Spatial aspect of modern warfare: from traditional warfare to cyberwar

Война – это состояние общественной жизни, которое на протяжении истории человечества приобретает различные формы и воплощается в различных видах деятельности. Несмотря на усилия, предпринимавшиеся мыслителями и общественными деятелями с целью ограничения войн, достижение «вечного мира» представляется утопичной сверхзадачей, непосильной для субъектов мировой политики. Современные войны, как и войны прошлого, демонстрируют удивительную способность к мимикрии: не случайно еще Карлу фон Клаузевицу принадлежит сравнение войны с хамелеоном, постоянно меняющим свою природу сообразно с конкретными обстоятельствами ^{[1, с. 58]}. В настоящей статье мы проследим эволюцию войн в современном обществе, которая, как будет показано, связана со способностью человечества конструировать и осваивать новые пространства для их ведения.

Важнейшим фактором, влияющим на специфику и характер военной деятельности, является ее связь с пространственными условиями, в которых она осуществляется. Традиционно война была непосредственно связана с географическим пространством, и зачастую именно географические условия, как показывает история войн, оказывали немаловажное влияние на особенности военной деятельности ^{[2; 3]}. По свидетельству Клаузевица, «местность … оказывает решительное влияние на бой» ^{[1, с. 434]}. Современные авторы, исследующие феномен войны, также не могут обойти вниманием специфику пространств, в которых она разворачивается. Не случайно именно пространственный фактор лежит в основании выделения двух типов войн, которое осуществил Мануэль Деланда. По свидетельству автора, «в истории человечества всегда было два способа ведения войны, два первичных метода организации вооруженных сил. С одной стороны, это военная машина, собираемая степными кочевниками – например, армии Чингисхана, которые вторглись в Европу в 13 столетии; с другой, это машинерия военного дела, изобретенная оседлыми народами – например, ассирийские, греческие и римские армии, из которых затем развились и современные армии» ^{[4, с. 19]}. Если гибкая и мобильная тактика армий кочевников предполагала использование любых характеристик поля боя для внезапного нападения, то оседлые военные машины применяли заранее заданные тактические формирования к подходящей территории, разбитой на ограниченные участки для ведения боя. Вместе с тем, классификация, предложенная американским исследователем, ограничена исключительно сухопутным географическим пространством, тогда как войны более поздних эпох демонстрируют неуклонную тенденцию выхода за рамки географической оболочки Земли. Кроме того, пространство войны – это не только физическая территория, испещренная боевыми ударами, или акватория, захваченная военными действиями, оно может пониматься и в качестве воображаемой территории или «ментальной карты», необходимой для эффективной атаки в «реальном», географическом пространстве.

В исследовании Бернда Хюппауфа (Bernd Hüppauf) выделяются три способа теоретизации пространства войны ^{[5, S. 74-77]}, которые можно соотнести с научными и философскими представлениями о пространстве, характерными для различных эпох и различных направлений теоретической мысли. Во-первых, это пространство планирования и осуществления военных операций. Для военного командования, которое разрабатывает стратегию ведения войны, пространство – это поле боя: с позиций военного планирования пространство понимается как «геометрическая и физическая структура, топография, которая взаимодействует с другими физическими детерминантами, такими, как погода, дневное и ночное время. Это пространство складывается из суммы всех своих мест. Вещи существуют в одно и то же время, но в разных, отдельных местах» ^{[5, S. 74]}. Это пространство военного планирования и осуществления военных операций и есть абсолютное пространство, пространство-вместилище, представленное в ньютоновской физике, гомогенное, независимое от существующих в нем вещей и от воспринимающего его сознания. Именно такое представление о пространстве, по мнению Хюппауфа, лежит в основе военного планирования, как в отдельных деталях (к примеру, при учете наличия на предполагаемом поле боя водоемов, холмов или деревьев), так и в целом (к примеру, при составлении стратегических военных планов, в частности, плана Шлиффена). В это пространство-контейнер военный стратег и помещает тела солдат и целые армии, чтобы придать их перемещениям необходимое направление. Показательно, что, руководствуясь подобным представлением о пространстве, военачальник воспринимает специфические черты ландшафта, предназначенного для ведения боя, в качестве препятствий или, используя термин Клаузевица, «трений», осложняющих военные действия. В качестве идеального поля боя служит «абсолютно открытая равнина» (что можно трактовать как соответствие ньютоновскому однородному пространству), но на деле «местность удаляется от понятия ровного, открытого поля трояким образом: во-первых, формами рельефа, т.е. возвышенностями и углублениями, во-вторых, лесами, болотами и озерами как естественными явлениями и, наконец, всем тем, что вносит культура. <…> Во всех трех случаях война усложняется и требует большого искусства» ^{[1, с. 435]}.

