The impulses of growth of protest activity of Russian youth: the case of Yekaterinburg

Введение

Одним из примечательных трендов последних нескольких лет в российском обществе стала интенсификация протестной активности городской молодежи. Первый всплеск такой активности случился в 2017-м г. и проявился сразу в нескольких масштабных протестных акциях, социальной базой которых стала именно молодежь (наиболее крупные такие акции строились на антикоррупционной повестке и прошли 26 марта, 12 июня и 7 октября 2017-го г.). Позднее, уже в 2019-м г., этот всплеск протестной активности российской молодежи повторился и привел к ее интенсивному вовлечению в сразу несколько протестных акций, которые проходили в целом ряде городов России: Москве, Екатеринбурге, Шиесе, Санкт-Петербурге. Разумеется, было бы большим преувеличением говорить об этих акциях как о спонтанном всплеске бунтарских настроений только молодежи: состав участников этих акций и в 2017-м г., и в 2019-м г., был очень разнообразным ^[9], а их ключевая риторика не сводилась к специфическим «молодежным» проблемам. Тем не менее, относительная легкость, с которой многие представители российской молодежи превратились в важный элемент социальной базы, подпитывавшей эти протестные акции, оказалась примечательным обстоятельством. Случившиеся события заставляли пересмотреть устоявшееся на тот момент в литературе представление о российской молодежи как об относительно пассивной и не склонной к протестам социальной группе ^[11]. Сам факт активного вовлечения многих представителей российской молодежи в эти протестные события показывал, что социальная пассивность и конформизм могут иметь среди нынешних молодых россиян далеко не такое повсеместное распространение, как об этом привыкли думать исследователи в прежние годы.

Закономерно, что текущая интенсификация протестной активности российской молодежи уже привлекла серьезное внимание исследователей. И за последние два года в отечественной научной литературе появилось немало примечательных публикаций, авторы которых анализировали как специфику протестных настроений российской молодежи ^[14], так и механизмы конвертации таких настроений в конкретные формы бунтарского поведения ^[4]. Однако, несмотря на очевидную широту и многогранность наметившегося интереса исследователей к теме протестной активности российской молодежи, в этой предметной области все еще продолжают оставаться многочисленные вопросы, ответы на которые найти лишь предстоит. В частности, на данный момент сохраняется устойчивая неясность вокруг вопроса о глубинной подоплеке случившейся интенсификации протестной активности молодых россиян. Вероятнее всего, дискуссии в этой области оказываются очень устойчивыми как раз из-за относительной непривычности ситуации. Нынешний рост протестной активности российской молодежи слишком ярко контрастирует с периодом ее спокойствия в предшествующие годы, чтобы его можно было списать на случайные обстоятельства. Но новизна и непривычность ситуации мешают выработке ясных и четких объяснительных моделей. В результате складывается противоречивая ситуация: несмотря на то, что на интуитивном уровне подавляющее большинство исследователей признают, что актуальный всплеск протестной активности российской молодежи произошел в силу каких-то закономерных причин, четкого представления о том, что именно это были за причины и как конкретно они повлияли на ситуацию, в данный момент нет. И преодоление этого противоречия требует эмпирической диагностики, которая помогла бы перевести умозрительные дискуссии о причинах интенсификации протестной активности российской молодежи в русло анализа конкретных данных.

Цель данной работы заключается в проведении именно такой эмпирической диагностики. В своей работе мы намерены проанализировать возможные причины интенсификации протестной активности российской молодежи на материалах конкретного эмпирического кейса. Непосредственно в фокусе нашего внимания окажется подоплека роста протестной активности молодежи в одном из российских городов, в которых в 2019-м г. состоялись масштабные протестные акции, в значительной степени подпитывавшиеся именно за счет активного участия молодежи, а именно – в Екатеринбурге. Обращаясь в своем анализе к материалам этого частного, но информационно насыщенного кейса, мы сможем перевести научный поиск в эмпирически осязаемую плоскость и обогатить дискуссию об импульсах роста протестной активности российской молодежи новыми аргументами.

