в 2007 г., т.е. за год до начала Великой рецессии. Эти факты превращают вопрос о неравенстве в один из самых существенных. Дальнейшее исследование Пикетти обнаруживает еще одно «неравенство» – это неравенство между глобальными участниками мировой экономики. Рост уровня неравенства на внутреннем рынке США сопровождался ростом неравенства в международных отношениях: обратной стороной огромного торгового дефицита Америки явилось положительное сальдо Китая, Японии и Германии ^{[39, с.296]}. Данные показатели недвусмысленно указывали на то, что т. н. «международный дисбаланс» (англ. global imbalances) спровоцирует крупнейшая экономика мира, что и станет «черным лебедем» глобализации, незадолго предсказанным «не теоретиком» Нассимом Талебом ^[40].

Именно так и произошло. Глобализация как «хрупкая система» однажды просто сломалась ^{[40, c.266]}. Финансовый кризис, начавшийся в 2007 г. в США как исключительно внутренний ипотечный кризис, после банкротства осенью 2008 г. американского инвестиционного банка Lehman Brothers Holdings, Inc., перерос в мировой экономический кризис, и началась Великая рецессия.

Сразу резко упал спрос на высоко-бюджетные продукты, требующие высоких энергозатрат. Снижение спроса на энергоресурсы, например, для России, привело к резкому снижению стоимости основного экспортного продукта — углеводородов. Последовавшее после начала кризиса снижение стоимости нефти в глобальном масштабе привело к снижению среднемировой стоимости энергозатратных продуктов, например, таких как металлопрокат. В результате на рынок поступила недорогая металлургическая продукция, что, в свою очередь, рикошетом ударило по экспортным возможностям уже в самих США. В ответ правительством были введены заградительные пошлины и государственные протекционистские меры, которые всячески препятствовали продвижению дешевых «глобальных» товаров из-за рубежа на внутренний рынок США ^{[9, c.78-79]}.

Глобальный финансовый кризис заставил правительства начать проводить политику нового «огораживания» от глобального рынка с его проблемами, а также самоизолироваться в пределах собственных границ, защищая свой национальный рынок труда с той целью, чтобы глобальные проблемы не ударили по внутриполитической ситуации ^[13]. (Указанное явление автор обозначает термином «новое огораживание» по аналогии с «процессом огораживания» (англ. Enclosure) в тюдоровской Англии в XV-XVI в. на этапе т. н. первичной формы накопления капитала.) Если население беднеет, то растет недовольство правительством, проводящим политику глобальной интеграции, миграционной и трудовой открытости, в результате на выборах повсеместно побеждают популисты с антиинтеграционными программами, декларирующими принципы национального изоляционизма (США, Соединенное Королевство, Турция, Япония, Венгрия, Польша и т.д.).

Краткий набросок теории типов социально-политических реакций на постглобальные перемены

Масштабные общественные перемены, которые последовали после кризиса 2008 г., привели к слому сложившейся «вертикали» международных отношений, т.е. порядка, закрепляющего иерархии между т.н. развивающимися и высокоразвитыми странами. Далее произошла разбалансировка существовавших механизмов глобальных экономических связей. Кризис породил множество разнообразных реакций, зачастую совершенно не прогнозируемых из прежних условий. Такие реакции можно назвать «пучком одновременных процессов», если воспользоваться образным выражением Эллы Панеях ^[41]. Для удобства теоретического анализа все разнообразие ответов на вызовы постглобализации можно условно заключить во множество, ограниченное двумя крайними формами.

Первая форма реакции — это различные виды приспособления. На данном этапе обобщения не важно, о каком типе социальной адаптации мы говорим. Например, об активном, который побуждает индивида действовать динамично, модифицировать свое отношение к среде и интенсивно наращивать кинематику социальных взаимодействий, видя в переменах новые возможности и открывающиеся перспективы для себя, как рассуждал о социальных адаптациях Джон Дьюи ^{[49, p.313]}. Или о пассивном приспособлении, при котором происходят управляемые изменения, ведущие к появлению новой социально-политической системы общественного агрегата. Т. е. приспособление общества происходит под сильным давлением власти на население, которое оборачивается ответным «предвыборным шантажом» населения в электоральные периоды. Подобным образом рассуждал о приспособлении к изменениям социальной среды, например, Йозеф Шумпетер ^[50].