Во-вторых, в противоположность абсолютному пространству военной истории культурная история понимает пространство как конституированное вещами, их расстоянием друг от друга и их перемещениями. Для обозначения так понимаемого пространства более уместно использовать термины «местность» (в хайдеггеровском смысле – Gegend) или «регион». Регионы отличаются от абсолютного пространства тем, что они не являются простыми вместилищами вещей, но представляют собой совокупности подвижных пространственных позиций (мест): «В зависимости от вмешательства в порядок этого пространства возникает «здесь». Эти места соответствующего «здесь» можно понимать как центры активности, из которых складывается пространство как связка отношений» ^{[5, S. 75]}. Еще одна важнейшая характеристика так понимаемой местности – включенность в нее человеческого тела как важнейшего компонента пространства, составляющего с ним неразрывное целое. Показательным примером подобного реляционного понимания военного пространства является концепция «кровавых земель» (Bloodlands) Тимоти Снайдера. Кровавые земли – это регионы, конституируемые человеческим насилием. Кровавая земля пронизана военным порядком, который там, где он господствует, не допускает мира ^{[5, S. 75]}.

В-третьих, военное пространство может пониматься и как пространство воображаемое, не существующее отдельно от мыслящего и представляющего субъекта. Для военного планирования отдельное место определено в качестве поля боя. Однако военным пространством этот участок территории становится лишь благодаря сознанию, наделяющему его смыслом, эмоциями, конструирующему его в качестве переживаемого пространства. Производство пространства и наполнение его эмоционально-смысловыми компонентами не завершается с окончанием военных действий и оставлением воющими сторонами поля боя, но продолжается и после окончания войны ^{[5, S. 76]}. Примечательно, что представление о воображаемом пространстве, «чувстве местности», которое присуще военачальнику, присутствует уже у Клаузевица. Поскольку детальное знакомство с обширной военной местностью, в которой предстоит сражение, не представляется возможным, полководец, по мнению немецкого теоретика, должен обладать способностью конструирования целостной пространственной картины на основе ее отдельных фрагментов ^{[1, с. 93]}.

Приведенная выше классификация Хюппауфа ограничена областью сухопутного пространства, однако, как известно, войны уже давно вышли за пределы исключительно географической территории Земного шара. Кроме того, на наш взгляд, автор абсолютизирует роль представлений об однородном пространстве для ведения войны: геометрическая парадигма понимания войны как таковая с характерной для нее идеей пространства как вместилища тел осталась достоянием военной теории XVIII столетия.

История войн демонстрирует постоянное вовлечение в орбиту военной деятельности все новых пространственных сфер. Речь идет как об отдельных регионах на карте Земли, которые охватываются военными действиями, так и о новых видах пространства, покоряющихся человеку. Военная мощь государств, армий или иных субъектов военной деятельности должна находить свое воплощение в новых, иных пространствах, виды которых постоянно пополняются. Традиционные войны ведутся на суше, в воде и в воздухе. В эпоху эскалации «холодной войны» американским президентом Р. Рейганом была выдвинута доктрина «звездных войн», которая предполагала вывод в космическое пространство лазерного оружия, способного сбивать межконтинентальные баллистические ракеты и защищать территорию США от ядерных атак со стороны СССР. А в современных войнах происходит активное использование ресурсов киберпространства для решения политических задач. Таким образом, речь идет не о простом расширении территориальных границ театра военных действий, не о простой экспансии военной деятельности в географическом пространстве, но о появлении принципиально иного пространства войны. При этом, хотя политическое противостояние может переноситься из физического пространства в виртуальное, его цели по-прежнему связаны с установлением, упрочением или расширением господства над конкретной географической территорией. В этой связи еще Дж. Локком было отмечено, что «господство есть в первую очередь господство над землей и лишь вследствие этого оно есть господство над обитающими на этой земле людьми» (цит. по: ^{[6, с. 16]}). Именно «захват земель», по свидетельству К. Шмитта, исторически и логически предшествует установлению любого пространственного порядка ^{[6, с. 17-18]}.

