Archetypes of Russian Citizens' Political Culture

Gulyaikhin Vyacheslav Nikolaevich Doctor of Philosophy Department of the Theory of Law and the Human Rights, Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs of the Russian Federation 400089, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, ul. Istoricheskaya, 130 gulyaich@yandex.ru Other publications by this author

Обращение к иррациональному базису политической культуры позволяет выявить ее фундаментальные качества духовного бытия. Изучение культурных архетипов политического сознания российских граждан является весьма актуальным и востребованным для социогуманитарных наук, поскольку позволяет дать оценку перспективам и возможностям развития современной политической системы российского общества.

Политическая культура общества – это система духовных и материальных артефактов, воспринимаемая как качественное состояние отношений гражданина с политической властью. В современной России ее развитие зависит от соотношения двух фундаментальных сил, воздействующих на ход социального прогресса: глобальной, представляющей собой внешний для нашей страны процесс глобализации, и инерционной, возникшей в результате взаимодействия его основных внутренних исторических причин и факторов. Разные общественные силы, используя выбранную ими идеологию (националистическую, религиозную, коммунистическую, либеральную и т.п.), стремятся для легкости восприятия привести ее к соответствующим архетипическим началам массового сознания, деля все социальное бытие на «порядочное» (социальную гармонию) и «беспорядочное» (общественный хаос). Несмотря на альтернативность (порой кажущуюся) предоставляемых ими политических и правовых проектов общественных преобразований, все они пытаются представить себя перед своими адептами как поборники Справедливости, Порядка и Закона, предлагающие единственно правильное решение фундаментальных социальных проблем.

В развитии современной российской политической культуры присутствуют две антагонистические тенденции, которые выражают стремления различных общественных сил. Если первая тенденция идет в контексте глобализации, стремясь не только унифицировать политические и правовые нормы для того, чтобы обеспечить свободное движение капитала, товаров, услуг и рабочей силы, но и сформировать сознание человека-космополита, то вторая – охранительная – следует политическим традициям и обычаям, пытаясь законсервировать существующие общественные отношения. Противоречия и взаимосвязь этих сил имеют диалектическую природу, поэтому нельзя однозначно утверждать, что одна из них негативно сказывается на формировании общественных отношений, а другая – позитивно. Для устойчивого политического развития нашего социума необходимо конструктивное взаимодействие этих сил. И основная проблема заключается в нахождении «золотой середины» между ними. Ее решение позволит сделать правильный выбор приоритетов и ценностно-смысловых ориентиров развития российской политической системы. Уравновешенное взаимодействие данных сил, с одной стороны, обеспечит общественно-исторический прогресс, а, с другой, даст возможность избежать крайних и рискованных шагов, способных разрушить социальные связи и привести к гражданским беспорядкам и смутам, которые могут стать губительными для российского суперэтноса.

Наличие у людей общего глубинного слоя психики является объективной предпосылкой для успешной интеграции народов и государств не только в экономической области, но и в политических и правовых сферах жизнедеятельности. В процессе исследования роли архетипов в эволюции человека, как субъекта политики, возникает ряд вопросов, которые непосредственно связаны с проблематикой развития политической культуры человека. Как соотносятся архетипы политической культуры с современными политическими моделями и процессами? Какова их роль в определении интенций политического сознания и мышления?

Как поведенческие коды (социокультурные «консервы»), архетипы заложены в матрицы всех политических изменений. При этом стихийность их проявлений, воспринимаемая как «неритмичная пульсация», является лишь видимостью. Оно «программирует» определенный алгоритм действий человека как на бытовом, так и на политическом уровне. Значение архетипического в обыденной жизни можно проиллюстрировать вполне типичной ситуацией, смоделированной Л.Н. Гумилевым, и демонстрирующей особенности действий представителей различных этносов. «Представим себе, что в трамвай входят русский, немец, татарин и грузин, все принадлежащие к европейской расе, одинаково одетые, пообедавшие в одной столовой и с одной и той же газетой под мышкой. Для всех очевидно, что они не идентичны, даже за вычетом индивидуальных особенностей... По нашему мнению, любое изменение ситуации вызовет у этих людей разную реакцию... Допустим, в трамвае появляется молодой человек, который начинает некорректно вести себя по отношению к даме... Грузин, скорее всего, схватит обидчика за грудки и попытается выбросить из трамвая. Немец брезгливо сморщится и начнет звать милицию. Русский скажет несколько сакраментальных слов, а татарин предпочтет уклониться от участия в конфликте» ^{[5, с. 86]}.