В конечном счете любое приспособление к новым условиям ведет к переформатированию общественных отношений и появлению обновленной (модернизированной) конфигурации социально-политических институтов, поэтому приспособление к изменениям социальной среды — это перспективистская (антиархаическая) стратегия общественной адаптации, которая признает необходимость перемен, а потому она ориентирована в будущее.

Вторая форма ответа — это прямо противоположная реакция на изменения социальной ситуации. Она характеризуется резким неприятием и отторжением всяких перемен. Общество начинает функционировать в режиме квазифундаменталистской самообороны к новым обстоятельствам реальности (по аналогии с религиозно-нетерпимой фундаменталистской реакцией на новации эпохи Современности). При подобном типе реакции прежде всего власть, а следом за ней все общество, занимает выжидательную к переменам позицию, приводящую в результате к социальному застою. Этот тип реакции довольно долго, благодаря Марксу, ассоциировался с неким восточным, т.е. «незападным» характером производства, а производство, как известно из формулы Энгельса, — это все то, что общество делает с природой (со своей средой). Однако сегодня очевидно, что в современном мире не существует никаких географических детерминант: нет никаких территориально обусловленных черт ментальности или некой специфической восточной рациональности. В наше время подобная оборонительная стратегия является скорее индикатором уровня волюнтаризма власти, на основе показаний которого можно поставить диагноз конкретному правительству, т. е. оценить способность государственного руководства реагировать на всемирные вызовы и перемены.

Безусловно, бинарная типология не может адекватно отобразить все разнообразие практических реакций на изменения общественной ситуации, но она позволяет исследователю выразить обобщенно-философское представление в неком веберовском идеально типическом ключе, а также прояснить политическую позицию для того, чтобы порассуждать о стратегиях социального развития в широком масштабе.

Самооборона от перемен — это проявление неспособности власти брать на себя функцию агента. Кстати, этим популистский квазифундаментализм отличается от подлинного фундаментализма. Неспособность конкретной власти быть глобальным субъектом является маркером слабости политического режима. Во-первых, правительства, которые вынуждены начать отступление с глобальных позиций под натиском вызовов и рисков, не отвечают запросам новой исторической фазы мирового развития. Во-вторых, закрытость к переменам свидетельствует о неприемлемости изменений для властной номенклатуры по тем или иным волюнтаристским или даже персональным причинам.

Дефицит перспективы будущего приводит к тому, что естественные общественно-политические стратегии, которые в ответ на появление социальных вызовов должны помогать «здоровому обществу», говоря словами Эриха Фромма, мобилизовать всеобщие усилия по адаптации к переменам, замещаются «оборонными» административно-управленческими техниками удержания сложившегося статуса-кво. В такой ситуации власть через подконтрольные медиа направляет обществу четкий запрос о необходимости легитимации политической системы на основе уже достигнутого, а корпус этих достижений практически сразу расширяется до «хтонических глубин». Это происходит, потому что отсутствуют актуальные экономические результаты. Политическое руководство, желая остаться у власти, само инициирует дискуссии о стабильности, об особой культурной миссии, уникальном и самостоятельном историческом пути, о «суверенной демократии», о «политики памяти» и т. п. В ход идут даже «факты» из народного эпоса и художественной литературы, как это происходит в последнее десятилетие, например, в России.

Приспособление к переменам, напротив, означает принятие сложной ситуации как нормальной; признание рисков и препятствий как естественных, требующих безотлагательной анимации всех форм общественных взаимодействий. В этом, как я полагаю, заключается суть стратегии адаптации здорового общества с признанием необходимости изменяться в направлении и в перспективе неизбежного наступления будущего.

Однако оборотной стороной «приспособления к рискам» или «менеджмента вызовов», если мне будет позволено так выразиться, является появление некой общемировой когерентности целей и средств, которая является наследием всемирных процессов, таких как модернизация и глобализация. Глобальная взаимосвязанность общественных процессов, направленных на преодоление одних и тех же мировых проблем, приводит в конечном итоге к типизации и стандартизации опыта. Повторюсь, что так же произошло, например, с процессом мировой модернизации, когда «отсталая» страна становилась более похожей на типовую на тот момент развитую страну ^[41], что, безусловно, является современным парафразом давней марксисткой формулы о том, что «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего» ^{[42, с.6-9]}.