Необходимость вовлечения новых пространственных областей (как отдельных пространственных регионов, так и новых видов пространства) в орбиту военного противоборства государств, на наш взгляд, может быть обусловлена двумя обстоятельствами.

Во-первых, появление нового пространства войны выполняет функцию сдерживания военного насилия на определенных территориях с уже сложившимися политическими границами и международно-правовыми нормами, там, где ведение войны представляется нежелательным, проблематичным или невозможным. Иными словами, в тех условиях, когда отношения власти воплотились в устойчивых и стабильных пространственных границах, необходимо конструирование новой пространственной сферы для разрешения политического противостояния. Доминирование в этой новой пространственной сфере с еще не оформленными границами делает возможной трансформацию наличного, уже сложившегося пространственного порядка. К. Шмитт в этой связи говорит об исторической необходимости для европейских государств отграничения так называемых «свободных пространств» или пространств beyond the line («по ту сторону линии»), которые и являлись для европейских держав зоной борьбы, что способствовало значительному сглаживанию остроты конфликтов внутри географического пространства Западной Европы. В качестве этой «ничьей земли» для западноевропейцев ХVI-XVII столетий – французов, голландцев, англичан – выступало, прежде всего, пространство Нового Света, «земля свободы» – Америка. Кроме того, свободным пространством, готовым принять на себя тяжесть военных конфликтов, выступало море – та неустойчивая среда, которая принципиально ускользает от любых попыток ее четкого разграничения и сегментирования ^{[6, с. 86-88]}. Характеризуя данный способ вовлечения нового пространства войны в театр военного противостояния, еще раз подчеркнем, что terranullius, «ничья земля» ^[7], т.е. выступающая в качестве театра военных действий территория за пределами Западной Европы, в данном случае способствует не прекращению войны как таковой, но ее переносу в другое пространство, действуя в котором можно реализовать политические цели более выгодным способом.

Во-вторых, использование нового пространства для ведения войны объясняется необходимостью повысить эффективность военной деятельности, поскольку боевые действия на уже освоенных территориях с использованием предназначенных для них видов оружия могут отличаться низкой интенсивностью и результативностью. Вовлечение нового пространства в театр военных действий в этом случае не отменяет и не сглаживает остроты старых конфликтов, не освобождает от военных действий затронутые ими пространственные регионы, но, напротив, порождает синергийные эффекты военной деятельности, когда действия в одной пространственной сфере интенсифицируются и усиливаются благодаря технологическому использованию ресурсов нового пространства. При этом новая и уже освоенная пространственная сфера должны находиться в отношении взаимодействия. В эпоху Наполеоновских войн теоретиками войны для создания синергийных эффектов военной деятельности предлагалось разделять театр военных действий на отдельные сегменты, что позволяло взаимодействующим в пространстве частям вооруженных сил достигать более эффективных результатов ^{[1, с. 328]}.

Во время Второй мировой войны была апробирована новая тактика ведения войны – тактика блицкрига («молниеносной войны»), в ходе которой высокоскоростное проникновение гитлеровских войск в глубь территории противника было обусловлено взаимодействием бронетанковых и авиационных соединений. Как указывает М. Деланда, «в Германии самолеты с самого начала проектировались для того, чтобы обеспечить наземные силы поддержкой с воздуха… большинство немецких танков и самолетов, в противоположность таковым Союзников, начали оснащаться двусторонними устройствами радиосвязи. То есть с самого начала они задумывались в качестве элемента сети вооружений, связанной воедино беспроводной нервной системой» ^{[4, с. 117]}. Доктрина воздушно-наземного боя активно использовалась и во время войны в Персидском заливе. При этом аэрокосмические «диспетчеры» антииракской коалиции «деконфликтизировали» небо, т.е. гарантировали, что траектории боевых самолетов союзников не будут пересекаться ^{[8, с. 127]}. Однако использование ресурсов нового вида пространства – воздушного – не привело к отказу от военных действий на суше и разработки новых видов вооружения для сухопутных войск. Таким образом, вовлечение воздушной среды в систему военной деятельности было необходимо для более эффективного технологического покорения сухопутного пространства. Аналогичную функцию призвано было выполнять и космическое пространство в американской стратегии «звездных войн», которая была вдохновлена знаменитой кино-эпопеей Дж. Лукача и оказалась заведомо нереализуемым проектом, который, несмотря на свою очевидную утопичность, повлек за собой весьма серьезные политические следствия ^{[9, с. 32]}.

