Socioeconomic factors of the instances of crime among “new” immigration in the United States (late XIX – early XX centuries)

Kostyleva Aleksandra Postgraduate student, the department of Modern and Contemporary History of European and American Countries, M. V. Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27, of. 4 uksarre@yandex.ru Other publications by this author

Вторая половина XIX в. для Соединенных Штатов была ознаменована количественным ростом иммиграционных потоков, каждый из которых сопровождался значительными качественными изменениями в этническом составе иммиграции. На смену привычным переселенцам из Западной и Северной Европы пришли «новые» иммигранты из Юго-Восточной Европы и Азии, принципиально отличавшиеся от своих предшественников национальностью, религиозными верованиями, а также ассимиляционными процессами. Жители страны видели в приезжих чужеродный элемент, который вызывал неприятие и отторжение, а их медленная и болезненная ассимиляция на чужбие рассматривалась, как «крестовый поход» иноземной культуры против старых и добрых американских традиций. К концу столетия в американском общественном сознании твердо закрепился стереотип о «новых» иммигрантах, как опасных преступниках и анархистах, подрывавших основы привычного мироустройства, что стало одной из причин установления рестрикционистского курса в иммиграционной политике США.

Автор ставит целью провести цепочку от негативного впечатления о «новых» иммигрантах до формирования у американцев взглада на них, как на на некачественный человеческий материал, выброшенных через океан отбросов европейского общества, одной из характеристик которой стал рост преступности. В российской историографии данная проблема не получила всестороннего освещения. Подавляющее большинство трудов отечественных историков (Л.А. Баграмова^[2], О.В. Шамшура^[6], А.Н. Шлепакова^[7], Ш.А. Богиной^[4]) затрагивает общие проблемы европейской иммиграции в США и не уделяет должного внимания вопросам, связанным с формированием преступности внутри сообщества «новых» иммигрантов. Отдельного упоминания заслуживает исследование Жилийной Е.В., освещающее проблемы адаптации «новых» иммигрантов в Нью-Йорке^[5].

В социальном отношении иммигранты конца XIX в. были во многом схожи со своими предшественниками. Это были крестьяне, ремесленники, торговцы, вытесненные аграрным перенаселением и безработицей из стран с ранним или замедленным развитием капитализма. Во всех сферах адаптации они повторяли опыт ранее осевших в Америке иммиграционных групп, хотя и подвергались еще более жесткой дискриминации, чем представители «старой иммиграции». При всех видимых различиях, «новые» иммигранты находились в целом на одной стадии социального развития, что и их предшественники из Западной и Северной Европы, однако переплыв океан, они застали в Новом Свете более высокую стадию общественного развития, чем та, которая выпала на долю их предшественников – Америка стояла на пороге индустриальной эры^[1]. Социально-экономический разрыв в условиях существования оказался для новоприбывших болезненным, а задачи психологической ориентации трудными. Это объясняет, почему часть новой иммиграции, в основном неквалифицированные рабочие, имели большие трудности с ассимиляцией, прежде всего, из-за неадекватности их трудовых и социальных навыков, которые не отвечали потребностям американской экономики^{[3, c. 18]}.

Представители «новой» волны мало отличались от своих предшественников социальным происхождением, однако проигрывали им во владении важными навыками, позволявшими органично встроиться в быстрый темп активно развивающейся экономики. Американский исследователь Т. Аркдикон, отмечал, что иммигранты середины XIX столетия были лучше подготовлены к жизни в Новом Свете. Если ирландцы были полноправными наследниками англо-саксонской культуры и свободно владели английским языком, то выходцы из Северной и Западной Европы могли похвастаться высоким процентом грамотных, что существенно повышало их востребованность на рынке труда. Оказавшись в новых условиях, они чувствовали себя свободней, чем жители Южной и Восточной Европы, которые практически не говорили по-английски и не проявляли желания учить язык, поскольку воспринимали свой переезд в США в качестве временного заработка и изначально не строили планов остаться. Уровень грамотности новоприбывших также оставлял желать лучшего. Среди «старых» иммигрантов отсутствие навыков письма и чтения было сравнительно редким явлением: к концу XIX в. доля неграмотных среди немцев была 5,1 %; скандинавов – 4 %, англичан – 1,1 %, ирландцев – 2,7 %. Между тем количество неграмотных среди «новых» иммигрантов составляло 46,8 % для итальянцев, 35,4 % – для поляков, 25,7% – для евреев и 24,3% –для словаков^{[9, c. 152]}.