Я полагаю, что это позитивная черта общего мирового развития, поскольку люди определяют на конкурентной основе стереотипные цели развития, а действия, направленные к достижению данных целей, по понятным причинам коррелируют к наиболее эффективным, успешным, а потому перспективным общественно-политическим примерам (образцам). Общеизвестно, что, когда Эмиль Дюркгейм предложил изучать эпоху Современности сквозь методологическую призму его «теории аномии», то главным аргументом в пользу этого взгляда как раз и являлась наступившая, по его мнению, в середине XIX в. целевая дезориентация, которую он охарактеризовал как аномическую, т.е. утрату Современностью позитивных образцов и стереотипов для подражания. Благодаря всемирным процессам, например, таким как антивоенная консолидация стран, политическая модернизация и наконец экономическая глобализация, человечество научилось видеть направление всеобщей перспективы. Страны начали массово следовать в фарватере развития наиболее конкурентных форм общежитий. Поэтому, надо полагать, длительное время праксис мировой модернизации отчетливо воплощал идею мировой вестернизации.

Конечно, все страны идут своим путем, но, как удачно переформулировала классическую идею Макса Вебера о всеобъемлющей экспансии капиталистической рациональности Панеях, у этих путей есть общее направление ^[41]. Наличие конкретного направления у различных треков всемирности, как я полагаю, следует понимать не только прогрессистски, но также и критически. Например, в духе бродельевски-валлерстайновской критики монополизации, к которой всегда, по их наблюдению, тяготел капитализм в самом широком смысле. В условиях интернационализации экономик, как полагал Валлерстайн, монополии стремятся стать международными, что является неотъемлемой чертой логики монополистического поведения в условиях экономической изменчивости. Монополии — вот что является определяющим элементом нашей системы, и это то, что отличает капитализм от феодального общества. Фактически, утверждает Валлерстайн, накопление большого количества капитала зависит от способности к установлению монополий ^{[43, с.10-11]}.

Если на национальном рыночном поле монополии угрожают свободе индивидуального (малого и среднего) предпринимательства, то в пространстве глобальных межгосударственных взаимодействий они несут угрозу, прежде всего, неконкурентным, малоподвижным, архаическим национальным экономическим системам. Вернее, правительствам тех стран, проводимая политика которых разрушает собственные национальные рынки до отката их рыночного потенциала в дореформенное — «архаическое» состояние. А поскольку невозможно молниеносно исправить застойные экономические процессы в государстве, то правительства, чтобы удержаться у власти, избирают модус квазифундаменталистской оборонительной реакции. Как, например, сегодняшняя российская власть транслирует в общество оборонительную идеологию по отношению к большинству культурных трендов современного мирового развития: от возобновляемой энергетики и до регулярной сменяемости власти.

Повторюсь, что действия капитала на глобальном рынке тяготеют к стандартизации, поскольку к международным отношениям общества предъявляют гораздо больше требований прозрачности и открытости, чем в управлении национальными экономиками ^{[22, c.581]}. Если от общих политфилософских рассуждений перейти к эмпирическим, то можно привести ряд примеров, подтверждающих приведенные выше общие рассуждения.

В частности, на развитие глобальной стандартизации была направлена деятельность таких институтов, как Организация экономического сотрудничества и развития (англ. Organisation for Economic Co-operation and Development), благодаря которой на международном уровне были внедрены налоговые стандарты, правила разрешения международных инвестиционных споров: «Многостороннее соглашение об инвестициях» (англ. The Multilateral Agreement on Investment, MAI) и т. д. В результате деятельности подобных организаций глобальные отношения универсализировались, во многом автоматизировав экономический процесс. При этом никуда не исчезли классические модели поведения крупного капитала. Монопольные и просто крупные корпорации по-прежнему перемещаются в страны, которые обеспечивают наибольшую выгоду вложениям в производство. В этом нет ничего нового, потому что это происходит обычно либо за счет «дешевого труда», либо за счет низкой стоимости природных или технологических ресурсов, необходимых для производства.

Однако, что наиболее важно, реакция локальных рынков труда на стандартное поведение капитала уникальна в каждом конкретном случае, поскольку труд не только борется за внимание к себе капитала, но и благодаря глобализации конкурирует с другими трудовыми ресурсами во всемирном масштабе.