В современном мире военное противоборство может разворачиваться не только в естественной, природной среде, но и в сугубо технологическом пространстве – киберпространстве, демонстрируя тем самым ослабление зависимости войны от географических факторов.

Техническое развитие интернета в 1960-е, 1970-е и 1980-е гг. ХХ века привело к нивелированию значимости фактора территориальных границ для складывающейся единой электронной сети. Создатели интернета разрабатывали технические решения, благодаря которым территориально удаленные друг от друга компьютеры быстро и эффективно соединялись в единую систему. Ключевым элементами в этом процессе являлись децентрализованная сеть и транспортные протоколы, позволяющие доставлять цифровые данные из одного элемента сети к другому при отсутствии единого координирующего центра. Таким образом, благодаря объединению множества рассредоточенных в географическом пространстве компьютеров в единую децентрализованную сеть стало возможным стремительное распространение киберпространства в масштабах всего мира ^{[10, S. 147-148]}. Отметим, что, несмотря на глобальный характер киберпространства, связывающего через интернет IT-системы компьютеров всего мира, единое международно признанное определение данного феномена отсутствует. Более того, в официальных документах различных государств, определяющих национальную стратегию кибербезопасности, предлагаются различные дефиниции киберпространства ^[11-13], что, безусловно, не может игнорироваться учеными – исследователями современных войн. Различные политические дискурсы, определяющие киберпространство и стратегию защиты национальных интересов в этой новой среде человеческой деятельности, свидетельствуют о потребности государств активного освоения ее ресурсов. Активное выстраивание и распространение политического дискурса о киберпространстве – это претензия на доминирование в самом киберпространстве. Не следует недооценивать той роли, которая отводится новому виду пространства современными военачальниками. Сегодня, по свидетельству американского военного стратега Уильяма Линна, киберпространство для военных операций имеет такое же значение, как суша, море, воздух и космическое пространство ^{[14, S. 12]}.

Если, исходя из классического понимания войны, в качестве субъектов кибервойн рассматривать два противостоящие друг другу суверенные государства, можно прийти к заключению, что на сегодняшний день не зафиксировано ни одного случая кибервойны в качестве межгосударственной войны. Тем самым, о кибервойне в узком смысле этого слова сегодня можно рассуждать исключительно в модусе потенциального. Но если проанализировать трансформацию так называемых «горячих» войн, то выяснится, что и их субъектами в современном мире зачастую выступают негосударственные формирования – частные военные компании, преступники, партизаны, противостоящие войскам регулярной армии ^{[15; 16]}. Следовательно, в контексте трансформации войн, затрагивающей все ведущиеся на планете вооруженные противостояния, уместным представляется более расширительное употребление термина «кибервойна»: с одной стороны, поскольку кибертехнология проникла во множество систем вооружений, «о кибервойне говорится … в тех случаях, когда ограниченные кибератаки предпринимаются как подготовка так называемой кинетической войны» ^{[17, S. 14]}. С другой стороны, кибервойна трактуется как «новый вид войны, в котором перманентное чрезвычайное положение становится новым естественным состоянием. Речь здесь идет не о войне в том смысле, в каком она кодифицирована международным правом, но, скорее, о доправовом военном состоянии в смысле Гоббсова естественного состояния, войны всех против всех» ^{[17, S. 14-15]}.