Не менее важным фактором, определившим карьерные перспективы иммигрантов, было их этническое происхождение^{[21, c. 26]}. К началу 1880-х гг. представители «старой» иммиграции считались более предпочтительными у работодателей, как успевшие хорошо себя зарекомендовать за годы жизни в США и получившие необходимый рабочий опыт. В глазах местных жителей они в большей степени соответствовали стереотипному образу идеального американца (белого протестанта англо-саксонского происхождения – WASP), чем выходцы из Азии и Юго-Восточной Европы, которых относили к категории «цветных»^{[2, c. 75]}. Общество видело в «новых» иммигрантах чужеродный элемент; их внешность, менталитет и незнание английского языка подвергались жесткой критике, а культурные традиции высмеивались. В речи простых рабочих то и дело проскакивали презрительные и обидные прозвища вроде «даго», когда речь шла об итальянцах, и «ханки» при обсуждении венгров^{[14, c. 115]}. Новоприбывшие воспринимались как люди второго сорта, они постоянно сталкивались с различными проявлениями расовой дискриминация среди работодателей и коллег.

В 1880-е гг. подавляющее число «новых» иммигрантов заняло место дешевой неквалифицированной рабочей силы в отраслях тяжелой промышленности (горнодобывающей, металлургической, машиностроительной и автомобильной). Их низкий статус вызывал регулярные проблемы с трудоустройством, поскольку работодатели предпочитали брать, в первую очередь, местных рабочих, считая иммигрантов недостаточно опытными и сообразительными. Переселенцам приходилось соглашаться на нижний порог заработной платы, которой американцы и «старые» иммигранты пренебрегали. Т. Аркдикон приводит данные статистического исслндования, затронувшего 36 производств, согласно которому годовой доход рабочего, трудившегося в сфере индустрии, на рубеже веков составлял 673 долл. у англичан и 636 долл. у ирландцев. Выходцы их Юго-Восточной Европы получали в среднем на четверть меньше: поляки – 537, евреи – 492, итальянцы – 408 долл.^{[9, c. 155]} Тем, кому удавалось получить рабочее место, предстояло столкнуться с неприязнью со стороны других рабочих, регулярными штрафными санкциями на работе, частыми увольнениями, арестами и нерегулярными зарплатами^{[26, c. 58]}. Свою роль играли и региональные законодательные инициативы, закрывавшие для иммигрантов общественные и муниципальные вакансии в ряде штатов^{[21, c. 24]}. К концу столетия и без того непростое положение новоприбывших лиц обострилось из-за экономического спада 1883-1886 гг. и начавшегося в 1893 г. глубокого экономического кризиса. Массовые увольнения и последовавшая за ними безработица вынудили многих иммигрантов вернуться на родину, а тех, кто остался, ожидала тяжелая жизнь.

Низкие зарплаты и регулярная безработица значительно осложняли иммигрантский быт. Условия проживания переселенцев были не просто далеки от идеалов цивилизованного общества, они ставили людей перед необходимостью выживать в условиях тотальной бедности, голода и антисанитарии. Новоприбывшие селились в трущобах и переполненных бараках, где царили теснота, болезни и падение нравов^{[26, c. 73]}. И хотя понятие иммигрантов о гигиене ничем не отличались от американских, они не имели возможности ее соблюдать. Фотосъемка тех лет подробно запечатлела бросавшуюся в глаза неустроенность жизни приезжих, протекавшая среди обшарпанных улиц и домов, с обвалившейся штукатуркой, разбросанных грязных матрацев в узких комнатушках, где мигранты ютились вокруг маленьких печек холодными вечерами, в окружении сваленных в кучи вещей, привезенных из родных краев^[28]. В подобной атмосфере процветали заразные венерические заболевания, подростковая преступность и криминализация образа жизни^{[30, c. 76]}. Иммигрантские кварталы стремительно геттоизировались, простые американцы обходили их стороной, оставляя иммигрантам все меньше возможностей социализироваться и толкая самых отчаянных на преступную стезю.