Архаизация политики в России

Россия среагировала на глобальный кризис, начавшийся в 2007-2008 гг., вторым типом реакции: архаизацией политики. Это оказалось стратегической ошибкой. Не просто организационной ошибкой или серией экономических просчетов, а кардинальным стратегическим сбоем развития политико-экономической системы, который можно купировать только полной сменой приоритетов политики социального и экономического развития страны. Возможно, термин «срыв», который использует, например, Михаил Краснов и др. вслед за Эмилем Паиным, более привычен для отечественной политической мысли, однако, употребление данного термина закрепилось в парадигме циклических методологий исследований отечественных проблем, как, например, «очередной сбой проекта модернизации в России» и т. д., поэтому автор статьи хотел бы воздержаться от его употребления ^{[44, с.67]}. Однако в широком смысле автор статьи ведет рассуждение в том же критическом русле.

Уточню, ответом России на начавшуюся постглобализацию стала архаизация внешней политики с параллельным процессом деградации демократии во внутренней политике. Наиболее содержательный анализ внутриполитической деградации России предложил Владимир Гельман в работе «Недостойное правление»: политика в современной России», назвав его путем, который привел российскую власть в состояние «недостойного правления» ^[45]. Гельман справедливо усматривает в качестве основных причин «недостойного правления» неразвитость внутренних общественно-политических демократических институтов, которые должны были прорасти и окрепнуть в постсоветский период, создав социально-политические барьеры против волюнтаризма политического руководства. Вместо этого в России построен авторитарный режим, который желает выглядеть как демократия.

Зачем авторитарной власти нужна такая миметика? Возможно, таковы имиджевые предпочтения «аппарата» нынешней власти. Однако, мне кажется, что гораздо важнее поговорить о том, что Гельман возлагает избыточные надежды на включенность России в мировые интеграционные процессы. По его мнению, «на пути «недостойного правления» в большинстве государств современного мира стоят серьезные ограничения, которые не позволяют политическим и экономическим акторам свободно максимизировать власть, господство, богатство и ренту, закрепив этот порядок на долгие годы и десятилетия». Эти ограничения, пишет Гельман, «связаны прежде всего с конкуренцией государств на международной арене: страны, управляемые на основе «недостойного правления», рискуют проиграть своим более успешным и эффективным конкурентам, а их лидеры — лишиться власти в результате международных потерь или даже завоевания извне ^{[45, с.15]}.

На мой взгляд, подобное рассуждение слишком оптимистично. Во-первых, как утверждает сам Гельман, международное влияние не дает достаточно значимого эффекта. Если оно и может содействовать борьбе с «недостойным правлением», то лишь если и когда оно «выступает дополнением к внутриполитическим усилиям, предпринимаемым в этом направлении, а не замещает их» ^{[45, с.144]}. Во-вторых, именно сегодня, когда наступила постглобальная эпоха, — главный предмет данной статьи — с ее центробежными тенденциями, новым «огораживанием» стран и засильем популизма в национальных политических программах, международные гарантии некого здорового влияния на внутриполитические проблемы России оказываются совершенно ненадежными.

Неслучайно российская власть, воспользовавшись хаосом в международных отношениях, обострившихся в ситуации пандемии, провела конституционные поправки, чтобы усилить авторитарность существующего режима. Помимо имплицитной возможности де факто «обнулить» президентские сроки, главным эксплицитным следствием конституционной реформы 2020 г. стало удаление де юре из статьи 79 Основного закона страны фразы о том, что «Российская Федерация может участвовать в межгосударственных объединениях и передавать им часть своих полномочий в соответствии с международными договорами», которая присутствовала в прежней редакции Конституции. Конечно, это еще не отмена приоритета международного права в России, потому что целиком сохранилась прежняя редакция статьи 15 и подпункта «о» пункта 1 статьи 72 Конституции. Однако, на мой взгляд, внесенная поправка погружает прежде четкое толкование приоритета международных договоров над национальным законодательством в сумеречную зону множества интерпретаций, порождаемую коллизиями толкований статей, решение которых целиком зависит от Конституционного Суда России. Подробнее о приоритете международного права см. ^{[46, с. 236-240]}.