Смоделированная Л.Н. Гумилевым ситуация демонстрирует особенности социокультурных кодов (архетипов), заложенных в матрицу социального поведения представителей различных этносов. Но эти же особенности поведения можно увидеть уже на геополитическом уровне. Так, современная Грузия пытается «схватить своих обидчиков за грудки» (Абхазию и Южную Осетию), удалив с их территории российские войска, которые она воспринимает как агрессоров. Татарстан, объявив в девяностые годы о своем суверенитете, сумел дистанцироваться от российской хозяйственной и политической неразберихи, предпочитая уклоняться от участия в любых конфликтах. Русские традиционно больше говорят, чем делают. Для Германии превыше всего порядок, который для немцев был, есть и будет важнейшей социальной установкой. Ф. Халем пишет с иронией о том, как однажды коммунист Карл Радек, отлично знавший национальные особенности психологии немцев, с иронией возразил Ленину, рассуждающему о будущей пролетарской революции в Германии, что ее не будет, поскольку если немецкому революционному отряду дадут приказ штурмовать вокзал, то сначала все бойцы будут стоять в очереди за перронными билетами, так как без него запрещено появляться на железнодорожной платформе ^[11].

Архетип является одной из детерминант общественно-политического поведения человека. Он служит источником формирования его политических ценностей и ориентиров, определяя во многом тем самым направленность развития политического сознания. Архетипы оказывают значительное регулирующее воздействие на политическую и правовую деятельность субъекта, которое куда больше по своей силе и влиянию действующих актов государственной власти.

К.Г. Юнг был убежден, что в архетипе содержится как высшее, так и низшее, как злое, так и доброе, поэтому его воздействие способно приводить к прямо противоположным результатам. Представляя собой систему врожденных программ и установок, архетипы рационально не воспринимаются как социокультурные нормы, но исходят из глубин психической жизни человеческого рода. Так, чувство патриотизма, являющееся одним из базовых элементов многих социально-политических движений и соответствующих идеологических конструкций, архетипично по своей природе и представляет собой проявление определенной психической универсалии в поведении человека. Данное чувство может выступать как социально-психологическим истоком прогрессивных политических и правовых процессов, так и основанием реакционно-националистических движений.

Смысложизненные архетипы являются детерминантами русской идеи, выступающей системообразующим элементом политического сознания русского человека, результатом его познания своего прошлого, настоящего и будущего, своего смысла и назначения в истории человечества. В ней зафиксированы принципы социального бытия, политического и правового устройства, духовной жизни, а также целей и путей исторического движения нации. Так, русская идея не является статичной. У В.С. Соловьева она заключалась в восстановлении на земле образа божественной Троицы: триединства церкви, государства и общества. В свою очередь Ф.М. Достоевский возлагал большие надежды на русский народ как на мессианского носителя высшей духовной истины, которая утрачена Западом. По Н.А. Бердяеву, эта идея «коммюнитарности и братства людей и народов, искание новой общности», идея «Града Грядущего», в ней отразился особый мир России.

О противоречиях национального характера русского человека писали многие отечественные мыслители, выводя их уже на социально-политический уровень. Так, Герцен говорит об имеющимся противоречии между воспитанием и нравами, которое нигде не достигало такой остроты, как в дворянской Руси, где учителя, книги и университет говорят одно, а родные, близкие и вся среда утверждают совершенно противоположное о «были жизни вокруг». Если первое – понятно уму и сердцу молодого человека, то со вторым согласны лишь «предержащие власти и денежные выгоды» ^{[5, с. 33]}. Подобный дуализм между «словами ученья» и «былью жизни» присущ и современной российской общественно-политической жизни, где в книгах и университетах пытаются культивировать одни ценности, а в реальности молодые люди сталкиваются с чем-то противоположным. Пожалуй, следует согласиться с позицией Бердяева, утверждавшего, что «русский народ можно характеризовать лишь противоречиями. Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать, как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный. Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом инстинкта государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа» ^{[3, с. 15]}.