Многие американские исследователи сходятся, что преступность в среде «новой» иммиграции была отражением этнической преемственности среди разных противозаконных группировок, и следовала, как правило, за иммиграционными потоками – из Англии, Северной Европы, Германии и Ирландии, Азии, Южной и Восточной Европы, а впоследствии и из стран Латинской Америки. По мнению Т. Гурра, для Соединенных Штатов был характерен специфический образ формирования преступности, большую роль в котором сыграло наличие рабства, а также миграционные волны начала 1840-х из Ирландии, Германии и Скандинавии и 1880-х из Италии и Восточной Европы, принесшие в страну миллионы переселенцев^{[20, c. 34]}. Каждая из новоприбывших этнических групп приносила с собой характерные культурные установки, исторически сложившиеся традиции, и отпечаток того социально-экономического положения, которое вынудило ее покинуть собственную страну. «Новые» иммигранты были плохо подготовлены к жизни в Новом Свете и, попадая в «плавильный котел» американской нации, боролись за существование всеми способами. Большинство из них предпочитало честный труд, однако находились и те, кто искал подработку вне закона.

Вскоре стало ясно, что главной опасностью, которая несла с собой ничем не ограниченная иммиграция, была организованная преступность, с которой чаще всего ассоциировали итальянцев. Так, в своей статье «Иностранные преступники в Нью-Йорке» комиссар городской полиции Т. Бингхэм утверждает, что выходцы из южных провинций Италии были самыми проблемными «клиентами» в его практике. По долгу службы он был вынужден работать с бывшими осужденными и действующими членами разных преступных группировок, что объясняет, почему в каждом итальянце ему виделись «опасные проходимцы» и злостные нарушители закона^{[12, c. 385-386]}. Вместе с тем, убийства, кражи людей, организации взрывов, а также поджоги, шантаж и многочисленные грабежи были характерны не только для итальянской диаспоры и имели место в районах, не связанных с иммигрантами.

Первые итальянские банды появились в Новом Орлеане в начале 1870-х гг., а к 1900 г. прочно обосновались в крупнейших городах Америки – Нью-Йорке, Филадельфии, Сан-Франциско, Детройте и Чикаго. Их стержень составляли фальшивомонетчики и грабители, однако сфера деятельности подобных объединений постоянно расширялась и включала в себя игорный бизнес и организацию теневой проституции^{[16, c. 103]}. Как правило, преступники начинали действовать внутри своего района и со временем переходили от мелких операций в бедных итальянских гетто к общегородским и, в конечном счете, национальным делам. Противостоять таким группировкам было непросто: имущественный ущерб, телесные повреждения и даже убийства были распространенной практикой против любого, кто пытался встать у них на пути. И хотя городская полиция вела систематическую борьбу против преступных объединений начиная с 1890-х гг., им не удавалось достичь значительного прогресса, поэтому в бедных городских районах то и дело возникали новые банды.

Наибольшую известность на преступном поприще заработала сеть «Черная рука», промышлявшая вымогательством в «Маленьких Италиях». Это криминальное объединение прославилось, благодаря угрожающим письмам с требованиями денег, которые они рассылали своим жертвам. На совести преступников лежит серия убийств и взрывов в Нью-Йорке и Чикаго с 1904 по 1915 гг. Еще одним характерным примером неуловимой итальянской банды являлась итальянская группировка «Пять углов» (“Five Points Gang”), орудовавшая в Нью-Йорке с 1890 по 1920 гг. и державшая под своим влиянием весь Нижний Ист-Сайд. Ее лидеру П. Келли удалось объединить вокруг себя мелких уличных преступников, чтобы противостоять еврейской мафии, стремившейся завоевать влияние в округе. Эту банду можно смело назвать одной из колыбелей американской мафии, именно из нее вышли крупнейшие криминальные авторитеты XX в. – Аль Капоне, Лаки Лучано и Фрэнки Йель^{[23, c. 197]}.