Таким образом, именно наступление постглобализации (конечно, я имею в виду не период времени, а практику, разворачивающуюся в перспективе новых стратегий международных отношений, т.е. стратегически понимаемая эра постглобализации) при практически полном отсутствии базовых институциональных противовесов, таких как независимые ветви власти, делает призрачными надежды на возобновление демократического строительства в России. Возможно, очень скоро мы станем свидетелями смены демократического фасада здания государства из-за его «затратности» и очевидной ненужности нынешней власти, ввиду исчезновения глобального адресата данных политико-декоративных усилий. Поскольку в будущем мировые антиинтеграционные и центробежные процессы будут только нарастать, потому что за ними стоит изменившаяся политэкономическая конъюнктура.

Перспективы России можно кратко выразить парафразом знаменитой марксовой цитаты из Первого тома Капитала о «трехстах процентах прибыли» ^{[42, c.770]}, что нет такого преступления перед, которым остановится авторитарная власть, чтобы заполучить абсолютную власть.

Теперь можно кратко сформулировать суть идеологии политической архаизации в ХХI в. — это стремление к захвату абсолютной социально-политической власти.

Исторический генезис архаизации в России

Сегодня со всей очевидностью можно утверждать, что архаизация России привела к тому, что страна была вытеснена из группы наиболее влиятельных глобальных государств на уровень регионально-значимых стран, чье влияние наиболее заметно в пределах региона своего расположения. В завершении статьи я хотел бы предложить краткое изложение исторической картины произошедшего.

Что произошло? Если отвечать на этот вопрос кратко, то в 2008 г. на всем пространстве бывшего СССР закончилась Постсоветская эпоха. А после 2014 г. страны бывшего Советского Союза получили четкий геополитический сигнал-угрозу, который означал, что для достижения своих интересов в регионе Россия будет использовать не только меры экономической конкуренции, но и готова в самой недружественной форме применять военную силу. «Ограниченность экономических и политических возможностей Кремль готов компенсировать расширенным применением военной силы» ^{[47, c.13]}.

Прежняя постсоветская интеграция в этом сегменте мирового пространства стала невозможной, и на смену постсоветской политике пришла архаическая политика, как прямое следствие малоэффективного государственного управления страной в условиях глобального кризиса. Мариэтта Степанянц пишет, что феномен архаизации в современном мире вызван как внутриполитическими проблемами, так и внешнеполитическими, а именно глобализацией ^{[2, c.135]}.

Архаизация политики представляет собой возвращение правительств к использованию таких инструментов конкуренции и достижения результатов, которые были в ходу до начала мировых экономико-политических интеграционных процессов, т. е. до модернизации и глобализации ^{[1, c.89-90]}.

На внешнеполитическом уровне к таким архаическим инструментам относятся прежде всего милитаристские приготовления и угрозы, локальные военные конфликты с захватом и присоединением небольших приграничных территорий сопредельных стран или демонстративные военные операции на некотором удалении от границ. Как следствие этого, происходит перестраивание экономики на мобилизационный лад, который должен обеспечить ресурсами воинственную внешнюю политику. В результате чего внутренний рынок неизбежно сужается по качественному разнообразию производств и услуг, темпы роста экономики снижаются, а впоследствии экономический рост пропадает полностью.

Из-за глобальной и локальной изоляции России — в результате региональной напряженности, а также глобальных экономических и политических санкций, сократился объем внешнеэкономической деятельности, что сказалось на частоте и масштабах международного обмена и сотрудничества. Страна уже не может широко использовать современные продукты мировой экономической диверсификации (производственные технологии, финансовые инструменты и т. д.), поэтому она вынуждена ограничиваться только собственными возможностями, постепенно возвращаясь к досовременной модели управления, характерной для (экономически и политически) изолированной страны.

Архаизация во внутренней политике — это отказ от универсальных политических институтов демократии и общественной практики, основанной на главенстве права и международных соглашениях. Универсальные политические принципы, которые де факто оформились в эпоху бурного становления глобализации, заменяются непрозрачными, т. е. не подконтрольными обществу архаическими моделями командно-волюнтаристского управления страной ^[4]; ^{[10, c.20]}, свойственные, в разной степени, государственной практике России соответствующих периодов: середины XIX в. (т. н. Николаевской эпохе) и советского периода ^{[25, с.41]}.