Противоречивость национального характера русского народа вызвана дихотомическим характером архетипов его этнокультурного бессознательного, являющихся, с одной стоны, исторической «памятью» нашего этноса, своеобразным опытом, полученном в ходе этногенеза, с другой, детерминантами, непосредственно воздействующими на ход современного развития политических и правовых процессов российского общества. Противоречивость русского национального духа нашло свое отражение не только в социальных процессах и институтах, но также и в архитектуре российских городов. Так, Ю.М. Лотман дает не вполне точную оценку архетипу русского бессознательного, лежащего в основе архитектурного образа Петербурга. По его мнению, это два архетипа: вечного Рима и невечного, обреченного Рима (Константинополя), дающие северной столице двойную перспективу, выражающуюся в вечности и обреченности одновременно. Вписанность города в эту двойную ситуацию позволяет одновременно трактовать его и как парадиз, своего рода утопию идеального города будущего, реальное воплощение Разума, и как зловещий маскарад Антихриста ^{[7, с. 324]}. Видимо, это все-таки один архетип, оказывающий такое антагонистическое воздействие на архитектурный облик Петербурга.

Отечественные мыслители отмечают, что в архетипах русского сознания идея справедливости, «искания царства правды» занимает особое положение ^[8]. Она является своеобразным ответом, компенсаторным механизмом произволу и авторитаризму государственной власти. Справедливость понимается нами как производное от слова «правда», которая есть не только истина, поскольку всегда выстрадана и за нее «живота не жалеют». «Не в силе Бог, а в правде», – эти слова Александра Невского можно считать идеалом русского народа. Это идеал нравственной мощи русского народа, которая одухотворяет его физические силы. Согласно русской традиции, право – это путь к правде, которая попала в сферу юридического регулирования. Для русского человека политическое и правовое регулирование отношений между субъектами должно быть по чести и совести. Нормы не должны расходится с правдой. По Н.А. Бердяеву, русская душа – мятежная, ищущая, странническая, взыскующая Нового Града, никогда не удовлетворяющаяся ничем средним и относительным, она не сознает каких-либо пределов и простирается беспредельно, требует всего или ничего, ее настроение бывает либо апокалипсическим, либо нигилистическим. Все свои творческие порывы она привыкла соподчинять чему-то жизненно-существенному: религиозной, моральной и общественной правде. Русский правдолюбец хочет не меньшего, чем полного преображения жизни и спасения мира. Русская душа берет на себя бремя мировой ответственности. Ее архетипические свойства накладывают свой отпечаток на структуру российского общественного сознания, придавая ему широкий объем и духовную силу. Философ был так же убежден, что русские, в большей или меньшей степени, сознательно или бессознательно являются хилиастами, т.е. приверженцами учения о наступлении на земле тысячелетнего Царства Божьего. К бессознательным хилиастам он относил русских революционеров, у которых важной частью их социалистической идеологии была эсхатология. Характеризуя русский атеизм, нигилизм и материализм, Н.А. Бердяев утверждал, что они имеют православную окраску. «В более глубоком слое, не нашедшем себе выражения в сознании, в русском нигилизме, социализме была эсхатологическая настроенность... обращенность к концу. Речь всегда шла о каком-то конечном совершенном состоянии, которое должно прийти на смену злому, несправедливому, рабьему миру» ^{[2, с. 197]}.

Как на сознательном, так и бессознательном уровнях эсхатологические настроения присутствуют и в общественной жизни современной России. Как это ни парадоксально, но даже действующая Конституция РФ, принятая в 1993 году при сильном идеологическом давлении либералов, отличается эсхатологической и идеалистической направленностью. Более того, особенность всех наших отечественных конституций заключается в том, что в них в социальном и правовом отношении фиксировалось не то, что в общественной жизни сложилось и в итоге юридически узаконилось, а то, к чему наша политическая элита устремлялась большей частью лишь демонстративно. Так, в нынешней российской Конституции говорится, что Россия – это демократическое и социальное государство. Но вряд ли с этим суждением можно согласится как адекватно отражающим реальную политическую ситуацию. Оно может послужить только в качестве идеала-ориентира общественного развития. По сути, наша Конституция стала частью «розовой библиотеки», выполняющей идеологические функции по созданию будущего Града солнца. Ее идеализм стал истоком нигилизма.