Итальянская мафия была не единственной преступной организацией, вышедшей из иммигрантской общины. Еврейская мафия действовала еще в 1890-х гг. в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Лас-Вегасе, вступая в регулярные конфликты со своими итальянскими «коллегами» за контроль над различными районами и периодически объединяясь с ними для совместной работы. Основу так называемой «Кошер-Ностры» составляли русские евреи, активно переселявшиеся из Российский Империи в 1880-х гг. В полицейские рапорты они попадали в основном за преступления против собственности – ограбления на улицах, кражи со взломом и карманные кражи^{[12, c. 388]}. Однако мафия была замешана и в более серьезных деяниях – убийствах, рэкете, бутлегерстве, проституции и распространении наркотиков. В некоторых районах она ухитрялась брать верх над городскими властями, как это произошло в Миннеаполисе, которым в течение сорока лет правил один из боссов еврейской мафии К. Кэнн. Кроме того, еврейские банды контролировали части Нижнего Ист-Сайда и Браунсвилла в Нью-Йорке^[29], а также присутствовали в других крупных американских городах.

В некоторых ситуациях различные иммигрантские группировки могли объединяться для совместной работы. К примеру, так произошло в случае с трафиком белых рабов в США. Французские и бельгийские иммигранты, которым приписывалась решающая роль в поставке женщин для американских борделей, сотрудничали с итальянцами из «Черной руки» и другими группировками, имевшими связи в Европе. Агенты, проживавшие в разных странах, перевозили в Америку женщин из Франции, Бельгии, Швейцарии, России, Испании, Австрии и Румынии. Как правило, жертвы подобного трафика не подозревали, что их ждет по прибытию в новую страну. Девушек выманивали из дома обещаниями достойного заработка и работы прислугой в богатых американских домах, но вместо этого отправляли в публичные дома. Правда, известны случаи, когда агенты женились на девушках и увозили их в США, чтобы вовлечь в нелегальный бизнес. К началу XX в. центром белого трафика стал Лондон, а оттуда жертв переправляли в страны Южной и Северной Америки^{[12, c. 389]}.

Отдельного внимания в исследовании преступности в иммиграционной среде заслуживает криминальная обстановка в чайнатаунах. К началу 1870-х гг. китайские кварталы, широко распространившиеся на тихоокеанском побережье, неизменно ассоциировались с китайской мафией. Согласно хроникам полиции Сан-Франциско, в период с 1879 по 1910 гг. около 9 % всех арестованных по криминальным статьям составляли китайские иммигранты. Подобное положение дел наносило непоправимый ущерб репутации выходцев из Азии, укрепляя американцев во мнении, что «желтолицые» – жестокие преступники, а их дома – приюты для воров, бандитов и женщин легкого поведения^{[32, c. 73]}. Тем не менее, отталкивающий имидж калифорнийских чайнатаунов имел под собой реальную основу. Помимо антисанитарной обстановки, китайские кварталы печально славились своими игорными домами, опиумными и борделями, вовлеченными в работорговлю.