Современное состояние исследований протестной активности молодежи

Несмотря на то, что ренессанс интереса российской социально-гуманитарной науки к анализу протестной активности молодежи наметился лишь относительно недавно, в этой области уже проводились довольно многочисленные исследования. И определенные гипотезы о том, что именно стоит за повышением такой активности в последние годы, уже формулировались. На момент подготовки этой статьи в системе РИНЦ проиндексированы более 30 научных работ, посвященных анализу соответствующей проблематики и опубликованных в 2017-2019 гг. Анализ этих источников позволяет выделить как минимум три основных версии причин, которые, по мнению исследователей, могли привести к интенсификации протестных настроений российской молодежи в минувшие годы. Так, в ряде работ высказывается мнение, что одной из главных причин случившихся событий стали системные просчеты и сбои в проведении государственной молодежной политики: низкая эффективность действий государства привела к формированию у многих молодых россиян наивных или повышено импульсивных моделей политического поведения ^[1]. В ряде других работ отстаивается точка зрения, согласно которой ключевой причиной проблемы могли стать дисфункции системы гражданского воспитания, которые воспрепятствовали конвертации гражданского неравнодушия молодежи в конструктивное русло ^[5]. Наконец, встречается и третья версия, по логике которой ключевой причиной роста протестной активности российской молодежи являлось воздействие внешних (скорее всего – зарубежных) манипуляторов, которые спекулировали на частных проявлениях недовольства молодых людей и провоцировали конвертацию этого недовольства в конкретные бунтарские поступки ^[3]. Даже довольно поверхностная ревизия актуальной научной литературы показывает, что истоки роста протестной активности российской молодежи большинство авторов усматривают либо в одной из этих версий, либо в их комбинации.

Нам хотелось бы воздержаться в данном случае от утверждений, будто обозначенные три версии интенсификации молодежного протеста в современной России лишены логики или заведомо ошибочны. Более того, мы убеждены, что все они имеют (или как минимум – могут иметь) под собой определенную подоплеку. Мы вполне допускаем, что на интенсификации протестной активности российской молодежи действительно могли сказаться и сбои в государственной молодежной политике, и ошибки в системе гражданского воспитания, и манипулятивное воздействие провокаторов. Тем не менее, мы полагаем, что объяснение интенсификации протестной активности российской молодежи только сквозь призму этих версий ведет к существенному упрощению взгляда на вопрос. Все эти версии роднит пренебрежение вниманием к внутренним состояниям самих представителей молодежи. И сбои в государственной молодежной политике, и дисфункции системы гражданского воспитания, и влияние провокаторов можно назвать сугубо внешними, институциональными параметрами, которые могли усилить и направить недовольство молодежи. Но почему вообще возникло это недовольство и как проявлялось – с позиций этих версий понять едва ли возможно. Вместе с тем, это не менее важная сторона проблемы: влияние внешних факторов может направить проявления недовольства, которое лежит в основе протеста, но корни этого недовольства логичнее все же искать во внутреннем состоянии людей. Поэтому мы считаем, что ключевые причины интенсификации протестной активности российской молодежи правильнее искать не в воздействии внешних факторов, а все же в иных параметрах, которые связаны с политическими настроениями самих представителей российской молодежи.

Собственно, опыт зарубежных исследований говорит о том, что настроения представителей молодежи действительно могут являться не менее важным катализатором их протестной активности, чем сугубо внешние, институциональные параметры. В частности, еще в 1970-е гг. социолог Ш. Эйзенштадт отмечал, что мощным стимулом активизации молодежи может становиться формирование у молодых людей мировоззренческого несогласия с тем, какие реалии жизни они наблюдают вокруг себя ^[16], и позднее этот тезис был подтвержден конкретными эмпирическими исследованиями ^[15]. Нередко исследователи объясняют интенсификацию протестных настроений молодежи и как результат формирования у молодых людей сомнений в своих жизненных перспективах ^[17]. Встречаются и версии о том, что рост протестной активности молодежи может происходить под воздействием фрустрации молодых людей в ситуации повышения социально-экономической или политической нестабильности ^[18]. И это – лишь частные примеры, показывающие, что в зарубежной исследовательской литературе оказалась довольно распространенной точка зрения, согласно которой ключевые импульсы интенсификации протестной активности молодежи могут придавать именно внутренние переживания молодых людей, а не воздействие внешних факторов. И несмотря на то, что в российской литературе такой подход к объяснению роста протестной активности молодежи пока получил несколько меньшее распространение, нам он представляется плодотворным.