Противостояния, ведущиеся в киберпространстве, принципиально отличаются от прочих известных на сегодняшний день вооруженных противостояний. В киберпространстве проблематично не просто осуществить разграничение государственных и негосударственных акторов, комбатантов и некомбатантов, но и отделить «своих» от «чужих»: «в кибервойне могут воевать все против всех, причем периодически переходя с одной стороны на другую» ^{[18, с. 149]}. С позиций инициаторов и акторов потенциальных кибервойн данный вид конфликтов обладает рядом преимуществ перед «горячими» войнами и конфликтами низкой интенсивности, которые затрагивают географическое пространство. Кибервойны характеризуются относительно низкой финансовой затратностью (по сравнению с традиционными войнами): для их ведения нет необходимости в дорогостоящем оружии и обмундировании, созданном с учетом различных погодных условий; отсутствует потребность в регионах, в которых проводятся военные учения и испытания новых видов техники. Не требуется сложной инфраструктуры, в том числе, транспортной, связывающей фронт и тыл (собственно, последние понятия применительно к кибервойне лишаются смысла). Для участников кибервойн существует возможность совершать кибератаки практически из любой точки географического пространства Земли, охваченной глобальной электронной сетью. Высокоскоростные действия в киберпространстве позволяют его акторам освободиться от ограничений, которые накладываются привязкой к географической территории, и, соответственно, от «трений» конкретной местности (в клаузевицевском значении данного термина). Утрачивается значимость гендерного и возрастного факторов, выступавших ограничителями для комбатантов традиционных войн. Поскольку кибервойны не предполагают применения непосредственного физического насилия, для их участников отсутствует необходимость смертельного риска и угроза для жизни (однако такая угроза сохраняется для потенциальных жертв кибервойн: пострадать могут, к примеру, отдельные люди с жизненно важными кардиостимуляторами, управляемыми с помощью компьютерной техники, а в более радикальных сценариях кибервойн атаки приведут в действие арсенал ядерного оружия). Вместе с тем кибератака, даже повлекшая за собой серьезные разрушения, имеет шансы остаться анонимной. Такой высокоскоростной технологичный способ решения политических конфликтов, каким является кибервойна, моделируется словно в качестве воплощения мыслей Сунь-цзы о том, что война «не любит продолжительности» и «лучшее из лучшего – покорить чужую армию, не сражаясь» ^{[19, с. 48-49]}.

Согласно выводам Джона Аркиллы и Дэвида Ронфельдта, прообразом кибервойн является военное искусство монголов, достигшее своего расцвета в XII-XIII столетиях: «кибервойна может также подразумевать – хотя в этом у нас нет твердой уверенности – достижение победы без необходимости уничтожения противника. Завоевание монголами Хорезма является примером почти полной мистификации и «виртуального» расчленения вооруженных сил врага. Кибервойну можно рассматривать как подход к разрешению конфликта, который позволяет проводить решающие кампании без череды кровавых битв. Таким образом, кибервойна может разворачиваться в рамках постиндустриальной доктрины, которая отличается от традиционной для индустриальной эпохи войны на истощение. <…> При самом благополучном стечении обстоятельств кибервойна может быть выиграна путем нанесения удара на стратегическое сердце киберструктур противника – на его системы знания, информации и коммуникации» ^{[20, pp. 44-45]}. Этот новый для человечества вид конфликтов соответствует постиндустриальному типу организации общества. Действительно, кибервойна – это война постиндустриального типа, и, подобно тому, как под влиянием компьютеризации меняются сегодня многие виды человеческой деятельности, происходят серьезные изменения и в способах ведения войны.

Выше мы уже отмечали нерелевантность для характеристики киберпространства понятий фронта и тыла. Вместе с тем, граница между ними начала размываться не сегодня. Этот процесс связан с созданием высокоскоростной «военной машины», способной с помощью техники покорять необозримые доселе земные просторы, так что укрыться от ее проникновения в глубокой периферии стало проблематично, но все же возможно. Дальнейшая эмансипация войны от географической поверхности Земли, перенесение военных действий в воздух, а затем использование военной техники (разведывательных спутников и другого оборудования) в околоземном космическом пространстве привели к расширению потенциального театра войны до всей земной и околоземной поверхности. Окуляры современных военных «машин зрения» (П. Вирильо) могут быть направлены на любой объект земной поверхности (как военный, так и гражданский). В киберпространстве отграничить военные объекты от гражданских вовсе не представляется возможным ^{[18, с. 151]}. Кибероружие, т.е. используемое в кибервойне программное обеспечение, может сыграть роковую роль в судьбе человечества: «мощь современного кибероружия вполне сопоставима с ядерным и другими видами оружия массового поражения, а, может быть, даже превосходит ее, поскольку любое боевое управление войсками и вооружениями тоже идет с помощью информации. <…> От него непредсказуемо может пострадать любая инфраструктура: гражданская и военная, социальные системы, их жизнеобеспечение, транспорт, энергетика, здравоохранение. Всё находится под ударом» ^{[18, с. 138-139]}.