Сформировавшаяся в силу определенных исторических и социально-психологических причин система ценностей русского человека создает своеобразную матрицу политического поведения. В качестве критерия истины у него может выступать некое «идеально-абсолютное» состояние, т.е. то, что должно быть «по правде». Об опасности абсолютизации такого подхода предупреждал еще С.Л. Франк, утверждавший, что предпосылка деспотизма лежит в идее непогрешимости, в сознании обладания абсолютной истиной. Приходится признать его правоту. «Все горе и зло, царящее на земле, все потоки пролитой крови и слез, все бедствия, унижения, страдания, по меньшей мере на 99% суть результаты воли к осуществлению добра, фанатической веры в какие-то священные принципы, которые надо немедленно насадить на землю, и воли к беспощадному истреблению зла; тогда как едва ли и одна сотая доля зла и бедствий обусловлена действием откровенно злой, непосредственно преступной воли» ^{[10, с. 70]}.

Религиозный мыслитель Б.П. Вышеславцев отмечает, что русская сказка, разоблачая общественную вражду и жажду социальной утопии, раскрывает все, что тщательно скрыто в жизни, в ее официальном благочестии и государственной идеологии. В ней присутствует постоянная тема о том, как простой мужик становится министром или царем. Ее обычным завершением становится, что после опасных и трудных подвигов он от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое» ^{[4, с. 113]}. Похожие идеи о русском характере высказывает философ Е.Н. Трубецкой в своей работе «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке», где им исследуются «смысложизненные» архетипы русской народной сказки ^{[9, с. 106]}, которые выполняют функцию своеобразной «матрицы» общественно-политической жизни русского народа. Автор разбирает идиомы «Куда глаза глядят» и «Туда – сам не знаю куда», являющиеся традиционными в русской сказке для искателей «иного царства», в котором все по-другому – «там хорошо, где нас нет». Мечты сказочных героев отражают архетипические смыслы царства «золотого века», до которого можно добраться, если преодолеть большие трудности: «кривой дорогой три года ехать, а прямой – три часа; только прямо-то проезду нет», «пешему тридцать лет идти, на крыльях – десять лет нестись».

С некоторыми допущениями можно провести параллель между утопизмом русской сказки, которая задает параметры нового материального мира, основанного, прежде всего, на поглощении материальных ценностей – «есть досыта, хлебать из кисельных рек с молочными берегами», и романтическим идеализмом действующей российской Конституции, юридически закрепившей в 1993 году статус нашей страны как социального государства, т.е. такого, которое уже обеспечило своим гражданам социальную справедливость, материальное благополучие и защищенность. Но таковым оно не являлась ни тогда, ни сегодня. Е.Н. Трубецкой возможно выглядит излишне пессимистичным, когда утверждает, что реализация построения сказочного царства на практике приводит к «разбитому корыту» и необходимости начинать все строить заново. Но исторический опыт подтверждает отчасти его правоту: в России провалились попытки претворения в жизнь как коммунистического, так и либерального проекта преобразований. Сейчас она избрала этатистские идеалы. По всей видимости, и этот проект будет провальным, поскольку он плохо соотносится с идеалами царства правды и Града солнца, его единственным надежным социальным основанием является чрезмерно раздутый государственно-бюрократический аппарат.

Е.Н. Трубецкой характеризует одну архетипическую особенность русской сказки, являющейся во многом определяющей для менталитета русского человека. Подчеркивая амбивалентность былинного героя и сказочного (если мощь былинного богатыря заключена только в его физической силе, то сказочного героя – в помощи магических помощниках), он отмечает, что этими помощниками чаще всего выступают ведающая тайнами «женская сила», «вещая женка». Сказочный герой бессилен выполнить приказ «Пойди туда – не знаю куда, и принеси то, не знаю что», пока на помощь не приходит жена. Мудрость здесь олицетворяется не мужским образом, а женским. Героине, а не герою отводится руководящая роль. «Избранник этой магической мудрости обрекается на совершенно пассивную роль: от него требуется только безграничное доверие, покорность и преданность той высшей силе, которая его ведет. Личные свойства героя, его сила и ум тут не играют никакой роли. Его человеческое дело в сказке – ничто» ^{[9, с. 112]}. Может здесь лежит архетипический ключ к решению российских внутриполитических проблем? И «мужской» (большей частью по физиологическим признакам, но не по душевным качествам) российской политической элите, которая порой и сама не знающая в каком направлении ей следует идти, необходимо опереться на великую «женскую силу», способной «и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти», и при этом великолепно пользующейся своей интуицией? Подчеркивая женственный характер сказочных грез, Е.Н. Трубецкой говорит о женственном мирочувствии, рождающее в русской ментальноcти надежду на «другого», на которого можно переложить всю ответственность и просить у него помощи. По его мнению, «в русской сказке ярко выражены женственные качества души, поэтическая мечтательность, нежность, восторженность, переходящая в экстаз: а рядом с этим гамма мужественных тонов звучит в ней сравнительно слабо» ^{[9, с. 117]}.