По оценкам исследователей, в 1876 г. в Сан-Франциско насчитывалось около двухсот китайских игорных домов и около дюжины в Сакраменто. Они существовали под прикрытием полиции, которой платили по пять долларов в неделю, чтобы развивать свой бизнес без проблем с законом^{[11, c. 97]}. Китайские азартные игры пользовались большой популярностью не только среди самих китайцев, но и белых американцев, которые проигрывали в игорных домах целые состояния. Еще одним фактором, оказавшим влияние на криминальную обстановку в чайнатаунах, стало распространение опиумных домов. Причина тому – отсутствие конкретных законов, регулировавших обращение опиума, поэтом торговля наркотиками активно велась на улицах китайского квартала. Кроме того, репутацию квартала портила и сеть борделей. Обедневшие китайские крестьяне продавали своих дочерей за долги, и по приезду в США девушек ожидала тяжелая судьба работниц древнейшей профессии^{[31, c. 153]}. Несмотря на запрет американских властей на ввоз женщин из Китая, поток нелегальных иммигранток никогда не иссякал полностью, при этом, в публичных домах, которые содержали китайцы, работали и белые женщины, попавшие в зависимость от опиума^{[11, c. 108]}. Благодаря игорному бизнесу и борделям, соседствующих в чайнатаунах с благопристойными домами и магазинами, американское общество воспринимало китайский квартал, как темное пятно на лице города, развращавшее его жителей^{[12, c. 391]}.

Впрочем, национальность была далеко не единственным аспектом, определявшим характер преступности в иммигрантской среде. Значимая роль принадлежала радикальным политическим идеологиям, распространившимся среди американских рабочих в конце 1870-х гг. и спровоцировавшим ряд политических преступлений, совершенных переселенцами. И хотя серьезные правонарушения такого рода носили редкий и несистематический характер, их новизна и резонансность формировали мнение о «новых» иммигрантах как о закоренелых приверженцах анархизма и социализма. На рубеже веков в американской прессе и публицистике все чаще слышались предупреждения о росте «красной» угрозы, исходящей от переселенцев из России, Италии и Болгарии^{[12, c. 392]}. Принятие новых законов об ограничении иммиграции становилось лишь вопросом времени.

Идеи анархизма, так или иначе, были частью американского политико-философского дискурса с начала XIX в., однако 1880-е дали этому течению новую силу и новых сторонников. Несмотря на активный промышленный рост и индустриализацию, Соединенные Штаты пережили несколько глубоких экономических кризисов (в 1873-1877 гг., 1893-1897 гг.), ставших тяжелым испытанием, как для местных жителей, так и для иммигрантов. Безработица и нещадная эксплуатация со стороны работодателей становились причиной многочисленных стачек и забастовок, а также подогревали интерес к анархо-коммунизму в отдельных рабочих кругах. Этот период, связанный с расцветом анархо-коммунистической периодики, обусловил широкое распространение таких журналов, как “A Revolutionary Anarchist-Communist Monthly”, “The Socialist”, “The Alarm” и “Free Society”. Большинство публикаций было на идише, немецком и русском языках, что свидетельствует о значительном вкладе представителей «новой иммиграции» в развитие анархистских идей^{[19, c. 551]}.

Одним из первых громких дел, связанным с иммигрантами, стал судебный процесс над участниками демонстрации 1886 г. на площади Хеймаркет^{[27, c. 25]}, закончившейся гибелью нескольких полицейских и рабочих в результате попадания бомбы в толпу. В произошедшем обвинили восьмерых анархистов, пятеро из них были переселенцами из Германии а один происходил из семьи натурализованных немецких иммигрантов^[15]. Несмотря на то, что формально фигуранты этого дела являлись представителями «старой» иммиграции, американская пресса успешно переносила образ анархистов и метателей бомб на всех чужестранцев.

Впрочем, «новые» иммигранты внесли свой вклад в дальнейшее укоренение образа опасного революционера и вольнодумца в отношении многих выходцев из Южной и Восточной Европы. В 1892 г. известный американский анархист Александр Беркман, переехавший в США из Российской Империи в 1888 г., совершил покушение на американского промышленника и финансиста Генри Клея Фрика в знак протеста против эксплуатирования фабричных рабочих. Несмотря на то, что Фрику удалось выжить, Беркман получил 22 года тюрьмы. Это преступление глубоко шокировало американскую общественность, однако ему было далеко до дела Л. Чолгоша, выходца из семьи польских иммигрантов, дважды выстрелившего в президента У. Мак-Кинли, который скончался вскоре от заражения крови в 1901 г. Чолгош примкнул к анархистам после потери работы во время экономического кризиса 1893-1897 гг.^{[24, c. 300]}. Он видел в МакКинли символ угнетения и был убежден, что убить его было святой обязанностью^{[17, c. 780]}. Трагическая гибель 25-ого президента США приобрела колоссальный резонанс и стала последней каплей в принятии «Акта об исключении анархистов» 1903 г., закрывшего въезд в страну радикально настроенным политическим активистам из России и стран Юго-Восточной Европы^[8].