Все это свидетельствует о том, что правительство Российской Федерации оказалось не готово к постглобализации ^{[11, c.7]}. Более того, если в ближайшей перспективе не произойдет изменения стратегии развития страны, то Россия рискует стать главным объектом идеологических нападок в постглобальном мире, потому что ее основной продукт внешнеэкономический деятельности — это углеводороды, с последствиями сжигания которых в ближайшее время будет бороться весь постглобальный мир.

Можно в какой-то степени отождествить постглобальный мир и «пост-нефтяную эру» человечества ^{[21, c.15]}, поскольку постглобальный мир будет интегрироваться на основе локальных экологических пространств, в которых будут воплощаться идеи экологизма производства и энвайроментализма социальной жизни. Россия же в таком мире станет мишенью для имиджевой критики как главный поставщик энергоносителей в Европу и, следовательно, являясь страной-спонсором, выступающей за сохранение неэкологичной индустрии.

Можно сделать вывод о том, что Россия оказалась «запертой» на региональном уровне. С одной стороны, соседями по бывшему Советскому Союзу, испуганными угрозой применения Россией военной силы, из-за чего полностью разрушился постсоветский статус-кво, а, с другой стороны, она исключена из глобальных проектов санкциями ведущих мировых государств. Ситуация осложняется также тем, что глобальные проекты сворачиваются, таким образом, даже если внешнеполитический климат вокруг России изменится, то это все равно не принесет значительных выгод в долгосрочной перспективе.

Два замечания вместо заключения

Первое. В статье намеренно обойдена проблема пандемии COVID-19, поскольку автор считает, что имеющейся информации недостаточно для надежного прояснения стратегий, которые возникли в условиях пандемии. Диапазон перспектив слишком широк: от тотального карантина второй, третьей и последующих волн, до полного забвения «самоизоляции-2020» как очередного «страшного сна» человечества. Очевидно, что будущий синтез реальных перспектив наступит существенно позже, поэтому автору не хотелось бы сегодня присоединяться к огромному числу комментаторов, которые рисуют гипотетические, чаще всего печальные, картины ближайшего будущего «зараженного человечества».

Куда важнее, как я полагаю, так же, как в случае с описанной в статье корреляцией между кризисами и уровнем неравенства, предложенной Пикетти, методически исследовать русло действительной, а не гипотетической истории. Следовательно, как пишет в заметке «Цивилизация блефа» Борис Капустин, сегодня нужно говорить в первую очередь о том, что она (пандемия) выявила в нашей современной цивилизации, а не о том, как она изменила или изменит её. А пандемия, как считает Капустин, проявила «наиболее зримо характер нашей цивилизации как блефа», который обнаружился на уровне её «ценностей» и «нормативных оснований». «Единство Европы», «атлантическая солидарность», «общие ценности», «гуманизм» и всё прочее в этом духе оказались жалкими фальшивками, пишет Капустин, «на фоне животного эгоистического страха каждого отдельного национального образования за своё сепаратное выживание» ^[48]. Хотя Капустин, как он пишет, с большим скепсисом относится к идее «смерти глобализации». Однако его слова о стремления каждого отдельного национального государства к «сепаратному выживанию» как в капле воды отражают стратегию наступившего нового мира, который автор статьи предпочитает называть постглобальным.

Второе замечание. Постглобализация — это термин, который сам по себе ни к чему не обязывает. Автор допускает, что со временем его сменит более удачное название наступившей эпохи. В настоящей статье термином «постглобализация» характеризуется эпоха, в которой происходит интенсивная мировая дезинтеграция и которая с неумолимой силой разворачивается прямо сейчас и, уверен, продолжится в ближайшие десятилетия. Для отечественного общественного знания значение имеет, конечно, не термин, а то, что на фоне мировых дезинтеграционных явлений современная Россия попала в геополитический капкан, подобный тем, в которых она уже оказывалась: Российская империя после Крымской войны ХIХ в. и СССР — после Афганской интервенции в ХХ в.

Для страны наступило время срочных системных реформ, стратегическую суть которых можно охарактеризовать двумя словами: демонополизация и децентрализация. Россия, по мнению автора статьи, нуждается во всесторонней и широкой демонополизации экономики и политики, социальной и инфраструктурной децентрализации, иначе из «капкана постглобализации» нам, увы, не выбраться.