Наша гипотеза заключается в том, что благоприятную почву для интенсификации молодежного протеста в России заложило формирование у определенной части молодых россиян специфической политической культуры, сделавшей их предрасположенными к такой протестной активности. Поясним, что политическую культуру в данном случае мы трактуем в русле классического определения, заложенного Г. Алмондом, и интерпретируем ее как совокупность ориентаций людей по отношению к политической системе и своей роли в этой системе ^[2]. И, как и иные исследователи, опиравшиеся на подход Г. Алмонда, мы полагаем, что наиболее яркой эмпирической репрезентацией таких ориентаций становятся ценности и убеждения людей ^{[6; 7; 8]}. Иными словами, мы предполагаем, что базовый импульс росту протестной активности российской молодежи в минувшие несколько лет придало распространение среди молодых россиян специфических ценностей и убеждений относительно актуальных политических реалий. Ошибки государственной молодежной политики, низкая эффективность системы гражданского воспитания и манипуляции провокаторов могли усилить недовольство молодежи теми или иными фактами или конвертировать это недовольство в реальные бунтарские действия. Однако мы полагаем, что зарождение этого недовольства было связано в первую очередь с внутренними переживаниями молодых людей.

Методология исследования

Для того чтобы проверить сформулированную выше гипотезу, мы обратимся к эмпирическим данным, которые были получены нами в ходе анкетного опроса молодежи г. Екатеринбурга в 2019-м г. Незадолго до того, как в мае 2019-го г. в Екатеринбурге случилась серия масштабных акций протеста против решения городских властей снести сквер около городского театра, мы выполнили социологический опрос молодежи города, целью которого стала диагностика протестного потенциала и социального самочувствия молодых людей. Фактически, материалы этого опроса отражают комплексный потрет маркеров социальных настроений городской молодежи в период, непосредственно предшествующий проведению в городе масштабных акций протеста и активному вовлечению в эти акции представителей молодежи. Поэтому материалы этого кейса вполне могут быть использованы для первичной проверки обоснованности гипотезы, которая была представлена выше. Анализируя данные этого опроса, мы можем определить, какие именно настроения были свойственны молодежи города всего за два месяца до того, как ее представители стали активными участниками реальных протестных акций, вызвавших в городе значительный резонанс.

Поясним процедурную организацию исследования. Опрос был выполнен нами как одна из частей проекта «Разработка математической модели протестной мобилизации современного российского студенчества с помощью виртуальных социальных сетей», получившего поддержку РФФИ. Всего в ходе исследования были опрошены 124 представителя городской молодежи в возрасте 18-30 лет, в основе их отбора лежала квотная модель выборки, опирающаяся на критерии пола, возраста и района проживания молодых людей. Стоит уточнить, что исходная цель этого опроса была скорее технической – нам было важно проверить, как работают анкетный инструментарий исследования и разработанная модель выборки для того, чтобы позднее провести более масштабные полевые работы. Собственно, именно с таким пилотажным характером исследования и было связано относительно малое число респондентов. Однако несмотря на то, что эти данные требуют осторожной интерпретации, опираться на них в анализе вполне возможно. Выборочные квоты в ходе отбора респондентов были просчитаны с учетом актуальной статистической информации о половозрастной структуре населения города, и при рекрутинге участников опроса они были строго выдержаны. Кроме того, основные исследовательские работы по проекту на более многочисленной выборке респондентов были выполнены позднее и реализовывались уже через несколько месяцев после того, как в городе состоялись масштабные протестные акции. Поэтому фактически опора на данные этого опроса – наша единственная возможность проанализировать особенности настроений молодежи города именно накануне масштабных протестных акций, а не в период их проведения или после их завершения. Поэтому в данном случае мы будем опираться на результаты именно этого опроса.