В связи с этим применительно к структуре киберпространства возникает проблема наличия в ней зон безопасности и стабильности, необходимых для управления военной деятельностью, ибо «структура военного командования и управления в военное время должна оставаться островком когерентности и стабильности посреди окружающей ее сумятицы» ^{[4, с. 94]}. Прерогатива военного командования – принятие решения, необходимого для ведения войны. Зачастую та «сумятица» и неопределенность, которая затрудняет командование, вызвана информационно-коммуникационными факторами: процесс принятия решения субъектом военной деятельности предполагает необходимость выбора достоверной информации из целой лавины непроверенных, отрывочных, устаревших и заведомо ложных сведений. Небезынтересно отметить, что рассматриваемая проблема (впрочем, как и ряд других актуальнейших для войн современности проблем) была обозначена неоднократно упоминаемым нами Клаузевицем. Справедливости ради подчеркнем, что немецкий генерал и теоретик войны облек ее в метафорическую форму, избегая четкого понятийного определения возникающих на войне информационных рисков. Рассуждая о затруднениях военной деятельности, связанных с поступлением недостоверной, непроверенной или ложной информации, Клаузевиц уподобляет грозящие военачальнику опасности морским волнам и рекомендует ему сохранять непоколебимость и невозмутимость: «Непоколебимо уверенный в превосходстве своего внутреннего знания начальник должен стоять, как скала, о которую разбиваются волны сомнений» ^{[1, с. 104]}. Для описания данной ситуации можно было бы применить уже упоминаемый нами термин «трения» (вызванные на сей раз не территориальными, но информационными факторами), однако он также метафоричен и имеет физикалистские коннотации. Более корректно обозначить рассматриваемую проблему как принятие военачальником решения в ситуации информационной неопределенности и риска. Как видим, информационные помехи, затрудняющие военную деятельность в условиях традиционных войн, имеют антропологические истоки: в их основе – субъективный, человеческий фактор.

Существующие способы решения проблемы информационной неопределенности и создания зон стабильности для военного командования предполагают, во-первых, децентрализацию процесса принятия решений на войне, а, во-вторых, делегирование указанной функции компьютеризированной технике. Остановимся на этих двух взаимосвязанных аспектах подробнее и рассмотрим их применительно к киберпространству.

Децентрализация принятия решений на войне началась задолго до появления киберпространства. С чем был связан этот процесс и в чем же преимущество децентрализованных командных систем перед централизованными? Как утверждает М. Деланда, «следствие централизации принятия решений заключается в уменьшении группы людей, составляющих этот островок порядка. Это должно минимизировать число ошибок в решениях, принимаемых во время боя. Но проблема централизации в том, что она, вместо максимизации определенности наверху, в конечном счете, увеличивает общий объем неопределенности – снимая всю ответственность с отдельных солдат, она требует формулировать каждую команду как можно более точно, а также усиливает потребность в проверке выполнения этих команд. Однако увеличение детализации команд (как и надзор за их исполнением) повышает общий поток информации, направленный вверх. Вместо того, чтобы привести к полной определенности, централизованные схемы порождают «информационные взрывы», которые увеличивают объем общей неопределенности» ^{[4, с. 95]}. В эпоху Наполеоновских войн, которая охватывается исследованиями Клаузевица, процесс принятия решений был централизован: «мозг императора оставался центральным аппаратом обработки информации» ^{[4, с. 111]}. Тем самым вполне уместным представляется приведенное выше сравнение военачальника-одиночки с непоколебимой «скалой».