Во все времена в сказочной символике всех народов крылья служат образом одухотворения. Полет в сказке говорит о стремлении человека к духовному, более высокой степени его мышления и существования, ибо «весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека» ^{[9, с. 117]}. Победа над силой притяжения является символом победы над вульгарным бытием. Архетипическая особенность характера русского человека проявляется в искании царства правды. Но он не знает, где его искать, поэтому мечется в своем социальном и духовном поиске. Б.П. Вышеславцев был убежден, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он часто не знает, что же он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело ^[4]. У русского человека бывают мгновенные и непреодолимые желания, вызванные жаждой жизни и любовью к ней, но не имеющие ясной цели и четких ориентиров. Эта ментальная особенность нашла свое отражение в сказочном образе Иванушки-Дурачка, который, пролежав долгое время на печи, вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда».

В отличие от славянофильски настроенных отечественных мыслителей многие западные исследователи далеко не всегда так умилительно восторженны в оценке архетипического сознания русского народа. Так, в книге «Убиенный царевич: Русская культура и национальное сознание: закон и его нарушение» А. Безансон говорит о повторении архетипических ситуаций в российской истории. Это вызвано, по его мнению, традиционными отношениями русского человека к богу, государю и власти. «Символы, выражающие эти отношения, одни и те же, независимо от того, отвергается власть или принимается. Принятая, она обретает форму очень жесткого, требующего жертвенности «закона», который… признается основой русскости. Если же власть отвергается, то и мятеж принимает самые крайние формы, о которых также утверждается, что они есть часть национальной самобытности…» ^{[1, с. 5]}. А. Безансон далее пишет, что русская история «наполнена страданиями, связанными с формой правления, то есть с несчастьями скорее нравственного, нежели физического характера. Конечно, человек повсюду несчастен. Но есть страны, где несчастья не проистекают или проистекают лишь изредка, из политики. В России несчастье скорее государственное, нежели частное» ^{[1, с. 208]}. Пожалуй, здесь можно отчасти согласиться с автором, но далее он делает весьма спорное заключение, что «государственное» несчастье русского народа вызвано принятием Русью православия, которое якобы и привело к тому, что церковь и царство стало рассматриваться не как конкурирующие общественные структуры, а как единое целое, что и не позволило развиться правовой системе, способной регулировать отношения между этими общественными институтами. Поэтому, оказывается, в России и не были созданы политические и правовые формы, способные защищать естественные права и политические свободы русского человека. Поражает односторонность оценки западного исследователя. Историко-политические спекуляции о вине православной церкви в особых страданиях русского народа совершенно несостоятельны. Но и то чувство соперничества, которое так позитивно оценивает А. Безонсон, далеко не так однозначно прогрессивно для исторического прогресса. Например, оно привело к двум мировым войнам среди христианских наций, духовным воителем большинства из которых выступала католическая церковь… И совершенно прав А.И. Герцен в оценке западного человека, который «…никогда не забывает личных видов, положение его вообще стесненное и нравы приложены к жалкой среде» ^{[5, с. 100]}. Он сначала удивляет нас своим профессионализмом, но затем разочаровывает своей односторонностью, оскорбительной самонадеянностью и самодовольством.

Таким образом, архетип политической культуры представляет собой поведенческий код, «наследуемый» человеком в процессе политической социализации. Формы архетипов (в отличие от их содержания) остаются практически неизменными и оказывают существенное влияние на формирование политического сознания личности. Архетип Правды является доминантой в политической культуре российских граждан.