Результаты исследования и обсуждение

Поскольку ключевая тематика эмпирического исследования была связана с диагностикой протестных настроений и протестных активностей опрошенных, важный содержательный фокус исследования был сосредоточен на оценке общей предрасположенности молодых людей к участию в акциях протеста. Как правило, для решения этой задачи социологи включают в анкеты два взаимосвязанных вопроса: «В Вашем городе сейчас скорее вероятны или скорее не вероятны митинги, манифестации, другие акции протеста?» и «Если такие акции состоятся, Вы скорее примете или скорее не примете в них участие?» ^{[10, с. 56]}. Этой же логикой руководствовались и мы. Соотнесение ответов на эти вопросы с различными маркерами социального самочувствия и актуальных настроений опрошенных помогало нам прояснить подоплеку предрасположенности молодых людей к участию в протестных акциях и проверить сформулированную гипотезу. Результаты этого анализа дали возможность сделать несколько принципиальных выводов.

Прежде всего, опрос показал, что у молодежи города в момент исследования прослеживалось спокойное отношение к обсуждению темы протестных акций и возможного участия в них. При подготовке исследования мы понимали, что информационный фон, сопровождавший проведение опроса, был довольно специфичен и мог настраивать ряд молодых людей на негативное отношение к обсуждению подобных вопросов. Незадолго до проведения опроса в информационной повестке российского общества присутствовало обсуждение ряда резонансных случаев наказания граждан за участие в несанкционированных митингах, и это явно могло снизить готовность молодых людей рассуждать на подобные темы. Поэтому в ходе анкетирования мы сознательно включили в оба вопроса, посвященных акциям протеста, дополнительный вариант ответа – «Не хочу отвечать». С одной стороны, так мы давали возможность уйти от ответа тем молодым людям, которым обсуждение соответствующих вопросов действительно было дискомфортно. С другой стороны, это давало нам возможность выяснить, какова в принципе доля молодежи, испытывающей дискомфорт при обсуждении тематики протестных акций. Результаты опроса показали, что дистанцирование от разговора на подобные темы характерно только для абсолютного меньшинства: хотя бы на один из двух вопросов о протестных акциях отказались отвечать только 9 из 124 опрошенных. Иначе говоря, тема протестов и возможного участия в них не воспринималась большинством молодых людей как опасная или табуированная.

Другой примечательный вывод, который позволяет сделать анализ данных, заключается в том, что у молодежи города в момент проведения опроса не прослеживалось каких-то аномально высоких протестных настроений или установок, которые выделяли бы ее на фоне иных слоев общества. Только 25,0% опрошенных ожидали проведения в городе протестных акций и лишь 23,4% допускали в них свое участие. Разумеется, эти показатели не говорят о полном отсутствии протестных настроений и установок молодежи города: видно, что молодые люди с соответствующим настроем все же были. Однако оба этих показателя сопоставимы с теми, которые ведущие социологические центры в тот момент получали при анализе настроений всего российского общества. Так, например, данные ВЦИОМ в конце 2018 г. показывали, что акций протеста в своем городе ожидали 29,0% россиян, а готовы в них участвовать были только 27,0% ^[13]. Аналогичные данные в тот момент показывали и опросы фонда «Общественное мнение» ^[12]. Иначе говоря, уровень протестных настроений молодежи города в момент опроса не только не превышал среднероссийских значений, но даже немного уступал им. С одной стороны, это говорит о том, что развитие событий в мае 2019 г. было в Екатеринбурге во многом спонтанным: по крайней мере, аномального уровня протестных установок городской молодежи накануне этих событий не прослеживалось. С другой стороны, это наталкивает на мысль о том, что у ряда молодых людей недовольство окружающей действительностью могло существовать в латентной форме и не проявляться в виде четких и декларируемых протестных установок до тех пор, пока в городе не случились реальные протестные акции.