Войны ХХ столетия продемонстрировали эффективность понижения порога принятия решений, т.е. децентрализации систем командования и передачи командной инициативы «на места». Тем самым каждый отдельный элемент военной «машины» мог справляться с небольшим объемом информационной неопределенности, что препятствовало лавинообразному накоплению этой неопределенности на высших уровнях военного командования. По свидетельству Уильяма Линда и Грегори Тиле, если в войнах предыдущих поколений стратегия была областью генералов, то современная война дала нам «стратегического капрала» ^[21]. Безусловно, немаловажная роль в процессе децентрализации систем командования принадлежит новым средствам коммуникации и компьютеризированной военной технике, которыми стали оснащаться армии ХХ и ХХI века. Оснащение танковых войск радиосвязью во время Второй мировой войны, а затем разработка и внедрение в военную практику роботизированной военной техники постепенно приводили к перераспределению функции принятия решения между участниками боевых действий и способствовали децентрализации систем управления войсками. При этом роботизированное оружие, первоначально зависимое от указаний человека-оператора, со временем становится все более автономным, демонстрируя все более активную эмансипацию от человеческого интеллекта. В области современной военной деятельности происходит выведение людей из сферы принятия решений. Перенесение человеческих конфликтов в киберпространство, в котором отсутствует единый центр координации и принятия решений, можно рассматривать как закономерное продолжение указанных процессов. Централизованные компьютерные сети по своим функциональным свойствам значительно уступают децентрализованным, поскольку в них зачастую возникают сбои, затрудняющие трафик информации. Использование компьютерной техники в качестве инструмента централизации командных систем не приводит к решению проблемы преодоления ситуации информационной неопределенности, но лишь усугубляет эту проблему ^{[4, с. 120-121]}.

Переход военных действий на стадию постчеловеческого противостояния, акторами которого будут выступать автономные компьютерные программы, в обозримом будущем не представляется возможным. В таком противостоянии были бы решены многие проблемы, вызванные антропогенными ограничителями войны – физической выносливостью военных, их способностью к решению интеллектуальных задач, возрастными границами и т.д. Однако такая постчеловеческая война, в которой компьютерные программы принимали бы собственные решения, сама послужила бы источником не менее серьезных проблем. Как это ни парадоксально, кибервойна, ведущаяся без участия человека (если таковая когда-либо будет иметь место), будет гораздо более жестокой, чем человеческие кровопролитные противостояния. Данный вывод может быть проиллюстрирован на примере различия поведения участников военных компьютерных игр – людей, способных вовремя остановиться, не допустив фатальной эскалации конфликта, и безжалостных машин: «С одной стороны были роботы, способные (после небольшое подгонки) безо всяких опасений развязывать атомную войну, а с другой – люди, которые обычно не были к ней готовы» ^{[4, с. 151]}.

Осознание этой и других угроз, порождаемых киберпространством, привело человечество к стремлению рассматривать его по аналогии с географическим пространством, попыткам создания в нем зон безопасности и государственного контроля за интернет-трафиком. Мы сталкиваемся с так называемой ситуацией «балканизации интернета», когда уже существующие в мире физические и политические границы начинают проецироваться на новую, искусственно созданную человеком среду. На киберпространство не только могут быть перенесены аналогии из области географического пространства, оно полностью не оторвано от последнего. В этой связи показательно появление новой области исследований – кибергеополитики, изучающей взаимосвязь киберпространства и геополитических процессов ^{[22; 23]}. Инфраструктура и средства для ведения кибервойн расположены на территории конкретных национальных государств, источники кибератак также географически локализованы. Таким образом, киберпространство некорректно рассматривать в качестве чисто виртуальной сферы деятельности, оторванной от существующих пространств ведения войны и противостоящей им. Оно служит своеобразной «нервной системой», интегрирующей все виды пространств, используемых человечеством для ведения войны, тем самым создавая синергийные эффекты взаимодействия ресурсного потенциала сухопутной, водной и воздушной сред.

Как показывают выводы проведенного исследования, человечество для ведения войны нуждается в новых пространствах, оно постоянно выходит за наличные рамки существующих пространственных областей и осваивает новые. Противоборство в этих новых пространствах войны (в частности, в киберпространстве) оказывается не менее жестким и изощренным, чем в уже освоенных человеком регионах и средах. Вместе с тем, новое пространство, на которое проецируется схематика уже сложившихся границ, служит ареной продолжения старых, неразрешенных конфликтов, а его эффективное использование в военных целях может способствовать новому «захвату земель» (К. Шмитт). Для победителя в кибервойне возникает заманчивая перспектива глобального «захвата земель», установления контроля над территорией планеты с помощью кибероружия, или, при самом пессимистическом сценарии, возможно, ее полного уничтожения.