Стоит отметить, что принятие подобного закона не могло полностью закрыть проблему анархизма в иммиграционной среде. В начале XX столетия на территории США продолжали действовать различные кружки и общества включая немногочисленных толстовцев и членов союза «Индустриальные рабочие мира», куда входило значительное число иммигрантов из Италии и Скандинавских стран^{[27, c. 28]}. Наибольшую тревогу у простых обывателей вызывали последователи итальянского радикала и издателя анархистской газеты “Cronaca Sovversiva” Луиджи Галлеани, прибывшего в страну за два года до вступления в силу «Акта об исключении анархистов». Его идеология Галлеани, подразумевавшая применение насилия против «тиранов» и «угнетателей», а также борьбу рабочих за свои права и свержение государственной власти, приобрела большую популярность среди итальянских иммигрантов и нашла множество последователей. Теория «пропаганды дела» требовала от членов кружка активных и жестоких действий: галлеанисты были ответственны за ряд взрывов и убийств в американских городах с 1910 по 1920 гг.^{[10, c. 85]} Наиболее известный из них взрыв был организован на Уолл-Стрит и унес жизни 38 человек, однако полиции не удалось доказать причастность к этому случаю последователей Галлеани^[13].

Несмотря на то, что преступность была значимой проблемой внутри сообщества «новых» иммигрантов, а образ иммигранта-гангстера и анархиста был прочно укоренен в умах, как простых людей, так и представителей элит, материалы полицейской и судебной статистики не подтверждают мнение, что переселенцы совершали противоправные действия чаще, чем местные жители. В действительности, иммиграционная волна 1880-х гг. наложилась на период низкой криминальной активности в американском обществе. Показательной в этом отношении является статистика убийств в Филадельфии и Саффолке. С 1880 по 1901 гг. количество убийств на 100 тыс. жителей держалось на отметке 2,1, в то время, как аналогичные показатели в 1840-е гг. составляли 3,1 убийство на 100 тыс. человек, а в период с 1859 по 1860 г. уровень убийств достигал 7,0 ^{[20, c. 37]}. В 1911 г. Федеральная иммиграционная комиссия, известная как Комиссия Диллингхэма, несмотря на свои политические рекомендации, не нашла «достаточных доказательств» того, что среди рожденных за границей преступность была более распространена, чем среди коренного населения^{[22, c. 51]}. Комиссия Викершама, посвятившая целый том своего доклада изучению связей между иммиграцией и преступностью в начале 1930-х гг., также не обнаружила связь между ростом преступности и иммиграцией, хотя ряд историков и социологов XX столетия последовательно обвинял иммиграцию в эскалации криминальной динамики, современные исследования отрицают эту точку зрения^[25].

Таким образом, иммиграционная преступность являлась важной проблемой американского общества в конце XIX – начале XX вв. Неблагополучная прослойка переселенцев из Азии и Юго-Восточной Европы была замешана в разнообразных формах противоправной деятельности – от незначительных преступлений против частной собственности до ограблений, взрывов, политических убийств и создании организованных преступных группировок. В значительной мере криминализация «новых» иммигрантов была обусловлена трудностью ассимиляции, социальной изоляцией, а также тяжелым экономическим положением и проживанием в гетто, провоцировавших у своих жителей развитие криминальных наклонностей. Преступления, совершенные переселенцами, вызывали широкий общественный резонанс и подпитывали общественное мнение о них, как о закоренелых злодеях и анархистах. Согласно данным статистики, реальные объемы иммиграционной преступности не превышали средних показателей по стране, что наводит на мысль о несостоятельности стереотипа об иммигранте-преступнике в американском обществе.