Собственно, третий результат, к которому мы пришли в ходе анализа, подтверждает это предположение. Анализ данных показал, что более 80% опрошенных молодых людей оценивали сложившиеся реалии российского общества как несправедливые, а половина из них еще и отмечали, что справедливости в обществе с годами становится меньше. Кроме того, большинство из них усматривали много патологий в ценностной основе российского общества. В этом можно убедиться, если сопоставить те ценности, которые они приписывали идеальному обществу и российскому обществу (См. Таблица 1). Заметно, что большинство молодых людей относили к ценностным основам российского общества совсем не те ценности, которые хотели бы видеть в идеале. Не менее половины из них посчитали, что ценностными основами российского общества стали выгода, личный успех, собственность, тогда как в идеальном обществе решающую роль, по их мнению, должны играть права человека, справедливость, свобода.

Таблица 1.

Ценности идеального общества и российского общества в ответах опрошенных. (поливариантные вопросы).

Примечательно и то, что большинство опрошенных называли ситуацию в обществе далекой от идеала напрямую: 66,7% опрошенных отметили, что те реалии, которые их окружают, не вписываются в их представление об идеале. Еще 50,9% опрошенных отметили, что не могут назвать свои условия жизни комфортными. Иначе говоря, целая серия параметров показывала, что среди молодых людей получила массовое распространение уверенность в несовершенстве, «неправильности» окружающих общественных реалий. И несмотря на то, что эта уверенность у большинства из них на момент опроса не конвертировалась в четкие протестные настроения и установки, почва для такой конвертации, похоже, была.

Наличие этих показателей во многом уже само по себе свидетельствует в пользу верности той исходной гипотезы, о которой шла речь выше. Массовое распространение среди молодежи убеждения в принципиальном несовершенстве российского общества действительно могло создавать довольно благоприятную почву для роста недовольства молодых людей и для конвертации этого недовольства в оформленные бунтарские активности. Иными словами, корень роста протестной активности молодежи действительно может быть основан на ценностях и убеждениях молодых людей: массовое распространение среди них уверенности в ценностной «неправильности» российского общества создает благоприятную почву для роста их недовольства, которое, в свою очередь, может конвертироваться в конкретные проявления протестного поведения. Тем не менее, анализ показал, что за этим выводом стоит не только интуитивное обобщение, но и конкретные факты, подтверждающиеся эмпирическими данными. Так, выяснилось, что молодые люди, ощущавшие несправедливость российского общества, чаще ожидали в городе акций протеста, и чаще же допускали свое личное участие в этих акциях (См. Рисунок 1).

Рисунок 1. Протестные настроения и установки опрошенных: фактор считываемой справедливости общества

Повышенное значение этих показателей прослеживалось и у тех, кто считал реалии окружающего общества далекими от идеала (См. Рисунок 2). Иначе говоря, распространение подобных убеждений среди молодежи не только создавало почву для роста ее недовольства, но и становилось реальным фактором роста протестных настроений и установок у ряда ее представителей.

Рисунок 2. Протестные настроения и установки опрошенных: фактор ощущаемого несоответствия актуальных социальных реалий идеалу

Это обстоятельство еще более примечательно в контексте отсутствия какой-то явной социально-демографической специфики у представителей молодежи, ожидающих в городе акций протеста и допускающих свое участие в таких акциях. Корреляционный анализ, выполненный на материалах опроса, показал, что пол, район проживания, самооценка материального положения и возраст не имеют статистически значимого влияния ни на ощущаемую вероятность протестных акций в городе, ни на личную готовность участвовать в таких акциях. По крайней мере, полученные статистические показатели говорят о том, что данные параметры не обладают доказанным влиянием на отношение молодых людей к протестным акциям и возможному участию в них (См. Таблица 2, Таблица 3).

Таблица 2.

Социально-демографические факторы, от которых зависит ощущаемая опрошенными вероятность акций протеста

Таблица 3.

Социально-демографические факторы, от которых зависит готовность опрошенных участвовать в акциях протеста

Проще говоря, среди опрошенных не удалось обнаружить никакого узкого социально-демографического сегмента, представители которого чаще ожидали в городе акций протеста или демонстрировали повышенную склонность к участию в таких акциях. Анализ показал, что во всех социально-демографических сегментах эти показатели имели более или менее равные значения. Фактически единственное, что выделяло молодых людей, ожидающих в городе акций протеста и готовых лично в таких акциях участвовать, – это именно убеждение в ценностном несовершенстве общества. Мы полагаем, что это является дополнительным свидетельством в пользу справедливости гипотезы, о которой шла речь выше.

В целом проведенный анализ позволяет нам заключить, что импульс к активизации протестной активности российской молодежи действительно во многом мог быть связан с формированием у ряда молодых россиян специфической политической культуры, которая повысила их критичность к реалиям окружающего общества и подготовила почву как для роста их недовольства, так и для конвертации этого недовольства в конкретные активности. Специфичность этой политической культуры, вероятнее всего, заключается в повышенной требовательности к ценностным основам общества и особенно – в обостренном запросе на социальную справедливость. Неудовлетворенность этого запроса провоцирует рост недовольства молодых людей и подготавливает основу для их потенциальной протестной активности. Наш анализ показал, что конвертация этого недовольства в оформленные протестные настроения и установки у молодежи происходит не автоматически: многие молодые люди могут демонстрировать раздражение наблюдаемыми реалиями и одновременно с этим не ожидать в городе акций протеста и не декларировать четкого намерения в них участвовать. Однако показательно, что те люди, которые ждут акций протеста и говорят о намерении принять в них участие, чаще встречаются именно среди тех представителей молодежи, которые это недовольство ощущают. И это говорит о том, что гипотеза, которую мы формулировали выше, скорее подтверждается. Рост протестной активности молодежи в современной России действительно может быть связан с формированием у ряда ее представителей особой политической культуры. Вероятно, это далеко не единственный фактор. Но его роль явно важна.

Заключение

Замысел написания этой статьи возник в результате нашего стремления разобраться в причинах интенсификации протестных настроений молодежи в современной России. Несмотря на то, что соответствующая проблематика уже поднималась в научной литературе, устоявшаяся практика исследований в этой области пока остается несколько односторонней. Чаще всего интенсификация протестной активности объясняется исследователями лишь сквозь призму воздействия внешних факторов, таких, как сбои в государственной молодежной политике, неэффективная система гражданского воспитания и воздействии провокаторов. Полемизируя с подобным подходом, мы предположили, что такие факторы могут лишь усилить или направить недовольство молодежи, тогда как основа для формирования этого недовольства возникает скорее из-за особенностей политической культуры молодых людей. И соотнеся это предположение с данными опроса, выполненного среди молодежи Екатеринбурга накануне серии протестных акций в 2019-м г., мы пришли к выводу, что это предположение во многом соотносится с фактами. Проанализировав данные опроса, мы обнаружили, что импульс для роста протестной активности молодежи может создавать ценностное несогласие молодых людей с реалиями окружающего общества. И несмотря на то, что не у всех молодых людей такое ценностное несогласие конвертируется в четкие протестные настроения и установки, вероятность формирования таких настроений и установок оно способно существенно повысить.

Безусловно, в проблематике, которая была поднята в рамках данной статьи, еще рано ставить точку. Главный качественный результат, который мы смогли получить в итоге проделанной работы, сводится в первую очередь к пониманию того, что внутренние, политико-культурные параметры могут играть в интенсификации протестной активности российской молодежи не менее важную роль, чем воздействие внешних факторов. Тем не менее, вопрос требует дополнительного изучения. Как минимум – остается не вполне ясно, какие еще параметры, помимо ценностей молодежи могут влиять на рост ее недовольства окружающей действительностью, который и создает почву для интенсификации ее протестной активности. Не ясным остается и механизм конвертации возникающего у молодежи недовольства в конкретные бунтарские активности. Наконец, важно проверить, насколько типичны полученные нами результаты: пока в фокусе нашего внимания находился лишь один (пусть и показательный) кейс, а потому типичность обнаруженных обстоятельств нуждается в дополнительной проверке. Тем не менее, проделанная работа дает нам основания считать, что почву для роста протестной активности российской молодежи заложили не только внешние факторы, но и внутренние. Прояснение же обозначенных вопросов поможет углубить и уточнить представление о специфике воздействия этих факторов. И мы бы хотели пригласить коллег к дальнейшей разработке соответствующей проблематики.